Парнов Еремей Иудович. Третий глаз Шивы

   — Погоди, Володя. — Она поднесла ко рту промывалку с дистиллированной водой и пустила тонкую струйку в колбу, где немедленно выпали сероватые хлопья осадка.
   Люсин смиренно ждал, пока она священнодействовала.
   — Пойдем. — Тамара закрыла вытяжной шкаф и поманила его к столу. — Губная помада. — Она включила осветитель микроскопа. — Садись.
   Люсин увидел ленту с розовато-желтыми разводами, разделенными параллельными прорезями.
   — Причем импортная… Кристиан Диор или Елена Рубинштейн. У нас такая только за сертификаты.
   — Занятно, — протянул Люсин. — Очень занятно! А теперь объясни в порядке ликбеза.
   — Пусти. — Она согнала его с места. Малиновыми, изящно отточенными ноготками ловко подхватила бумажку с предметного столика и выключила свет.
   — Входящие в помаду красители по-разному растворяются. Импортные помады готовят на жирорастворимых красителях, поэтому их след опережает. Смотри, как наша отстает! — Она поднесла полоску бумаги к самым его глазам: — Это отечественная. Свою брала.
   — Чертовски интересно! — искренне восхитился Люсин, хотя без микроскопа следы были едва видимы. — Я не я буду, если не добуду тебе такую, импортную.
   — Лучше «макс-фактор» достань, — засмеялась она. — Тем более, что другой анализ как раз из той оперы.
   — Неужели тоже косметика?
   — Краска для ресниц или тон, точно не знаю — вещества мало. Так что ищи красивую женщину, Люсин.
   — Я всю жизнь только это и делаю.
   — Оно и видно. Если в тридцать пять холостяк, значит, это уже хроническое.
   — А что делать, когда глаза разбегаются? Особенно летом?
   — Заведи гарем. И будь здоров! Тебя Наташа искала.
   — Кровь?
   — Не знаю… Сюда Крелин заходил. Кажется, у него что-то есть для тебя. Спроси у Наташи
   — Ты золото, Том! — Он ловко чмокнул ее в щечку и поспешил в соседний отсек.
   Наташу он застал у сушильного шкафа. Она внимательно изучала выкройку в журнале «Работница».
   — Сапоги-чулки? — пошутил Люсин.
   — Сам ты сапог! Тебя тут Яша разыскивает. Обзвонился весь.
   — Я у кибернетиков был, Натусь. А где он сейчас?
   — Срочно уехал с опергруппой. Оставил записку. — Она оторвалась от журнала и вынула из кармана халата помятый авиаконверт.
   В нем лежала записка от Крелина:
   «Володя!
   По поводу протекторных слепков у наших возникли разногласия. Тогда я сходил в ОРУД и НИИ милиции. И те и другие определенно заявляют, что все-таки «Ява». Им можно верить, особенно ОРУДу. Если поедешь в Малино, передай привет Генриху».
   — Ага! — удовлетворенно засмеялся Люсин. — Уже кое-что! А как анализы, Натусь?
   — Анализы? — переспросила она, думая о чем-то своем. — По-моему, еще не готовы. Да, конечно, порошок пока не определили. С молекулярным весом путаница какая-то вышла. Надо будет попробовать на температуру плавления.
   — А кровь?
   — Кровь? Спроси у девочек… Хотя нет, постой. Кровь, кажется, сделали. Сейчас погляжу. — Она взяла со стола большую амбарную книгу. — Ты когда сдавал?
   — Вчера, зачарованное создание! В семнадцать часов, киса!
   — Вчера? — Она широко распахнула глаза, словно впервые увидела его. — И ты пришел с утра?
   — Мы же с тобой обо всем договорились! Вспомни, детка, сосредоточься как следует.
   — Да? — Она перелистала книгу. — Правда, анализ готов. Группа крови АВ.
   — Так, может, и порошочек есть? Посмотри получше.
   — Нет. — Она покачала головой. — Это я определенно помню.
   — И на том спасибо, — вздохнул Люсин. — Ну, я поскакал. До скорой встречи!
   — Счастливо, Володя. Заходи.
   Оставалось только забежать к дактилоскописту. Но Люсин решил этого не делать. Ему казалось, что Гуго Иванович его недолюбливает, а раз так, то лучше лишний раз не мозолить глаза. Можно спокойненько справиться по телефону.
 
   Еще в коридоре он услышал телефонный звонок. Поспешил отпереть дверь и кинулся к столу. Звонил внутренний.
   — Люсин слушает! — крикнул он в зеленую трубку и перевел дух.
   — Володя, — он узнал голос секретарши, — вас Гуго Иванович разыскивает. Позвоните ему.
   — Спасибо, Лидочка. Сейчас звякну… Григорий Степанович у себя?
   — У него совещание. Он вам очень нужен?
   — Нет, ничего срочного… Обо мне он не спрашивал?
   — Можете спать спокойно.
   — Я так и делаю. Потому и трубку не снимаю. Про «Курьер» не забыли?
   — Когда будет, сразу же позвоню.
   — Вас понял. Всех благ! — Он утопил рычаг и, найдя в приколотом над столом списке нужный номер, набрал четыре цифры.
   — Добрый день, Гуго Иванович… Люсин звонит. Мне тут передавали, что вы мною интересовались…
   «Все само собой получается, — подумал он. — Хорошо, что не пошел. Вот он и позвонил. Совсем другое дело».
   — Вами я не интересовался, — как всегда сухо и резко, почти на грани бестактности, но не переходя эту грань, отрезал Гуго Иванович. — Но пальчики есть. Вполне отчетливо.
   — Спасибо. Разрешите зайти к вам?
   — Официальное заключение направим в отдел.
   — Хорошо, — закусив губу, согласился Люсин.
   «Зачем же тогда звонил, разыскивал!»
   — Я звонил вам утром, чтобы поставить в известность. — Гуго Иванович словно почувствовал невысказанный вопрос. — Два отпечатка. Указательный правый вышел хорошо, большой правый размыт.
   — Мужчина или женщина? — не утерпел Люсин, хотя дал себе слово не задавать вопросов.
   — Не беспокойтесь, мы не позабудем указать в заключении, — тут же поймал его Гуго Иванович и, помолчав, буркнул, ответил все-таки, вопреки обыкновению: — Мужчина.
   «Вот и исчезла красивая женщина, — усмехнулся Люсин. — Как нервно курила она у калитки сигареты, пока ее сообщник, потребляющий „Беломор“, пеленал бедного доктора химических наук! Как бы не так! Даже по ухватке ясно, что мужчина. Зажав сигарету между большим и указательным пальцами, видимо пряча огонь, он сделал несколько быстрых коротких затяжек… Жаль. „Пэл-Мэл“ разбухла в воде, хотя один палец — тоже неплохо… Но где все-таки та красотка, что перепачкала ему все спички? И почему я ничегошеньки не вижу? Картина где?»
   Напряжение последних часов отхлынуло, и он ощутил сосущую пустоту. Словно провалился на бегу в бездонную яму. С удивлением понял, что ему стало вдруг нечего делать, что надо набраться долгого терпения и ждать, ждать… Все, или почти все оставленное преступниками прибрано теперь к рукам. Больше он ничего не узнает. Нужно пускаться на поиски, практически не имея за душой ни крохи. С чего начать? С института, в котором работал Ковский? Или лучше все бросить на розыск этой «Явы» с коляской? Дадут ли что-нибудь пальцы? Вычисления вариабельности, в которые он, честно говоря, мало верит?
   Зазвонил городской.
   — Люсин слушает! — Легонькую красную трубочку непроизвольно поднял двумя пальцами: большим и указательным.
   — Здравствуйте, Владимир Константинович. Логинов говорит.
   — А! — обрадовался он стажеру. — Что новенького, Глеб Николаевич?
   — Хочу доложить — закончил опрос. Пустой номер! Соседи ничего не слышали и не видели, но дежурный милиционер обратил внимание на гражданина в мотоциклетном шлеме.
   — Не так плохо, — повеселел Люсин. — Во сколько это было?
   — Точно сказать он не может. Где-то после двенадцати ночи.
   — Превосходно! Гражданин сел в поезд?
   — Он не видел.
   — Внешность запомнил?
   — Говорит, было темно. Платформа плохо освещена.
   — Чем же привлек этот субъект его внимание?
   — Да шлемом этим самым… Выходит, слез с мотоцикла, чтобы сесть на электричку?
   — А если его просто подвезли к станции? — вкрадчиво спросил Люсин.
   — Отчего тогда шлем не оставил? — тут же возразил Глеб.
   «Все правильно. — Люсин задумчиво взъерошил волосы на затылке. — И очень просто: заехал по дороге купить билет. Видимо, большой руки импровизатор! А то бы загодя припас…»
   — Как фамилия милиционера, Глеб Николаевич?
   — Синицын, сержант Синицын Петр Никодимович.
   — Спасибо! Увидимся, — сказал Люсин, записывая фамилию на календаре.
   — Вы где сейчас?
   — В Жаворонках. Из автомата звоню.
   — Тогда не в службу, а в дружбу: загляните к Людмиле Викторовне. Время позволяет?
   — Конечно, Владимир Константинович, что за вопрос?
   — Первым делом вы передадите ей от меня привет. Ласково, вежливо, одним словом, как вы умеете. Попробуйте эдакими намеками успокоить ее. Но ничего определенного! Пусть от вас просто исходит оптимизм. Дайте ей почувствовать, что вы, как и я, конечно, не сомневаетесь в благополучном финале. Вы меня поняли?
   — Так точно, понял.
   — И чудненько… Между делом пройдитесь по комнатам. Особое внимание обратите на туалетный столик хозяйки, если таковой в наличии. Лады? Духи там разные, помада, краска… Еще раз спичками поинтересуйтесь. Может, мы второй раз что-нибудь упустили. А под конец заведите разговор на медицинские темы. Она это любит. Поговорите о дефицитных лекарствах, гомеопатии, старичках-травничках, словом, о чем хотите. Заодно полюбопытствуйте, у кого они оба лечатся. В какой поликлинике.
   — Все понятно. Фотокарточки вас не интересуют?
   — Есть уже. Пересняли с документов. Действуйте! Семь футов под киль.
   Люсин довольно потер руки. Контрагенты явно импровизировали на ходу. Важный штришок к психологическому рисунку. Если они действовали по заранее обдуманному плану, то, значит, произошло нечто неожиданное, заставившее их сделать финт. А где один финт, там и другой, глядишь — и проявят себя. Коли они артисты по природе, то тоже можно надеяться на новые выкрутасы. Как же иначе? Страшнее всего туповатый и злобный сухарь, который способен надолго затаиться, начисто сгинуть с глаз…
   Люсин запер кабинет и спустился в буфет, где ожидалась вобла. Очередь образовалась уже солидная.

Глава восьмая. МНОГОЗНАЧИТЕЛЬНЫЕ ДОМЫСЛЫ

   В ту же субботу, в седьмом часу, Лев Минеевич отправился с непременным визитом к Вере Фабиановне Чарской. Туман с отчетливым запашком подгоревшей капусты стал понемногу редеть и уже не так ел глаза, как утром. На Патриарших прудах Лев Минеевич, по обыкновению, посидел на скамеечке, но удовольствия не получил. Дышалось трудно. Томительный зной висел над горячим асфальтом. Синий угар расплывался вокруг грохочущего Садового кольца по улочкам и переулкам. Лев Минеевич винил во всем новенькие разноцветные «Жигули», которых с каждым днем становилось все больше и больше. И, как подметил старый коллекционер, за рулем-то сидела безответственная молодежь.
   «Вытесняет машина человека-с!» Лев Минеевич с огорчением цыкнул зубом и, раздраженно жестикулируя, забормотал:
   — Все спешат, несутся очертя голову. А куда? Зачем? Неведомо. Зачем им космос, когда на рынке пучок укропа как стоил гривенник до реформы, так и теперь — гривенник. Даже в антикварном и то теперь очередь. Плюнь и не ходи! По средам и субботам, когда картины привозят, толпы выстраиваются. Хватают, что под руку попало. Да разве так живописные шедевры приобретаются? Ни посмотреть, ни тебе подумать. Летят! Берут! Зачем-то перенесли магазин с Арбата. Кому он там мешал? Никакой в жизни стабильности!
   Лев Минеевич опомнился и, устыдившись, что вслух сам с собой разговаривает, покосился на соседнюю скамейку. Но сидевший там молодой человек с пышными бачками был целиком погружен в книжку. Нога его стояла на оси детской коляски и периодически совершала возвратно-поступательное движение.
   «А для матери младенец уже не существует, — осудил Лев Минеевич и, опираясь на свернутый зонт, поднялся. — Матриархат возвратился».
   Старый коллекционер пристроился к длинному хвосту у квасной бочки. Покопавшись в кошельке, зажал в кулак трехкопеечную монету и приготовился терпеливо ждать. Но когда до вожделенного медного крана оставалось рукой подать, увидел, как нерадиво обмывает кружки старуха в некогда белом фартуке, и тихо вышел из очереди.
   На улицу Алексея Толстого Лев Минеевич пришел в угнетенном состоянии духа. Он нырнул в знакомую подворотню, бочком проскочил тенистый двор и, приподнявшись на цыпочки, постучал в окошко. Потом задрал голову и стал ждать результата.
   Летел тополиный пух, словно где-то потрошили ватиновую подкладку. На темном кирпичном карнизе, гукая, топтались голуби. Хлопнула форточка, и его позвали:
   — Войдите, Лев Минеевич!
   Он суетливо забежал в подъезд и, одержимый навязчивым счетом, сосчитал ступени, которых испокон века было четыре. Тут загремели замки, засовы, цепочки, и Вера Фабиановна отворила дверь, похожую на выставочный стенд почтовых ящиков всех времен и конструкций.
   Войдя в комнату, Лев Минеевич с удивлением обнаружил, что и здесь была произведена некоторая перестановка. Стабильность уходила из жизни. Что-то явно переменилось в этой захламленной, но привычной и даже уютной по-своему лавке древностей.
   По-прежнему громоздились на серванте и шифоньере всевозможные коробки, свертки и старые, избитые по углам чемоданы. Как и раньше, сумрачно посверкивали граненые флаконы давно усохших духов на трельяжном столике, пылились в открытой жестянке «Жорж Борман и Кё» бесценные раритеты. Но наметанный глаз Льва Минеевича все же ухватил перемену. Скользнув взглядом по картинам и фотографиям, висевшим на стенах, по темным истрепанным корешкам оккультных и теософских изданий на книжной полке, он догадался, что Верочкина комната изменила свой колорит.
   Исчезли черный, похожий на старое ведро шлем пса-рыцаря с растопыренной куриной лапой на маковке, двуручный меч палача из славного города Регенсбурга и грубая тряпичная кукла, которую Чарская выдавала за орудие любовного приворота. Зато увидели свет божий долго хранившиеся в «запасниках» тибетская молитвенная мельница, четки из розового коралла и чудесная курильница шоколадной бронзы с корейскими триграммами и фантастическим львом Арсланом на крышке. Колорит мрачной средневековой Европы явно уступал свое место буддийской Азии.
   Лев Минеевич повернулся к хозяйке, которая, заперев все замки, вошла следом за ним, и обомлел. Он собирался поцеловать пожилой даме ручку и, осведомившись о здравии, выяснить причину смены экспозиции, но, увидев на голове Веры Фабиановны чету рыжих котят, совершенно потерял дар речи. Крохотные, подслеповатые еще зверьки мяукали и безжалостно когтили хозяйкины волосы, завитые в мелкие кольца, но каким-то чудом сохраняли равновесие, не сваливались вниз. Впрочем, в наиболее угрожающие моменты Вера Фабиановна с кроткой мученической улыбкой придерживала их рукой.
   — Здравствуйте, друг мой, — томно произнесла она и указала гостю на высокое, тронного вида кресло. — Отчего вы не сядете?
   — Добрый вечер, очаровательница, — пришел в себя Лев Минеевич и подошел к ручке. — Откуда это? — осведомился он, косясь на котят, игриво покусывающих друг друга крохотными острыми зубками.
   — Моя египетская разрешилась от бремени, — с гордостью пояснила Вера Фабиановна.
   — Папаша, значит, у них рыженький! — Он по-стариковски хихикнул и глянул в угол, где у батареи на тюфячке лежала на боку черная, как смоль, Верочкина любимица.
   — Кто его знает, каков он, этот папаша! — философски заметила Вера Фабиановна и многозначительно добавила: — Генетика умеет и не такие шутки. Се ля ви.
   Лев Минеевич лишь подивился богатству ее лексикона и обширным знаниям. Он уже обратил внимание на новое пополнение библиотеки. И если отпечатанный инкварто том «Культ камней, растений и животных в Древней Греции» еще не свидетельствовал о резком перевороте Верочкиного миросозерцания (долгие годы ее настольными книгами были «Наши друзья на небе, или Узнаем ли мы друг друга после смерти?» и комплект газеты «Оттуда» за 1906 год), то «Занимательная минералогия» академика Ферсмана и «Причудливые деревья» Меннинджера говорили о многом. Лев Минеевич увидел в них, а также в слове «генетика» явственное влияние новой дружбы. И это заставило его сердце болезненно сжаться. Круглый, румяненький старичок с присущей юности остротой ощутил укол ревности. И не столь уж важно, что объектом ее была женщина! Льву Минеевичу стало очень обидно, что Верочка воспылала к случайной знакомой столь скоропалительной и всепоглощающей привязанностью.
   С того дня, когда обе дамы разговорились в столе заказов «у Елисеева», куда Вера Фабиановна заглянула по пути в «филипповскую» булочную, прошло не более месяца, но этого оказалось вполне достаточно, чтобы Льва Минеевича оттеснили на второй план. Это чувствовалось буквально во всем. Его забывали приглашать на чашку кофе, потому что Верочка выпивала ее вместе с новой подругой в знаменитой некогда булочной. Она перестала водить его на кинофестивали различных стран в «Ударник» и больше не гадала ему на картах. Да мало ли! Влияние этой особы, между прочим — сестры профессора, сказывалось даже в мелочах. Верочка, которая нигде и никогда не лечилась, стала вдруг посещать какого-то тибетского лекаря, периодически наезжавшего в Москву из Улан-Удэ показать жену, страдающую хроническим панкреатитом, профессору Туровой в клинике Вишневского. Симпатичный немногословный чудодей был славен тем, что ни о чем не расспрашивал пациентов. Пощупав пульс, он сразу же ставил диагноз и тут же давал лекарство, насыпая в бумажные конвертики сухую ароматную травку, которую черпал из большого мешка палехской расписной ложкой.
   Лев Минеевич, которого Вера Фабиановна взяла с собой на первый сеанс, позволил себе высказать скептическое замечание по адресу знаменитого врачевателя, что чуть не привело к бурному объяснению. Равно были встречены в штыки и его попытки настроить Верочку против новой подруги.
   Выражаясь языком Чарской, ему выдали такой бенц, что Лев Минеевич поклялся себе больше никогда не заговаривать с Верочкой на эту тему. Но академик Ферсман и генетика вывели его из равновесия. «И куда Верочка только лезет? — затосковал он. — Ведь не ее ума дело. Добро бы хоть гимназию закончила, так нет, удрала из дому с актеришкой».
   — Как поживает ваша симпатия? — не утерпел бедный коллекционер.
   — О! — Вера Фабиановна всплеснула руками, но тут же сморщилась от боли, так как котята, чтобы удержаться, вынуждены были вовсю выпустить коготки. — Вы ничего не слышали? — Она осторожно извлекла котят из волосяного плена и подкинула на попечение матери.
   — Нет, — насторожился Лев Минеевич. — Разве что-нибудь произошло?
   Заметив, как Моя египетская принялась вылизывать питомцев, он брезгливо поежился и отвернулся.
   Однако любопытство его было сильно задето. Он даже легко подпрыгнул на стуле от нетерпения. Но Вера Фабиановна молча застыла в трагической позе. В эту минуту она казалась себе похожей не то на Сару Бернар, не то на Элеонору Дузе или еще на какую-то столь же знаменитую актрису, чей снимок в роли Федры видела в журнале «Нива».
   — Неужели Людмила Викторовна захворала? — наконец не выдержал он.
   — Типун вам на язык! — Вера Фабиановна скорбно поникла. — У нее страшное несчастье: пропал Аркадий Викторович.
   — То есть как это — пропал? Куда?
   — Почем я знаю? Она звонила вся в слезах. Места себе не находит. Не знает, что и подумать.
   — Когда это случилось? — Лев Минеевич понизил голос.
   — Третьего дня… Представьте себе ее положение! Она уезжает в Москву выкупить заказ в гастрономе, и все, конец, больше она его так и не увидела. Мистика какая-то!
   — Как же это произошло? — допытывался Лев Минеевич.
   — Совершенно сверхъестественный случай… Но вы, кажется, не признаете сверхъестественного? — Она насмешливо скривила губы.
   — Ваша ирония здесь неуместна, — с достоинством сказал Лев Минеевич.
   — Если бы я признавал, как вы сказать изволили, сверхъестественное, тот бандит — или вы забыли историю с вашим ларцом? — гулял бы себе на свободе! Вместо того чтоб слезы проливать, ей в милицию обратиться надо, вот что скажу вам, голубушка. Как хотите! — Он принял вид независимый, и даже надменный. — Ради вас я готов оказать ей протекцию… На Петровке у меня есть кое-какие связи…
   — Да знаю я их, ваши связи! — досадливо отмахнулась она. — Один свет в окошке… Что может сделать ваша милиция, ежели человек исчез? Понимаете? Ис-чез! Она когда утром на дачу примчалась, то чуть в обморок не упала. Кабинет Аркадия изнутри заперт, а самого его нет. Испарился. И ковер текинский вместе с ним.
   — Хороший ковер-то?
   — При чем здесь ковер, когда человек пропал бесследно? — возмутилась она.
   — Вы же сами сказали про ковер, — обиженно надулся Лев Минеевич, — а теперь кричите… Может, кража это простая! Ясно?
   — Какая же это кража, коли пропала лишь старая тряпка? А у Аркадия Викторовича, между прочим, камушки есть! Не чета ковру. У Людмилы Викторовны в комнате тоже драгоценности лежали, кольца… Да и как вору-то было залезть, когда все заперто? Кабинет-то на крючок замкнут! И никаких концов!
   — Милиция бы нашла, — с непреклонной уверенностью откликнулся Лев Минеевич.
   — Вот заладил — милиция, милиция… Русским же языком говорю, не человеческого разумения тайна эта… А может, Аркадий Викторович нарочно исчез!
   — Как это — нарочно? — не понял Лев Минеевич. — На пари?
   — Совсем другое, вы послушайте. — Она перешла на шепот: — Не простой он человек, я это сразу поняла. Не нашего мира.
   — Марсианин, что ли? — Он пренебрежительно усмехнулся.
   — Про Калиостро слыхивали?
   — Ну, наслышан.
   — Про графа де Сен-Жермен?
   — Уж не ваш ли это Аркадий Викторович?
   — Что знаю, то знаю. — Она упрямо поджала губы. — Только признак один есть, верный.
   — Не пойму я вас, Верочка! Ей-богу, не пойму, куда клоните. Признак какой-то…
   Вместо ответа она кинулась к трельяжу, схватила шкатулку и с грохотом опрокинула ее на стол. По липкой обшарпанной клеенке запрыгали пуговицы, крючочки, кольца, бусы, египетские скарабеи из змеевика и халцедона, нефритовые диски, окаменелые фисташки и позеленевшая мелочь, в том числе копейки с двуглавым орлом. Чего только не было здесь: спутанные разноцветные мотки мулине, пакетики швейных иголок, веер из слоновой кости, наперсток, грибок для штопки, китовый ус от корсета, драная перчатка из лайки, серебряная пудреница с алмазной монограммой, охотничий манок на чирка и розовая игривая подвязка, начисто запрещенная во времена оные в институте благородных девиц.
   Нервные старушечьи пальцы в коричневых пергаментных пятнах торопливо выхватывали из этой неописуемой кучи пыльные, замутневшие самоцветы, искусно оправленные в золото и серебро.
   — Вот вам! Вот! — Взволнованная Чарская совала драгоценности Льву Минеевичу под самый нос. — Помните мой бриллиантик? А этот аметистик видели? Хризолитовые серьги? Печатку из раух-топаза?
   — Помилуйте, Верочка! — взмолился он наконец. — Что вы делаете? Зачем? Я все давным-давно знаю, видел не раз… Это замечательно, просто прелестно, только…
   — Ах, вы ничего не поняли! — Она раздраженно пошвыряла все добро обратно в шкатулку и, словно изнемогая, уронила руки. — Верно, вы знаете мои камни. Только давно их не видели.
   — Ну, и что с того?
   — Другие они стали, Лев Минеевич, выздоровели. — Она вздохнула с тоской. — Аркадий Викторович, пусть все грехи ему простятся, вылечил.
   — Да что вы говорите? Подумать только! — Лев Минеевич всплеснул ручками. — Как же так?
   — В алмазе пузырек был, так он его удалил, аметист темнее сделал, видите? — Она поиграла перед его глазами крупным черно-фиолетовым кристаллом, в котором кровавой точкой догорало окно. — В хризолитах трещинки залечились, а топаз, так тот вообще голубым стал. Вы хоть когда-нибудь слыхали про голубые топазы?
   Лев Минеевич недоуменно скривил лицо.
   — То-то и оно что не слыхали. И никто не слыхал… Такое только Сен-Жермен с Калиостро делать умели да наш Аркадий Викторович. Вот и смекайте теперь… А вы говорите — знак! — Она торжествующе подняла палец.
   — Это вы говорите — знак, — попробовал защититься Лев Минеевич. — Я молчу.
   — Вот и молчите себе.
   — Ничего не понимаю! — Он вновь всплеснул розовыми пухлыми, как у младенца, ручками. — Подумаешь, дело великое сделал — камень вылечил! Так у него же специальность такая! На то он и профессор. Наука все может! Космос! На Луну теперь слетать — как в троллейбусе прокатиться, разве что за билет платить не приходится… Это вам не пузырьки! Тоже мне генетика!
   — Он пренебрежительно покосился на кошачье семейство.
   Рыжие котята, урча и смешно топорща острые куцые хвостики, сосали мамашу.
   — Все равно, — упрямо стояла на своем Чарская, хотя упоминание про космос и поколебало тайную ее веру в магические возможности Аркадия Викторовича. — Только великий посвященный способен уничтожить пузырек в бриллианте. Самый настоящий знак и есть. Другого указания мне и не надобно.
   — Как хотите, — пожал плечами Лев Минеевич. — Только ваш Аркадий Викторович — сестра его, между нами, очень нервическая особа — никакой не посвященный. Простой научный работник, каких много.
   — Ах, простой?
   — Ну, да, простой. — Он мужественно тряхнул головой и выпрямился на стуле. — Обыкновенный трудящийся. Никакой не посвященный. Что это за посвященный еще? Во что посвященный?
   — Что с вами говорить! — Она пренебрежительно махнула рукой. — Вы даже Шюре не читали. Капли единой не испили из вечной чаши тайной мудрости.
   — А вы так испили? — ехидно прищурился коллекционер.
   — Я приобщена. У меня вся семья такая была и самое меня так воспитали.