Страница:
- А гавань, Тедди? - спросил Антон Шульц.
- Гавань я беру на себя.
Он не заметил, как закончилась эта бесконечная ночь, непроглядная, мокрая; как выродилась она в мутный рассвет и в серый день, который померк и канул в ту же непроглядную сырость. Три дня и три ночи длились как одно невыразимое время суток, бессонное, жестокое, страшное. Но разве не тогда прожил он лучшие часы свои на земле?..
С рассветом Тельман поехал на велосипеде осматривать баррикады.
В Бармбеке рядом с завалом из деревьев, булыжников и полосатых матрацев ему повстречался мальчонка лет семи, который, сопя от усилия, волочил по вывороченной мостовой дырявую корзину с игрушками.
- Постой-ка, малец, - Тельман слез с велосипеда и присел перед парнишкой. - Куда ты все это тащишь?
- Разве не видишь? На баррикаду! Подсоби-ка мне, дядя.
Тельман посадил мальчика на плечо, обхватил рукой корзину и направился к завалу.
Баррикада встретила их оглушительным хохотом.
- Гляди, ребята! Гранаты несут, - крикнул, выскочив на бруствер, усатый рабочий в кожаной фуражке. - Только ты, Тедди, опоздал! Да... Макс нас уже снабдил. Укомплектованы за счет шупо. Даже слезоточивые бомбочки есть!
Тельман спустил мальчика на землю и, отряхнув запачканный рукав, тоже поднялся на бруствер. Молча пожал руку рабочему и, заглянув в окоп, спросил:
- Как дела, ребята? Все в порядке?
- Ждем гостей! - улыбнулся здоровенный парень в матросском бушлате. Они было сунулись к нам, но после первых же выстрелов показали зады.
- Много?
- Человек сорок.
- Немного... Но будьте готовы, они собирают силы. Есть сведения, что на Бармбек двинут броневики. Так что гранаты поберегите... Пригодятся.
- Не сомневайся, Тедди, все будет как надо!
Мальчишка между тем засовывал в щели свои видавшие виды игрушки. Рваную дыру в соломенном матраце он заткнул гривастым конем об одном колесике.
- Ну что, закончил ремонт? - спросил его Тельман.
- Теперь ладно будет, - мальчишка поплевал на ладонь и вытер ее о штаны.
- Позаботьтесь о товарище, - кивнул на мальчика Тельман.
- Есть! - козырнул матрос.
- Хлеба хватает?
- Пока не жалуемся. Люди нас не оставляют. Местные, так сказать, обитатели.
- Поддерживают, значит, восстание?
- А как же! Они почти все за нас, Тедди! А те, кто против, либо давно удрали, либо громят сейчас продуктовые лавки. Повидло ведрами тащут.
- Верно, товарищ. Такие - не наши люди. Революция - дело чистое.
Он сошел с баррикады, взял приставленный к опрокинутой фуре велосипед. Отъехав немного от баррикады, оглянулся и помахал на прощание рукой.
Мокрые листья темнели на матрацах, как пятна крови...
В этот день узник одиночки корпуса "С" обрел самый драгоценный дар из тех печальных даров, которые удается вырвать из немоты и безмолвия: он обрел власть над временем и пространством. Стены раздались и отступили, потолок треснул, а пол камеры превратился в перекресток вселенских дорог.
Отныне узник мог идти куда хотел. Тропинками юности он весело бежал к морю или уходил в буковые, пахнущие прелой листвой леса. Море качало его в матросской люльке, но за иллюминатором грохотали не волны, а скоростные вагоны нью-йоркского хабвея. Протянув руку, он мог потрогать перевернутый трамвайный вагон на гамбургских баррикадах или ржавую проволоку заграждений на Сомме. Он говорил с матерью, которая давно умерла, учил первым словам крохотную свою дочурку, которая давно уже выросла.
Дороги вели его к истокам, и он вновь мог слышать голос Розы Люксембург на спартаковском митинге и свой собственный зычный голос на собрании "Союза красных фронтовиков". Его встречали друзья, которые были сейчас далеко, может быть за границей. Его встречали те, кто навсегда остался в прошлом, ибо время перестает течь для мертвых.
И еще они, эти дороги, уводили его от немоты каменных стен снова в родной Гамбург, в гавань и поросшие соснами дюны на берегу. Он бродил и по летним берлинским улицам, где не было уже ни черных, ни коричневых мундиров, ни золотых значков со свастикой на лацканах пиджаков. Удивительная власть памяти! Вот он сидит в большом зале с колоннами совсем близко от кумачовой скатерти, на которой стоит круглый графин с водой. Над этим столом, над бумагами и над повернутыми в одну сторону головами сидящих вокруг мужчин и женщин высится, наклонившись вперед, к людям, к залу, Ленин... Лето 1921 года. Третий конгресс Коминтерна. Москва... И снова Москва, но уже в декабре, вся в снегу. И опять тот же снег и та же нет, не та же, а другая, другая Москва - 1924 года. Злая ночь с 23 на 24 января, когда он стоял в почетном карауле у ленинского гроба. Черные толпы, не толпы - бесконечные вереницы людей. И костры, и мороз, и синий, как спиртовой огонь, пар над черными головами.
Вот улицы Москвы и бесконечные проспекты Ленинграда. Он хорошо их помнит. Они переходят, совсем незаметно, в берлинские надземные дороги и набережную Гамбурга. Один бесконечный город его памяти, где соседствуют улицы всех городов, где рядом стоят дома, в которых живут немцы, русские, американцы, французы. В этом городе памяти никто никогда не умирает, никто не покидает его.
Тельман уходил в этот город не для того, чтобы забыться, даже не для того, чтобы уйти от скудной повседневности тюрьмы. Он черпал там мужество и веру, просил совета и находил единственное решение. Дорогами своего города он подходил к воротам тюрьмы, следил за сменой караула, за тем, как въезжают и выезжают машины, чтобы потом сообщить об этом на волю. Он уходил под розовокорые сосны, тихо раскачивающиеся в вышине, и ложился на сухой, в лиловом цвету, вереск. Там он отдыхал и обдумывал тайный язык своих писем. Оттуда он возвращался в окопы с застойной водой, и сотни рук, пропахших табаком и порохом, тянулись к нему. Он пожимал эти руки, и сама собой как-то спадала тревога в сердце. И еще бесконечные извивы улиц приводили его в сырые, пропахшие кровью подвалы. Он наклонялся, он становился на колени и поднимал головы брошенных на каменный пол людей. И на него смотрели искалеченные лица товарищей. Так спокойная, лютая ненависть помогала ему собрать силы, когда особенно одолевала тоска и тело все больше и больше слабело.
Он делал по утрам упражнения в своей крохотной камере, старался использовать каждую секунду получасовой прогулки. Он шагал и шагал по камере, проходил километры за километрами, пока за поворотом улицы не показывался лес или камни, розовый и серый гранит шхер. Там он набирался сил, лечился солнцем и ветром, красотой природы, лечился терпким запахом можжевельника и сосен, солью и йодом морской воды.
Он медленно пил холодное пиво из литой стеклянной кружки, вдыхал ядреный дух кожи и лошадиного пота, паровозного дыма, свежих, в янтарных каплях живицы, досок, засмоленных бочек с балтийской сельдью. Сколько друзей, сколько знакомых приветливых лиц встречал он на этих путях! С ним делились табаком, его крепко хлопали по плечу, ему со встряхиванием пожимали руку. А потом он возвращался домой, на все улицы, где когда-то жил, во все дома одновременно. И всегда дома все были в сборе. И в этом был источник жизни, живительный ключ, откуда можно черпать нежность и твердость, уверенность, тревогу и ненависть.
Так Эрнст Тельман обрел могучую власть над собственной памятью. Это была его первая большая победа над камерой в Альт-Моабите. Пройдут годы заключения, и в последнем письме к Розе из Моабита он коротко скажет о мудрости, которую обрел в страданиях, о бесконечных этих улицах памяти, улицах юношеских лет.
Из письма Э. Тельмана товарищу по тюремному заключению.
Январь 1944 г.
...23 мая 1933 года я был переведен в Старый Моабит, в берлинский дом предварительного заключения. Два с половиной года я находился под следствием в предварительном заключении; за это время допрашивался четырьмя следователями, иногда по 10 часов ежедневно. Мне были предъявлены для ознакомления и объяснений все самые важные материалы руководства партии и ее организаций, которые использовались в качестве улик против меня. Сюда притащили и использовали при допросах все мои речи и статьи, материалы обо всех заседаниях секретариата, Политбюро, Центрального Комитета и о других совещаниях, а также о наиболее крупных собраниях и митингах, где я выступал. И, наконец, подробному разбирательству были подвергнуты общая политика партии, ее работа и организационная деятельность, многочисленные документы и издания, которые были ею выпущены, причем было много документов, подтасованных и сфабрикованных шпиками.
...Я держал себя как революционер. Как вождь коммунистического движения, я защищал все решения ЦК партии, а также Коммунистического Интернационала и принял за все это на себя полную ответственность. Я энергично отбил все попытки заставить меня назвать или выдать имена партийных деятелей и работников. Проявляя твердость характера, я действовал так, как требовало чувство долга. Следователям, несмотря на всевозможные уловки и ложь, не удалось на допросах заманить меня в ловушку или вынудить стать предателем по отношению к моим соратникам и к делу коммунизма. Часто доходило до резких сцен и острых стычек, что затягивало допросы. После того как следователи потерпели неудачу в своих попытках получить от меня нужные им признания, они прибегли к помощи гестапо.
Глава 21
ПРИНЦ-АЛЬБРЕХТШТРАССЕ
Черный "мерседес" с брезентовым верхом ждал его во внутреннем дворе. Сиреневой мутью оседали в каменном колодце ранние сумерки. Ветер завивал мелкую снеговую крупку.
Его посадили на заднее сиденье. Два рыжих эсэсовца зажали его с обеих сторон. Машина медленно подрулила к арке. Остановилась. Охранник взял пропуск, мельком глянул внутрь и включил рубильник. Бронированные створки ворот разъехались, и "мерседес" с форсированным мотором бесшумно рванул с места. Взвизгнула на крутом повороте резина, и Моабит остался позади.
Тельман сидел глубоко, а зажавшие его эсэсовцы, которым было тесновато, малость подались вперед и мешали смотреть в боковые окошки. Но через ветровое стекло он видел бегущий асфальт автобана, летящие навстречу дома. По-видимому, его опять везли в главное гестапо на Принц-Альбрехтштрассе. Последнее время они стали допрашивать по вечерам. Иногда допрос затягивался далеко за полночь.
Шофер уверенно, на полном газу закладывал повороты, хотя ехать было недалеко. Он ни разу не повернул головы, но в зеркальце Тельман ловил его взгляды. На шофере была та же эсэсовская форма, погон на правом плече, окантованный воротник, черная пилотка. Стриженый затылок распространял острый удушливый запах одеколона.
Въехав под круглую арку, машина остановилась у подъезда. Шофер вынул ключ зажигания и, обойдя машину сзади, раскрыл правую дверцу. Сначала вылез эсэсовец, потом Тельман. Другой охранник выпрыгнул слева и побежал к застекленной, с аккуратными занавесочками, двери.
Но она вдруг распахнулась сама, выпуская под сумеречное небо группу заключенных в сопровождении обер-вахмистра.
- Стой! - закричал один из эсэсовцев. - Назад!
Обер-вахмистр на мгновение растерялся, но тут же повернулся и начал заталкивать арестованных обратно в подъезд.
- Всем повернуться лицом к стене. Кто обернется, будет расстрелян, скомандовал эсэсовец.
Когда Тельман вошел в подъезд, заключенные, подняв руки, уже стояли лицом к стене. По гулкой каменной лестнице со стершимися ступенями его провели на четвертый этаж.
Миновав длинный, скудно освещенный коридор, свернули направо и остановились у двери, которая ничем не отличалась от тех, мимо которых они только что прошли. Конвоиры легонько подтолкнули его в спину, и он оказался в большой комнате с высоким потолком. Все три ее окна были замазаны снизу белой краской.
За столом сидел гестаповец с генеральским шитьем на левой петлице. Это был Гиринг, который уже дважды его допрашивал. Возле него, широко расставив ноги, стояли еще три эсэсовца. Остальные четверо расположились у оконной стены. Тельман повернул голову. Дверь за ним была закрыта. Конвоиры остались в коридоре.
Обычно на допросах присутствовали два-три следователя. Теперь же на него внимательно смотрели восемь пар глаз. Эсэсовцы медленно подняли кулаки: приветствовали салютом Рот фронта. Тельман спокойно оглядел их всех. Кроме Гиринга он знал двоих, еще со времен политической полиции Зеверинга. Охранители Веймарской республики перешли на службу к ее могильщикам. Что ж, полиция всегда стояла за преемственность власти.
Потом Тельман подумал, что ему, пожалуй, знаком и четвертый из этой компании. Вон тот, в углу, у окна, заметно лысеющий рыжий хауптштурмфюрер. Трудно не заметить его розоватый морщинистый нарост над самой ноздрей. Наверняка они где-то встречались. Но где и когда это было?
- Садитесь, товарищ Тедди! - рыжий, почувствовав изучающий взгляд Тельмана, криво улыбнулся и сверкнул золотой коронкой.
Посреди комнаты стояло кожаное кресло. Тельман молча подошел к нему и сел.
- Здорово, Тедди! - сказал стоящий за Гирингом штурмбанфюрер. Этот был старый знакомый. Тельман знал его еще по Гамбургу. Тогда этот полицейский чиновник расследовал преступление фашиствующих бандитов из тайной организации "Консул". Как-то ночью они совершили нападение на его квартиру на Симзенсштрассе, 4. Подлое и бессмысленное... Прикрепили две гранаты к оконному переплету. Роза и Ирма крепко спали, а он, как обычно, был на собрании. Взрыв выбил оконную раму внутрь. Осколки изрешетили стену. Только выступ стены, за которым, по счастливой случайности, стояла кровать, защитил жену и дочь. В довершение всего бандиты забросили в комнату пакет со взрывчаткой. Его обнаружили позже, когда Тельман с рабочими вбежал в квартиру. Они быстро обезвредили бомбу и вызвали полицию. Тут Тельман и увидел впервые этого кривоногого коротышку, чьи черные, коротко подстриженные волосы и теперь торчат во все стороны, как у ежа.
Маленький вахмистр ловко тогда взялся за дело. Через три часа после взрыва полиция задержала двух подозрительных парней, у которых при обыске были найдены капсюли-детонаторы и кольцо от гранаты. Но арестованных быстренько отпустили на волю. То ли вправду улик оказалось недостаточно, то ли полицию страшили тайные судилища "фемы". Ничего нет удивительного, что коротышка сделал карьеру в СС. Гамбургская полиция, беспощадная к рабочим, проявляла удивительный либерализм к фашистским хулиганам. Ни один из тех, кто участвовал в налете на гамбургский окружком и редакцию "Гамбургер фольксцайтунг", не понес наказания. А ведь в то время гамбургский полицай-президиум возглавлял социал-демократ.
- Не признаешь? - коротышка вразвалку пересек комнату и остановился перед Тельманом.
- Узнаю.
- Да, Тельман! - Карл Гиринг поднял глаза от разложенных на столе бумаг. - Все старые знакомые, заклятые друзья. Поэтому нечего дурака валять. Выкладывайте карты на стол. Нам лучше договориться полюбовно.
- О чем? - Тельман отстранил коротышку рукой и чуть наклонился в сторону Гиринга.
- Нас интересует немногое. Кое-какие имена, вы знаете какие; нам уже приходилось беседовать. Еще нас интересует, кто из членов Политбюро остался в стране, кто руководит подрывной деятельностью из-за рубежа. Вот и все. Ну, может быть, еще детали. Адреса, явки, краткие политические характеристики.
Тельман глянул на большие круглые часы под потолком - было начало шестого - и отвернулся к окну.
Гиринг вздохнул. Да, он понимал, говорить им было не о чем. Нельзя, немыслимо подходить к такому человеку с узкими рамками традиционного полицейского допроса с его грубой прямолинейностью и примитивным коварством. Он сам судейский и вырос в судейской семье, и ему ясно, что с Тельманом нужно взять другой тон. Но какой? Обычный полицейский реквизит не для Тельмана. Он, Гиринг, уже изучил красного вождя. И в Алексе, и в Моабите, и здесь, на Принц-Альбрехтштрассе. Если после трех суток строгого карцера - сырого и темного каменного мешка, где и стоять-то нельзя, он способен делать зарядку, то уговорами многого не добьешься. Он на них не реагирует, как, впрочем, и на душеспасительные письма, написанные почерком близких людей, и на номера "Роте фане", где говорится, что Компартия прекращает борьбу против режима. Ого! Не дешево обошелся каждый такой специально отпечатанный экземпляр! Но - и он. Карл Гиринг, заранее это знал - деньги вылетели в трубу. Гестапо от Тельмана сведений не нужно. Явки, фамилии, адреса? Все это чушь. Они и без него все знают. А что пока им не известно, то разнюхают многочисленные агенты. Тельман слишком крупная фигура, чтобы требовать у него какие-то там адреса. Он нужен весь, как он есть. Целиком. Так как же заполучить его, как надломить эту железобетонную психику, не прибегая к обычной полицейской тактике? Как расколоть и тогда уже полностью подчинить себе? Но вот в чем вся беда Тельмана не расколешь. Непрерывным перекрестным допросом его не проймешь. Опять попытаться взять его измором? Бесполезно. Накачать наркотиками, как Ван дер Люббе? Тоже не годится. На суде это сразу же всем бросится в глаза, слишком он известная личность. Не давать спать? Трое, а то и четверо суток? Но он же портовый грузчик! Свалится без сознания на пол, потом спокойно отоспится, и все пойдет как прежде. Есть, конечно, испытанное средство, которое сделает шелковым даже такого битюга... Да, средство есть... Но ведь Тельмана надо выпустить на процесс! Под пристальные взоры мировой общественности. Вот и получается, что всемогущая полиция бессильна перед каким-то пролетарием. Начальство отдает приказ. Детали его не интересуют. Это дело его, Гиринга. За это ему платят деньги, за это его, потомственного судейского, у которого не было партбилета с дореволюционным стажем, вознесли так высоко. Но если он провалит теперешнее дело, то все полетит к чертям. Вилла в Грюневальде, за которую не выплачено до конца, белый автомобиль марки "ханомаг" со щитком имперского автоклуба на радиаторе, служебный "майбах" с номером 8 под эсэсовскими рунами... Шутка ли, номер 8! По рангу СС в первом ездит сам фюрер, во втором - Гиммлер, в третьем - Гейдрих... А восьмой - у него, Карла Гиринга, который вступил в НСДАП и "альгемайне СС" только после той судьбоносной ночи. Спасибо Мюллеру, помог, представил его лично Гейдриху. И он, Гиринг, оправдал доверие. Не подвел однокашника, у которого тоже нет обеспеченного тыла. Ведь и старина Мюллер не "старый борец". Он вообще, кажется, не в партии. Но Гейдрих уважает хорошие полицейские кадры. Знает, что таких специалистов, как Мюллер, в "коричневом" доме не много. Что ни говори, а ведь совсем недавно все эти господа находились по ту сторону баррикады. И настоящего полицейского опыта у них нет. Уголовный - другое дело. Этот, конечно, есть...
Он прекрасно понимает, что не только за юридические достоинства взял его Рейнгард Гейдрих в свой аппарат. Гейдриху нужны послушные, лично преданные люди. Он купил их, старика Мюллера и его, с потрохами. Конечно, они будут ему преданны. Куда им деться? Стоит Гейдриху от них отступиться, как те же обойденные "старые борцы" растерзают в клочья "проходимцев, которые пришли на готовенькое". Разве Гиринг не знает, что говорят у него за спиной? И не только за спиной! Эрнст Рем так его просто терпеть не может. И не скрывает этого. И если бы один Рем! Начальник партийной канцелярии рейхслейтер Гесс тоже не слишком-то любит его. А это могущественные враги! Даже его прямой шеф по прусскому гестапо министр-президент Герман Геринг побаивается Гесса. Особенно теперь, когда на Геринга возлагают всю ответственность за провал лейпцигского процесса. Да что говорить, Димитров оставил всех с носом. Нельзя было дать ему уйти. Никак нельзя. А он ушел из-под рук. Ускользнул. На процессе он занимался неприкрытой коммунистической пропагандой, держал себя как обвинитель, не как подсудимый, выставил в смешном свете не только Геринга, но и доктора Геббельса. Разве мало? А тут еще русский паспорт и самолет, который прислала за ним Москва... Геринг здорово оплошал. Другому не простили бы. Но "железный Герман" где-то вовремя сказал, что у него нет совести, что, дескать, его совесть - это Адольф Гитлер. Сказано было без расчета на огласку, но тем не менее дошло куда надо... Да, не ему, Гирингу, равняться с Герингом, хотя фамилии их похожи. Птица высокого полета. Высочайшего! На Гиринга уже начинали коситься, что не сумел-де посадить на скамью подсудимых рядом с Димитровым этого Тельмана. И хорошо, что не сумел. Не хватало в Лейпциге еще одного агитатора. И так был преотличный цирк. На весь мир! Благодарение всевышнему, что Димитровым занимался Геринг. Своим провалом он, надо сказать, здорово его выручил. Но второго Лейпцига быть не может, ясно каждому. Поэтому Тельмана ему не простят, кожу сдерут, а не простят. Если б кто знал, как он ненавидит Тельмана! Босяк, самоучка, выскочил, видите ли, в политические вожди! Подумать только, еще совсем недавно эта физиономия красовалась на всех плакатах. В президенты захотел! Фюрер бесконечно прав, когда говорил, что четырнадцать лет марксизма развратили Германию, а год большевизма убил бы ее. К счастью, этого не произошло. Судьба!
Но та же судьба так сплела свои нити, что теперь все его благополучие зависит от этого упрямого человека. Нет, даже трудно вообразить, как он его ненавидит. Куда сильнее, чем того аристократического хлыща с большевистскими замашками, который любил всех подковырнуть. Где вы сейчас, позвольте спросить, господин Шу-Бой? В концлагере? То-то и оно. А Карл Гиринг заведует отделом 2-й на Принц-Альбрехтштрассе. И уж он постарается, чтоб вы подольше оставались там, несмотря на хлопоты высокопоставленных родственников. Авось теперь вам, господин потомок гросс-адмирала, будет не до оценки, которую получил на госэкзамене Манфред Рёдер, свояк Карла Гиринга.
Ну да черт с ним, с Шу-Боем! О нем есть кому позаботиться. А вот что делать с Тельманом?..
- Встать, грязная свинья! - неожиданно закричал Гиринг, стукнув кулаком по столу. - Встать!
Тельман не шевельнулся. Все так же отрешенно продолжал он рассматривать закрашенные половинки стекол.
- Поднимите его.
Коротышка штурмбанфюрер и еще один эсэсовец схватили Тельмана за руки. Но он встал сам, спокойно высвободился и оправил на себе пиджак.
Зазвонил телефон.
- Гиринг! - сказал Гиринг в трубку и тут же встал. - Слушаюсь, группенфюрер! Сейчас буду. - Он пригладил редкие волосы. Вытер платком потное, несколько одутловатое лицо.
Его вызывал к себе сам Гейдрих! Уже третий раз за сегодняшний день.
- Продолжайте без меня, - выходя из-за стола, он брезгливо махнул рукой. - Довольно китайских церемоний! Ты отвечаешь за все, Вилли!
- Ладно, - лениво кивнул привалившийся к подоконнику эсэсовец.
Когда дверь за Гирингом закрылась, он вплотную подошел к Тельману и подбоченился. Это был здоровый полнокровный мужчина, довольно красивый, с чуть вьющимися льняными волосами "настоящего нордического человека".
Он долго, с интересом рассматривал знаменитого красного вождя. Тельман равнодушно скользнул взглядом по розовому гладко выбритому лицу штандартенфюрера, по плетеным завиткам погона на правом плече, рыцарскому кресту с мечами на груди и отвернулся.
- Что будем делать, сволочь? - спокойно, даже добродушно спросил штандартенфюрер и неожиданным, почти молниеносным движением профессионального боксера выбросил руку вперед.
Тельман пошатнулся и схватился за лицо. Сквозь стиснутые пальцы медленно просочились темные струйки. Он шевельнул языком. Губы были разбиты. На верхней десне - две саднящие соленые ямки.
Кто-то несильно толкнул Тельмана в грудь, и он упал в кресло.
- Дайте ему сплюнуть, - сказал штандартенфюрер, массируя костяшки пальцев.
Тельман медленно отвел руки от искалеченного рта. Они стали неприятно липкими. Кто-то, словно это было на приеме у дантиста, поднес ему эмалированную миску. Он выплюнул кровавый сгусток вместе с зубами.
И сейчас же откуда-то сбоку на него обрушился новый удар. Пронзительной молнией снизу от подбородка кольнуло прямо в мозг. Кто-то резко схватил его за отвороты пиджака, приподнял и тут же швырнул прямым ударом в ослепленное лицо назад в кресло.
Начальник Политической полиции Берлин, 1 июня 1934 г.
Центрального бюро
Всем управлениям политической полиции
Об уголовном преследовании за государственную измену бывшего
руководителя КПГ Эрнста Тельмана.
По делу о государственной измене бывшего руководителя КПГ
Тельмана срочно необходимо установить:
а) какие лица являлись в январе - феврале 1933 г. политическими
руководителями окружных организаций КПГ в стране и где они сейчас
пребывают;
б) где распространялась листовка "Наша борьба за революционное
свержение фашистской диктатуры и за новую Советскую социалистическую
Германию. Тезисы Центрального Комитета КПГ о современном положении и
задачах партии", датированная 15 февраля 1933 года.
По поручению
- Гавань я беру на себя.
Он не заметил, как закончилась эта бесконечная ночь, непроглядная, мокрая; как выродилась она в мутный рассвет и в серый день, который померк и канул в ту же непроглядную сырость. Три дня и три ночи длились как одно невыразимое время суток, бессонное, жестокое, страшное. Но разве не тогда прожил он лучшие часы свои на земле?..
С рассветом Тельман поехал на велосипеде осматривать баррикады.
В Бармбеке рядом с завалом из деревьев, булыжников и полосатых матрацев ему повстречался мальчонка лет семи, который, сопя от усилия, волочил по вывороченной мостовой дырявую корзину с игрушками.
- Постой-ка, малец, - Тельман слез с велосипеда и присел перед парнишкой. - Куда ты все это тащишь?
- Разве не видишь? На баррикаду! Подсоби-ка мне, дядя.
Тельман посадил мальчика на плечо, обхватил рукой корзину и направился к завалу.
Баррикада встретила их оглушительным хохотом.
- Гляди, ребята! Гранаты несут, - крикнул, выскочив на бруствер, усатый рабочий в кожаной фуражке. - Только ты, Тедди, опоздал! Да... Макс нас уже снабдил. Укомплектованы за счет шупо. Даже слезоточивые бомбочки есть!
Тельман спустил мальчика на землю и, отряхнув запачканный рукав, тоже поднялся на бруствер. Молча пожал руку рабочему и, заглянув в окоп, спросил:
- Как дела, ребята? Все в порядке?
- Ждем гостей! - улыбнулся здоровенный парень в матросском бушлате. Они было сунулись к нам, но после первых же выстрелов показали зады.
- Много?
- Человек сорок.
- Немного... Но будьте готовы, они собирают силы. Есть сведения, что на Бармбек двинут броневики. Так что гранаты поберегите... Пригодятся.
- Не сомневайся, Тедди, все будет как надо!
Мальчишка между тем засовывал в щели свои видавшие виды игрушки. Рваную дыру в соломенном матраце он заткнул гривастым конем об одном колесике.
- Ну что, закончил ремонт? - спросил его Тельман.
- Теперь ладно будет, - мальчишка поплевал на ладонь и вытер ее о штаны.
- Позаботьтесь о товарище, - кивнул на мальчика Тельман.
- Есть! - козырнул матрос.
- Хлеба хватает?
- Пока не жалуемся. Люди нас не оставляют. Местные, так сказать, обитатели.
- Поддерживают, значит, восстание?
- А как же! Они почти все за нас, Тедди! А те, кто против, либо давно удрали, либо громят сейчас продуктовые лавки. Повидло ведрами тащут.
- Верно, товарищ. Такие - не наши люди. Революция - дело чистое.
Он сошел с баррикады, взял приставленный к опрокинутой фуре велосипед. Отъехав немного от баррикады, оглянулся и помахал на прощание рукой.
Мокрые листья темнели на матрацах, как пятна крови...
В этот день узник одиночки корпуса "С" обрел самый драгоценный дар из тех печальных даров, которые удается вырвать из немоты и безмолвия: он обрел власть над временем и пространством. Стены раздались и отступили, потолок треснул, а пол камеры превратился в перекресток вселенских дорог.
Отныне узник мог идти куда хотел. Тропинками юности он весело бежал к морю или уходил в буковые, пахнущие прелой листвой леса. Море качало его в матросской люльке, но за иллюминатором грохотали не волны, а скоростные вагоны нью-йоркского хабвея. Протянув руку, он мог потрогать перевернутый трамвайный вагон на гамбургских баррикадах или ржавую проволоку заграждений на Сомме. Он говорил с матерью, которая давно умерла, учил первым словам крохотную свою дочурку, которая давно уже выросла.
Дороги вели его к истокам, и он вновь мог слышать голос Розы Люксембург на спартаковском митинге и свой собственный зычный голос на собрании "Союза красных фронтовиков". Его встречали друзья, которые были сейчас далеко, может быть за границей. Его встречали те, кто навсегда остался в прошлом, ибо время перестает течь для мертвых.
И еще они, эти дороги, уводили его от немоты каменных стен снова в родной Гамбург, в гавань и поросшие соснами дюны на берегу. Он бродил и по летним берлинским улицам, где не было уже ни черных, ни коричневых мундиров, ни золотых значков со свастикой на лацканах пиджаков. Удивительная власть памяти! Вот он сидит в большом зале с колоннами совсем близко от кумачовой скатерти, на которой стоит круглый графин с водой. Над этим столом, над бумагами и над повернутыми в одну сторону головами сидящих вокруг мужчин и женщин высится, наклонившись вперед, к людям, к залу, Ленин... Лето 1921 года. Третий конгресс Коминтерна. Москва... И снова Москва, но уже в декабре, вся в снегу. И опять тот же снег и та же нет, не та же, а другая, другая Москва - 1924 года. Злая ночь с 23 на 24 января, когда он стоял в почетном карауле у ленинского гроба. Черные толпы, не толпы - бесконечные вереницы людей. И костры, и мороз, и синий, как спиртовой огонь, пар над черными головами.
Вот улицы Москвы и бесконечные проспекты Ленинграда. Он хорошо их помнит. Они переходят, совсем незаметно, в берлинские надземные дороги и набережную Гамбурга. Один бесконечный город его памяти, где соседствуют улицы всех городов, где рядом стоят дома, в которых живут немцы, русские, американцы, французы. В этом городе памяти никто никогда не умирает, никто не покидает его.
Тельман уходил в этот город не для того, чтобы забыться, даже не для того, чтобы уйти от скудной повседневности тюрьмы. Он черпал там мужество и веру, просил совета и находил единственное решение. Дорогами своего города он подходил к воротам тюрьмы, следил за сменой караула, за тем, как въезжают и выезжают машины, чтобы потом сообщить об этом на волю. Он уходил под розовокорые сосны, тихо раскачивающиеся в вышине, и ложился на сухой, в лиловом цвету, вереск. Там он отдыхал и обдумывал тайный язык своих писем. Оттуда он возвращался в окопы с застойной водой, и сотни рук, пропахших табаком и порохом, тянулись к нему. Он пожимал эти руки, и сама собой как-то спадала тревога в сердце. И еще бесконечные извивы улиц приводили его в сырые, пропахшие кровью подвалы. Он наклонялся, он становился на колени и поднимал головы брошенных на каменный пол людей. И на него смотрели искалеченные лица товарищей. Так спокойная, лютая ненависть помогала ему собрать силы, когда особенно одолевала тоска и тело все больше и больше слабело.
Он делал по утрам упражнения в своей крохотной камере, старался использовать каждую секунду получасовой прогулки. Он шагал и шагал по камере, проходил километры за километрами, пока за поворотом улицы не показывался лес или камни, розовый и серый гранит шхер. Там он набирался сил, лечился солнцем и ветром, красотой природы, лечился терпким запахом можжевельника и сосен, солью и йодом морской воды.
Он медленно пил холодное пиво из литой стеклянной кружки, вдыхал ядреный дух кожи и лошадиного пота, паровозного дыма, свежих, в янтарных каплях живицы, досок, засмоленных бочек с балтийской сельдью. Сколько друзей, сколько знакомых приветливых лиц встречал он на этих путях! С ним делились табаком, его крепко хлопали по плечу, ему со встряхиванием пожимали руку. А потом он возвращался домой, на все улицы, где когда-то жил, во все дома одновременно. И всегда дома все были в сборе. И в этом был источник жизни, живительный ключ, откуда можно черпать нежность и твердость, уверенность, тревогу и ненависть.
Так Эрнст Тельман обрел могучую власть над собственной памятью. Это была его первая большая победа над камерой в Альт-Моабите. Пройдут годы заключения, и в последнем письме к Розе из Моабита он коротко скажет о мудрости, которую обрел в страданиях, о бесконечных этих улицах памяти, улицах юношеских лет.
Из письма Э. Тельмана товарищу по тюремному заключению.
Январь 1944 г.
...23 мая 1933 года я был переведен в Старый Моабит, в берлинский дом предварительного заключения. Два с половиной года я находился под следствием в предварительном заключении; за это время допрашивался четырьмя следователями, иногда по 10 часов ежедневно. Мне были предъявлены для ознакомления и объяснений все самые важные материалы руководства партии и ее организаций, которые использовались в качестве улик против меня. Сюда притащили и использовали при допросах все мои речи и статьи, материалы обо всех заседаниях секретариата, Политбюро, Центрального Комитета и о других совещаниях, а также о наиболее крупных собраниях и митингах, где я выступал. И, наконец, подробному разбирательству были подвергнуты общая политика партии, ее работа и организационная деятельность, многочисленные документы и издания, которые были ею выпущены, причем было много документов, подтасованных и сфабрикованных шпиками.
...Я держал себя как революционер. Как вождь коммунистического движения, я защищал все решения ЦК партии, а также Коммунистического Интернационала и принял за все это на себя полную ответственность. Я энергично отбил все попытки заставить меня назвать или выдать имена партийных деятелей и работников. Проявляя твердость характера, я действовал так, как требовало чувство долга. Следователям, несмотря на всевозможные уловки и ложь, не удалось на допросах заманить меня в ловушку или вынудить стать предателем по отношению к моим соратникам и к делу коммунизма. Часто доходило до резких сцен и острых стычек, что затягивало допросы. После того как следователи потерпели неудачу в своих попытках получить от меня нужные им признания, они прибегли к помощи гестапо.
Глава 21
ПРИНЦ-АЛЬБРЕХТШТРАССЕ
Черный "мерседес" с брезентовым верхом ждал его во внутреннем дворе. Сиреневой мутью оседали в каменном колодце ранние сумерки. Ветер завивал мелкую снеговую крупку.
Его посадили на заднее сиденье. Два рыжих эсэсовца зажали его с обеих сторон. Машина медленно подрулила к арке. Остановилась. Охранник взял пропуск, мельком глянул внутрь и включил рубильник. Бронированные створки ворот разъехались, и "мерседес" с форсированным мотором бесшумно рванул с места. Взвизгнула на крутом повороте резина, и Моабит остался позади.
Тельман сидел глубоко, а зажавшие его эсэсовцы, которым было тесновато, малость подались вперед и мешали смотреть в боковые окошки. Но через ветровое стекло он видел бегущий асфальт автобана, летящие навстречу дома. По-видимому, его опять везли в главное гестапо на Принц-Альбрехтштрассе. Последнее время они стали допрашивать по вечерам. Иногда допрос затягивался далеко за полночь.
Шофер уверенно, на полном газу закладывал повороты, хотя ехать было недалеко. Он ни разу не повернул головы, но в зеркальце Тельман ловил его взгляды. На шофере была та же эсэсовская форма, погон на правом плече, окантованный воротник, черная пилотка. Стриженый затылок распространял острый удушливый запах одеколона.
Въехав под круглую арку, машина остановилась у подъезда. Шофер вынул ключ зажигания и, обойдя машину сзади, раскрыл правую дверцу. Сначала вылез эсэсовец, потом Тельман. Другой охранник выпрыгнул слева и побежал к застекленной, с аккуратными занавесочками, двери.
Но она вдруг распахнулась сама, выпуская под сумеречное небо группу заключенных в сопровождении обер-вахмистра.
- Стой! - закричал один из эсэсовцев. - Назад!
Обер-вахмистр на мгновение растерялся, но тут же повернулся и начал заталкивать арестованных обратно в подъезд.
- Всем повернуться лицом к стене. Кто обернется, будет расстрелян, скомандовал эсэсовец.
Когда Тельман вошел в подъезд, заключенные, подняв руки, уже стояли лицом к стене. По гулкой каменной лестнице со стершимися ступенями его провели на четвертый этаж.
Миновав длинный, скудно освещенный коридор, свернули направо и остановились у двери, которая ничем не отличалась от тех, мимо которых они только что прошли. Конвоиры легонько подтолкнули его в спину, и он оказался в большой комнате с высоким потолком. Все три ее окна были замазаны снизу белой краской.
За столом сидел гестаповец с генеральским шитьем на левой петлице. Это был Гиринг, который уже дважды его допрашивал. Возле него, широко расставив ноги, стояли еще три эсэсовца. Остальные четверо расположились у оконной стены. Тельман повернул голову. Дверь за ним была закрыта. Конвоиры остались в коридоре.
Обычно на допросах присутствовали два-три следователя. Теперь же на него внимательно смотрели восемь пар глаз. Эсэсовцы медленно подняли кулаки: приветствовали салютом Рот фронта. Тельман спокойно оглядел их всех. Кроме Гиринга он знал двоих, еще со времен политической полиции Зеверинга. Охранители Веймарской республики перешли на службу к ее могильщикам. Что ж, полиция всегда стояла за преемственность власти.
Потом Тельман подумал, что ему, пожалуй, знаком и четвертый из этой компании. Вон тот, в углу, у окна, заметно лысеющий рыжий хауптштурмфюрер. Трудно не заметить его розоватый морщинистый нарост над самой ноздрей. Наверняка они где-то встречались. Но где и когда это было?
- Садитесь, товарищ Тедди! - рыжий, почувствовав изучающий взгляд Тельмана, криво улыбнулся и сверкнул золотой коронкой.
Посреди комнаты стояло кожаное кресло. Тельман молча подошел к нему и сел.
- Здорово, Тедди! - сказал стоящий за Гирингом штурмбанфюрер. Этот был старый знакомый. Тельман знал его еще по Гамбургу. Тогда этот полицейский чиновник расследовал преступление фашиствующих бандитов из тайной организации "Консул". Как-то ночью они совершили нападение на его квартиру на Симзенсштрассе, 4. Подлое и бессмысленное... Прикрепили две гранаты к оконному переплету. Роза и Ирма крепко спали, а он, как обычно, был на собрании. Взрыв выбил оконную раму внутрь. Осколки изрешетили стену. Только выступ стены, за которым, по счастливой случайности, стояла кровать, защитил жену и дочь. В довершение всего бандиты забросили в комнату пакет со взрывчаткой. Его обнаружили позже, когда Тельман с рабочими вбежал в квартиру. Они быстро обезвредили бомбу и вызвали полицию. Тут Тельман и увидел впервые этого кривоногого коротышку, чьи черные, коротко подстриженные волосы и теперь торчат во все стороны, как у ежа.
Маленький вахмистр ловко тогда взялся за дело. Через три часа после взрыва полиция задержала двух подозрительных парней, у которых при обыске были найдены капсюли-детонаторы и кольцо от гранаты. Но арестованных быстренько отпустили на волю. То ли вправду улик оказалось недостаточно, то ли полицию страшили тайные судилища "фемы". Ничего нет удивительного, что коротышка сделал карьеру в СС. Гамбургская полиция, беспощадная к рабочим, проявляла удивительный либерализм к фашистским хулиганам. Ни один из тех, кто участвовал в налете на гамбургский окружком и редакцию "Гамбургер фольксцайтунг", не понес наказания. А ведь в то время гамбургский полицай-президиум возглавлял социал-демократ.
- Не признаешь? - коротышка вразвалку пересек комнату и остановился перед Тельманом.
- Узнаю.
- Да, Тельман! - Карл Гиринг поднял глаза от разложенных на столе бумаг. - Все старые знакомые, заклятые друзья. Поэтому нечего дурака валять. Выкладывайте карты на стол. Нам лучше договориться полюбовно.
- О чем? - Тельман отстранил коротышку рукой и чуть наклонился в сторону Гиринга.
- Нас интересует немногое. Кое-какие имена, вы знаете какие; нам уже приходилось беседовать. Еще нас интересует, кто из членов Политбюро остался в стране, кто руководит подрывной деятельностью из-за рубежа. Вот и все. Ну, может быть, еще детали. Адреса, явки, краткие политические характеристики.
Тельман глянул на большие круглые часы под потолком - было начало шестого - и отвернулся к окну.
Гиринг вздохнул. Да, он понимал, говорить им было не о чем. Нельзя, немыслимо подходить к такому человеку с узкими рамками традиционного полицейского допроса с его грубой прямолинейностью и примитивным коварством. Он сам судейский и вырос в судейской семье, и ему ясно, что с Тельманом нужно взять другой тон. Но какой? Обычный полицейский реквизит не для Тельмана. Он, Гиринг, уже изучил красного вождя. И в Алексе, и в Моабите, и здесь, на Принц-Альбрехтштрассе. Если после трех суток строгого карцера - сырого и темного каменного мешка, где и стоять-то нельзя, он способен делать зарядку, то уговорами многого не добьешься. Он на них не реагирует, как, впрочем, и на душеспасительные письма, написанные почерком близких людей, и на номера "Роте фане", где говорится, что Компартия прекращает борьбу против режима. Ого! Не дешево обошелся каждый такой специально отпечатанный экземпляр! Но - и он. Карл Гиринг, заранее это знал - деньги вылетели в трубу. Гестапо от Тельмана сведений не нужно. Явки, фамилии, адреса? Все это чушь. Они и без него все знают. А что пока им не известно, то разнюхают многочисленные агенты. Тельман слишком крупная фигура, чтобы требовать у него какие-то там адреса. Он нужен весь, как он есть. Целиком. Так как же заполучить его, как надломить эту железобетонную психику, не прибегая к обычной полицейской тактике? Как расколоть и тогда уже полностью подчинить себе? Но вот в чем вся беда Тельмана не расколешь. Непрерывным перекрестным допросом его не проймешь. Опять попытаться взять его измором? Бесполезно. Накачать наркотиками, как Ван дер Люббе? Тоже не годится. На суде это сразу же всем бросится в глаза, слишком он известная личность. Не давать спать? Трое, а то и четверо суток? Но он же портовый грузчик! Свалится без сознания на пол, потом спокойно отоспится, и все пойдет как прежде. Есть, конечно, испытанное средство, которое сделает шелковым даже такого битюга... Да, средство есть... Но ведь Тельмана надо выпустить на процесс! Под пристальные взоры мировой общественности. Вот и получается, что всемогущая полиция бессильна перед каким-то пролетарием. Начальство отдает приказ. Детали его не интересуют. Это дело его, Гиринга. За это ему платят деньги, за это его, потомственного судейского, у которого не было партбилета с дореволюционным стажем, вознесли так высоко. Но если он провалит теперешнее дело, то все полетит к чертям. Вилла в Грюневальде, за которую не выплачено до конца, белый автомобиль марки "ханомаг" со щитком имперского автоклуба на радиаторе, служебный "майбах" с номером 8 под эсэсовскими рунами... Шутка ли, номер 8! По рангу СС в первом ездит сам фюрер, во втором - Гиммлер, в третьем - Гейдрих... А восьмой - у него, Карла Гиринга, который вступил в НСДАП и "альгемайне СС" только после той судьбоносной ночи. Спасибо Мюллеру, помог, представил его лично Гейдриху. И он, Гиринг, оправдал доверие. Не подвел однокашника, у которого тоже нет обеспеченного тыла. Ведь и старина Мюллер не "старый борец". Он вообще, кажется, не в партии. Но Гейдрих уважает хорошие полицейские кадры. Знает, что таких специалистов, как Мюллер, в "коричневом" доме не много. Что ни говори, а ведь совсем недавно все эти господа находились по ту сторону баррикады. И настоящего полицейского опыта у них нет. Уголовный - другое дело. Этот, конечно, есть...
Он прекрасно понимает, что не только за юридические достоинства взял его Рейнгард Гейдрих в свой аппарат. Гейдриху нужны послушные, лично преданные люди. Он купил их, старика Мюллера и его, с потрохами. Конечно, они будут ему преданны. Куда им деться? Стоит Гейдриху от них отступиться, как те же обойденные "старые борцы" растерзают в клочья "проходимцев, которые пришли на готовенькое". Разве Гиринг не знает, что говорят у него за спиной? И не только за спиной! Эрнст Рем так его просто терпеть не может. И не скрывает этого. И если бы один Рем! Начальник партийной канцелярии рейхслейтер Гесс тоже не слишком-то любит его. А это могущественные враги! Даже его прямой шеф по прусскому гестапо министр-президент Герман Геринг побаивается Гесса. Особенно теперь, когда на Геринга возлагают всю ответственность за провал лейпцигского процесса. Да что говорить, Димитров оставил всех с носом. Нельзя было дать ему уйти. Никак нельзя. А он ушел из-под рук. Ускользнул. На процессе он занимался неприкрытой коммунистической пропагандой, держал себя как обвинитель, не как подсудимый, выставил в смешном свете не только Геринга, но и доктора Геббельса. Разве мало? А тут еще русский паспорт и самолет, который прислала за ним Москва... Геринг здорово оплошал. Другому не простили бы. Но "железный Герман" где-то вовремя сказал, что у него нет совести, что, дескать, его совесть - это Адольф Гитлер. Сказано было без расчета на огласку, но тем не менее дошло куда надо... Да, не ему, Гирингу, равняться с Герингом, хотя фамилии их похожи. Птица высокого полета. Высочайшего! На Гиринга уже начинали коситься, что не сумел-де посадить на скамью подсудимых рядом с Димитровым этого Тельмана. И хорошо, что не сумел. Не хватало в Лейпциге еще одного агитатора. И так был преотличный цирк. На весь мир! Благодарение всевышнему, что Димитровым занимался Геринг. Своим провалом он, надо сказать, здорово его выручил. Но второго Лейпцига быть не может, ясно каждому. Поэтому Тельмана ему не простят, кожу сдерут, а не простят. Если б кто знал, как он ненавидит Тельмана! Босяк, самоучка, выскочил, видите ли, в политические вожди! Подумать только, еще совсем недавно эта физиономия красовалась на всех плакатах. В президенты захотел! Фюрер бесконечно прав, когда говорил, что четырнадцать лет марксизма развратили Германию, а год большевизма убил бы ее. К счастью, этого не произошло. Судьба!
Но та же судьба так сплела свои нити, что теперь все его благополучие зависит от этого упрямого человека. Нет, даже трудно вообразить, как он его ненавидит. Куда сильнее, чем того аристократического хлыща с большевистскими замашками, который любил всех подковырнуть. Где вы сейчас, позвольте спросить, господин Шу-Бой? В концлагере? То-то и оно. А Карл Гиринг заведует отделом 2-й на Принц-Альбрехтштрассе. И уж он постарается, чтоб вы подольше оставались там, несмотря на хлопоты высокопоставленных родственников. Авось теперь вам, господин потомок гросс-адмирала, будет не до оценки, которую получил на госэкзамене Манфред Рёдер, свояк Карла Гиринга.
Ну да черт с ним, с Шу-Боем! О нем есть кому позаботиться. А вот что делать с Тельманом?..
- Встать, грязная свинья! - неожиданно закричал Гиринг, стукнув кулаком по столу. - Встать!
Тельман не шевельнулся. Все так же отрешенно продолжал он рассматривать закрашенные половинки стекол.
- Поднимите его.
Коротышка штурмбанфюрер и еще один эсэсовец схватили Тельмана за руки. Но он встал сам, спокойно высвободился и оправил на себе пиджак.
Зазвонил телефон.
- Гиринг! - сказал Гиринг в трубку и тут же встал. - Слушаюсь, группенфюрер! Сейчас буду. - Он пригладил редкие волосы. Вытер платком потное, несколько одутловатое лицо.
Его вызывал к себе сам Гейдрих! Уже третий раз за сегодняшний день.
- Продолжайте без меня, - выходя из-за стола, он брезгливо махнул рукой. - Довольно китайских церемоний! Ты отвечаешь за все, Вилли!
- Ладно, - лениво кивнул привалившийся к подоконнику эсэсовец.
Когда дверь за Гирингом закрылась, он вплотную подошел к Тельману и подбоченился. Это был здоровый полнокровный мужчина, довольно красивый, с чуть вьющимися льняными волосами "настоящего нордического человека".
Он долго, с интересом рассматривал знаменитого красного вождя. Тельман равнодушно скользнул взглядом по розовому гладко выбритому лицу штандартенфюрера, по плетеным завиткам погона на правом плече, рыцарскому кресту с мечами на груди и отвернулся.
- Что будем делать, сволочь? - спокойно, даже добродушно спросил штандартенфюрер и неожиданным, почти молниеносным движением профессионального боксера выбросил руку вперед.
Тельман пошатнулся и схватился за лицо. Сквозь стиснутые пальцы медленно просочились темные струйки. Он шевельнул языком. Губы были разбиты. На верхней десне - две саднящие соленые ямки.
Кто-то несильно толкнул Тельмана в грудь, и он упал в кресло.
- Дайте ему сплюнуть, - сказал штандартенфюрер, массируя костяшки пальцев.
Тельман медленно отвел руки от искалеченного рта. Они стали неприятно липкими. Кто-то, словно это было на приеме у дантиста, поднес ему эмалированную миску. Он выплюнул кровавый сгусток вместе с зубами.
И сейчас же откуда-то сбоку на него обрушился новый удар. Пронзительной молнией снизу от подбородка кольнуло прямо в мозг. Кто-то резко схватил его за отвороты пиджака, приподнял и тут же швырнул прямым ударом в ослепленное лицо назад в кресло.
Начальник Политической полиции Берлин, 1 июня 1934 г.
Центрального бюро
Всем управлениям политической полиции
Об уголовном преследовании за государственную измену бывшего
руководителя КПГ Эрнста Тельмана.
По делу о государственной измене бывшего руководителя КПГ
Тельмана срочно необходимо установить:
а) какие лица являлись в январе - феврале 1933 г. политическими
руководителями окружных организаций КПГ в стране и где они сейчас
пребывают;
б) где распространялась листовка "Наша борьба за революционное
свержение фашистской диктатуры и за новую Советскую социалистическую
Германию. Тезисы Центрального Комитета КПГ о современном положении и
задачах партии", датированная 15 февраля 1933 года.
По поручению