Страница:
И вот настал день 13 февраля 1937 года. Мы знали, что О. Ю. Шмидта с отчётом вызвали в Кремль. Члены Политбюро заслушали его доклад, вникали буквально во все.
Очень обрадовал нас К. Е. Ворошилов: дал согласие на то, чтобы флаг-штурманом был Иван Тимофеевич Спирин — один из лучших военных аэронавигаторов. Флаг-штурман вместе с Женей Фёдоровым должен был определить, где же он, полюс.
Предложили нам ещё раз все проверить и в середине марта — в путь.
А мы стали готовиться к генеральной репетиции. 19 февраля по улицам Москвы проехал ничем не примечательный грузовичок с какими-то тюками, алюминиевыми рейками. Километрах в пятнадцати от столицы машина остановилась в чистом поле, где её ждали мы и О. Ю. Шмидт. День был морозный, ветер бросал в лицо колючий снег.
Мы приехали испытать наше жильё, пожить так, как нам предстояло на льдине. Для начала на снегу разостлали брезент, на него — второй, собрали лёгкий алюминиевый каркас, «одели» его парусиной, затем чехлом с двумя слоями гагачьего пуха. Сверху опять слой брезента и шёлковый чёрный (чтоб лучше нагревался солнцем) чехол с надписью на крыше «СССР — дрейфующая станция Главного управления Северного морского пути». Габариты нашего домика: ширина — 2,5 метра, длина — 3,7, высота — 2 метра. Итого жилая площадь 9,25 квадратных метра. Внутри — две двухъярусные кровати, откидной столик. К палатке пристроили тамбур, чтобы ветер не выдувал тепло, когда открывали дверь. Пол сделали надувной, толщина воздушной подушки — 15 сантиметров. Такой подарок получили мы от московского завода «Каучук». Весил наш дом 160 килограммов, так что вчетвером мы могли его поднять и перенести. Правда, не вместе с поклажей, которая тоже кое-что весила. Самое тяжёлое — радиостанция: аппаратура, аккумуляторы. Здесь же кухня. Были мы в полярном облачении.
Само собой разумеется, палатка не отапливалась. Единственный источник тепла — десятилинейная керосиновая лампа. Это сразу заставило подумать, в чём же спать. Пробовали совсем не раздеваться, спать в верхней одежде — надоедает, на меховушку начинаешь смотреть как на шкуру, от которой нельзя избавиться. О. Ю. Шмидт предложил:
— Перед сном раздевайтесь до белья и только после этого — в спальный мешок.
Совет был, конечно, правильный, но приняли мы его без особого энтузиазма. Правда, так лучше спится, но утром… Едва подумаешь, что надо вылезать из мешка и надевать верхнюю одежду, которая за ночь приобретает минусовую температуру… Постепенно освоились, а привыкнуть не привыкли.
Так мы провели несколько дней. Была договорённость: к нам никто не заходит, связь с внешним миром по радио. Воды, конечно, не было, я натопил её из снега.
В последний день я сказал:
— Братки, пока не поздно, делайте замечания, кого что не устраивает, кому чего не хватает.
Обсудили мы все, решили — жить и работать можно.
Между тем на аэродроме (старт был назначен на 22 марта) кипела работа. Механики, конструкторы в который раз осматривали буквально каждый винтик, каждый болт. Заместителем начальника первой советской высокоширотной воздушной экспедиции (кодовое название «Север-1») был начальник Управления полярной авиации Главсевморпути, старожил и энтузиаст Арктики Марк Иванович Шевелев. Флаг-штурман — И. Т. Спирин, командир воздушного отряда и пилот головного самолёта — М. В. Водопьянов, экипажи остальных машин возглавили В. С. Молоков, А. Д. Алексеев, И. П. Мазурук, командиром разведывательного самолёта был П. Г. Головин. Вторыми пилотами были не менее известные лётчики: М. С. Бабушкин, М. И. Козлов, Ю. К. Орлов, Я. Д. Мошковский. Отменно знали Арктику штурманы Н. И. Жуков, В. И. Аккуратов (позднее он стал флаг-штурманом полярной авиации), А. А. Ритслянд, радист С. И, Иванов, бортмеханики К. Н. Сугробов, Н. Л. Кекушев., В. Я. Ивашин и другие. С нами летели и представители прессы: кинооператор М. Я. Трояновский, спецкоры «Правды» — Л. К. Бронтман и «Известий» — Э. С. Виленский. И, конечно, главный наш «мучитель» — синоптик экспедиции Борис Львович Дзердзеевский.
Мы ждали ясных, морозных дней. А их, как на грех, не было. И вдруг сообщение: с юга идёт мощная тепловая волна. 21 марта очередное совещание в Главсевморпути. Назначили вылет на семь утра 22 марта. Думалось: неужели? Наконец-то! Ночью я позвонил Фёдорову, Кренкелю, Ширшову: они так же, как и я, не могли уснуть.
Наконец звонок из гаража: будьте готовы, через пять минут машина у вашего подъезда. Все волнения как рукой сняло: началась работа.
Хорошо, что всё обстояло буднично, без речей: это сразу настроило на деловой лад.
И вот самолёт взял курс на Архангельск.
До Архангельска мы в этот день не добрались. Оказалось, там сильно тает, и мы нашли приют в Холмогорах, в которых и не рассчитывали побывать.
Нас поселили в школе. Холмогоры, давшие миру Ломоносова, — спокойное, просторное село. В работе М. В. Ломоносова «Краткое описание разных путешествий по Северным морям и показание возможного проходу Сибирским океаном в Восточную Индию» есть главка «О возможности мореплавания Сибирским океаном в Ост-Индию, признаваемые по натуральным обстоятельствам» (чем не предсказание возможности Северного морского пути?!), а в ней поистине гениальное предвидение: «Итак, по всему видно, и на самой высочайшей степени вероятности поставлено, что, считая отовсюду, за полюсом есть великое море, которым вода Северного океана обращается по силе общего закона около полюса от востока к западу…» Говоря о возможности путешествия через Северный полюс, Ломоносов подчёркивал, что это будет способствовать «утверждению и умножению Российского имущества на востоке», вследствие чего «усугубиться может российская слава, соединённая с беспримерною пользою, через изобретение Восточно-северного мореплавания в Индию и Америку». Подумать только: почти двести лет назад была заложена программа наших работ, ясно поставлена цель! Кстати сказать, именно М. В. Ломоносов определил природу полярных сияний как электрическую, первым измерил их высоту. Поистине не было предела гениальности этого человека.
… На нас смотрели с любопытством. Конечно же все узнали Шмидта, Водопьянова, Молокова. Примчался на газике секретарь райкома партии: шутка ли, сам Шмидт в районе появился!
В Холмогорах прожили мы пять дней. Северяне — милые, гостеприимные люди, но нет ничего хуже, чем ожидание. Журналистам легче, они даже были довольны: можно не спеша поработать. Вот тогда я и подружился с правдистом Лазарем Бронтманом, обаятельным и обязательным человеком.
Минул день, за ним второй, третий… Мы старались не дёргать метеоролога Бориса Львовича Дзердзеевского, молились всем богам, с тоской смотрели на солнышко и попали 31 марта в Нарьян-Мар. Земля Франца-Иосифа не хотела нас принимать. Самолёты тогда в Нарьян-Маре были редкостью, сбежалось все население: трогали обшивку, крылья. И опять — ожидание. Земля Франца-Иосифа попала в полосу штормов и метелей. Борис Львович собирал у себя на столе все данные и произносил:
— Лететь не рекомендую.
Он ничего не запрещал, вся полнота власти была у Шмидта. Совещательный голос Дзердзеевского становился решающим.
Это было хуже пытки: смотреть на карты с извилистыми линиями наступавших штормовых фронтов, изучать последние сводки и слушать бесстрастное:
— Лететь не рекомендую.
У нас запас горючего на 13 часов. Лететь в плохую погоду — риск неоправданный.
14 апреля разразился страшный ураган, заставил одеть всех унты, малицы, меховые шапки. Словно играючи, ветер ломал всё, что попадалось на пути. Нас беспокоило одно: надёжны ли крепления самолётов.
Ветер исчез так же внезапно, как и появился. Местные жители предупредили нас:
— Это он за новой силой пошёл.
И действительно, минут через пятнадцать ветер задул снова. Видимость — два-три метра, глаза забивала снежная пыль, от которой, кажется, никакого спасения. От станции до самолётов — метров сто пятьдесят. Хорошо, что протянули канат, а то один шаг в сторону — и будешь блуждать в десяти метрах от жилья.
Мороз-то всего-ничего — 15 градусов, а при этаком ветре пробирал насквозь. День и ночь нас тревожила одна мысль — как бы не разбило самолёты. Привязали к ним бочки с бензином.
У машины Алексеева был сломан руль поворотов, исковеркан стабилизатор. Руль сняли, на нартах привезли в мастерскую.18 апреля нас хоть немного порадовала Москва: ожидается улучшение погоды но всей Арктике.
Вырвались на остров Рудольфа только 22 апреля, — там и отметили день рождения Владимира Ильича Ленина.
Нас встретил улыбающийся Яша Либин: у него всё готово, хоть сейчас на полюс.
— Прямо сейчас? Так спешишь от нас избавиться? — Иван Дмитриевич, да живите хоть всё время.
— Яша, ещё накаркаешь! И накаркал.
Опять целый месяц мы слышали:
— Лететь не рекомендую.
Милейший Борис Львович понимал, что симпатий своим постоянством он ни у кого не вызывает, но знаменитую фразу он произносил неизменно.
До полюса — 900 километров. Наученный горьким опытом, я уже боялся говорить — «всего» или «ещё». Ожидая лётной погоды, мы обсуждали, как приледняться, сколько должно быть рейсов. Решили: лучше свести число рейсов каждого самолёта к минимуму, то есть — к одному. Самолёты же грузить так: перераспределить имущество, пусть в каждом всего поровну и чтобы самолёты могли улететь независимо друг от друга. Предполагалось так: четыре машины садятся, одна за другой; три, разгрузившись, сразу же уходят, флагманская остаётся, экипаж помогает нам устроить быт, удостоверяется, что станция нормально функционирует, радиосвязь надёжная, и тоже покидает лагерь. Это в идеале.
И тут сразу — заноза в сердце. Шевелев докладывает, сколько груза. Приводя цифры, доказывает: машины, даже заведомо перегруженные, не смогут всего захватить. Я смотрю на присутствующих. Марк Трояновский сразу всё понял, смотрит умоляюще: он — первый кандидат на отчисление. Его вес, кассеты, кинокамера — да он один четыре бидона с продуктами вытеснит! Затем я смотрю на щуплого Бронтмана, поджарого Виленского.
Как быть с аппаратурой? Решили, что её лучше всего завернуть в мешки и тёплые вещи. Пуще всего мы пеклись о хозяйстве Кренкеля: нам вовсе не улыбалась перспектива остаться без связи. Я только после войны узнал, что поразило Марка Трояновского, бывшего на этом совещании. Он записал в дневнике: «Разговор этот о посадке проходит в деловой форме, с учётом всевозможных аварий. И ни разу не проскользнуло ни у кого ни одного слова о себе, о грозящей всем опасности».
В один из тех дней я набросился на Ширшова, когда увидел его на, лыжах:
— Ты с ума сошёл?!
— Форму надо поддерживать, Дмитрич. Физкультура — залог здоровья.
— А если вдруг ногу сломаешь? Дело хочешь загробить? Без моего разрешения — ни шагу!
Может, и обиделся он про себя, но лыжи бросил.
Так вот мы в полном смысле слова сидели у моря, ждали погоды. Конец апреля, три градуса мороза, дыхание весны чувствуется и здесь. Неужели она нас догонит?
Мы привели в порядок могилу Г. Я. Седова. Тяжело больной, привязанный к нарте, он приказал везти себя на север. Его пытались перехитрить, везли к югу. Он не выпускал компаса из рук, хотя часто терял сознание. 1 марта 1914 года — последняя запись в дневнике: «Посвети, солнышко, там, на родине, как тяжело нам здесь, на льду».
Постояли у могилы, обнажив головы. Думалось: «Дорогой Георгий Яковлевич, мы принимаем вашу эстафету. Будет над полюсом флаг нашей Родины, флаг Советского Союза, весь народ которого свято чтит вашу память».
5 мая был у нас праздник. Павел Головин, делавший разведывательные полёты, пролетел над полюсом. Вот это новость! Во-первых, советский человек над полюсом! Во-вторых, Головин рассмотрел характер ледового покрова: «Я видел внизу громадные поля, частично гладкие, частично всторошенные, с большими трещинами. Я увидел, что подходящую площадку выбрать можно». Это положило конец всем сомнениям.
Он отправился сначала один, за ним приготовились и мы. Сели в машины, запустили моторы и — «отставить!». Головин дошёл до 89-го градуса, встретил там сплошную облачность. Шмидт приказал ему возвратиться.
Головин не послушался. В 11.32 вылетел, в 16.30 был над полюсом, потом — обратно. Его не было в 21.30, 21.45. А горючее, мы знали, на исходе. На острове работал радиомаяк, все мы не отходили от радиорубки. Радист Головина не стал принимать телеграмму с запросом, простучал: «Давайте зону!» Больше не передал ни слова.
Настроение у всех — хуже некуда. И вдруг раздался крик Якова Мошковского:
— Идёт, идёт!
Самолёт летел над самой водой и, даже не сделав круга, пошёл на снижение, коснувшись снега в самом конце узкой площадки у станции, затрясся по буграм, пошёл под уклон, к морю. Гул, треск! И — тишина. Все бросились туда. Головин родился в рубашке: лыжи самолёта на одну треть повисли над обрывом. Ещё бы полметра страшно подумать. Он стал сливать бак — вытекла столовая ложка горючего.
Шмидт ни словом не упрекнул Головина. Как учёный и человек, Он правильно понял лётчика. Думаю, будь Отто Юльевич на месте пилота, наверное, сделал бы то же самое.
Все сразу повеселели: шутка ли — побывать над полюсом! Решили кое-какие грузы перенести в машины. Лётчики стали подозрительно на нас посматривать: мы то худые, то толстые. Несём в карманах и соду, и гвозди, и проволоку, я потихоньку пронёс даже бидон со сметаной, несколько бараньих туш, за что журналисты обозвали меня первым контрабандистом полюса.
12 мая на Р-5 Дзердзеевский улетел с лётчиком Крузе на исследование атмосферы. Все повторилось: у 84-го градуса — сплошная облачность, повернули обратно, дали радиограмму: «Идём на посадку, бензина осталось мало. Находимся в зоне…» — и замолчали.
Что с ними, где сели? С ними главный синоптик. А без него — под угрозой вся экспедиция.
Сели они вслепую, на торосы. Только в три часа ночи откликнулся Р-5: где сели — не знают, самолёт цел, горючего на 20 минут. Пришлось заниматься спасательными работами: полетел к ним Р-6, сбросил горючее, питание, тёплые вещи.
Пять дней мы провели без Дзердзеевского, была пурга, подняться они не могли. Вернулись они только 17 мая.
А я потерял счёт стартам. Головин вылетел, но облачность усилилась, и Дзердзеевский (зачем только его преждевременно вытащили?) настоял на возвращении.
21 мая — долгожданное «добро». И снова тридцать три несчастья: машина Алексеева вся занесена снегом, гофр во льду, лёд скалывали и даже обдавали кипятком. Мы спешили: только бы не упустить погоду. И вот наконец в 5 часов 52 минуты флагманский самолёт взял курс на полюс. В машине экипаж, Шмидт, наша четвёрка и Марк Трояновский. Теперь можно и пошутить:
— Марк, что ценнее: четыре бидона или кинооператор?
— Конечно, кинооператор: он работает на историю.
Радист Сима Иванов отправил в Москву радиограмму о старте. Телеграмма шла за телеграммой. А мы подталкивали взглядами стрелку часов: нам казалось, что это прибавит скорость. Смотрели в иллюминатор — где же ты, полюс? И вдруг в самолёте началось нехорошее оживление: бортмеханики Флегонт Бассейн и Павел Петенин забегали с вёдрами, тряпками, старались улыбаться, но улыбки были натянутыми. Позднее я узнал: они спасли самолёт от вынужденной посадки. В пути радиатор одного из моторов дал течь, стал терять антифриз[9]. Так Бассейн, Петенин и Морозов показали, на что способны наши люди: мороз двадцать градусов, ветер, а они нашли течь, тряпками собрали антифриз в ведро и насосом закачали в мотор. Это ли не геройство? Все трое потом получили заслуженные награды.
Женя Фёдоров все колдовал со Спириным. На исходе шестого часа полёта Женя закричал:
— Полюс!
Мы — к иллюминатору. А под нами — сплошные облака. Ах, будь ты неладно! Шмидт набросал телеграмму.
«Самолёт „СССР-Н-170“ под управлением Водопьянова, Бабушкина, штурмана Спирина пролетел над Северным полюсом. Начальник экспедиции Шмидт».
Наконец, Водопьянов пробил облака на высоте шестисот метров. Под ногами долгожданное: обширные поля с редкими грядами торосов. Водопьянов посадил самолёт мастерски.
Первым на лёд выскочил, даже не выскочил — выбросился Марк Трояновский: пресса! Вооружившись кинокамерой, он снимал, как неторопливо спускался по трапу Шмидт, наша четвёрка, экипаж. Чувство тревожной радости охватило меня.
Злые языки утверждали, что я изобрёл новый способ определения крепости льда — ногами.
Я достал бутылку коньяку, налил всем, выстрелил из пистолета в воздух. Чокнулись:
— За Родину!
Грянуло троекратное «ура». Мы обнялись. Я взмолился, обращаясь к лётчикам:
— Братки, вы нам кости-то сохраните!
Сима побежал в самолёт и через несколько минут, мрачный, вылез из кабины:
— Рация вышла из строя. Исправить нельзя.
Оказывается, у него при посадке случилось замыкание, перегорел умформер[10]. Отремонтировать его не было никакой возможности: катушка трансформатора запакована, в ней несколько километров провода. Мы с Ширшовым быстро поставили небольшую палатку — для рации Кренкеля. Вся надежда была на него. Её быстро собрали и…
— Отто Юльевич, сели аккумуляторы.
Симе Иванову с самолёта удалось передать только два слова: «РВ (позывные Рудольфа). Мы…» — и связь прервалась. Я представляю, что в это время было с балагуром и весельчаком Колей Стромиловым. Он-то знал, что бывает за многоточием после слова«мы»…
Мы с Кренкелем принялись энергично заряжать аккумулятор, а Сима копался в своей рации. Остальные разгружали самолёт, устанавливали палатки. Марк снимал, то и дело подбегал к Кренкелю:
— Ну как?
Эрнст только отмахивался. Часа через два он всё-таки поймал остров Рудольфа — но его не слышали. А в это время нас вызывали остров Рудольфа, Диксон, Амдерма. Им пришло распоряжение из Главсевморпути: «Радиостанциям на острове Рудольфа, в Амдерме, на Диксоне и всем остальным полярным станциям систематически искать в эфире самолёт Водопьянова. Заместителю начальника Шевелеву решить, посылать ли другой самолёт на поиски».
Через четыре часа Шевелев сообщил в Москву: «Первые тридцать минут каждого часа выключаем передатчики и слушаем самолёт. Пока самолёт не наладит радиостанцию, шансы найти его крайне малы. Когда в воздухе будут самолёты, непрерывно будет работать маяк. Рискуем, что остров Рудольфа не услышит появившийся в эфире самолёт. В случае продолжительного отсутствия связи вылетим тремя самолётами. Идя развёрнутым фронтом, будем прочёсывать полосу в тридцать километров. Погода ухудшилась, сплошная низкая облачность, снег».
Мы знали, что нас ищут, что готовятся самые экстренные меры. Мы были в полном здравии, достигли намеченного — и оставались немыми.
На острове Рудольфа, как потом рассказал мне Яша Либин, тишина стояла, как при покойнике. Коля Стромилов не отходил от аппарата. К наушникам прильнули десятки человек по всему побережью Арктики. И вот из рубки радиста послышался радостный вопль Стромилова:
— Слышу! Сели! Слышу! Сели!
А мы в этот момент были с Кренкелем. Улыбаясь, он отстукивал:
— Я — УПОЛ… Ваш передатчик слышу очень хорошо, 88[11], лёд мировой, Шмидт пишет телеграмму.
Стромилов немедленно сообщил в Москву:
— Слышал. Живы.
Тем временем Шмидт диктовал:
«Москва, Главсевморпути, Янеону, остров Рудольфа, Шевелеву. В И часов 10 минут самолёт „СССР-Н-170“ под управлением Водопьянова, Бабушкина и Спирина и старшего механика Бассейна пролетел над Северным полюсом.
Длястраховки прошли ещё несколько дальше. Затем Водопьянов снизился с 1750 до 200 метров. Пробив сплошную облачность, стали искать льдину для посадки и устройства научной станции.
В 11 часов 35 минут Водопьянов блестяще совершил посадку. К сожалению, при отправке телеграммы о достижении полюса произошло короткое замыкание. Выбыл умформер, прекратилась радиосвязь, возобновившаяся только сейчас, после доставки рации, на новой полярной станции. Льдина, на которой мы остановились, расположена примерно в двадцати километрах за полюсом и по ту сторону и на запад от меридиана Рудольфа. Положение уточним. Льдина вполне годится для научной станции, остающейся в дрейфе в центре полярного бассейна. Здесь можно сделать прекрасный аэродром для приёмки остальных самолётов с грузом станции. Чувствуем, что перерывом связи невольно причинили вам много беспокойства. Очень сожалеем. Сердечный привет. Прошу доложить партии и правительству о выполнении первой части задания. Начальник экспедиции Шмидт».
Телеграмма Шмидта мгновенно облетела весь мир. Где-то стучали телетайпы, прерывались радиопередачи, чтобы сообщить сенсационную новость — русские на льдине!
Но нам было не до того. Нас на льдине было тринадцать. Кренкель возился с радиостанцией, Трояновский как угорелый носился с киноаппаратом и снимал, снимал, снимал. Мы же, одиннадцать, — всемирно известный академик О. Ю. Шмидт тоже был тягловой силой — быстренько разгрузили самолёт.
В награду за труды каждому дали право на телеграмму из 25 слов.
Никто не лёг спать, пока наш крупногабаритный ледяной лагерь (3 километра в длину, 5 — в ширину или наоборот) не приобрёл вполне жилой вид. Выросло шесть палаток. В одной — рация, в другой — и продовольственный склад, и кухня, и столовая. В третьей — вещевой склад и инструментальные мастерские, а также запчасти. Четвёртая — наша. Один угол мы сдали квартиранту — Марку, который проявил за это самую чёрную неблагодарность: потребовал киноплёнку. В дополнение к своим обязанностям я ещё в Москве подрядился быть и кинооператором; освоил элементарный курс наук по этой части, попрактиковался. Взял я с собой киноаппарат, а к нему, само собой, и плёнку. На полюсе обнаружилось, что у Марка осталось всего метров триста плёнки. У меня же, как он стороной узнал, — около 5 тысяч метров. Что было дальше, судите по его дневнику: «Плохо у меня с плёнкой. Думаю, что удастся получить у Ивана Дмитриевича». Это 27 мая. А вот 28-го; «С плёнкой у меня совсем плохо стало. Но Папанин подкинул около тысячи метров. Я живу! Ура!» 6 июня: «Я в панике. Надо ещё кое-что отснять в лагере. Отснял Ширшова с его лебёдкой. Выпросил у Папанина ещё четыре катушки плёнки для „Аймо“».
Он естественно, не знал причины моей щедрости. А я нет-нет да и ловил себя на мысли: пусть побольше снимет. Он улетит, а мы останемся. Всякое может быть.
В пятой палатке жило руководство: Шмидт, Водопьянов, Бабушкин и Спирин, в шестой — механики Бассейн, Морозов, Петенин и радист Сима Иванов.
Наступили будни. Три самолёта дежурили на острове Рудольфа, ждали вызова. Марк и Петя долбили лунку. Я занимался хозяйственными делами. Кренкель, как обычно, колдовал у рации, вдруг подозвал меня:
— Дмитрич! Дмитрич! Всех сюда!
Я по лицу понял: что-то важное. Позвал Марка, попросил собрать всех ребят.
— Зачем?
— Давай скорее, не разговаривай!
Собрались. Шмидт открыл журнал раций, начал читать:
«Правительственная № 2768, 106 сл. 23.V. 20 ч. 12 м.
Начальнику экспедиции на Северный полюс товарищу О. Ю. Шмидту.
Командиру лётного отряда товарищу М. В. Водопьянову.
Всем участникам экспедиции на Северный полюс.
Партия и правительство горячо приветствуют славных участников полярной экспедиции на Северный полюс и поздравляют их с выполнением намеченной задачи — завоевания Северного полюса.
Эта победа советской авиации и науки подводит итог блестящему периоду работы по освоению Арктики и северных путей, столь необходимых для Советского Союза.
Первый этап пройден, преодолены величайшие трудности. Мы уверены, что героические зимовщики, остающиеся на Северном полюсе, с честью выполнят порученную им задачу по изучению Северного полюса.
Большевистский привет отважным завоевателям Северного полюса!»
И — подписи всех членов Политбюро.
Что тут началось! Падал тихий, мягкий снег нам на головы: шапки полетели вверх.
Сразу составили ответную телеграмму руководителям партии и правительства.
«С непередаваемыми радостью и гордостью выслушали мы слова приветствия руководителей партии и правительства. Это гордость советских людей за свою изумительную страну, за свои великолепные самолёты, за невиданные условия расцвета науки и роста людей»…
Напутствие мы получили из самого Кремля. Это накладывало особую ответственность. Это было, как живая вода!
Хотелось побыстрее начать работу.
Мы и работали, забывая и о том, что под нами океанская бездна, и об опасностях, которые подстерегали на каждом шагу. Как-то Марк Трояновский, стоявший на дне лунки, увлёкся, работая лопатой и ломом. Силушка у него была, он и старался. Удар ломом — и брызнул фонтан. Хорошо, что я стоял рядом. Мы успели вытащить Марка: оказалось, что у него под ногами оставалось всего несколько сантиметров льда.
Измерили глубину лунки до пробитой Марком «скважины»: три метра.