Страница:
В осеннем парке я однажды разговорился с раненым солдатом, который попросил папиросу. Я держал в руках «Российские ведомости» с описаниями солдатских подвигов и списком погибших офицеров. Солдат закурил, посмотрел на газету и зло сплюнул:
— Подвиги солдатские, а погибают одни офицеры. Несообразно получается. Выходит, солдат — он вроде Кощея Бессмертного, его ни одна пуля не берет, коли о солдатских смертях не пишут.
— Что же это наши отступают?
— А ты повоюй…! Если в бой идём — жребий бросаем, кому винтовка достанется. У германца-то всего до зубов. А у нас! Ты ещё молодой, мотай на ус: по храбрости с русским солдатом никто не сравнится.
И раненый продолжал рассказывать, словно торопясь выплеснуть наболевшее.
На прощание я отдал ему пачку папирос; он поблагодарил без слов, кивком головы, и ушёл, прихрамывая, а я сидел и думал, думал до боли в висках…
Вести с фронта были все тревожнее. И тем громче звучала в парках Ревеля бравурная музыка. Я слушал её, идя с работы, и меня не оставляла мысль: не так живём, не то делаем!
Приближался срок моего призыва в армию. По законам того времени призываться я должен был в Севастополе — по месту рождения. Было это в ноябре 1914 года. Помахал я на прощание Ревелю, сел в вагон. Дорожные разговоры были конечно же о войне, предательстве, шпионах. Именно тогда я и услышал от одного пассажира:
— Большевики против войны выступают…
Слово «большевики» я запомнил, в расспросы же не пускался. Одолеваемый противоречивыми мыслями, вернулся я в отчий дом. Отец не мог мне простить того, что я уехал самовольно, без его разрешения. Но как обрадовалась моему приезду мать! И в то же время опечалилась: знала, мне на службу идти. Малышня — та, ничего не понимая, ликовала, получив гостинцы.
Определили меня на флот. Было около четырехсот призывников, на флот же попало не больше тридцати. После «Очакова» и «Потёмкина» брали на корабли преимущественно из зажиточных крестьянских семей. Я не подходил для флота с этой точки зрения, да была великая нужда в специалистах по части техники. Так я попал в полуэкипаж.
Из Ревеля я привёз кое-какие сбережения, отдал их матери. Мы с ней посоветовались и решили: война есть война, цены растут, как бы от денег одни бумажки не остались; решили купить больше продуктов и малышам ботинки. Не успели дома припрятать, как явился отец.
— Опять с Ванькой деньги транжирили. — И хвать меня по спине кулаком. Бывало, что от него под пьяную руку доставалось и матери.
Я вскочил, взял отца за руки выше локтя, сжал как следует:
— Все, батя, кончилась твоя власть. Я теперь матрос его императорского величества Черноморского флота. Маму пальцем тронешь — пеняй на себя!
— Пошёл ты со своим величеством ко всем святителям…— и замысловато выругался.
Но мать он больше не трогал.
А для меня началась иная жизнь, не понять — то ли военная, то ли гражданская. В полуэкипаже шагистикой особо не занимались, а я больше всего работал по «своей части»: точил детали для судовых двигателей, а заодно изучил и судовые двигатели. Знание корабельных моторов сослужило мне потом великую службу, несколько раз спасало от верной гибели.
С начала службы я стал обладателем койки, у меня были матрац, подушка, простыни, одеяло. Харчи казённые и форма — так что не надо было думать о еде и одежде. Единственное, от чего я отказался, так это от положенной чарки, чем заслужил немало насмешек со стороны старослужащих.
— Если бы ещё от обедов отказался — цены бы тебе не было, — подтрунивал надо мной сослуживец, которому перепадала моя чарка.
Дома бывал очень редко: не отпускали, служба есть служба. В февральский день 1915 года — стал он самым черным днём в моей жизни — прибежал за мной дневальный:
— Папанин, к тебе пришли.
Я увидел заплаканного брата Яшу:
— Вань, мама умерла, помоги могилу вырыть.
У меня все внутри так и оборвалось. Я пошёл к начальству:
— Ваше благородие, отпустите домой: мать умерла, надо могилу копать.
Больших трудов стоило мне отпроситься — отпустили всего на три часа.
Афоня Мамин и Вася Демихин помогли мне вырыть могилу. Не помню, как попрощался я с матерью, как добрался до казармы, уткнулся носом в подушку. Меня привёл в чувство дневальный:
— Слышь-ка, Папанин, выпей водички. Да ты не реви белугой, никто смерти не минует…
Долго я не мог прийти в себя: что бы ни делал, перед глазами всё было родное лицо. Я пытался с головой уйти в свои повседневные обязанности, чтобы только не думать, не вспоминать. Не получилось. Миновали месяцы после смерти мамы, прежде чем я пришёл в себя. Очнулся, точно после долгого сна, увидел жизнь очень отчётливо и поразился её жестокости.
Служба была тяжёлой. Много бессмысленного и злого увидел я на царском флоте. Сколько раз наблюдал настоящие побоища…
Начинались они так. Увольняют, к примеру, на берег матросов с броненосца «Три святителя».
Старший помощник командира обходит строй, напутствует:
— Чтобы не пили, по кабакам не шлялись. Если кто к вам прицепится с «Двенадцати апостолов»[1], покажите, что такое «Три святителя», чтобы уважали! За честь корабля постойте!
Строй гаркнет:
— Будем стараться!
На берегу матросам деваться некуда, шли они в кабак. Ну, а уж из него выходили в «подпитии». Если навстречу попадался матрос, на ленточке бескозырки которого было написано «Двенадцать апостолов», — немедленно получал по уху. Прибегали другие матросы, и начиналась драка «Двенадцати апостолов» и «Трех святителей». Доходило дело и до увечий.
Мордобой на флоте был официально отменён. Но боцманы, старшины нет-нет да и раздавали зуботычины. Мне, правда, ни одной не досталось, я старался службу нести так, чтобы придраться было, не к чему.
Служба — в одном её аспекте — очень напоминала мне нашу школу. Больше всего урок божий. Батюшка нас не спрашивал, верим ли мы в бога, — это для него само собой подразумевалось, — он был озабочен больше тем, как вбить в нас церковные премудрости.
Учёба матросов на флоте была построена по точно такому же принципу. Вопрос — ответ, вопрос — ответ. Зубри и зубри, думать не смей. Ну, например, враги бывают внешние — германцы и внутренние — поляки, жиды и студенты: от них смута.
Дело доходило до курьёзов. Был в полуэкипаже инженер — ярый монархист. Однажды он особенно разошёлся, нападая на врагов внутренних. Кто-то из матросов возьми и спроси:
— Вы, ваше благородие, какой институт изволили кончить? Тот с гордостью:
— Петербургский университет!
— Стало быть, студентом были? Инженер вспыхнул: понял подковырку.
Бывалые матросы диву давались: вольные разговоры пошли! Ещё лет пять-шесть назад за такие речи в карцер попадали. Но теперь было совсем другое время. Шли месяцы, выстраивались в годы, несли стремительные перемены. Близилась революция.
В конце февраля семнадцатого года мы заметили, как заволновались, забегали офицеры. Нам они ничего не говорили. Но мы дознались: царя сбросили! Весть эту наш брат рядовой встретил по-разному. Одни радовались, другие тревожились. «Какой ни есть, а царь. Не будет царя — не быть и порядку». Полетело за борт слово «господин», его постепенно вытесняло непривычное «гражданин».
«Гражданин»… Слово требовало к нижним чинам обращаться на «вы». Мы-то эту разницу сразу усвоили, а кое-кому из офицеров она далась нелегко. Хочется зуботычину матросу дать, а надо называть его на «вы». На «губу» бы посадил — требуется согласие судового комитета, которые появились после Февральской революции.
Незыблемый прежде распорядок трещал по всем швам. Прежней исполнительности требовали только от кока. «Вольницей» мы широко пользовались. Польза от этого была — мы шли на митинги. Я, как и другие, хотел понять, что же происходит, что же делается в России. Найти своё место в этом яростно спорившем мире.
Исподволь в душе шла переоценка ценностей. То, что подспудно накапливалось после «Очакова», что было результатом наблюдений, проявилось отчётливо: для меня авторитетом был каждый, кто выступал против царя. Но некоторые ораторы, враги царя, порой грызлись меж собой так, словно были готовы съесть друг друга. И как я мог не поверить одному из них — бледному, с больными глазами, надрывно кашлявшему во время выступления. Он говорил:
— Граждане свободной России! Я поздравляю вас с тем, что могу к вам так обратиться. Настал час долгожданной свободы, когда мы берём в свои руки судьбу Отечества. Войну затеял и развязал царизм. Но можем ли мы допустить, чтобы великая Россия оказалась на коленях перед врагом? Разве есть среди вас люди, которые готовы встать на колени перед солдатами кайзера? Так могут думать только изменники! Война до победного конца!…
Мог ли я не верить этому человеку, если он только-только вернулся с царской каторги?! По убеждениям он был социалист-революционер. Значит, он за социализм и революцию — хороший человек!
Выступал другой — меньшевик, тоже только-только вернулся из тюрьмы. Он тоже за войну до победного конца. И громит большевиков.
Потом на трибуне появляется анархист, весь увешанный гранатами. Он против всех, против всего. А за что — непонятно. И тоже с царской каторги. Попробуй разберись…
У меня в голове был ералаш — так мало я понимал… Я так и не узнал имени человека, которого мне надо всю жизнь благодарить за вовремя сказанное слово. На одном из митингов стоял рядом со мной мужчина лет тридцати, в косоворотке, чистых, хотя и застиранных брюках, с хрипотцой в голосе. Он взглянул на меня разок, другой, видимо, заметил моё недоумение и спросил:
— Закурим, земляк?
Было в его голосе что-то располагающее.
— Закурим, — сказал я со вздохом.
— Тяжело? — спросил он участливо. Я его понял:
— Тяжело.
— А ты вникни. Ораторов — куча, а кого громят сильнее всего?
Я ответил не сразу:
— Похоже, большевиков.
— Верно, хлопче, схватил ситуацию. А вот как ты думаешь, почему и эсеры, и меньшевики, и прочие оборонцы о большевиках говорят больше, чем об императоре Вильгельме?
— Слух идёт, они все немецкие шпионы, их главарь Ленин был привезён в Россию в запломбированном вагоне.
Мой собеседник усмехнулся:
— И ты туда же… Давай, брат, подумаем. Ты только факты учти. Так сказать, мотай на ус. Значит, говоришь, Ленина в запломбированном вагоне привезли? А знаешь ли ты, что старший брат Ленина Александр в 1887 году поднял руку на царя и был повешен? И что Ленин был в царской ссылке? Что его труды в Германии жгут по приказу Вильгельма? Насчёт шпиона и запломбированного вагона меньшевики и эсеры выдумали, авось какой дурак и поверит. Ты, говоришь, всем веришь, кто против царя шёл? Помозгуй. Эсерик выступал, ему три года каторги дали за то, что в градоначальника стрелял. А большевику — он ни в кого не стрелял — пятнадцать лет каторги. Вот и посуди, кто царю страшнее был. Вот и смекай, почему вся эта братия на большевиков обрушивается. Если котелок варит— поймёшь…
В самом деле, чудно получалось — большевики многим ораторам казались злом несравненно большим, чем войска Вильгельма. В лютой ненависти к большевикам объединились кадеты, эсеры, меньшевики, монархисты. А ведь лозунг у большевиков был самый простой, доходчивый: «Власть — народу, землю — крестьянам».
На митингах все чаще и чаще звучала фамилия Ленина, повторялись его слова. Ленинская правда была настолько понятной, доходчивой, что народные массы — и я с ними — не могли её не принять.
Процесс моего «обольшевичивания» шёл постепенно, необратимо. И хотя я в партии с 1919 года, мыслями, сердцем я с нею с лета семнадцатого года.
С первых дней Октября я вступил в ряды красногвардейцев, с головой ушёл в революционную работу.
Советская власть утвердилась в Крыму позже, чем в центральных районах России. Причин тому немало. Сказывалось в первую очередь то, что Крым не был промышленным краем, рабочие были главным образом в Керчи и Севастополе. В других же городах ипоселках на полукустарных предприятиях рабочих было совсем немного, и серьёзной революционной силы они не представляли.
В Крыму селились отставные офицеры, чиновники, вышедшие на пенсию. В деревнях же было засилье кулаков. Национальная рознь — а в Крыму обитали люди около тридцати национальностей — была достаточно сильной.
На первых порах после Февральской революции меньшевикам и эсерам удалось захватить в свои руки руководство Советами рабочих и солдатских депутатов, профсоюзами. Не случайно Я. М. Свердлов в организационном отчёте ЦК VI съезду партии отметил, говоря о положении в Крыму: «В этом районе сильнее, чем где бы то ни было, оборонческое течение и товарищи блокируются с оборонцами».
Центральный комитет партии, учитывая сложившуюся обстановку, направил в Крым группу опытных большевиков. Приехали Ю. П. Гавен, Ж. А. Миллер, Н. А. Пожаров, Н. И. Островская и другие. 15 октября 1917 года открылась первая конференция большевиков Таврической губернии. Вторая была проведена в ноябре.
К этому времени большевистская организация Севастополя насчитывала 350 человек.
А эсеров и меньшевиков хоть отбавляй. В таких сложных условиях пришлось работать большевистской партии. Я. М. Свердлов поставил перед большевиками Крыма задачу исторической важности: превратить Севастополь в Кронштадт юга. Большевики не жалели сил, решая её. Большое влияние на матросские массы оказали агитаторы-балтийцы, которые в семнадцатом году приезжали к нам трижды.
Как-то случился конфликт на тральщике. Науськанные меньшевистскими подпевалами, матросы чуть не выбросили за борт моего друга Васю Чистякова:
— Он большевик, немцам предался. Я бросился на выручку:
— Бросайте и меня вместе с ним. Вы знаете, я ни в одну партию не вхожу: не большевик и не меньшевик, в эсерах и в анархистах не состою. А с Васей согласен. Давайте лучше его послушаем, потом обсудим, прав он или нет.
Вася рассказал о сложной обстановке в Крыму, призвал матросов не идти на поводу у меньшевиков.
Но не все были с ним согласны. Меньшевики и эсеры приняли решение «бороться против солдат, отказывающихся идти на фронт».
ВСТУПАЮ В КРАСНУЮ ГВАРДИЮ
— Подвиги солдатские, а погибают одни офицеры. Несообразно получается. Выходит, солдат — он вроде Кощея Бессмертного, его ни одна пуля не берет, коли о солдатских смертях не пишут.
— Что же это наши отступают?
— А ты повоюй…! Если в бой идём — жребий бросаем, кому винтовка достанется. У германца-то всего до зубов. А у нас! Ты ещё молодой, мотай на ус: по храбрости с русским солдатом никто не сравнится.
И раненый продолжал рассказывать, словно торопясь выплеснуть наболевшее.
На прощание я отдал ему пачку папирос; он поблагодарил без слов, кивком головы, и ушёл, прихрамывая, а я сидел и думал, думал до боли в висках…
Вести с фронта были все тревожнее. И тем громче звучала в парках Ревеля бравурная музыка. Я слушал её, идя с работы, и меня не оставляла мысль: не так живём, не то делаем!
Приближался срок моего призыва в армию. По законам того времени призываться я должен был в Севастополе — по месту рождения. Было это в ноябре 1914 года. Помахал я на прощание Ревелю, сел в вагон. Дорожные разговоры были конечно же о войне, предательстве, шпионах. Именно тогда я и услышал от одного пассажира:
— Большевики против войны выступают…
Слово «большевики» я запомнил, в расспросы же не пускался. Одолеваемый противоречивыми мыслями, вернулся я в отчий дом. Отец не мог мне простить того, что я уехал самовольно, без его разрешения. Но как обрадовалась моему приезду мать! И в то же время опечалилась: знала, мне на службу идти. Малышня — та, ничего не понимая, ликовала, получив гостинцы.
Определили меня на флот. Было около четырехсот призывников, на флот же попало не больше тридцати. После «Очакова» и «Потёмкина» брали на корабли преимущественно из зажиточных крестьянских семей. Я не подходил для флота с этой точки зрения, да была великая нужда в специалистах по части техники. Так я попал в полуэкипаж.
Из Ревеля я привёз кое-какие сбережения, отдал их матери. Мы с ней посоветовались и решили: война есть война, цены растут, как бы от денег одни бумажки не остались; решили купить больше продуктов и малышам ботинки. Не успели дома припрятать, как явился отец.
— Опять с Ванькой деньги транжирили. — И хвать меня по спине кулаком. Бывало, что от него под пьяную руку доставалось и матери.
Я вскочил, взял отца за руки выше локтя, сжал как следует:
— Все, батя, кончилась твоя власть. Я теперь матрос его императорского величества Черноморского флота. Маму пальцем тронешь — пеняй на себя!
— Пошёл ты со своим величеством ко всем святителям…— и замысловато выругался.
Но мать он больше не трогал.
А для меня началась иная жизнь, не понять — то ли военная, то ли гражданская. В полуэкипаже шагистикой особо не занимались, а я больше всего работал по «своей части»: точил детали для судовых двигателей, а заодно изучил и судовые двигатели. Знание корабельных моторов сослужило мне потом великую службу, несколько раз спасало от верной гибели.
С начала службы я стал обладателем койки, у меня были матрац, подушка, простыни, одеяло. Харчи казённые и форма — так что не надо было думать о еде и одежде. Единственное, от чего я отказался, так это от положенной чарки, чем заслужил немало насмешек со стороны старослужащих.
— Если бы ещё от обедов отказался — цены бы тебе не было, — подтрунивал надо мной сослуживец, которому перепадала моя чарка.
Дома бывал очень редко: не отпускали, служба есть служба. В февральский день 1915 года — стал он самым черным днём в моей жизни — прибежал за мной дневальный:
— Папанин, к тебе пришли.
Я увидел заплаканного брата Яшу:
— Вань, мама умерла, помоги могилу вырыть.
У меня все внутри так и оборвалось. Я пошёл к начальству:
— Ваше благородие, отпустите домой: мать умерла, надо могилу копать.
Больших трудов стоило мне отпроситься — отпустили всего на три часа.
Афоня Мамин и Вася Демихин помогли мне вырыть могилу. Не помню, как попрощался я с матерью, как добрался до казармы, уткнулся носом в подушку. Меня привёл в чувство дневальный:
— Слышь-ка, Папанин, выпей водички. Да ты не реви белугой, никто смерти не минует…
Долго я не мог прийти в себя: что бы ни делал, перед глазами всё было родное лицо. Я пытался с головой уйти в свои повседневные обязанности, чтобы только не думать, не вспоминать. Не получилось. Миновали месяцы после смерти мамы, прежде чем я пришёл в себя. Очнулся, точно после долгого сна, увидел жизнь очень отчётливо и поразился её жестокости.
Служба была тяжёлой. Много бессмысленного и злого увидел я на царском флоте. Сколько раз наблюдал настоящие побоища…
Начинались они так. Увольняют, к примеру, на берег матросов с броненосца «Три святителя».
Старший помощник командира обходит строй, напутствует:
— Чтобы не пили, по кабакам не шлялись. Если кто к вам прицепится с «Двенадцати апостолов»[1], покажите, что такое «Три святителя», чтобы уважали! За честь корабля постойте!
Строй гаркнет:
— Будем стараться!
На берегу матросам деваться некуда, шли они в кабак. Ну, а уж из него выходили в «подпитии». Если навстречу попадался матрос, на ленточке бескозырки которого было написано «Двенадцать апостолов», — немедленно получал по уху. Прибегали другие матросы, и начиналась драка «Двенадцати апостолов» и «Трех святителей». Доходило дело и до увечий.
Мордобой на флоте был официально отменён. Но боцманы, старшины нет-нет да и раздавали зуботычины. Мне, правда, ни одной не досталось, я старался службу нести так, чтобы придраться было, не к чему.
Служба — в одном её аспекте — очень напоминала мне нашу школу. Больше всего урок божий. Батюшка нас не спрашивал, верим ли мы в бога, — это для него само собой подразумевалось, — он был озабочен больше тем, как вбить в нас церковные премудрости.
Учёба матросов на флоте была построена по точно такому же принципу. Вопрос — ответ, вопрос — ответ. Зубри и зубри, думать не смей. Ну, например, враги бывают внешние — германцы и внутренние — поляки, жиды и студенты: от них смута.
Дело доходило до курьёзов. Был в полуэкипаже инженер — ярый монархист. Однажды он особенно разошёлся, нападая на врагов внутренних. Кто-то из матросов возьми и спроси:
— Вы, ваше благородие, какой институт изволили кончить? Тот с гордостью:
— Петербургский университет!
— Стало быть, студентом были? Инженер вспыхнул: понял подковырку.
Бывалые матросы диву давались: вольные разговоры пошли! Ещё лет пять-шесть назад за такие речи в карцер попадали. Но теперь было совсем другое время. Шли месяцы, выстраивались в годы, несли стремительные перемены. Близилась революция.
В конце февраля семнадцатого года мы заметили, как заволновались, забегали офицеры. Нам они ничего не говорили. Но мы дознались: царя сбросили! Весть эту наш брат рядовой встретил по-разному. Одни радовались, другие тревожились. «Какой ни есть, а царь. Не будет царя — не быть и порядку». Полетело за борт слово «господин», его постепенно вытесняло непривычное «гражданин».
«Гражданин»… Слово требовало к нижним чинам обращаться на «вы». Мы-то эту разницу сразу усвоили, а кое-кому из офицеров она далась нелегко. Хочется зуботычину матросу дать, а надо называть его на «вы». На «губу» бы посадил — требуется согласие судового комитета, которые появились после Февральской революции.
Незыблемый прежде распорядок трещал по всем швам. Прежней исполнительности требовали только от кока. «Вольницей» мы широко пользовались. Польза от этого была — мы шли на митинги. Я, как и другие, хотел понять, что же происходит, что же делается в России. Найти своё место в этом яростно спорившем мире.
Исподволь в душе шла переоценка ценностей. То, что подспудно накапливалось после «Очакова», что было результатом наблюдений, проявилось отчётливо: для меня авторитетом был каждый, кто выступал против царя. Но некоторые ораторы, враги царя, порой грызлись меж собой так, словно были готовы съесть друг друга. И как я мог не поверить одному из них — бледному, с больными глазами, надрывно кашлявшему во время выступления. Он говорил:
— Граждане свободной России! Я поздравляю вас с тем, что могу к вам так обратиться. Настал час долгожданной свободы, когда мы берём в свои руки судьбу Отечества. Войну затеял и развязал царизм. Но можем ли мы допустить, чтобы великая Россия оказалась на коленях перед врагом? Разве есть среди вас люди, которые готовы встать на колени перед солдатами кайзера? Так могут думать только изменники! Война до победного конца!…
Мог ли я не верить этому человеку, если он только-только вернулся с царской каторги?! По убеждениям он был социалист-революционер. Значит, он за социализм и революцию — хороший человек!
Выступал другой — меньшевик, тоже только-только вернулся из тюрьмы. Он тоже за войну до победного конца. И громит большевиков.
Потом на трибуне появляется анархист, весь увешанный гранатами. Он против всех, против всего. А за что — непонятно. И тоже с царской каторги. Попробуй разберись…
У меня в голове был ералаш — так мало я понимал… Я так и не узнал имени человека, которого мне надо всю жизнь благодарить за вовремя сказанное слово. На одном из митингов стоял рядом со мной мужчина лет тридцати, в косоворотке, чистых, хотя и застиранных брюках, с хрипотцой в голосе. Он взглянул на меня разок, другой, видимо, заметил моё недоумение и спросил:
— Закурим, земляк?
Было в его голосе что-то располагающее.
— Закурим, — сказал я со вздохом.
— Тяжело? — спросил он участливо. Я его понял:
— Тяжело.
— А ты вникни. Ораторов — куча, а кого громят сильнее всего?
Я ответил не сразу:
— Похоже, большевиков.
— Верно, хлопче, схватил ситуацию. А вот как ты думаешь, почему и эсеры, и меньшевики, и прочие оборонцы о большевиках говорят больше, чем об императоре Вильгельме?
— Слух идёт, они все немецкие шпионы, их главарь Ленин был привезён в Россию в запломбированном вагоне.
Мой собеседник усмехнулся:
— И ты туда же… Давай, брат, подумаем. Ты только факты учти. Так сказать, мотай на ус. Значит, говоришь, Ленина в запломбированном вагоне привезли? А знаешь ли ты, что старший брат Ленина Александр в 1887 году поднял руку на царя и был повешен? И что Ленин был в царской ссылке? Что его труды в Германии жгут по приказу Вильгельма? Насчёт шпиона и запломбированного вагона меньшевики и эсеры выдумали, авось какой дурак и поверит. Ты, говоришь, всем веришь, кто против царя шёл? Помозгуй. Эсерик выступал, ему три года каторги дали за то, что в градоначальника стрелял. А большевику — он ни в кого не стрелял — пятнадцать лет каторги. Вот и посуди, кто царю страшнее был. Вот и смекай, почему вся эта братия на большевиков обрушивается. Если котелок варит— поймёшь…
В самом деле, чудно получалось — большевики многим ораторам казались злом несравненно большим, чем войска Вильгельма. В лютой ненависти к большевикам объединились кадеты, эсеры, меньшевики, монархисты. А ведь лозунг у большевиков был самый простой, доходчивый: «Власть — народу, землю — крестьянам».
На митингах все чаще и чаще звучала фамилия Ленина, повторялись его слова. Ленинская правда была настолько понятной, доходчивой, что народные массы — и я с ними — не могли её не принять.
Процесс моего «обольшевичивания» шёл постепенно, необратимо. И хотя я в партии с 1919 года, мыслями, сердцем я с нею с лета семнадцатого года.
С первых дней Октября я вступил в ряды красногвардейцев, с головой ушёл в революционную работу.
Советская власть утвердилась в Крыму позже, чем в центральных районах России. Причин тому немало. Сказывалось в первую очередь то, что Крым не был промышленным краем, рабочие были главным образом в Керчи и Севастополе. В других же городах ипоселках на полукустарных предприятиях рабочих было совсем немного, и серьёзной революционной силы они не представляли.
В Крыму селились отставные офицеры, чиновники, вышедшие на пенсию. В деревнях же было засилье кулаков. Национальная рознь — а в Крыму обитали люди около тридцати национальностей — была достаточно сильной.
На первых порах после Февральской революции меньшевикам и эсерам удалось захватить в свои руки руководство Советами рабочих и солдатских депутатов, профсоюзами. Не случайно Я. М. Свердлов в организационном отчёте ЦК VI съезду партии отметил, говоря о положении в Крыму: «В этом районе сильнее, чем где бы то ни было, оборонческое течение и товарищи блокируются с оборонцами».
Центральный комитет партии, учитывая сложившуюся обстановку, направил в Крым группу опытных большевиков. Приехали Ю. П. Гавен, Ж. А. Миллер, Н. А. Пожаров, Н. И. Островская и другие. 15 октября 1917 года открылась первая конференция большевиков Таврической губернии. Вторая была проведена в ноябре.
К этому времени большевистская организация Севастополя насчитывала 350 человек.
А эсеров и меньшевиков хоть отбавляй. В таких сложных условиях пришлось работать большевистской партии. Я. М. Свердлов поставил перед большевиками Крыма задачу исторической важности: превратить Севастополь в Кронштадт юга. Большевики не жалели сил, решая её. Большое влияние на матросские массы оказали агитаторы-балтийцы, которые в семнадцатом году приезжали к нам трижды.
Как-то случился конфликт на тральщике. Науськанные меньшевистскими подпевалами, матросы чуть не выбросили за борт моего друга Васю Чистякова:
— Он большевик, немцам предался. Я бросился на выручку:
— Бросайте и меня вместе с ним. Вы знаете, я ни в одну партию не вхожу: не большевик и не меньшевик, в эсерах и в анархистах не состою. А с Васей согласен. Давайте лучше его послушаем, потом обсудим, прав он или нет.
Вася рассказал о сложной обстановке в Крыму, призвал матросов не идти на поводу у меньшевиков.
Но не все были с ним согласны. Меньшевики и эсеры приняли решение «бороться против солдат, отказывающихся идти на фронт».
ВСТУПАЮ В КРАСНУЮ ГВАРДИЮ
В конце 1917 года я вступил в Красную гвардию, в 1-й Черноморский отряд. Воевать мне и моим товарищам пришлось не на море, а на суше, против всякой контрреволюционной нечисти.
Первые бои мы вели с белогвардейскими полками, отозванными с фронта, и специальными татарскими отрядами. Их объединил махровый черносотенец, полковник царской армии Мокухин. Он же, воспользовавшись недовольством богатых татар-мусульман, способствовал созданию «Крымско-татарского правительства» (курултая), которое ставило своей целью отторгнуть Крым от России. К Мокухину примкнули бежавшие из северных районов страны тысячи белогвардейских офицеров.
Поначалу курултаевцы добились определённых преимуществ и заняли Бахчисарай.
В один из декабрьских дней революционный комитет Севастополя объявил тревогу: загудели гудки судов, стоявших на рейде. Все, кто мог держать оружие, кинулись на вокзал: белые вместе с войсками татарских националистов заняли Бахчисарай. Вскоре 60 теплушек с рабочими и матросами ушли к Бельбеку. Командовал нами бывший поручик царской армии Андрей Толстов, человек очень умный, опытный и решительный.
Он быстро разбил нас на боевые единицы: четыре теплушки — отряд, назначил командиров. Я тоже стал во главе 150 человек, а моим заместителем Толстов назначил матроса с дредноута «Свободная Россия» Николая Донца. Часть бойцов во главе с матросом Михаилом Долговым осталась охранять Камышловский мост на подступах к Бахчисараю. Бахчисарай дался нам тяжело: когда наши отряды подошли к городу, нас встретил сильный ружейный огонь. Бой был тяжёлым и долгим, но, когда мы заняли город, в Бахчисарае не оказалось ни одного военного или вооружённого человека: все они спрятались.
Назавтра мы приняли бой под Альмой, выбили оттуда врагов, несмотря на сильный артиллерийский огонь. Дальше наш путь лежал в Симферополь.
В середине января 1918 года в Симферополе установилась Советская власть. Комендантом города был тогда Николай Николаевич Чесноков. При нём я и стал «начальством» в первый же день. Правда, очень ненадолго.
Вызвал Чесноков меня к себе, налил из фляги вина:
— Пей.
— Не могу.
— Пей, я тебе приказываю! Отпил я несколько глотков:
— Больше не могу, хоть убей.
— Вот и хорошо, — обрадовался комиссар, — доверяем тебе исключительное дело — охрану винных погребов и складов.
— Посерьёзней задания не нашли, — обиделся я.
— Это очень серьёзно. Винные погреба и склады для белогвардейской сволочи — козырной туз. Выгодно ей напоить всю нечисть — воров, бандитов, чтобы они по пьяной лавочке устроили в городе погром, свалив все на большевиков. Есть сведения, что все погреба будут открыты. Задача ясна?
— Ясна, товарищ комиссар. А что, если ликвидирую я все эти запасы?
— Валяй.
Что тут началось! Я выливал на землю бочку за бочкой. От одного запаха опьянеть можно. Пришёл я к Чеснокову.
— Товарищ комиссар, ваше поручение выполнено, вино предано земле.
Тот так и ахнул:
— Все?
— Все.
Крякнул Николай Николаевич, но ничего но сказал.
— Ладно, Папанин. Только скажи по чести — неужели сам ни капли не пригубил?
— Товарищ комиссар, обижаете. Непьющий я, совсем.
— Н-да, — протянул Чесноков. Помолчав, добавил;
— Следующее задание будет таким: поддерживать в городе революционный порядок.
— Слушаюсь, товарищ комиссар…
Конечно, эпизод этот — лишь чёрточка общей картины тех дней. Он говорит только о моей молодости, но отнюдь не о методах работы Н. Н. Чеснокова. Был Николай Николаевич умным, дальновидным человеком, прекрасно разбирался в обстановке, сложнее которой и выдумать трудно, и действительно умел поддерживать в городе революционный порядок.
В декабре 1917 года в Севастополе власть перешла в руки большевиков, и вскоре были созданы Военно-революционный комитет, который возглавил Ю. П. Гавен, и военно-революционный штаб под руководством М. М. Богданова. В январе 1918 года ВРК возник в Симферополе. В марте была провозглашена Советская Социалистическая Республика Тавриды, просуществовала она недолго — всего полтора месяца.
Рядовой революции, я в те годы — и это естественно — не мог представить всей сложности обстановки в революционном Крыму.
Мой родной Севастополь — базу Черноморского флота — облюбовали меньшевики и эсеры; они отлично понимали его значение и вели неустанную и хитрую пропаганду против большевиков. В. И. Ленин знал об этом, и к нам ехала одна делегация за другой, а в их составе закалённые в классовых боях партийные работники. Они говорили о положении в стране, о том, почему В. И. Ленин стоит за немедленное заключение мира, выход России из войны, разоблачали предательскую роль Троцкого, сорвавшего в Бресте мирные переговоры.
После того как был сорван Брестский мир, кайзеровские полчища начали топтать нашу землю. Украинская рада с лакейской поспешностью открыла двери перед германцами.
Немцы вошли в Крым, приближались к Севастополю. Вооружённый до зубов враг был рядом, а командование флота во главе с адмиралом Саблиным старалось скрыть это от матросов. Увольнения на берег были запрещены, радио в каютах тогда не было, сводка из рубки радиста шла только офицерам. Матросам внушалось:
— Слухи, что к Севастополю идут немецкие войска, — большевистская провокация. Да, войска идут, но это войска наших братьев — Украинской рады. Большевикам только того и надо, чтобы столкнуть лбами братьев — русских и украинцев. Неужели среди нас найдутся способные на братоубийство?
Говорят, капля камень точит. Часть матросов поверила: не поднимать же оружие против братьев! Если бы матросы знали, что за телеграммы принимают радисты!
«22 часа 30 минут, 24 марта. Всем. Севастополь. Областной военно-революционный комитет, всем береговым и судовым комитетам.
Мирные переговоры ни к чему не привели. На наше предложение сложить оружие в 30 минут противник не согласился, после чего мы перешли в наступление. Всё время идёт бой… Из разговоров с солдатами выяснилось, что мы дерёмся с 21 ландштурмским полком… К нам всё время прибывают извне силы. Настроение бодрое, трусов нет. Мокроусов».[2]
8 апреля 1918 года кайзеровцы подошли к Перекопу, а 22 апреля оккупировали Симферополь. Незадолго до этого в Крыму был создан штаб фронта, комиссаром которого стал Никита Кириллович Сапронов. В первые недели Военно-революционный комитет объединял немногим больше трех тысяч бойцов: красногвардейцев, матросов, рабочих. Но с каждым днём численность бойцов возрастала.
21 апреля Центрофлот обсудил сложившееся положение. Шла речь и о том — это предложение внёс представитель Украинской рады Сотлик, — что надо поднять жёлто-блакитный флаг Рады над Севастополем и судами Черноморского флота: это, мол, спасает Севастополь от немцев. Под нажимом большевиков была принята резолюция: «Революционный Черноморский флот был авангардом революции, им и будет, и знамя революции никогда не спустит, ибо это знамя угнетённых, и моряки его не предадут».
Моряки предавать знамя революции не собирались. Но это уже сделал Саблин. Черносотенец, втайне помышлявший о восстановлении монархии, он послал телеграмму в Киев, в которой говорилось, что 20 апреля Севастопольская крепость и флот, находящийся в Севастополе, подняли жёлто-блакитный флаг.
Просчитались адмирал и его приспешники, поспешили выдать желаемое за сущее. Над несколькими судами в самом деле появился жёлто-блакитный флаг, но совсем на короткое время. Как ни старался Саблин, не было на флоте нужного ему единодушия. Саблин не мог открыто заявить, что стремится отдать флот немцам, лишь бы суда не попали в руки большевиков. Для этого он и затеял переговоры с Центральной радой. Он-де, Саблин, получил заверения, что если Севастополь и флот присягнут на верность Центральной раде, то немцы не войдут в Севастополь, не посмеют захватить флот.
25 апреля специальная комиссия для организации отрядов по борьбе с оккупантами (председателем её был мой боевой друг Никита Долгушин) обратилась к морякам с воззванием:
«Товарищи моряки! Прошло время слов, и настала минута, та роковая минута, когда должны мы, моряки, выйти на последний смертный бой с врагами революции. Свобода окружена хищными бандами германских и русских империалистов. Пусть история на своих скрижалях запишет нас не именем позора и трусов, а именем честно погибших за освобождение от рабства и от оков! Товарищи моряки! Организуется Черноморский отряд. Запись производится в Черноморском флотовом экипаже, казарме № 8. Там же и сборный пункт».
Саблин и его единомышленники добились того, что воззвание до матросов, бывших на кораблях, не дошло. Записывались в отряд рабочие заводов и мастерских.
Предатели скрыли от матросов поступившее по телеграфу категорическое требование Ленина — вывести флот в Новороссийск, чтобы корабли не стали добычей немцев.
29 апреля я был на бронепоезде в районе Альмы. Был ожесточённый бой, как мы считали — с частями Рады, мы отступали к Бахчисараю, превосходство врага было очевидным. Тогда Н. К. Сапронов послал меня за подкреплением в Севастополь. Как только паровоз, на котором мы ехали, миновал Бельбек, показалась бронеплощадка с людьми. Это и была желанная помощь, добровольцы-севастопольцы. Паровозы поравнялись, и в это время показалась вражеская конная разведка. Мы начали стрелять, но враги скрылись, только один человек упал с лошади. Матросы во мгновение ока были на месте, и вскоре пленный немец, разутый и раздетый, стоял и с ужасом ждал смерти, лопоча что-то по-своему.
Когда я сообразил, что перед нами солдат немецкой армии, то, выхватив маузер, загородил его и сказал, что не дам убить немца, потребовал, чтобы ему вернули его одежду.
Матросы зашумели:
— Вот ещё командир выискался!
— Много вас, начальников, развелось!!
— Поймите, — кричал я, — немец этот для нас — клад! Его немедленно надо в ревком: он может дать ценные показания. И пусть те, кто верят, что в Крым идут братья-украинцы, посмотрят на пленного.
Немцу вернули его одежду. Я ему сделал знак — одевайся, мол, пошли. Забрались мы с ним на бронеплощадку и вскоре были в Севастополе.
Дважды Герой Советского Союза, начальник дрейфующей станции «СП-1» контр-адмирал И. Д. Папанин.
Бойцы бригады бронепоездов 14-й армии. Слева направо: Филипп Арсентьев, Иван Папанин, Всеволод Вишневский, Пётр Попов.
Комиссар Заднепровской дивизии.
Почтовое отделение на ледоколе «Малыгин».
Бухта Тихая; знаменитый «Седов» доставил сюда на год очередную смену полярников.
Первомайская демонстрация на полярной станции.
Запуск радиозонда.
На острове Рудольфа в ожидании лётной погоды. Начальник экспедиции О. Ю. Шмидт (справа) и начальник «СП-1» И. Д. Папанин. Май 1937 года.
Первые бои мы вели с белогвардейскими полками, отозванными с фронта, и специальными татарскими отрядами. Их объединил махровый черносотенец, полковник царской армии Мокухин. Он же, воспользовавшись недовольством богатых татар-мусульман, способствовал созданию «Крымско-татарского правительства» (курултая), которое ставило своей целью отторгнуть Крым от России. К Мокухину примкнули бежавшие из северных районов страны тысячи белогвардейских офицеров.
Поначалу курултаевцы добились определённых преимуществ и заняли Бахчисарай.
В один из декабрьских дней революционный комитет Севастополя объявил тревогу: загудели гудки судов, стоявших на рейде. Все, кто мог держать оружие, кинулись на вокзал: белые вместе с войсками татарских националистов заняли Бахчисарай. Вскоре 60 теплушек с рабочими и матросами ушли к Бельбеку. Командовал нами бывший поручик царской армии Андрей Толстов, человек очень умный, опытный и решительный.
Он быстро разбил нас на боевые единицы: четыре теплушки — отряд, назначил командиров. Я тоже стал во главе 150 человек, а моим заместителем Толстов назначил матроса с дредноута «Свободная Россия» Николая Донца. Часть бойцов во главе с матросом Михаилом Долговым осталась охранять Камышловский мост на подступах к Бахчисараю. Бахчисарай дался нам тяжело: когда наши отряды подошли к городу, нас встретил сильный ружейный огонь. Бой был тяжёлым и долгим, но, когда мы заняли город, в Бахчисарае не оказалось ни одного военного или вооружённого человека: все они спрятались.
Назавтра мы приняли бой под Альмой, выбили оттуда врагов, несмотря на сильный артиллерийский огонь. Дальше наш путь лежал в Симферополь.
В середине января 1918 года в Симферополе установилась Советская власть. Комендантом города был тогда Николай Николаевич Чесноков. При нём я и стал «начальством» в первый же день. Правда, очень ненадолго.
Вызвал Чесноков меня к себе, налил из фляги вина:
— Пей.
— Не могу.
— Пей, я тебе приказываю! Отпил я несколько глотков:
— Больше не могу, хоть убей.
— Вот и хорошо, — обрадовался комиссар, — доверяем тебе исключительное дело — охрану винных погребов и складов.
— Посерьёзней задания не нашли, — обиделся я.
— Это очень серьёзно. Винные погреба и склады для белогвардейской сволочи — козырной туз. Выгодно ей напоить всю нечисть — воров, бандитов, чтобы они по пьяной лавочке устроили в городе погром, свалив все на большевиков. Есть сведения, что все погреба будут открыты. Задача ясна?
— Ясна, товарищ комиссар. А что, если ликвидирую я все эти запасы?
— Валяй.
Что тут началось! Я выливал на землю бочку за бочкой. От одного запаха опьянеть можно. Пришёл я к Чеснокову.
— Товарищ комиссар, ваше поручение выполнено, вино предано земле.
Тот так и ахнул:
— Все?
— Все.
Крякнул Николай Николаевич, но ничего но сказал.
— Ладно, Папанин. Только скажи по чести — неужели сам ни капли не пригубил?
— Товарищ комиссар, обижаете. Непьющий я, совсем.
— Н-да, — протянул Чесноков. Помолчав, добавил;
— Следующее задание будет таким: поддерживать в городе революционный порядок.
— Слушаюсь, товарищ комиссар…
Конечно, эпизод этот — лишь чёрточка общей картины тех дней. Он говорит только о моей молодости, но отнюдь не о методах работы Н. Н. Чеснокова. Был Николай Николаевич умным, дальновидным человеком, прекрасно разбирался в обстановке, сложнее которой и выдумать трудно, и действительно умел поддерживать в городе революционный порядок.
В декабре 1917 года в Севастополе власть перешла в руки большевиков, и вскоре были созданы Военно-революционный комитет, который возглавил Ю. П. Гавен, и военно-революционный штаб под руководством М. М. Богданова. В январе 1918 года ВРК возник в Симферополе. В марте была провозглашена Советская Социалистическая Республика Тавриды, просуществовала она недолго — всего полтора месяца.
Рядовой революции, я в те годы — и это естественно — не мог представить всей сложности обстановки в революционном Крыму.
Мой родной Севастополь — базу Черноморского флота — облюбовали меньшевики и эсеры; они отлично понимали его значение и вели неустанную и хитрую пропаганду против большевиков. В. И. Ленин знал об этом, и к нам ехала одна делегация за другой, а в их составе закалённые в классовых боях партийные работники. Они говорили о положении в стране, о том, почему В. И. Ленин стоит за немедленное заключение мира, выход России из войны, разоблачали предательскую роль Троцкого, сорвавшего в Бресте мирные переговоры.
После того как был сорван Брестский мир, кайзеровские полчища начали топтать нашу землю. Украинская рада с лакейской поспешностью открыла двери перед германцами.
Немцы вошли в Крым, приближались к Севастополю. Вооружённый до зубов враг был рядом, а командование флота во главе с адмиралом Саблиным старалось скрыть это от матросов. Увольнения на берег были запрещены, радио в каютах тогда не было, сводка из рубки радиста шла только офицерам. Матросам внушалось:
— Слухи, что к Севастополю идут немецкие войска, — большевистская провокация. Да, войска идут, но это войска наших братьев — Украинской рады. Большевикам только того и надо, чтобы столкнуть лбами братьев — русских и украинцев. Неужели среди нас найдутся способные на братоубийство?
Говорят, капля камень точит. Часть матросов поверила: не поднимать же оружие против братьев! Если бы матросы знали, что за телеграммы принимают радисты!
«22 часа 30 минут, 24 марта. Всем. Севастополь. Областной военно-революционный комитет, всем береговым и судовым комитетам.
Мирные переговоры ни к чему не привели. На наше предложение сложить оружие в 30 минут противник не согласился, после чего мы перешли в наступление. Всё время идёт бой… Из разговоров с солдатами выяснилось, что мы дерёмся с 21 ландштурмским полком… К нам всё время прибывают извне силы. Настроение бодрое, трусов нет. Мокроусов».[2]
8 апреля 1918 года кайзеровцы подошли к Перекопу, а 22 апреля оккупировали Симферополь. Незадолго до этого в Крыму был создан штаб фронта, комиссаром которого стал Никита Кириллович Сапронов. В первые недели Военно-революционный комитет объединял немногим больше трех тысяч бойцов: красногвардейцев, матросов, рабочих. Но с каждым днём численность бойцов возрастала.
21 апреля Центрофлот обсудил сложившееся положение. Шла речь и о том — это предложение внёс представитель Украинской рады Сотлик, — что надо поднять жёлто-блакитный флаг Рады над Севастополем и судами Черноморского флота: это, мол, спасает Севастополь от немцев. Под нажимом большевиков была принята резолюция: «Революционный Черноморский флот был авангардом революции, им и будет, и знамя революции никогда не спустит, ибо это знамя угнетённых, и моряки его не предадут».
Моряки предавать знамя революции не собирались. Но это уже сделал Саблин. Черносотенец, втайне помышлявший о восстановлении монархии, он послал телеграмму в Киев, в которой говорилось, что 20 апреля Севастопольская крепость и флот, находящийся в Севастополе, подняли жёлто-блакитный флаг.
Просчитались адмирал и его приспешники, поспешили выдать желаемое за сущее. Над несколькими судами в самом деле появился жёлто-блакитный флаг, но совсем на короткое время. Как ни старался Саблин, не было на флоте нужного ему единодушия. Саблин не мог открыто заявить, что стремится отдать флот немцам, лишь бы суда не попали в руки большевиков. Для этого он и затеял переговоры с Центральной радой. Он-де, Саблин, получил заверения, что если Севастополь и флот присягнут на верность Центральной раде, то немцы не войдут в Севастополь, не посмеют захватить флот.
25 апреля специальная комиссия для организации отрядов по борьбе с оккупантами (председателем её был мой боевой друг Никита Долгушин) обратилась к морякам с воззванием:
«Товарищи моряки! Прошло время слов, и настала минута, та роковая минута, когда должны мы, моряки, выйти на последний смертный бой с врагами революции. Свобода окружена хищными бандами германских и русских империалистов. Пусть история на своих скрижалях запишет нас не именем позора и трусов, а именем честно погибших за освобождение от рабства и от оков! Товарищи моряки! Организуется Черноморский отряд. Запись производится в Черноморском флотовом экипаже, казарме № 8. Там же и сборный пункт».
Саблин и его единомышленники добились того, что воззвание до матросов, бывших на кораблях, не дошло. Записывались в отряд рабочие заводов и мастерских.
Предатели скрыли от матросов поступившее по телеграфу категорическое требование Ленина — вывести флот в Новороссийск, чтобы корабли не стали добычей немцев.
29 апреля я был на бронепоезде в районе Альмы. Был ожесточённый бой, как мы считали — с частями Рады, мы отступали к Бахчисараю, превосходство врага было очевидным. Тогда Н. К. Сапронов послал меня за подкреплением в Севастополь. Как только паровоз, на котором мы ехали, миновал Бельбек, показалась бронеплощадка с людьми. Это и была желанная помощь, добровольцы-севастопольцы. Паровозы поравнялись, и в это время показалась вражеская конная разведка. Мы начали стрелять, но враги скрылись, только один человек упал с лошади. Матросы во мгновение ока были на месте, и вскоре пленный немец, разутый и раздетый, стоял и с ужасом ждал смерти, лопоча что-то по-своему.
Когда я сообразил, что перед нами солдат немецкой армии, то, выхватив маузер, загородил его и сказал, что не дам убить немца, потребовал, чтобы ему вернули его одежду.
Матросы зашумели:
— Вот ещё командир выискался!
— Много вас, начальников, развелось!!
— Поймите, — кричал я, — немец этот для нас — клад! Его немедленно надо в ревком: он может дать ценные показания. И пусть те, кто верят, что в Крым идут братья-украинцы, посмотрят на пленного.
Немцу вернули его одежду. Я ему сделал знак — одевайся, мол, пошли. Забрались мы с ним на бронеплощадку и вскоре были в Севастополе.