Перемолотов Владимир. Звездолет «Иосиф Сталин»

   Чтоб не привлекать к себе внимания он и сам заказал кофе с круассанами. Теперь кофе остыл, и коминтерновец без удовольствия прикладывался к чуть теплой чашке.
   Входной колокольчик тихо звякнул.
   Ага! Вот и он! Наконец-то…
   Хорошо одетый мужчина с лицом честным и открытым, которые так нравятся старым девами и провинциальным журналистам, остановился в дверях, стряхнул с зонта капли Парижской погоды и обвел взглядом зал. Дёготь поймал взгляд, призывно взмахнул рукой. Солидно, словно океанский лайнер, случайно забредший в речной порт, новый гость пошел к столу. Видно было, что человек привык совсем к другой обстановке.
   Коминтерновец привстал и слегка поклонился. Обошлось без паролей. Лидер парламентской фракции социалистов был личностью достаточно известной, чтоб Дёготь узнал его без всяких условных знаков.
   – У меня для вас посылка, мсье.
   Из бокового кармана посланец Коминтерна достал небольшой, толщиной с указательный палец замшевый мешочек и положил на стол перед собой, прикрыв его краем блюдца. Француз осторожно коснулся мешочка, словно боялся, что тот растает.
   – Что там?
   – Бриллианты. Пять камней. Четыреста двадцать шесть карат, – ответил агент Коминтерна, продолжая поглядывать по сторонам. Мало ли что. Хоть Бога теперь нет, а бережет он по-прежнему только береженых.
   – Откройте…
   – Вы считаете это уместным? – на всякий случай спросил Дёготь. Француз промолчал и коминтерновец выдавил на клетчатую скатерть пять блестящих горошин. Грани алмазов вспыхнули, запалив огоньки в глазах француза.
   – Почему камни, а не деньги, как обычно?
   – С драгоценностями обращаться проще, чем с купюрами. Меньше хлопот с перевозкой.
   Положив на стол шляпу, француз подгреб мешочек и камни поближе.
   – Я все-таки предпочел бы деньги.
   Дёготь вопросительно поднял брови. Француз пояснил.
   – У купюр не бывает истории, как у камней. Это ведь из царских сокровищ?
   «Так вот ты какой, французский социалист!» – почти с удовольствием подумал Дёготь – «Ты не товарищ. Ты – попутчик!» и отрицательно качнул головой.
   – Нет. Это из народных сокровищ. Откуда у царей сокровища? Вы когда-нибудь видели царя с кайлом или с лопатой?
   Француз не ответил. Хмыкнул только.
   Звякнул входной колокольчик. Дёготь вновь рефлекторно посмотрел на дверь. Долгую секунду он вглядывался, надеясь, что огляделся. Черт! Вот оказывается к чему попы сняться!
   – Уходите, – сказал он негромко, – немедленно уходите…
   Француз, не переспрашивая, поднялся и пошел к стойке. Вовремя!!! Новый гость остановил свой взгляд на столике у камина. По тому, как тот улыбнулся, чекист понял, что его узнали. Новый посетитель снял шляпу, рукавом плаща смахнув брызги с лица.
   – Здравствуйте, товарищ Дёготь! – сказал он по-русски. – Чертовски рад вас видеть в наших палестинах!
   В голосе плескалось такое облегчение, что тот, кто понимал по-русски, порадовался за него. Догнал! – звучало там. – Загнал!! Настиг!!!
   Притворяться и тянуть время не имело смысла. Тем более, что преследователь вроде бы был один. Пока один.
   – Господин Бурцев! Какая радость!
   Агент Коминтерна оттолкнулся ногами и вместе со стулом упал навзничь. Падая, он выхватил браунинг и дважды выстрелил.
   Он, кажется, задел беляка, но даже обрадоваться этому не успел. Стекло витрины разлетелось, впустив в кафе еще двоих. Они еще не видели противника, и стволы револьверов угрожающе исследовали внутренности кафе. На счастье Дёгтя парижане, только что безучастно потреблявшие кофе и аперитивы, повскакивали с мест и заметались по залу.
   Дёготь успел увидеть, как его депутат, перепрыгнув через беляков, выбежал на улицу и сердцу стало полегче. Теперь беспокоиться нужно было только об одном себе.
   Стрелять Дёготь не спешил. Выстрелить, значило обозначить себя, а три револьвера против его браунинга все-таки слишком несправедливо. Ухлопают и довольно быстро.
   В его планы это не входило. Гораздо больше пользы будет, если он не падет смертью храбрых, а тихонечко отступит.
   Только тихонечко не получилось.
   Те, у входа, наконец, разобрались, где враг. Над головой коминтерновца звякнуло и с грохотом обрушилось зеркало. Осколки фейерверком разлетелись по стойке, сметая бутылки. Там забулькало, и к ароматам кофе и аниса добавился запах дешевого коньяка. Кто-то рядом горестно взвыл. Под причитания Дёготь перескочил за стойку. Сметая осколки, он упал на толстенького француза, осторожно выглядывающего из-за стойки и тихонько бормочущего «Полиция, полиция…».
   Над головой свистели пули, орал господин Бурцев. Не тратя на него время, чекист ужом ввинтился в дверь за портьерой, что вела на кухню. Должен был быть там выход на улицу… Должен!
   Он почти добрался до него, когда пуля, словно разыгравшаяся собака, рванула руку. Через мгновение пришла боль, но она только подстегнула беглеца. Опустошая обойму в дверной проём, Дёготь пятился, не обращая внимания на набухающий кровью рукав.
   Спиной он вломился в пирамиду ящиков и, опрокинувшись, обрушил их на себя. Боль вылетела из горла звериным рыком. Он уперся во что-то стеклянное и толкнул назад, преграждая путь погоне. От этого усилия мир пришел в движение и рассыпался жалобным звоном и бульканьем. Обгоняя запах разлившегося вина Дёготь добежал до двери. По случаю дневного времени она была закрыта только на засов. За оббитой железом дверью изливалось дождем Парижское небо. Дёготь несколько раз вздохнул и, стараясь держаться спокойно, поднялся по ступеням наверх. Слева, рядом со входом в кафе уже собралась толпа, в которой виднелись блестящие плащи полицейских. Стараясь не тревожить раненую руку Дёготь повернул направо.
   Через четверть часа он уже сидел в аптеке мсье Жака и, стискивая зубы, получал первую медицинскую помощь.
   Бинт на руку ложился аккуратно и туго. После каждого витка жар из руки уходил, и закрывшему глаза Дёгтю казалось, что, что не бинт ложится на раненую руку, а змея окольцовывает её. Не злая, конечно, не ядовитая, а та, что изображена на эмблеме медиков. Иногда движение месье Жака причиняло боль, но Дёготь терпел, только шипел сквозь зубы.
   – Что, обязательно было стрелять? – спросил француз, отвлекая пациента от боли.
   – Обязательно…
   Мсье Жак нахмурился и покачал головой неодобрительно.
   – И все-таки неосторожно…
   – У нас так говориться – «Сам погибай, а товарища выручай».
   – Вы прямо-таки образец христианской морали.
   – Отнюдь.
   Француз затянул последний узел и провел по повязке рукой, словно портной, положивший последний стежок.
   – Не жмет? – он даже кажется, иронизировал.
   Дёготь шевельнул плечом.
   – Спасибо, нет… Наша мораль различна. Вот вы, мсье Жак, оказали бы медицинскую помощь врагу?
   – Разумеется! Я же давал клятву Гиппократа!
   – То-то и оно… – В голосе чекиста доктор уловил нотки горького превосходства. – А для меня враг моего класса находится вне моральных норм!
   Деготь скомкал окровавленную рубашку и отбросил её в сторону. Кривя лицо в ожидании боли, он начал натягивать чистую сорочку.
   – Общество разделено на классы… Вы согласны с этим?
   – Разумеется. Я – марксист.
   – В таком случае будьте последовательным марксистом. Признайте, что в обществе, где один класс эксплуатирует другой, не может быть одной, общей для всех морали.
   – Ну почему же, – возразил месье Жак. – Христианство…
   Дёготь попробовал застегнуться, но у него не получилось. На помощь пришел француз. Ловкие пальцы врача занялись пуговицами.
   – Буржуазия и христианство придумали множество норм, которые помогают им держать мой класс в повиновении. «Не убий», «не укради»…
   – Вполне здравые мысли. Если б не они, то неизвестно что стало бы с человечеством.
   – Согласен. Мысли верные. Только почему-то сама буржуазия их не соблюдает и крадет прибавочную стоимость и убивает нас непосильной работой.
   Коминтерновец неудачно шевельнулся. Боль ударила в плечо острой иглой. Он зашипел и уже сердито сказал:
   – Неужели вы не видите двуличия? Эти нормы принимают неколебимость только там, где кто-то покушается на собственность сильных мира сего?
   Дёготь осторожно опустил раненую руку в рукав пиджака, попробовал пошевелить её. Больно! Только терпеть боль куда как лучше, чем лежать во французском морге. Эта мысль добавила ему оптимизма.
   – Так что, мсье Жак мой вам совет – пересмотрите свои нравственные нормы. Если выгодно вашему классу – убейте, если выгодно – украдите. И пусть замороченная буржуями совесть не терзает вас. Объясните ей – у трудящегося человека и буржуя не может быть одной морали.

Год 1928. Февраль
Восточная Африка

   …Хоть и считалось что вокруг зима, а на зимний лес это никак не походило. Все-таки восточная Африка, а не Херсонская губерния.
   С какой стороны не смотри. Ни на лес не походило, ни на степь. Уж этого-то добра Гриша Бунзен, когда служил в Частях Особого Назначения, навидался.
   Деревья тут, конечно имелись, но лес не мог быть таким редким, а степь – такой заросшей. Потому и называлось это место и не так и не эдак, а совсем иначе – саванна.
   Чем-то пряным пахло от этого слова, чем-то необычным…
   Кучки то ли кустов, то ли деревьев негусто стояли посреди заросшей высокой – кое-где по пояс – жухловатой, тронутой зноем травой, покрывавшей землю до самого горизонта.
   И уж совсем редко посреди этого зелено-желтого великолепия, поднимались настоящие деревья – баобабы. Гриша как ни считал кубические сажени всегда сбивался – такое срубить – и всю родную деревню можно на зиму дровами обеспечить!
   У одного из них они и выбрали место отдыха.
   Солнце поднялось так высоко, что уже не грело – жгло.
   Для Гриши, сотрудника ОГПУ с пятилетним стажем это была первая настоящая загранкомандировка. Формально, конечно, он уже покидал пределы СССР, когда в составе спецгрупп громил лагеря душманов в Иране и Афганистане, но то было как-то не по настоящему – верхом, а то и пёхом…
   А теперь все иначе – пароход, паспорта, почти три недели плавания…
   Может быть это и было нескромно с его стороны, но он считал свою командировку вполне заслуженной, так как был уверен, что лучше других подходит для этого дела. Во-первых, он читал Майнрида и Жокколио, а во-вторых, ему искренне хотелось освободить негров, угнетенных всяческими Себастьянами Перейрами и Альвецами. Прочитанные в гимназической юности книги прорастали радикальными мыслями.
   Правда сразу, еще в Москве сказано было, что в этот раз освобождать никого не придется, что это только рекогносцировка, но это был безусловный намек на будущее. Мировая революция потому и называется мировой, что ареной классовых битв станет весь мир, а значит и этот кусок саванны. Будет! Будет у негров своя советская республика, только вот когда…
   Товарищ Гриши, боец Федор Угольник на деревянных ногах дошел до огромного ствола и присел прислонившись. Гриша проводил его взглядом. Тяжело товарищу…
   Да не только ему – всем тяжело.
   Их маленький отряд без особенного шума и без дипломатических околичностей (ну какая, скажите, в Африке дипломатия?!) высадился на африканский берег с парохода «Спартак» месяц назад.
   В группе, что отправилась в глубь континента, их было четверо.
   Командира, товарища Воейкова пришлось оставить в подвернувшейся по пути деревне еще неделю назад. Заболел командир так, что видно было – дальше везти – потерять товарища. Григорий, взявший командование на себя оставил его в надежде, что-то, что не смогла сделать аптечка, сделает туземная медицина. Жили же тут негры спокон веку и не переводились…
   А третьего товарища они своими руками похоронили вчера. Змея, гадина подколодная, и ведь не по земле, а откуда-то сверху, с ветки… Обвила горло, ужалила – и нет человека. Вечная память товарищу.
   Смерть, конечно, никому не в радость, но что обиднее всего, так это то, что в целях секретности даже обелиск или фанерную звезду на могиле поставить нельзя. Раз тут они по секретному делу, то и следов не должно остаться ни при жизни, ни после смерти. Только камнем привалили, да начертил он, макнув пальцем в воду, пятиконечную звезду на камне. Поднялось солнце – и исчезла звезда, как и не было её.
   Он вздохнул и посмотрел на товарища. Кто знает, что после них останется… Может и хоронить будет нечего…
   А Федор был плох. В его желтых глазах зрачки смотрелись зернышками черного перца.
   – У тебя лихорадка, товарищ. Хинин нужен… Или, на худой конец, джин…
   – Джин? – слабо оживился Федор. – Да. Джин это хорошо. Только где ж тут его взять? Вот если только товарищ Воейков нас нагонит, может у него первачом и разживемся. Тогда и полечимся…
   Знахарь за лечение командира денег не взял, ни английских, ни советских. Пришлось оставить ему три литра спирта, в котором чернокожий доктор как оказалось, хорошо разбирался. Кто ж знает, может и впрямь поможет?
   – Ты вон лучше туда погляди красота какая!
   И марева, из дрожащей синевы невозможным образом появилась вершина. Та самая. Они уже второй день видели её. Каменная громада Килиманджаро словно безо всякой опоры висела в воздухе. Темная синева, служившая основанием, постепенно приобретала коричневые оттенки, а вершина сияла ослепительной белизной, словно кто-то там рассыпал сто вагонов рафинада.
   – Недалеко уже… – сипло сказал Федор, – дня два три, как думаешь?
   – Это как пойдет, – осторожно отозвался Григорий. – Какая дорога будет… Если ничего не помешает, то возможно… Выполним приказ.
   Он уселся рядом с товарищем. Солнечный свет лился на саванну потоком расплавленного золота. От этого даже прохлада тени казалась горячей.
   «Три дня пути», – подумал он. – «Три дня жары…»

Год 1928. Февраль
Германия. Берлин

   … Эта пивная пользовалась в Берлине не самой дурной славой – её облюбовали для своих собраний Германские национал-социалисты, но страсти тут кипели только тогда, когда тут собирались поклонники господ Гитлера и Штрассера, в остальное время тут просто пили пиво под сосиски с тушеной капустой. Напоминанием об этом в иные дни были только номера «Фёлькишер беобахтер», свободно лежащая на столиках.
   – Зачем звал? – Спросил один, разворачивая газетный листок и отгораживаясь им от зала.
   – Затем, – отозвался сосед. – Служба нужна.
   Лист в руках товарища дрогнул.
   – Началось?
   Опадала пенная шапка в фарфоровой кружке и сосиска напрасно источала дразнящий запах.
   – Началось, началось… Вот конверт. Тут письмо. Отправите его по своим каналам в полицайпрезидиум. С британцами связь есть?
   – Есть.
   – Им тоже.
   – Французам?
   Ответ он получил через десяток секунд.
   – Нет. Лягушатники только под ногами путаться будут.
   – Не любишь ты французов, Петро.
   – Я, Фриц, Париж люблю, и этого русскому человеку достаточно…
   Петро сложил газету, взял кружку, вздохнул.
   – Американцам бы закинуть… Только же некому.
   – Как это «некому»?
   Фриц сложил только что читанную газету так, что сверху остался заголовок – «Большевизм – вызов христианской цивилизации»!
   – Вот тебе мистер Вандербильт. Миллионер…
   – Вандербильт? Частное лицо.
   – Ну и что? У американского миллионера возможностей побольше, чем у Германского Генерального Штаба!
   Он взял с соседнего столика чистый лист, достал ручку и, не задумываясь начал писать.

   «Уважаемый господин Вандербильт! Узнав из газет о Вашем интересе к положению дел в Европе, хочу проинформировать Вас о предложении, направленном одним представителем Германских научных кругов вождю большевиков господину Сталину. Оставляя в стороне вопрос о принципиальной возможности или невозможности предложенного проекта, обращаю Ваше внимание на сам факт постановки вопроса ученым. Очевидно, что реализация этих планов предоставит в распоряжение большевиков огромные пропагандистские и военно-технические возможности. Будучи уверенным в Вашей бескомпромиссной позиции в вопросах взаимоотношения с Советами, надеюсь, что эту информацию Вы сможете использовать во благо всей Западной Цивилизации…»

   Минут десять он писал, зачеркивал, снова писал… Наконец удовлетворившись результатом передал лист товарищу.
   – Это надо перепечатать и приложить к письму…
 
   …Всякий умный знает, что любая сложная вещь состоит из того, что ограничивает и того, что наполняет.
   Не важно, что это за вещь – кувшин пива, бригада рабочих, полицейский отряд, аэроплан или даже Генеральный Штаб. Обязательно должно быть и первое и второе.
   Но даже если вместо двух условий соблюдено только одно – и это не беда. Нужно только немного подождать и, если есть что-то одно, то рано или поздно обязательно появится и другое – в кувшин нальют новое пиво, бригаду или отряд доукомплектуют до полного штата и пошлют в бой. Это – закон жизни, который выполняется неукоснительно.
   Применительно к тому, что видел герр Мюллер, полицайпрезидент города Берлина, это означало надежду.
   Старого Генерального Штаба у проигравшей войну Германии не было, но это вовсе не значило, что его у неё никогда не будет. Время уже начало работать на несчастную Германию и у неё появилось Управление Сухопутных сил Рейхсвера, которое и находилось в здании прежнего Генштаба.
   В стенах, что помнили победы германского оружия, оставались какие-то люди, пусть и не чета гениальным предшественникам, трясшим Европу, словно старую грушу, но все-таки, как немцы, причастные к подвигам гениев.
   Герр Мюллер шел старыми коридорами, кожей чувствуя, что в этих стенах уже витает дух новой Германии. Поражение еще не было забыто, но страна его уже пережила.
   Перед дверью генеральского кабинета его ждал полковник Рейхсвера. Жгуты аксельбантов, погоны, пробор через центр головы, тонкие усики, запах бриолина. Адъютанта командующего герр Мюллер знал, и тот, на правах старого знакомого, подхватив под руку полицейского, повел к двери.
   – Не больше двадцати минут, герр Мюллер, – шепнул он. – Очень вас прошу. У генерала масса дел на сегодня.
   Полицайпрезидент не стал отвечать. Только плечами пожал. В его папке тоже не пустяки лежали.
   Адъютант сообразил, что значит молчание гостя, прищелкнул каблуками, приглашающее отодвинулся и полицайпрезидент вошел в кабинет того, кто в настоящий момент олицетворял то ли силу, то ли, напротив, бессилие униженной Версальскими соглашениями страны.
   Ганс фон Сект, генерал Рейхсвера, поднялся навстречу.
   – Здравствуй, Густав!
   Мужчины обменялись рукопожатием.
   – Ты в каком качестве? Как старый друг или как полицайпрезидент?
   – А вот это ты сам и решишь…
   Генерал пожал плечами и показал на сервированный около окна столик. Полицайпрезидент довольно хмыкнул.
   Столик полированного дуба, с инкрустацией в виде Прусского орла, спиртовка и исходящий паром кофейник, бутылка орехового ликера и пачка печенья. Это были хорошие советчики.
   Пока генерал на правах хозяина разливал кофе по крохотным чашкам саксонского фарфора, а ликер по таким же крохотным рюмкам, гость достал из бювара лист бумаги и положил его перед генералом текстом вниз.
   Хозяин улыбнулся, показывая, что официальная часть разговора закончилась.
   – Густав, ты загадочен как барышня. Может быть, тебя пощекотать и ты сдуешься? И чем же ты меня хочешь поразить?
   – Чужим письмом.
   Генерал с удовольствием развалился в мягком кресле.
   – Вот как? У тебя есть время читать чужие письма? Видно наши уголовники стали пай-мальчиками и у тебя появилось свободное время…
   – Читай, Ганс, читай… И помни. Мне нужен совет…
   Прочитав имя адресата, генерал остро взглянул на гостя, но тот только кивнул. Мол, все верно. Ошибок нет… Генерал не стал переспрашивать. Только брови его взлетели вверх.
   Минут пять они сидели молча. Гость осторожно прихлебывал кофе и похрустывал овсяным печеньем, а хозяин снова и снова строчку за строчкой, пробегал глазами.
   – Фантастика какая-то, – пробормотал, наконец, фон Сект, откладывая лист в сторону. – Бред… Если б я был врач…
   От кофе поднимался ароматный пар, и прежде чем ответить герр Мюллер быстро втянул в себя запах доброго напитка. Редкий, надо признать в нынешние времена запах… Настоящая «Арабика»!
   – Даже если б ты был сам Зигмунд Фрейд, тебе вряд ли удалось определить, правда там написана, или нет. Если дело касается науки или техники, то в наше время никто с уверенность не может сказать бред это или предвидение гения… Скажи лучше, что мне делать с этим…
   Генерал вернул письмо в лапы орла.
   – Почему ты выбрал в советчики меня?
   – Ты видишь, кому адресовано?
   – И что? – ответил вопросом на вопрос генерал.
   – Все знают, что мы сотрудничаем с Россией, а ты, вроде бы, лично курируешь военное сотрудничество с ними.
   Вместо ответа генерал долил кофе. Гость кивком поблагодарил.
   – Даже я что-то такое слышал о ваших тайных проектах, о летных школах… Кроме того, я всего лишь полицейский, а ты – политик…
   Генерал нахмурился.
   – Ты всего лишь полицейский, а я всего лишь военный.
   Гость напоказ покачал головой, словно разоблачил детскую хитрость.
   – Ты теперь не только военный. Ты теперь политик – вхож и к Президенту и к Канцлеру.
   Это было не комплиментом, а самой правдой и хотя генерал понимал это, упрямо сказал.
   – Это ничего не значит.
   Полицейский не стал возражать, только хмыкнул. Фон Сект вновь посмотрел на опасную бумагу.
   – Я твой первый советчик? – спросил он, наконец.
   – Так вот впрямую – да. Мои ребята поговорили в частном порядке с несколькими учеными…
   – И что?
   Гость поставил пустую чашку на блюдце, промокнул уголок рта белейшей салфеткой и несколько смущенно сказал:
   – Нормальные ученые считают, что это бред. А сумасшедшие…
   – У нас есть сумасшедшие ученые? – Фон Сект облегченно засмеялся. – Вот это новость!
   Не отреагировав на смех, герр Мюллер закончил:
   – А сумасшедшие ученые говорят, что это бред только на первый взгляд. Там есть рациональное зерно…
   Генерал взял рюмку. Ликер мягко обжег горло, добавляя вкусу кофе особые оттенки.
   – А сам ты что думаешь?
   – Я человек не военный и даже не представляю, как можно использовать эту штуку, если её можно построить, в военных целях. Только, разве для разведки, для наблюдения как с аэроплана?
   Он пожал плечами, ничуть не стыдясь своего незнания.
   – Но даже если я и не прав, то, думаю, как бы дело не повернулось, Германии от этого хуже не будет. Нам так досталось в прошлую войну, что чтобы из этого не вышло, это нас минует. Мы незавидная добыча, – горько сказал полицайпрезидент. – А вот спесивым англичанам и лягушатникам… У большевиков свои претензии к нашим врагам. Послевоенная жизнь для них и для нас повернулась так, что до определенного периода они у нас будут общие.
   Фон Сект покачал головой. Это было правдой, но правдой сегодняшнего дня. Все-таки старый товарищ прав. Теперь он был больше политиком, чем военным и смотрел дальше.
   – А ты можешь сказать, когда этот период закончится?
   Гость пожал плечами.
   – Это дело политиков. Твое дело…
   Генерал кивнул.
   – Ты прав… Но, открою тебе секрет, об этом не знает никто: ни я, ни Гинденбург и даже Мерке… Что касается России, то ты и тут прав. Мы сотрудничаем с ними, но!
   Он поднял палец и повторил со значением.
   – Но! Мы сотрудничаем так, чтоб не упустить свою выгоду. Ни один из наших совместных проектов не выгоден только им или только нам. Даже та секретная летная школа в Липецке о которой ты упомянул. Только ведь это…
   Генерал снова взял в руки бумагу и бегло просмотрел, освежая в памяти трижды прочитанный текст.
   – Если они это получат, то выгодно будет только им. Не так ли?
   – Только в том случае если это правда и если они придумают, как сделать из этого оружие. Если же нет…
   – При желании человек сделает оружие из всего… Если речь идет об оружии, то тут не может быть никаких «если». Не забывай, что первые воздушные шары строились для увеселения публики, а теперь мы загружаем их бомбами…
   Полицайпрезидент согласился. Человек принужденный ежедневно читать сводки всех Берлинских преступлений знал, на что бывает способен человек.
   – Так что посоветуешь?
   Упругим шагом генерал прошел от стола к двери и обратно.
   В документах, сопровождавших позорный мир, враги Германии предусмотрели и тщательно прописали все, чтоб страна не смогла обрести своей былой мощи. Бедной разоренной Германии оставили несколько сотен орудий и мизерную стотысячную армию! Мало того, победители еще и следили, чтоб все соглашения неукоснительно выполнялись… К счастью в слепоте, которой без сомнения их наказал Господь, они не посчитали ракеты серьёзным оружием и никак не ограничили работу военных с ними. Под это дело военные возрождающейся Германии активно работали в этом направлении и все хоть что-то представляющиеся из себя ученые, были на заметке у Рейхсвера. А этот…
   Генерал остановился, посмотрел на фамилию.
   Никто…
   Скорее всего это глупость, очередная химера, рожденная в мозгу возомнившего себя гением никому неизвестного профессоришки. Пустышка, скрывающая за громкими фразами злобу и зависть к другим, более успешным, более хватким, захватившим теплые места в его неблагополучной нынче, униженной Родине.