Страница:
Ветер ужасающей силы сотрясал нашу шёлковую палатку, в которой мы не очень-то насиживались: нарты с грузами каждый час приходилось перетаскивать на новое место.
Температура воздуха -одиннадцать градусов холода.
Эрнст перехватил в эфире текст телеграммы, посланной из Главсевморпути капитану «Мурманца» Ульянову, и, когда у нас настала короткая передышка в борьбе со стихией, зачитал нам её:
«Правительство поручило мне передать Вам задание обязательно дойти до лагеря Папанина, спасти героев — снять их со льдины. Вложите все силы в выполнение этого исторического задания. Доносите о продвижении каждые шесть часов. Шмидт».
12 февраля утром Теодорыч поднял всех криком:
— Огонь на горизонте!
Я не поверил, но всё же вылез из мешка. Дело в том, что такие «огни на горизонте» смущали нас уже раза три, и всегда оказывалось, что это близкие к горизонту звезды, случайно выглянувшие из-за облаков.
— Не могут же звезды гореть полтора часа на одном месте! — убеждал меня Эрнст. — Я этот огонь давно уже вижу, но все сомневался, не хотел будить… Посмотри, Дмитрич: по-моему, это прожектор «Таймыра»…
Мы вылезли из палатки и увидели на востоке огонёк. Женя навёл на него теодолит и подтвердил:
— Это не звезда!
На «Таймыре» — а это был он — будто почувствовали наше волнение и начали водить прожектором по горизонту.
Эрнст сообщил по радио на ледокольный пароход, что мы видим его огонь. Там наше сообщение вызвало ликование…
— У нас очень хороший корабль, очень крепкий, — говорил нам по радиотелефону капитан «Таймыра». — Я надеюсь подойти к вам поближе. До скорого свидания!…
Мы условились с «Таймыром», что вечером зажжём факел, а на корабле ответят нам прожектором.
«Ермак», как сообщили нам по радио, пробивается сквозь льды Финского залива.
За обедом согрелись и успокоились, а то от холода всех трясло.
Как было условлено с «Таймыром», я зажёг огонь: привязал ракету к железной трубе; Петрович пошёл на самый высокий торос наблюдать, когда «Таймыр» включит прожектор. Долго ждать не пришлось: на горизонте ярко вспыхнул огонь.
Ракета болталась на шнурке, привязанном к шесту; я крутил шест над головой, и яркое пламя, гудя, рассыпало потоки искр…
«Таймыр» видел наши сигналы хорошо.
Вечером слушали «Последние известия». Мой отец и братья собираются приехать в Москву встречать меня.
Только здесь, на льдине, мы оценили чай: пьём его по пять раз в день. Лишь он даёт нам тепло.
Подул слабый ветер, сгущается туман.
Мы зверски мёрзнем. Решили: если «Таймыру» не удастся снять нас в конце этого месяца, обязательно утеплить жильё второй крышей. Кроме того, сделаем второе полотнище у входа…
Кренкель не сидит в палатке, а всё время разгуливает по льдине: согревается.
«Таймыр» уже нашёл площадку для взлёта самолётов. Лётчики собираются в лунную ночь сделать воздушную разведку.
Видимость улучшилась, мы снова увидели берега Гренландии. Очевидно, льдина ещё приблизилась к ним.
Обсудили план нашего научного отчёта после возвращения на материк.
День прошёл в сильном волнении. Иван Иванович Черевичный, который вылетел на разведку, совершил где-то вынужденную посадку. Женя и Петрович просили разрешить им пойти на розыски Черевичного, но, так как туман сгущался, я категорически запретил.
Температура повышалась, и со стен всё время текла вода.
С «Таймыра» снова передали, что Черевичного ещё нет. В полдень немножко прояснилось, и я разрешил ребятам пойти на розыски самолёта Черевичного. Фёдоров с Ширшовым отправились курсом на восток. Я стоял у палатки, когда неожиданно услышал шум мотора, и радостно закричал:
— Эрнст, самолёт!…
Кренкель немедленно зажёг факел.
Над лагерем появился маленький самолёт. Я начал фотографировать его. Лётчик Власов сделал два круга над лагерем и полетел к посадочной площадке. Я побежал туда — два километра пути через трещины и торосы. Не успел я пробежать и километра, как Власов уже совершил посадку.
Мы встретились на полдороге, бросились друг другу на шею, расцеловались. Оба от волнения не могли говорить. Я положил голову к нему на плечо, чтобы отдышаться, а он думал, что я заплакал. Власов поднял мою голову и сказал:
— Ну, чего ты? Ну, успокойся. Я говорю:
— Ничего, ничего… А ты чего волнуешься?
Потом мы пошли к самолёту. Там оставался штурман Дорофеев.
Власов вынул из самолёта ящик с мандаринами и пивом.
— Это подарок таймырцев, — сказал он.
Власов рассказал, что он искал самолёт Черевичного и случайно наткнулся на наш лагерь.
Власов предложил мне начать погрузку имущества лагеря и переброску на самолёте к судам. Я категорически отказался:
— Пока не найдёте Черевичного, в наш лагерь больше прилетать не нужно!
Он засмеялся и ответил:
— Обещаю тебе, Дмитрич, что Черевичного найду. Твёрдо тебе обещаю!
Вскоре самолёт был уже в воздухе…
Мы условились с Кренкелем не говорить ребятам о том, что нам привезли подарок, а после обеда неожиданно подать пиво и мандарины.
Я, как бы между прочим, завёл разговор о том, что хорошо бы сейчас к обеду кружечку пива и на сладкое — мандарины. Пётр Петрович рассмеялся и ответил:
— Да, было бы неплохо…
Женя почему-то сразу почувствовал нечто подозрительное в моих разговорах и испортил всю затею: начал ощупывать наши спальные мешки и, конечно, нашёл лежавшие там пивные бутылки…
Вечером командование «Таймыра» предложило снимать наш лагерь с помощью самолётов. Я категорически отказался и повторил:
— Надо искать Черевичного. До тех пор пока не найдёте, к нам прилетать не нужно!
Женя воспользовался появлением звёзд и взялся за вычисления. Наши новые координаты — 70 градусов 54 минуты северной широты и 19 градусов 50 минут западной долготы.
В ночь на 18 февраля все мы плохо спали: сказывается нервное напряжение и усталость. Выйдя из палатки, я вооружился биноклем и начал оглядывать горизонт. Неожиданно увидел дым, а спустя некоторое время — пароход: мачты, трубы. Позвал ребят, закричал:
— Идите сюда, виден пароход!
Наступают решающие часы: надо расставаться со льдиной, которая была нашим пристанищем девять месяцев. Хотя в последние дни ледяное поле и сломалось, но даже обломок льдины честно служил нам.
Мне очень не хотелось, чтобы нас снимали со льдины самолётами: на самолёте много не перебросишь. А мы решили взять с собой все оборудование и снаряжение, даже оставшиеся продукты.
Настали ночь и день 19 февраля 1938 года, я их никогда не забуду.
В час ночи на вахту вступил Петя: он дежурил по лагерю. Я был выходным, но мне не спалось. Сел с ним играть в шахматы. Каждые полчаса выходили из палатки и смотрели, не оторвался ли ещё кусок льдины.
Ширина нашей льдины была уже только тридцать метров. Кроме того, она ещё лопнула в четырех местах. Мы регулярно осматривали трещины, чтобы в случае подвижки льда успеть вывезти груз, уложенный на нарты.
Всё шло, как обычно: Женя провёл метеорологические наблюдения, Эрнст передал сводку на «Таймыр», я проиграл Пете четыре партии в шахматы.
Выйдя из палатки, мы увидели упёршийся в небо луч прожектора. Потом прожектор начал бродить по горизонту: нас нащупывали, но не могли найти.
Мы побежали на торос. Я схватил по пути бидон с бензином. Дважды разводил костёр, сложенный из тряпок, старых мехов и валенок, облитых керосином. Горело великолепно: пламя поднималось высоко.
Весёлый вёл себя ночью очень плохо. Как только в нашу сторону проникал серебристый луч прожектора, пёс начинал неистово лаять.
В полдень получили по радио — от «Мурмана» и подошедшего «Таймыра» — требование: «Давайте огни, факелы».
Я возмутился: целую ночь мы жгли бензин, керосин, а они все ещё требуют огня.
— Что им здесь — Баку, что ли? — проговорил я с досадой. Всё-таки огни мы зажгли.
В час дня пароходы задымили вовсю; они были уже совсем близко. В два часа дня корабли достигли кромки льда, пришвартовались к ней. Было видно, как люди спешат спуститься на лёд…
И радостно, и в то же время немного грустно расставаться со льдиной, обжитой нами.
К нам шли люди со знамёнами. Я бросился вперёд, навстречу им. С двух сторон подходили таймырцы и Мурманцы. Среди них много товарищей по прежней совместной работе на полярных станциях. Нас начали обнимать и качать. На мне чуть не разорвали меховую рубашку.
… Лагерь прекращает своё существование.
Эрнст сидит в своём снежном домике и передаёт наш рапорт правительству об окончании работы станции.
«Безгранично счастливы рапортовать о выполнении порученного задания. От Северного полюса до 75-го градуса северной широты мы провели полностью все намеченные исследования и собрали ценный научный материал по изучению дрейфа льда, гидрологии и метеорологии, сделали многочисленные гравитационные и магнитные измерения, выполнили биологические исследования.
С первого февраля, когда на 74-м градусе наше поле разломилось на части, мы продолжали все возможные в этих условиях наблюдения. Уверенно работали, ни минуты не беспокоясь за свою судьбу, знали, что наша могучая Родина, посылая своих сынов, никогда их не оставит. Горячая забота и внимание к нам партии, правительства и всего советского народа непрерывно поддерживали нас и обеспечили успешное проведение всей работы.
В этот час мы покидаем льдину па координатах 70 градусов 54 минут нордовой, 19 градусов 48 минут вестовой, пройдя за 274 суток дрейфа свыше 2500 километров. Наша радиостанция первой сообщила весть о завоевании Северного полюса, обеспечивала надёжную связь с Родиной и этой телеграммой заканчивает свою работу.
Красный флаг нашей страны продолжает развеваться над ледяными просторами».
Пока Кренкель отстукивал ключом последнюю радиограмму, я отошёл в сторону, и на меня набросились матросы, кочегары, кинооператоры, полярники.
Эрнст вышел из снежного домика своей радиостанции. Только что он передал «Всем, всем, всем…» о том, что радиостанция закончила свою работу в Центральном полярном бассейне.
Мы прощаемся с лагерем.
Идём на корабли. На снежном холме развевается флаг СССР; я укрепил древко на высоком торосе.
По морской неписаной традиции капитан последним покидает свой корабль. Льдину покидал последним я. Хотелось сказать: «Прощай, льдина! Ты верно послужила советским людям. До свидания, Арктика! Мы ещё встретимся с тобой в недалёком будущем!»
Станция «Северный полюс» закрыта…
Я на «Мурмане». Попал сюда по жеребьёвке вместе с Эрнстом. Женя и Петрович — на «Таймыре». Сижу в уютной каюте, пишу последние строки, перелистываю тетради дневника, и кажется мне, что льдину я ещё не покинул, что мне снится сон — сладкий, радостный. Но это не сон: я на борту советского корабля, среди друзей, среди дорогих советских людей.
Так окончился более чем девятимесячный дрейф станции «СП-1». В 1977 году работает уже «СП-23». Им, нынешним жителям полюса, конечно, легче. Многое изменилось — условия жизни, работы, связь с Большой землёй.
Нам порой было очень тяжело: негде согреться, негде высушить одежду, и так — месяцами. Сегодня на полюсе живут в доме с газом и электричеством. И мы с Женей, как по привычке зову я академика Евгения Константиновича Фёдорова, очень рады, что теперь у полярников хорошие условия для работы.
Никогда не утолится человеческая жажда познания мира, и чем лучше условия для исследовательской работы, тем большие результаты она принесёт.
Наша работа принесла первые достоверные данные о природе Центральной Арктики и вместе с тем открыла дорогу новому, ныне широко применяющемуся методу её исследования. Эти данные, впервые представленные П. П. Ширшовым и Е. К. Фёдоровым на общем собрании Академии наук СССР в марте 1938 года, затем были использованы в тысячах научных трудов как в нашей стране, так и за границей.
Отмечу очень кратко то новое, что принесла науке работа станции «СП-1».
Так, стало известно, что Ледовитый океан представляет собой глубокую впадину на поверхности Земли (позднее выяснилось, что здесь не одна, а несколько впадин, отделённых друг от друга высокими подводными хребтами, — они как бы остались у нас «за спиной»). Наши измерения позволили обрисовать профиль океанского дна по направлению от полюса к Атлантическому океану.
Измерения силы тяжести позволили оценить кривизну этой части планеты и составить некоторое представление о её глубинном геологическом строении. Столь же интересными для геологов были и результаты магнитных измерений. Определения магнитного склонения — угла между направлением горизонтальной составляющей магнитного поля и меридианом — немедленно использовались на практике. Только зная склонение, можно пользоваться магнитным компасом. Валерий Чкалов, Михаил Громов, Сигизмунд Леваневский, а затем и лётчики, искавшие исчезнувший экипаж Леваневского, уже пользовались этими сведениями.
Наблюдения опровергли господствовавшее в то время убеждение, что над Центральной Арктикой находится обширный и устойчивый антициклон, постоянно прикрывающий Северный полюс шапкой холодного воздуха. Оказалось, что циклоны проходили, через полюс не реже, чем вдоль окраинных морей Северного Ледовитого океана, нередко у нас на льдине было теплее, чем в Москве.
Само движение льдины, отмечавшееся на географической карте, давало не только общее представление о дрейфе льда в океане— скорость дрейфа оказалась выше ожидавшейся, — но и позволяло выявить закономерность дрейфа.
Было найдено постоянное течение на поверхности океана, имеющее скорость около одной мили в сутки у полюса и значительно большую при выходе в Атлантический океан. Удалось определить и дополнительный снос льдины под действием ветра, дующего в том или ином участке океана. Полученные сведения очень скоро нашли своё применение, с ними считаются и сегодня, когда оценивают движение крупных ледовых массивов, столь необходимое для ледовых прогнозов, для того, чтобы найти наивыгоднейшие пути кораблям.
Большое значение для погоды на всём Северном полушарии имеет поток тепла, идущий вместе с воздухом и водными массами от средних широт в область Арктики. Давно известно, что мощное тёплое течение Гольфстрим, начинающееся в Карибском море, проходит вдоль берегов Западной Европы, обогревая её, и затем уходит куда-то на север. Мы нашли это течение на глубине в несколько сот метров у самого полюса и проследили гидрологическими приборами на протяжении всего дрейфа. Как оказалось, его вода не только теплее, но и значительно более солёная; в результате, как более тяжёлая[12], она «тонет» в менее солёной воде Ледовитого океана, уходит в глубину, распространяясь на огромные расстояния, далеко за полюс. Течение это служит важным элементом в тепловом балансе Арктики.
А сколько споров о возможности существования живых существ в центральной части Арктики вели биологи! Лишь весьма немногие из них, и прежде всего Вильялмур Стеффансон, отстаивали возможность жизни в этом районе. Мы решили этот спор. Мы нашли и зафиксировали жизнь во всех её проявлениях — от малейших растений и животных в толще воды до тюленей, медведей, птиц.
ТЕПЛО РОДНОЙ ЗЕМЛИ
Температура воздуха -одиннадцать градусов холода.
Эрнст перехватил в эфире текст телеграммы, посланной из Главсевморпути капитану «Мурманца» Ульянову, и, когда у нас настала короткая передышка в борьбе со стихией, зачитал нам её:
«Правительство поручило мне передать Вам задание обязательно дойти до лагеря Папанина, спасти героев — снять их со льдины. Вложите все силы в выполнение этого исторического задания. Доносите о продвижении каждые шесть часов. Шмидт».
12 февраля утром Теодорыч поднял всех криком:
— Огонь на горизонте!
Я не поверил, но всё же вылез из мешка. Дело в том, что такие «огни на горизонте» смущали нас уже раза три, и всегда оказывалось, что это близкие к горизонту звезды, случайно выглянувшие из-за облаков.
— Не могут же звезды гореть полтора часа на одном месте! — убеждал меня Эрнст. — Я этот огонь давно уже вижу, но все сомневался, не хотел будить… Посмотри, Дмитрич: по-моему, это прожектор «Таймыра»…
Мы вылезли из палатки и увидели на востоке огонёк. Женя навёл на него теодолит и подтвердил:
— Это не звезда!
На «Таймыре» — а это был он — будто почувствовали наше волнение и начали водить прожектором по горизонту.
Эрнст сообщил по радио на ледокольный пароход, что мы видим его огонь. Там наше сообщение вызвало ликование…
— У нас очень хороший корабль, очень крепкий, — говорил нам по радиотелефону капитан «Таймыра». — Я надеюсь подойти к вам поближе. До скорого свидания!…
Мы условились с «Таймыром», что вечером зажжём факел, а на корабле ответят нам прожектором.
«Ермак», как сообщили нам по радио, пробивается сквозь льды Финского залива.
За обедом согрелись и успокоились, а то от холода всех трясло.
Как было условлено с «Таймыром», я зажёг огонь: привязал ракету к железной трубе; Петрович пошёл на самый высокий торос наблюдать, когда «Таймыр» включит прожектор. Долго ждать не пришлось: на горизонте ярко вспыхнул огонь.
Ракета болталась на шнурке, привязанном к шесту; я крутил шест над головой, и яркое пламя, гудя, рассыпало потоки искр…
«Таймыр» видел наши сигналы хорошо.
Вечером слушали «Последние известия». Мой отец и братья собираются приехать в Москву встречать меня.
Только здесь, на льдине, мы оценили чай: пьём его по пять раз в день. Лишь он даёт нам тепло.
Подул слабый ветер, сгущается туман.
Мы зверски мёрзнем. Решили: если «Таймыру» не удастся снять нас в конце этого месяца, обязательно утеплить жильё второй крышей. Кроме того, сделаем второе полотнище у входа…
Кренкель не сидит в палатке, а всё время разгуливает по льдине: согревается.
«Таймыр» уже нашёл площадку для взлёта самолётов. Лётчики собираются в лунную ночь сделать воздушную разведку.
Видимость улучшилась, мы снова увидели берега Гренландии. Очевидно, льдина ещё приблизилась к ним.
Обсудили план нашего научного отчёта после возвращения на материк.
День прошёл в сильном волнении. Иван Иванович Черевичный, который вылетел на разведку, совершил где-то вынужденную посадку. Женя и Петрович просили разрешить им пойти на розыски Черевичного, но, так как туман сгущался, я категорически запретил.
Температура повышалась, и со стен всё время текла вода.
С «Таймыра» снова передали, что Черевичного ещё нет. В полдень немножко прояснилось, и я разрешил ребятам пойти на розыски самолёта Черевичного. Фёдоров с Ширшовым отправились курсом на восток. Я стоял у палатки, когда неожиданно услышал шум мотора, и радостно закричал:
— Эрнст, самолёт!…
Кренкель немедленно зажёг факел.
Над лагерем появился маленький самолёт. Я начал фотографировать его. Лётчик Власов сделал два круга над лагерем и полетел к посадочной площадке. Я побежал туда — два километра пути через трещины и торосы. Не успел я пробежать и километра, как Власов уже совершил посадку.
Мы встретились на полдороге, бросились друг другу на шею, расцеловались. Оба от волнения не могли говорить. Я положил голову к нему на плечо, чтобы отдышаться, а он думал, что я заплакал. Власов поднял мою голову и сказал:
— Ну, чего ты? Ну, успокойся. Я говорю:
— Ничего, ничего… А ты чего волнуешься?
Потом мы пошли к самолёту. Там оставался штурман Дорофеев.
Власов вынул из самолёта ящик с мандаринами и пивом.
— Это подарок таймырцев, — сказал он.
Власов рассказал, что он искал самолёт Черевичного и случайно наткнулся на наш лагерь.
Власов предложил мне начать погрузку имущества лагеря и переброску на самолёте к судам. Я категорически отказался:
— Пока не найдёте Черевичного, в наш лагерь больше прилетать не нужно!
Он засмеялся и ответил:
— Обещаю тебе, Дмитрич, что Черевичного найду. Твёрдо тебе обещаю!
Вскоре самолёт был уже в воздухе…
Мы условились с Кренкелем не говорить ребятам о том, что нам привезли подарок, а после обеда неожиданно подать пиво и мандарины.
Я, как бы между прочим, завёл разговор о том, что хорошо бы сейчас к обеду кружечку пива и на сладкое — мандарины. Пётр Петрович рассмеялся и ответил:
— Да, было бы неплохо…
Женя почему-то сразу почувствовал нечто подозрительное в моих разговорах и испортил всю затею: начал ощупывать наши спальные мешки и, конечно, нашёл лежавшие там пивные бутылки…
Вечером командование «Таймыра» предложило снимать наш лагерь с помощью самолётов. Я категорически отказался и повторил:
— Надо искать Черевичного. До тех пор пока не найдёте, к нам прилетать не нужно!
Женя воспользовался появлением звёзд и взялся за вычисления. Наши новые координаты — 70 градусов 54 минуты северной широты и 19 градусов 50 минут западной долготы.
В ночь на 18 февраля все мы плохо спали: сказывается нервное напряжение и усталость. Выйдя из палатки, я вооружился биноклем и начал оглядывать горизонт. Неожиданно увидел дым, а спустя некоторое время — пароход: мачты, трубы. Позвал ребят, закричал:
— Идите сюда, виден пароход!
Наступают решающие часы: надо расставаться со льдиной, которая была нашим пристанищем девять месяцев. Хотя в последние дни ледяное поле и сломалось, но даже обломок льдины честно служил нам.
Мне очень не хотелось, чтобы нас снимали со льдины самолётами: на самолёте много не перебросишь. А мы решили взять с собой все оборудование и снаряжение, даже оставшиеся продукты.
Настали ночь и день 19 февраля 1938 года, я их никогда не забуду.
В час ночи на вахту вступил Петя: он дежурил по лагерю. Я был выходным, но мне не спалось. Сел с ним играть в шахматы. Каждые полчаса выходили из палатки и смотрели, не оторвался ли ещё кусок льдины.
Ширина нашей льдины была уже только тридцать метров. Кроме того, она ещё лопнула в четырех местах. Мы регулярно осматривали трещины, чтобы в случае подвижки льда успеть вывезти груз, уложенный на нарты.
Всё шло, как обычно: Женя провёл метеорологические наблюдения, Эрнст передал сводку на «Таймыр», я проиграл Пете четыре партии в шахматы.
Выйдя из палатки, мы увидели упёршийся в небо луч прожектора. Потом прожектор начал бродить по горизонту: нас нащупывали, но не могли найти.
Мы побежали на торос. Я схватил по пути бидон с бензином. Дважды разводил костёр, сложенный из тряпок, старых мехов и валенок, облитых керосином. Горело великолепно: пламя поднималось высоко.
Весёлый вёл себя ночью очень плохо. Как только в нашу сторону проникал серебристый луч прожектора, пёс начинал неистово лаять.
В полдень получили по радио — от «Мурмана» и подошедшего «Таймыра» — требование: «Давайте огни, факелы».
Я возмутился: целую ночь мы жгли бензин, керосин, а они все ещё требуют огня.
— Что им здесь — Баку, что ли? — проговорил я с досадой. Всё-таки огни мы зажгли.
В час дня пароходы задымили вовсю; они были уже совсем близко. В два часа дня корабли достигли кромки льда, пришвартовались к ней. Было видно, как люди спешат спуститься на лёд…
И радостно, и в то же время немного грустно расставаться со льдиной, обжитой нами.
К нам шли люди со знамёнами. Я бросился вперёд, навстречу им. С двух сторон подходили таймырцы и Мурманцы. Среди них много товарищей по прежней совместной работе на полярных станциях. Нас начали обнимать и качать. На мне чуть не разорвали меховую рубашку.
… Лагерь прекращает своё существование.
Эрнст сидит в своём снежном домике и передаёт наш рапорт правительству об окончании работы станции.
«Безгранично счастливы рапортовать о выполнении порученного задания. От Северного полюса до 75-го градуса северной широты мы провели полностью все намеченные исследования и собрали ценный научный материал по изучению дрейфа льда, гидрологии и метеорологии, сделали многочисленные гравитационные и магнитные измерения, выполнили биологические исследования.
С первого февраля, когда на 74-м градусе наше поле разломилось на части, мы продолжали все возможные в этих условиях наблюдения. Уверенно работали, ни минуты не беспокоясь за свою судьбу, знали, что наша могучая Родина, посылая своих сынов, никогда их не оставит. Горячая забота и внимание к нам партии, правительства и всего советского народа непрерывно поддерживали нас и обеспечили успешное проведение всей работы.
В этот час мы покидаем льдину па координатах 70 градусов 54 минут нордовой, 19 градусов 48 минут вестовой, пройдя за 274 суток дрейфа свыше 2500 километров. Наша радиостанция первой сообщила весть о завоевании Северного полюса, обеспечивала надёжную связь с Родиной и этой телеграммой заканчивает свою работу.
Красный флаг нашей страны продолжает развеваться над ледяными просторами».
Пока Кренкель отстукивал ключом последнюю радиограмму, я отошёл в сторону, и на меня набросились матросы, кочегары, кинооператоры, полярники.
Эрнст вышел из снежного домика своей радиостанции. Только что он передал «Всем, всем, всем…» о том, что радиостанция закончила свою работу в Центральном полярном бассейне.
Мы прощаемся с лагерем.
Идём на корабли. На снежном холме развевается флаг СССР; я укрепил древко на высоком торосе.
По морской неписаной традиции капитан последним покидает свой корабль. Льдину покидал последним я. Хотелось сказать: «Прощай, льдина! Ты верно послужила советским людям. До свидания, Арктика! Мы ещё встретимся с тобой в недалёком будущем!»
Станция «Северный полюс» закрыта…
Я на «Мурмане». Попал сюда по жеребьёвке вместе с Эрнстом. Женя и Петрович — на «Таймыре». Сижу в уютной каюте, пишу последние строки, перелистываю тетради дневника, и кажется мне, что льдину я ещё не покинул, что мне снится сон — сладкий, радостный. Но это не сон: я на борту советского корабля, среди друзей, среди дорогих советских людей.
Так окончился более чем девятимесячный дрейф станции «СП-1». В 1977 году работает уже «СП-23». Им, нынешним жителям полюса, конечно, легче. Многое изменилось — условия жизни, работы, связь с Большой землёй.
Нам порой было очень тяжело: негде согреться, негде высушить одежду, и так — месяцами. Сегодня на полюсе живут в доме с газом и электричеством. И мы с Женей, как по привычке зову я академика Евгения Константиновича Фёдорова, очень рады, что теперь у полярников хорошие условия для работы.
Никогда не утолится человеческая жажда познания мира, и чем лучше условия для исследовательской работы, тем большие результаты она принесёт.
Наша работа принесла первые достоверные данные о природе Центральной Арктики и вместе с тем открыла дорогу новому, ныне широко применяющемуся методу её исследования. Эти данные, впервые представленные П. П. Ширшовым и Е. К. Фёдоровым на общем собрании Академии наук СССР в марте 1938 года, затем были использованы в тысячах научных трудов как в нашей стране, так и за границей.
Отмечу очень кратко то новое, что принесла науке работа станции «СП-1».
Так, стало известно, что Ледовитый океан представляет собой глубокую впадину на поверхности Земли (позднее выяснилось, что здесь не одна, а несколько впадин, отделённых друг от друга высокими подводными хребтами, — они как бы остались у нас «за спиной»). Наши измерения позволили обрисовать профиль океанского дна по направлению от полюса к Атлантическому океану.
Измерения силы тяжести позволили оценить кривизну этой части планеты и составить некоторое представление о её глубинном геологическом строении. Столь же интересными для геологов были и результаты магнитных измерений. Определения магнитного склонения — угла между направлением горизонтальной составляющей магнитного поля и меридианом — немедленно использовались на практике. Только зная склонение, можно пользоваться магнитным компасом. Валерий Чкалов, Михаил Громов, Сигизмунд Леваневский, а затем и лётчики, искавшие исчезнувший экипаж Леваневского, уже пользовались этими сведениями.
Наблюдения опровергли господствовавшее в то время убеждение, что над Центральной Арктикой находится обширный и устойчивый антициклон, постоянно прикрывающий Северный полюс шапкой холодного воздуха. Оказалось, что циклоны проходили, через полюс не реже, чем вдоль окраинных морей Северного Ледовитого океана, нередко у нас на льдине было теплее, чем в Москве.
Само движение льдины, отмечавшееся на географической карте, давало не только общее представление о дрейфе льда в океане— скорость дрейфа оказалась выше ожидавшейся, — но и позволяло выявить закономерность дрейфа.
Было найдено постоянное течение на поверхности океана, имеющее скорость около одной мили в сутки у полюса и значительно большую при выходе в Атлантический океан. Удалось определить и дополнительный снос льдины под действием ветра, дующего в том или ином участке океана. Полученные сведения очень скоро нашли своё применение, с ними считаются и сегодня, когда оценивают движение крупных ледовых массивов, столь необходимое для ледовых прогнозов, для того, чтобы найти наивыгоднейшие пути кораблям.
Большое значение для погоды на всём Северном полушарии имеет поток тепла, идущий вместе с воздухом и водными массами от средних широт в область Арктики. Давно известно, что мощное тёплое течение Гольфстрим, начинающееся в Карибском море, проходит вдоль берегов Западной Европы, обогревая её, и затем уходит куда-то на север. Мы нашли это течение на глубине в несколько сот метров у самого полюса и проследили гидрологическими приборами на протяжении всего дрейфа. Как оказалось, его вода не только теплее, но и значительно более солёная; в результате, как более тяжёлая[12], она «тонет» в менее солёной воде Ледовитого океана, уходит в глубину, распространяясь на огромные расстояния, далеко за полюс. Течение это служит важным элементом в тепловом балансе Арктики.
А сколько споров о возможности существования живых существ в центральной части Арктики вели биологи! Лишь весьма немногие из них, и прежде всего Вильялмур Стеффансон, отстаивали возможность жизни в этом районе. Мы решили этот спор. Мы нашли и зафиксировали жизнь во всех её проявлениях — от малейших растений и животных в толще воды до тюленей, медведей, птиц.
ТЕПЛО РОДНОЙ ЗЕМЛИ
В тот день, как мы оказались на кораблях, радио принесло нам приветствие И. В. Сталина:
В Ленинград мы прибыли во вторник 15 марта. Газеты писали тогда, что «встреча вылилась в народное торжество». А как волновалась наша четвёрка!…
В 3 часа 50 минут, когда могучий ледокол, разукрашенный флагами, появился в порту, все суда приветствовали его гудками. На берегу гремели оркестры. Заглушая их, над портом пронеслась в небе эскадрилья самолётов.
Когда мы сошли на землю, сотни рук протянули нам цветы. Было трудно сдерживать слезы, и я, много повидавший за свою жизнь, долго не мог сказать ни слова. Потом сказал:
— Встреча, которую вы нам устроили, останется в нашей памяти на всю жизнь… Дрейфующая льдина, на которой мы жили и работали 274 дня, плывёт где-то в Гренландском море, неся гордый флаг нашей Отчизны.
Дальше я сказал, что наш дрейф, наша работа были успешными потому, что за нами стояла вся страна, мы не были одинокими исследователями.
Эрнст Кренкель, выступая на митинге, добавил:
— Победила советская техника, победили советские люди, победила Советская страна…
Нас везли через весь город. По обе стороны пути стояли люди, машины останавливались, и мы снова и снова слышали ласковые слова привета…17 марта в четыре часа дня мы прибыли в Москву. Снова нас ждала дорога, усыпанная цветами.
И вот мы подъехали к Красной площади. Комендант Кремля попросил нас подождать. Быть может, он хотел, чтобы мы немного успокоились, пришли в себя. Мы ждали, и я лихорадочно думал, как много мне надо сказать Политбюро нашей партии, всем тем, кто посылал нас в трудный ледовый дрейф и кто поддерживал нас всю ледовую экспедицию.
Двери Георгиевского зала раскрылись. Мы увидели ослепительно сверкающий зал, длинные ряды красиво убранных столов. Со всех сторон к нам были обращены улыбающиеся, приветливые лица. Крики «ура». Я шёл, держа в руках древко с нашим знаменем, привезённым с полюса. За мной шли Ширшов, Кренкель, Фёдоров.
И вдруг раздался новый взрыв аплодисментов. В зал вошли члены Политбюро. Сталин обнял меня и крепко поцеловал.
Я передал ему Красное знамя и сказал:
— Разрешите вручить вам знамя, с которым мы победили и которое давало нам энергию и волю в борьбе со стихией. Задание Родины нами выполнено!
Сталин посадил меня рядом с собой.
— Теперь выпьем, товарищ Папанин, за победу, — сказал он, поднимая бокал. — Работа была трудная, но все мы были уверены, что ваша четвёрка выполнит её с честью!
Потом он сказал, между прочим, что «все мы волновались в последние дни дрейфа».
Немного позже он узнал, что в зале находится и мой отец. Поставил меня рядом с ним, обнял нас обоих за плечи и спросил:
— Ну, кто из них старше: отец или сын?
Я посмотрел на отца: и в самом деле, мой старик выглядел молодцом…
В тот вечер Сталин произнёс речь о смелости советских людей, об истоках героизма, о том, что в нашей стране человек ценится прежде всего по его делам на благо общества.
Затем Сталин поднял бокал за здоровье всех героев — старых и молодых, за тех, кто не устаёт идти вперёд, за молодость, потому что в молодых сила.
С этого памятного вечера мне пришлось уйти раньше других: в Козловском переулке у дома, где я тогда жил, собрался народ — ждали меня. И я, попросив разрешения, ушёл к жителям своего переулка.
Потом было много встреч, митингов, разговоров. Мы иной день по пять раз выступали на собраниях и конференциях, моим друзьям было присвоено звание Героя Советского Союза (я получил его раньше, на льдине, после начала работы «СП-1», 27 июня 1937 года). На нас обрушился шквал приветствий, писем и телеграмм.
Иные было даже неловко читать — так высоко оценивали нашу работу. И если я процитирую некоторые, то лишь затем, чтобы показать, как взбудоражен был весь мир.
Адмирал Ричард Берд писал:
Не могу не упомянуть о приветствии, полученном от Днепропетровского обкома партии, где работал тогда Леонид Ильич Брежнев. Была телеграмма доброй и сердечной. В заключение в ней говорилось, что вместе со всем советским народом гордятся нашим геройством. Поздравляют нас с успешным завершением задания.
Через тридцать восемь лет я встретил Леонида Ильича Брежнева в Барвихе и опять услышал от него добрые, приветливые слова, а также шутливое предложение вместе разок слетать на Северный полюс.
Я ответил, что с Генеральным секретарём ЦК нашей партии полечу на любой из полюсов в любой день. А про себя подумал: как хорошо, что он так молод душой и бодр, хотя и выглядел уставшим — только что закончил работу XXV съезд партии.
Я читал газетные статьи, посвящённые ледовому дрейфу, смотрел на горы писем, и в душу стало закрадываться смятение: какая же новая ответственность ложилась на плечи каждого из нашей четвёрки — не меньшая, чем на льдине! Думал о том, что каждый шаг в жизни должен сверять с тем высоким, чем одарила нас Родина, — признанием; о том, что нигде, ни при каких обстоятельствах не должны мы запятнать чести Героев. В этих моих раздумьях, когда схлынула первая радость встреч, больше всего было беспокойства.
Снова и снова я мысленно клялся быть достойным тех высоких слов, которые люди говорили в наш адрес.
Бригады, звенья, цеха вставали на папанинскую вахту. Ставились трудовые рекорды, совершались автопробеги, проводились всевозможные соревнования в нашу честь. Всё это было, конечно, приятно, но порой хотелось сказать некоторым товарищам: «Родные, не надо!»
Нас просили дать отзыв о спектакле, книге, картине, фильме. Мы, естественно, отказывались. На нас обижались. А чего только не было в почте! Оказывается, 21 мая 1937 года, в день нашей высадки на льдину, в семье москвичей Хотимских родился сын. В честь события назвали его Севполь — Сев[13] пол[14]. Каждый из нас, возвратись на родину, получил по фотографии малыша. Мальчика нельзя было не поздравить хотя бы с первой годовщиной. Я написал его родителям:
Нет, думал я, на этот раз побегу на такую встречу!
Но митинги следовали за митингами, собрания — за собраниями, и жизнь нашей четвёрки, как и на станции «Северный полюс», оказалась расписанной по часам.
Однако встреча состоялась, да какая! До утра.
О том, как нас «ловили», чтобы договориться о встрече, рассказал в своей книге «В нашем доме» стремительный и весёлый человек — бессменный директор-распорядитель Центрального Дома актёра Всероссийского театрального общества Александр Моисеевич Эскин.
«Папанину, Ширшову, Кренкелю, Фёдорову.Как счастье были восприняты и так запомнились навсегда наш путь до Москвы и последующие дни и недели.
Поздравляем вас с успешным выполнением ответственного задания.
Вся наша страна гордится вашей героической работой.
Ждём вашего возвращения в Москву.
Братский привет!»
В Ленинград мы прибыли во вторник 15 марта. Газеты писали тогда, что «встреча вылилась в народное торжество». А как волновалась наша четвёрка!…
В 3 часа 50 минут, когда могучий ледокол, разукрашенный флагами, появился в порту, все суда приветствовали его гудками. На берегу гремели оркестры. Заглушая их, над портом пронеслась в небе эскадрилья самолётов.
Когда мы сошли на землю, сотни рук протянули нам цветы. Было трудно сдерживать слезы, и я, много повидавший за свою жизнь, долго не мог сказать ни слова. Потом сказал:
— Встреча, которую вы нам устроили, останется в нашей памяти на всю жизнь… Дрейфующая льдина, на которой мы жили и работали 274 дня, плывёт где-то в Гренландском море, неся гордый флаг нашей Отчизны.
Дальше я сказал, что наш дрейф, наша работа были успешными потому, что за нами стояла вся страна, мы не были одинокими исследователями.
Эрнст Кренкель, выступая на митинге, добавил:
— Победила советская техника, победили советские люди, победила Советская страна…
Нас везли через весь город. По обе стороны пути стояли люди, машины останавливались, и мы снова и снова слышали ласковые слова привета…17 марта в четыре часа дня мы прибыли в Москву. Снова нас ждала дорога, усыпанная цветами.
И вот мы подъехали к Красной площади. Комендант Кремля попросил нас подождать. Быть может, он хотел, чтобы мы немного успокоились, пришли в себя. Мы ждали, и я лихорадочно думал, как много мне надо сказать Политбюро нашей партии, всем тем, кто посылал нас в трудный ледовый дрейф и кто поддерживал нас всю ледовую экспедицию.
Двери Георгиевского зала раскрылись. Мы увидели ослепительно сверкающий зал, длинные ряды красиво убранных столов. Со всех сторон к нам были обращены улыбающиеся, приветливые лица. Крики «ура». Я шёл, держа в руках древко с нашим знаменем, привезённым с полюса. За мной шли Ширшов, Кренкель, Фёдоров.
И вдруг раздался новый взрыв аплодисментов. В зал вошли члены Политбюро. Сталин обнял меня и крепко поцеловал.
Я передал ему Красное знамя и сказал:
— Разрешите вручить вам знамя, с которым мы победили и которое давало нам энергию и волю в борьбе со стихией. Задание Родины нами выполнено!
Сталин посадил меня рядом с собой.
— Теперь выпьем, товарищ Папанин, за победу, — сказал он, поднимая бокал. — Работа была трудная, но все мы были уверены, что ваша четвёрка выполнит её с честью!
Потом он сказал, между прочим, что «все мы волновались в последние дни дрейфа».
Немного позже он узнал, что в зале находится и мой отец. Поставил меня рядом с ним, обнял нас обоих за плечи и спросил:
— Ну, кто из них старше: отец или сын?
Я посмотрел на отца: и в самом деле, мой старик выглядел молодцом…
В тот вечер Сталин произнёс речь о смелости советских людей, об истоках героизма, о том, что в нашей стране человек ценится прежде всего по его делам на благо общества.
Затем Сталин поднял бокал за здоровье всех героев — старых и молодых, за тех, кто не устаёт идти вперёд, за молодость, потому что в молодых сила.
С этого памятного вечера мне пришлось уйти раньше других: в Козловском переулке у дома, где я тогда жил, собрался народ — ждали меня. И я, попросив разрешения, ушёл к жителям своего переулка.
Потом было много встреч, митингов, разговоров. Мы иной день по пять раз выступали на собраниях и конференциях, моим друзьям было присвоено звание Героя Советского Союза (я получил его раньше, на льдине, после начала работы «СП-1», 27 июня 1937 года). На нас обрушился шквал приветствий, писем и телеграмм.
Иные было даже неловко читать — так высоко оценивали нашу работу. И если я процитирую некоторые, то лишь затем, чтобы показать, как взбудоражен был весь мир.
Адмирал Ричард Берд писал:
«Успешное завершение труднейшей научной миссии папанинской полярной группы является результатом великого мужества и исключительно эффективной подготовки. В анналах человеческого героизма это достижение навсегда останется как одно из величайших дел всех времён и народов. В научной области оно продолжило путь к освоению новых вершин познания на пользу всему человечеству».Ему вторил Вильялмур Стеффансон из Лос-Анджелеса:
«Единственное, что получилось вопреки ожиданиям, — это быстрый дрейф льдины. Моя собственная точка зрения, высказанная советским властям по их просьбе в прошлом году, была, несомненно, типичной для всех исследователей Арктики: я утверждал, что скорость дрейфа, вероятно, не будет больше одной географической мили в день, в то время как она оказалась значительно выше…»Учёный заключал:
«Экспедиция Папанина, основанная на здравой и отважной концепции, походит на великолепное предприятие Нансена. Научные результаты папанинской экспедиции даже превышают то, о чём мы могли мечтать».Вот ещё одно высказывание. Оно принадлежит французу Полю Ланжевену:
«Все мы с тревогой и надеждой ждали окончания экспедиции Папанина, столь плодотворной в своих научных открытиях. Известие о том, что советские учёные, здоровые и невредимые, сняты со льдины, воспринято их французскими коллегами и друзьями с глубокой радостью. Советские народы испытывают сегодня великое счастье. В этих чувствах мы полностью объединены с СССР».С волнением читали мы приветствия наших соотечественников. Писали моряки и домохозяйки, шахтёры и юристы, академики и колхозники.
Не могу не упомянуть о приветствии, полученном от Днепропетровского обкома партии, где работал тогда Леонид Ильич Брежнев. Была телеграмма доброй и сердечной. В заключение в ней говорилось, что вместе со всем советским народом гордятся нашим геройством. Поздравляют нас с успешным завершением задания.
Через тридцать восемь лет я встретил Леонида Ильича Брежнева в Барвихе и опять услышал от него добрые, приветливые слова, а также шутливое предложение вместе разок слетать на Северный полюс.
Я ответил, что с Генеральным секретарём ЦК нашей партии полечу на любой из полюсов в любой день. А про себя подумал: как хорошо, что он так молод душой и бодр, хотя и выглядел уставшим — только что закончил работу XXV съезд партии.
Я читал газетные статьи, посвящённые ледовому дрейфу, смотрел на горы писем, и в душу стало закрадываться смятение: какая же новая ответственность ложилась на плечи каждого из нашей четвёрки — не меньшая, чем на льдине! Думал о том, что каждый шаг в жизни должен сверять с тем высоким, чем одарила нас Родина, — признанием; о том, что нигде, ни при каких обстоятельствах не должны мы запятнать чести Героев. В этих моих раздумьях, когда схлынула первая радость встреч, больше всего было беспокойства.
Снова и снова я мысленно клялся быть достойным тех высоких слов, которые люди говорили в наш адрес.
Бригады, звенья, цеха вставали на папанинскую вахту. Ставились трудовые рекорды, совершались автопробеги, проводились всевозможные соревнования в нашу честь. Всё это было, конечно, приятно, но порой хотелось сказать некоторым товарищам: «Родные, не надо!»
Нас просили дать отзыв о спектакле, книге, картине, фильме. Мы, естественно, отказывались. На нас обижались. А чего только не было в почте! Оказывается, 21 мая 1937 года, в день нашей высадки на льдину, в семье москвичей Хотимских родился сын. В честь события назвали его Севполь — Сев[13] пол[14]. Каждый из нас, возвратись на родину, получил по фотографии малыша. Мальчика нельзя было не поздравить хотя бы с первой годовщиной. Я написал его родителям:
«Воспитайте Севочку так, чтобы он был хорошим и полезным гражданином нашей великой Родины. За фотокарточки большое спасибо. Буду хранить их. Желаю Севполю счастливой жизни».Потом след мальчика я потерял: хлопоты, занятость с годами не уменьшались, а росли. Спустя 26 лет получил я письмо — от Хотимского-старшего:
«Памятуя Ваш наказ, с гордостью могу отчитаться, что сын носит такое имя вполне оправданно. Наши надежды родителей и Ваш наказ друга он оправдал. Окончил 10 классов. Четыре года прослужил на Балтике во флоте старшим матросом-радистом. Вернувшись из армии, он стал работать и учиться в вечернем институте факультета радиоэлектроники, теперь он учится на 6 курсе, работает инженером-конструктором, комсомолец, собирается вступить в члены КПСС, женат. Жена — инженер-экономист. Растят сына. Хорошая, дружная семья радует нас, родителей».19 марта 1938 года в «Правде» появилась заметка «Мы гордимся вами». Когда я взглянул на подписи, мне стало жарко, пожалуй жарче, чем в те часы, когда на льдине крутил я с Женей Фёдоровым лебёдку, измеряя в очередной раз глубину Ледовитого океана. Мы тогда, на льдине, часто мечтали о том, как пойдём в театр, увидим любимых актёров. А теперь вот под небольшой заметкой, которая кончалась словами: «Всероссийское театральное общество ожидает встречи с вами в стенах „Дома актёра“ — стояло великолепное созвездие имён. Станиславский! Москвин! Качалов! Яблочкина! Барсова! Тарасова! Мансурова! Козловский! Щукин! Образцов!
Нет, думал я, на этот раз побегу на такую встречу!
Но митинги следовали за митингами, собрания — за собраниями, и жизнь нашей четвёрки, как и на станции «Северный полюс», оказалась расписанной по часам.
Однако встреча состоялась, да какая! До утра.
О том, как нас «ловили», чтобы договориться о встрече, рассказал в своей книге «В нашем доме» стремительный и весёлый человек — бессменный директор-распорядитель Центрального Дома актёра Всероссийского театрального общества Александр Моисеевич Эскин.