Парнов Еремей Иудович. Третий глаз Шивы

   — Ты мудр, — страж развел руками, — тебе виднее. — Икота так же внезапно прошла. — Все открыто перед тобой: и прошлое и будущее. А уж я жизни ради тебя не пожалею. Младшую дочь храму пожертвую.
   — Хорошо. — Жрец деловито потер руки. — А ну-ка, отодвинь засов.
   — Так ведь приказ, верховный карпан… — замялся Кэхьон.
   — Что-о? — Горбун изумленно отступил назад.
   — Воля твоя, — сдался страж.
   Тяжело лязгнул в темноте засов, и медный вздох пронесся по сонным покоям дворца.
   — Я войду сейчас, — карпан наставительно погрозил кулаком, — а ты будешь меня охранять. Понял? Чтоб ни одна живая душа близко не подошла! Смотри у меня! — Он осторожно отворил дверь и, сунув руку за пазуху, прошмыгнул в келью.
   Кэхьон подхватил с пола оружие и, подобно каменному изваянию, замер у входа. Но не успел он еще прийти в себя после пережитого и собраться с мыслями, как дверь позади тихонько заскрипела.
   — Тс! Это я, — прошептал горбун. — Мне нужно было убедиться, нет ли кого в комнате.
   — И как?
   — Она пуста… Твое счастье, дуралей! Видимо, того, кто сорвал печать, что-то спугнуло… Давай думать теперь, как тебе помочь.
   — Ага, давай! — с готовностью откликнулся страж.
   — Ты умеешь молчать, червяк?
   — Не пробовал что-то.
   — Ночная мокрица! — вскипел карпан. — О Митра! Можно ли говорить с таким остолопом?
   — Смилуйся, жрец!
   — Поклянись, ничтожество, что ты скорее откусишь себе язык, чем скажешь хоть слово о своем преступном ротозействе.
   — Я буду нем, как камень в пустыне!
   — В холодную ночь кричат даже камни.
   — Я не закричу.
   — Тогда слушай. Я сейчас вновь запечатаю дверь и…
   — А где мы возьмем печать шахиншаха? Великий визирь^{note 13} сейчас спит…
   — Не твое дело, безмозглый хомяк, где я возьму печать! Ясно?
   — Слушаю и повинуюсь, великий карпан!
   — Давно бы так, павиан… Мы запечатаем дверь, и все станет как прежде. Когда в первую стражу будешь сдавать пост, то доложишь, что никаких происшествий не было. Повтори, мокрица.
   — Никаких происшествий не было!
   — Хорошо. Меня ты тоже не видел. И вообще никто тебя ночью не беспокоил, в комнату не входил.
   — Не входил.
   — Тогда задвигай засов! — Карпан поднял восковую печать и принялся разминать ее пальцами. — Сейчас сделаем все, как было. Счастье твое, что в комнату никто не входил и ничего туда не подбросил. — Он ловко наложил восковую нашлепку и прокатал по ней лазуритовый цилиндрик, оставивший рельефный оттиск крылатого быка. — Иначе бы я не сумел тебе помочь… Ну, вот и все. Печать снова на месте.
   — Отныне я раб последнего из твоих смердов. — Кэхьон ударил себя в грудь здоровенным кулачищем. — Как это тебе удалось?
   — Разве я не великий маг? — усмехнулся Зах. «Не будь так темно, — подумал он, — я бы не решился пустить в ход чудесную гемму. Ведь даже такой глупец, как этот Кэхьон, и тот сообразил бы, что за нее могут заживо содрать кожу».
   — Твое колдовство поистине всесильно!
   — Да, стражник, это было могучее колдовство. Но тебе лучше забыть о нем. Понял? Печати никто не трогал, в келью никто не входил, меня ты не видел и я ничего общего с тобой не имею. — Карпан вынул длинные четки и поднес их к глазам, пытаясь разглядеть кисть. — Белая нить еще неотличима от голубой, но скоро уже первая стража… Прощай, воин!
   — Прощай, величайший маг!
   …Солнце клонилось уже к закату, когда царь и Спитама завидели южную стену арка. Она лежала в тени и казалась почти черной. Округлые зубцы ее отчетливо врезались в золотое пыльное небо. В невесомом от зноя воздухе, как далекие звезды, мерцали дымные факелы часовых.
   Виштаспа ехал теперь впереди, а бродячий пророк, как смиренный слуга, трусил за ним следом, понукая уставшую лошадь. Они пересекли прямиком неглубокий сай, заросший тамариском и лохом, и выехали на царскую дорогу, ведущую к главным — изумрудным — воротам города. Но едва проскакали расстояние в четверть парсанга, как увидели, что опускается цепной мост. Поползли вверх дубовые колья решетки, и в затененном провале меж круглых слепых башен заметались огни.
   — Я не велел встречать меня. — Царь оглянулся. — Что это может быть, Спитама? — Он указал плетью на конный отряд, высланный им навстречу.
   — Ты лучше знаешь своих слуг, шахиншах.
   — Только чрезвычайное происшествие могло заставить их ослушаться. — Он тронул коня серебряной с бирюзой рукояткой плети и поскакал в карьер.
   Кобылка Спитамы, сколько он ни подхлестывал ее, все более отставала.
   Но перед самой стеной, на невысоком пригорке, царь остановился, поджидая отряд, и Спитама на взмыленной лошади нагнал его в тот самый момент, когда от кавалькады отделились три всадника в золотых шлемах: великий визирь Джамасп и оба принца — Спентодата и Пешьотан.
   Подъехав к царю, они соскочили с коней и упали ниц.
   — О великий Митра! — первым поднял голову визирь. — Ты жив, шахиншах!
   — Стоя на коленях, он благодарно сложил руки. — Ты жив, солнце солнц!
   — Отец, ты жив! — хором подхватили принцы.
   — Конечно, жив! Но что здесь происходит? Клянусь кругами небес, я ничего не пойму. — Царь, не слезая с седла, поочередно обнял обоих сыновей. — В чем дело, Джамасп?
   — Видишь ли, шахиншах, солнце солнц и надежда Вселенной…
   — Короче! — Виштаспа нетерпеливо взмахнул плетью. — Почему нарушен мой приказ?
   — У верховного карпана было видение, — нерешительно пробормотал визирь и замолк.
   — Какое? — нахмурился царь.
   — Ему показалось, что тебя хотят убить, шахиншах. — Визирь смущенно потупился.
   — Я так понимаю, шахиншах, — выступил вперед Спитама. — Карпан усмотрел смертельную для тебя опасность в моей особе. Правильно я говорю, великий визирь Джамасп?
   Визирь только согласно кивнул в ответ.
   — Это верно, отец! — Младший принц Пешьотан прижался щекой к отцовской ноге. — После приношения жертв, когда карпаны начали прорицать по внутренностям животных, Зах вдруг схватился за глаза и выронил бычье сердце.
   — Выронил сердце?! — Царь побледнел. — Быть того не может…
   — И все же это так. — Царевич Спентодата старался смотреть прямо в лицо пророку, но не выдержал и отвел глаза. — Верховный жрец выронил сердце.
   — По закону он подлежит изгнанию, — улыбнулся Спитама. — Но здесь, как я понимаю, исключительный случай? — Он выжидательно замолк.
   — Исключительный, — подтвердил визирь. — Верховный карпан закричал, что ослеп от злой силы, которая должна была поразить тебя, шахиншах, солнце…
   — Довольно, — остановил его царь. — Когда это случилось?
   — Ровно в полдень, — призывая небо в свидетели, поднял руку визирь.
   — Ты как раз поджег тогда воздух, — заметил царь, повернув голову к Спитаме, и помрачнел.
   — Что это было за колдовство, карпан не сказал, доблестный визирь? — спокойно осведомился пророк.
   — Велишь ответить на его вопрос, шахиншах?
   — Отвечай, — разрешил царь.
   — Верховный карпан объявил, что ты, Спитама, замыслил страшное зло против шахиншаха, солнца солнц и надежды Вселенной. Причем оно настолько неистово и велико, что ослепило карпана и даже заставило его выронить бычье сердце.
   — А не подумал ли ты, несравненный Джамасп, — Спитама спешился и неторопливо обтер лошадь, — не закралось ли у тебя подозрение, что карпан, возводя на меня напраслину, просто-напросто хочет прикрыть собственную неловкость? Разве не угрожает ему изгнание? Разве не оскорблял он меня и раньше столь же чудовищной клеветой?
   — Велишь отвечать, шахиншах?
   — Отвечай.
   — Нет, пророк света, ни о чем таком я не подумал. — Визирь твердо, но без злобы взглянул на Спитаму. — Верховный карпан сказал, что чувствует вонь гнилого мяса, слышит клацанье собачьих зубов и скрежет кошачьих когтей.
   — Что это значит? — удивился царь.
   — Он хочет извести тебя! — Младший принц шмыгнул носом.
   — Он замыслил колдовство на смерть, — сурово сказал Спентодата.
   — Верховный карпан сказал, что ты, Спитама, — пояснил визирь, — расчленил труп ребенка и спрятал его вместе с головой пса и кошачьей лапой, чтобы погубить царя.
   — Где? — быстро спросил Спитама.
   — На груди! — выкрикнул младший царевич. — Вот где!
   Спитама разорвал на себе рубаху и обнажил худое загорелое тело. Отчетливо вырисовывались ключицы и ребра.
   — Смотрите же все, — сказал он печально. — Здесь ничего нет. Наверное, вы неправильно поняли карпана. Зло действительно можно затаить в сердце, но гнусные орудия колдовства следует искать в ином месте. Вели найти, царь! Я весь тут перед тобой.
   — Что было у тебя в том горшке? — буркнул Виштаспа, стараясь не глядеть на пророка.
   — Здесь? — спросил Спитама, доставая из хурджума завернутый в тряпки горшок. — Ничего из тех мерзостей, о которых поведал визирь. — Он протянул царю сосуд с серебряным шариком на пробке. — Только сила, похищенная по рецептам вавилонских магов у молнии.
   — Не прикасайся, отец! — в ужасе закричал маленький принц.
   — Не прикасайся, шахиншах! — доблестный визирь резким ударом выбил горшок из рук Спитамы.
   Хрупкая керамика тяжело ударила о булыжник дороги и разлетелась на мелкие осколки. Пораженные страхом персы увидели странное сооружение из металлических дисков, похожих на китайские с дыркой монеты, которые соединялись друг с другом тонкими проволочками. Все диски были нанизаны на черный матовый стержень, заканчивающийся бронзовой пробкой с серебряной шишечкой на конце. Стержень разбился от удара, и диски распались, а пропитывающая окружавшую их материю вязкая, дымящаяся жидкость медленно поползла по камням, шипя и закипая, как вода в котле.
   — Что ты наделал, неразумный! — огорчился Спитама. — Понадобится не меньше семи месяцев, прежде чем я вновь смогу собрать хранилище молний. Ты разрушил одну из семи несравненных драгоценностей мира! — Ползая на коленях, он стал собирать свои диски. Густая, источающая едкий дымок жидкость обжигала его руки, но он, не чувствуя боли, подбирал драгоценные кружки^{note 14}.
   Остальные молча следили за ним.
   Наконец Спитама бережно спрятал диски и проволоку в суму. Затем вытер руки тряпкой и смазал их густым молоком, несколько капель которого осторожно вытряс из бутылочки зеленоватого финикийского стекла.
   — Прости мне обидные слова, которые сгоряча сорвались, — сказал он визирю. — Я не хотел оскорбить тебя, благородный Джамасп. — Он вскочил в седло и повернулся к царю. — Приказывай дальше, шахиншах, надежда Вселенной.
   — Зачем ты просил опечатать твою келью, Спитама? — спросил царь.
   — Чтобы твой визирь не нашел там случайно собачью голову и трупик ребенка, о солнце солнц. Вели обыскать мою кровать, шахиншах. Больше там ничего нет… Скажи мне, великий визирь, в мою комнату никто не заходил?
   — Нарушить приказ царя?! — Визирь был настолько удивлен, что даже не спросил у царя разрешения ответить пророку. — Ты шутишь, чужеземец! Кто бы осмелился прикоснуться к шахской печати? — Он снисходительно улыбнулся. — Можешь быть совершенно спокоен. Хоть ты и знаешь все наперед, но оставь напрасные сомнения. Если желаешь, мы в твоем присутствии допросим стражу.
   — Всего не знает никто, защитник справедливости. Но многое, ты прав, я действительно умею предвидеть. Поверь мне, что это не столь уж и трудно, когда близко узнаешь таких замечательных мужей, как наш верховный Зах.
   — Что ты хочешь этим сказать? — Царь мрачнел все более.
   — Сказать? Ничего, шахиншах. — Спитама горько покачал головой. — Но предсказать я все же попробую. Посмотрим, насколько точно сбудутся мои предсказания. — Он взмахнул рукой, призывая в свидетели небо. — Ты, шахиншах, осудишь невинного. Но это еще не все. Ты, о доблестный визирь, будешь сегодня обманут своими слугами, а когда ты, Виштаспа, — он дерзновенно назвал царя только по имени в присутствии посторонних, и визирь в ужасе закрыл глаза, — когда ты поймешь, что можешь лишиться самого дорогого, свет озарит твою душу. Вслед за тобой сияние Ахуромазды узрит и Хутаоса, царица твоя.
   — Это все? — спросил шахиншах.
   — Нет, не все, — с вызовом ответил пророк. — Великого визиря Джамаспа я награжу за верность тебе всевидением, принца Спентодату сделаю неуязвимым для вражеских стрел и мечей, а маленькому Пешьотану подарю чашу молока, которая сделает его бессмертным^{note 15} до самого воскресения мертвых. А теперь веди меня в темницу, визирь, я твой пленник. — Он устало слез с лошади и, поклонившись до земли, вручил Джамаспу поводья.
   — Не спеши, — остановил его царь. — Я еще не обвинил тебя.
   — Если бы Зах не входил ко мне, — Спитама подступил к царю, но Виштаспа отвернулся, — он бы никогда не выпустил из рук бычье сердце. О нет! Он побывал в моей комнате, или я плохо знаю людей. Ты обвинил меня, государь.
   — Я уже говорил, ясновидец, что мне неприятна твоя манера отгадывать чужие мысли. — Виштаспа раздраженно поежился. — Не торопи события. Если будет нужно, я сам прикажу визирю арестовать тебя. А теперь садись в седло. Нас ждут.
   …Судебное разбирательство по делу странствующего пророка Спитамы, подозреваемого в некромантии и преступном волхвовании против высочайшей особы, происходило в тронном зале.
   Виштаспа восседал на возвышении под балдахином в полном царском облачении. Позади него стояли два прислужника: с опахалом и зонтом о семи спицах, изображающим священное древо жизни. В правой, карающей длани шахиншах держал судейский жезл, в левой — остроконечный посох с бирюзовым набалдашником. По левую сторону от трона, ближе к сердцу, сидела вся царская семья, по правую — стояли визири и члены высокого дивана. Жреческая коллегия во главе с горбуном Захом расположилась в противоположном конце зала. Обвиняемого и свидетелей поставили у подножия трона. Их, обнажив мечи, стерегли стражники. Шахский шут Пок сидел на полу и преспокойно играл сам с собой в алчик. Бараньи кости гулко стукались о мраморные плиты.
   — Признаешь ли ты, что все это находилось в твоей комнате и было извлечено в твоем присутствии? — спросил обвиняемого великий визирь Джамасп, по знаку которого один из стражников развернул плат с вещественными доказательствами.
   При виде отвратительных атрибутов некромантии царица вскрикнула и закрыла лицо руками. По рядам карпанов пронесся возмущенный ропот.
   — Признаю, — ответил Спитама.
   — Смерть ему! — закричали жрецы.
   Царь поднял жезл и утихомирил собрание.
   — Признаешь ли ты, что все это принадлежит тебе и сделано тобою с целью причинить вред?
   — Нет и нет. — Спитама брезгливо отвернулся от разложенных на платке предметов. — Мне это не принадлежит. Моя рука не касалась подобной мерзости.
   — Но они найдены у тебя? — вновь спросил Джамасп.
   — Да.
   — Как же ты объяснишь это? Как докажешь свою непричастность?
   — У греков, доблестный визирь, от обвиняемого не требуют доказательств невиновности. Доказать вину должен судья.
   — Мы не греки, — сказал царь. — Отвечай на вопрос, Спитама.
   — Слушаю и повинуюсь, шахиншах. — Пророк отдал поклон. — Я вновь и вновь утверждаю, что предъявленные судом предметы мне не принадлежали. Как они оказались под моим ложем, не знаю. Могу лишь предполагать, что их туда подкинули.
   — Начальник дворцовой стражи! — хлопнул в ладоши великий визирь.
   Вперед, гремя доспехами, выступил хрупкий юноша с пушком на румяных щеках.
   — Скажи нам, начальник, — спросил визирь, — была ли опечатана келья присутствующего здесь проповедника Спитамы? И если была, то когда именно? Скажи только правду, как и подобает персу.
   — Дозволь ответить, шахиншах, солнце солнц…
   — Довольно! — Виштаспа поднял жезл. — Джамасп вершит справедливый суд от нашего имени. Впредь обращайся прямо к нему. Остальные — тоже.
   — Помещение, занимаемое Спитамой, было опечатано вчера перед рассветом, великий визирь — хранитель справедливости.
   — По чьему повелению?
   — Царя царей.
   — Кто наложил государственную печать?
   — Государственную печать, хранитель справедливости, наложил по твоему поручению судья дивана.
   — Это так? — Визирь повернулся к судье.
   — Начальник дворцовой стражи сказал правду, — ответил судья.
   — Кто присутствовал при наложении печати?
   — Пророк Спитама, вон тот стражник, — юный начальник указал на стоящего перед троном рыжеволосого великана, — и я.
   — Как твое имя? — спросил стражника визирь.
   — Кэхьон, хранитель справедливости! — Стражник топнул ногой и сделал воображаемым мечом на караул. — Гвардеец первой сотни бессмертных, участник Туранской войны.
   — Скажи нам, ветеран, ты присутствовал при наложении печати?
   — Присутствовал!
   — Это была третья стража?
   — Третья!
   — Как протекало дежурство, ветеран?
   — Как должно!
   — Как все-таки?
   — Никаких происшествий!
   — Никто не заходил в комнату? И не пытался зайти?
   — Никто!
   — Кому ты сдал дежурство?
   — Ему! — Кэхьон локтем толкнул стоящего рядом верзилу с бельмом на глазу.
   — Стражник Арджасп, — светски улыбаясь, пояснил начальник. — Гвардеец первой сотни и тоже ветеран Туранской войны. При сдаче поста печать была проверена.
   — Так? — спросил визирь.
   — Точно так! — топнул Арджасп.
   — Все ясно, — зевнул царь.
   — Остается добавить, шахиншах, — визирь прижал руку к сердцу, — что в последний раз печать была проверена уже в моем присутствии. Можно считать доказанным, что в комнату Спитамы за время его отсутствия никто не проник.
   — Ты согласен с выводами суда, пророк? — спросил Виштаспа.
   — Разреши мне задать несколько вопросов, шахиншах? — попросил Спитама.
   — Спрашивай, о чем хочешь.
   — Мой первый вопрос к великому карпану.
   — Слушаю тебя, — откликнулся горбун.
   — Скажи мне, Зах, сам-то ты веришь в колдовство?
   — Кто может в том усомниться?
   — Ты веришь, что с помощью всех этих когтей и зубов можно наслать зло?
   — Не только верю, но и знаю.
   — А еще что может сделать колдун?
   — Его возможности почти безграничны.
   — Он может сделаться невидимым?
   — Очень легко.
   — Проходить сквозь стены?
   — Проще простого.
   — И ты сам знаешь такие секреты?
   — Я говорю только о том, что знаю.
   — Ну разумеется, ведь ты слывешь искуснейшим магом!.. Но скажи мне, почтенный Зах, искусство развязывать узелки без помощи рук, отворять дверь на расстоянии тебе знакомо?
   — Оно доступно любому бродячему фокуснику! А ты обращаешься к великому карпану… Конечно, я мог бы шутя проделать все эти фокусы.
   — Мог бы?
   — Разумеется! Мне ли, творцу невиданных чудес, не уметь развязывать узелки? Жаль, что сан не позволяет сделать это в твоем присутствии.
   — Да, сан ему не позволяет, — подтвердил судья дивана.
   — Нет так нет! — развел руками Спитама. — Благодарю тебя, царь магов. Мои вопросы к тебе исчерпаны. Следующий вопрос я хотел бы задать великому визирю.
   — Говори, — разрешил Джамасп.
   — Как ты полагаешь, хранитель справедливости, можно ли надеяться на замки и печати в условиях, когда любой карпан, даже просто фокусник, как сказал Зах, способен открывать замки и развязывать узелки?
   Но, прежде чем визирь успел сообразить, куда клонит подсудимый, вмешался Зах.
   — Перед царской печатью бессильно всякое колдовство! — взвизгнул горбун. — На ней крылатый бык! Сам Митра!
   — Согласен, почтеннейший! — обрадовался Спитама. — Но, в таком случае, едва ли возможно причинить колдовством вред священной особе, самому шахиншаху! Не так ли?
   В тронном зале настала тишина. Все затаили дыхание.
   Первым опомнился Зах.
   — Мне кажется, — он значительно прокашлялся, — подсудимый хочет увести разбирательство в сторону. Какая, в сущности, разница, мог или не мог причинить он своим колдовством вред? Главное для нас заключается в том, что он злоумышлял против священной особы шахиншаха. А это доказано!
   — За что меня судят, великий визирь? — вскричал Спитама. — За умысел или же за деяние?
   Визирь беспомощно оглядывался то на жрецов, то на трон.
   — За умысел, — пришел на помощь царь.
   — Пусть так, — просветлел лицом Спитама. — За умысел нельзя казнить мучительной смертью.
   — Тебя не станут терзать, — успокоил Виштаспа. — Значит, ты сознаешься в преступном умысле?
   — Дозволь мне продолжить, шахиншах!
   — Продолжай, — нехотя согласился царь.
   — Итак, мы все пришли к согласию, что священная особа не подвластна злому деянию, и даже ее печать с крылатым быком оному препятствует. Так, верховный карпан?
   — Так, — подумав, подтвердил Зах.
   — Но разве нет возможностей обойти печать? — Спитама сделал долгую паузу. — Разве верховный жрец не признал здесь, что может проходить сквозь стены? Все слышали?
   — Это ты на кого намекаешь, бродячий некромант? — с угрозой спросил Зах. — На меня? На главу коллегии карпанов и кави Ирана?
   — Спаси меня Ахуромазда от такой страшной мысли! — В притворном ужасе Спитама закрылся широким рукавом длиннополой рубахи из домотканой холстины. — Но ведь сам карпан признал, что колдовское искусство позволяет проходить сквозь стены, становиться невидимым. Почему бы не предположить тогда, что неизвестный недоброжелатель незримо для присутствующих здесь бравых воинов проник в мой покой и подбросил все эти гадости? Я ничего не утверждаю. Я только спрашиваю: такое возможно?
   Вновь воцарилась настороженная тишина.
   — Ответь ему, верховный карпан, — распорядился наконец царь.
   — Что я могу сказать, шахиншах? Такое безусловно возможно. Но где, позволь спросить, доказательства? Предполагать, конечно, можно всякое. Только следует ли суду заниматься предположениями? Вот в чем вопрос. — Горбун удовлетворенно хмыкнул.
   — Говори теперь ты, Спитама. — Виштаспа наклонился к пророку. По всему было видно, что он с интересом ожидает продолжения диспута. — Что ты можешь возразить нашему Заху?
   — Ровным счетом ничего. Я абсолютно согласен с верховным. Суд не должен заниматься предположениями. Оставим кости гадальщикам, не так ли, Пок?
   — И зубастым. — Шут разинул рот, демонстрируя голые десны, и сделал вид, что со смаком обгладывает бараний позвонок. — Нет ничего вкуснее мозга, — зачмокал он.
   Раздался дружный смех.
   — Молчи, дурак! — прикрикнул царь, не в силах скрыть улыбку. — Выходит, ты признаешь правоту Заха, пророк?
   — А как же иначе? Высокому суду действительно не подобает руководствоваться голословными утверждениями и бездоказательными предположениями. Все признают, что при желании почти любой из присутствующих магов мог тайно проникнуть ко мне. Но доказательств нет, и суд не может позволить себе поверить в такую возможность. Поэтому трижды прав верховный карпан! Но меня, пророка света, борца со скверной и мерзостями, обвиняют в чудовищных поступках, и высокий суд склоняется на сторону клеветников! — Спитама резко повернулся к жрецам и указал пальцем на горбуна. — Где же здесь доказательства? Прости, почтенный Зах, но тут мы с тобой расходимся.
   — Вот они доказательства, — жрец пренебрежительно скривил губы, — на твоем платке.
   — Это действительно твой платок? — спросил визирь, которому не терпелось оказаться вновь в центре внимания. — Так?
   — Так! Но и только. Комната тоже моя и постель тоже, но из этого не следует, что я занимался некромантией. Где труп, от которого взяты представленные здесь части? Его нашли? Моя причастность к его расчленению установлена? Молчишь, хранитель справедливости? Как ты мог, как все вы могли поверить, что я способен хотя бы притронуться к падали? Разве не учил я вас, что мертвая плоть является самой нечистой? Она загрязняет живых, оскорбляет землю, оскверняет огонь! Как же вы смели возвести на меня такое? Уберите эту падаль и совершите потом подобающее очищение. Все вы нечисты теперь сорок три дня, и я вместе с вами… Дворец же, куда вы бездумно привнесли смерть, окурите священным кипарисом, обмойте бычьей уриной, плодотворящей землю, и молоком, питающим жизнь. Больше я вам ничего не скажу.
   — Может быть, ты, Спитама, располагаешь еще какими-нибудь доказательствами своей невиновности? — мягко спросил царь. — Или желаешь выставить свидетелей? Назови их суду. Поверь мне, что, если бы ты не попросил опечатать твою келью, все обвинения были бы развеяны. Ты сам дал оружие против себя.
   — Еще бы! — торжествующе захохотал Зах. — Он потому и попросил опечатать дверь, что боялся разоблачения! Вдруг забредет кто-нибудь и увидит, чем занимается пророк света! Пусть попробует опровергнуть мои слова! — Он самодовольно окинул взглядом коллег.
   — Думаю, это будет не так-то легко, — заметил визирь.
   — Почему ты молчишь, Спитама? — участливо осведомился царь. — Твое молчание может быть истолковано как признание вины.
   — Помнишь, царь, ты позволил мне сесть на твоего вороного?