утекло, он говорил:
Ни пурпурная ткань косская, ни камней
Блеск тебе не вернут времени, что навек
Кончилось и в анналы
Внесено быстролетным днем.
Что-то слишком много Горация. Слышал я Сенеку: "Наши тела ускользают от нас,
как речной поток; все, что ты видишь, течет вместе с временем; ничто из
видимого не пребудет. Я сам изменился, пока говорю, как все изменяется".
Слышал Цицерона: "Улетают года", и опять: "Кто настолько глуп, чтобы, будь
он даже в первой молодости, доподлинно знать, что сможет дожить до вечера?"
И немного ниже: "Ясно, что предстоит умереть; не ясно только, в этот ли
самый день"; и снова, в другом месте: "Может ли хоть кому-то быть известно,
в каком состоянии окажется наше тело не то что через год, но просто к
вечеру?"
Других пропускаю. Трудно гоняться за всеми и всем по отдельности, и
скорее мальчишеское, чем старческое это занятие - срывать цветочки; правда,
ты сам ведь часто и без труда собирал их и у меня, и - вместе со мной - на
лугах самих этих писателей. Но каким огнем и сколько лет еще до столь же
близкого знакомства с другим родом авторов я горел в ранней молодости при
чтении таких мест, о том расскажут оставшиеся у меня с тех времен книги с
пометами моей рукой большей частью рядом с подобными суждениями, из которых
я тотчас выводил и не по летам спешил осмыслить свое настоящее и будущее
положение. Отмечал я, точно помню, не словесные блестки, а сами вещи -
тесноту нашей жалкой жизни, ее краткость, бег, спешку, ускользание, скачку,
полет, тайные ловушки; невосполнимость времени, опадание и увядание цвета
жизни, угасание красоты румянца, неудержимое бегство невозвратимой молодости
и тихое подползание коварной старости, наконец морщины, болезни, мучения,
страдание и безжалостную, неумолимую жестокость неустанной смерти.
Чт_о_ товарищам по школе и сверстникам показалось бы каким-то сном, мне
уже тогда - свидетель всевидящий Бог - виделось истинным и чуть ли не уже
наступившим. И верно ли была тогда у меня какая-то миловидность лица или я
заблуждался по молодости - ведь почти каждый подросток кажется себе
красавцем, как бы ни был безобразен, - но мне всегда казалось, что ко мне,
не к кому другому обращены слова эклоги:
Отрок прекрасный, не слишком ты цвету лица доверяйся.
Говорю чистую правду, и Тот, кого я призвал в свидетели, знает все еще
лучше. Тем более дивлюсь, перебирая все в уме, как это среди таких забот я
позволил себя увлечь заблуждениями юношеской любви. Словно дымом затмило
взор, и пылкости возраста угасила тот ранний свет души. Но хорошо, что хоти
теперь я начинаю что-то видеть; конечно, всех счастливей человек, которого
никакое блуждание не собьет с пути, да полное счастье такая редкая вещь, что
достаточно счастлив и тот, кому сквозь непроглядный мрак заблуждений блеснет
наконец небесный свет.
Так что бы ты думал? Вот все, что я тогда понимал, теперь наступило;
жизнь ускользает от меня на глазах так стремительно, что я едва успеваю
обнять ее бег умом: хоть быстроте ума ни с чем не сравнить, жизнь все равно
уходит быстрее. Слышу, как каждый день, час и миг подталкивают меня к
последнему концу; ежедневно иду к смерти, мало того, ежедневно умираю, - что
начинал понимать уже и тогда, когда, казалось, рос, - и мне едва ли не
приходится уже говорить о себе в прошедшем времени: что должно было
произойти, большем частью произошло, а оставшееся ничтожно мало, да и оно,
надо думать, уже происходит теперь, пока я с тобой говорю. Мое давнишнее
мнение: обманщики или обманутые люди, говорящие о каком-то "установившемся
возрасте"! О вы, любители обещать, обещающие жалкому телу так много! Не
обещайте одного - остановки неостановимого. Лечите преданно, заботливо,
предусмотрительно, дарите то, что есть у вас самих, изгоняйте болезни,
которые тотчас вернутся, избавляйте стариков от того, от чего может избавить
только смерть, противьтесь этой смерти перед ее скорым и неизбежным приход
дом, придерживайте за удила цветущий возраст, который закусит ваши удила и
уйдет у вас из-под рук, - не вздумайте только, будто возраст когда-то может
остановиться и установиться. Если ж_и_з_н_ь коротка, о чем прежде всего
напоминает ваше ремесло, то как ч_а_с_т_я_м жизни оказаться длинными? - а
ведь они были бы длинными, если бы хоть одна могла "установиться"! Летит и
уносится всякий возраст, ни один не установится, любой несется одинаковыми
скачками, только не одинаково оценивается - движение восходящих и нисходящих
заметнее.
Что я издавна понимал, то теперь знаю и вижу; увидите и вы, если не
зажмурите глаза. Кто не увидит, как бежит жизнь, особенно перевалив за
середину? Я-то видел это, помнится, еще раньше, чем довелось по-настоящему
вглядеться. Позади еще мало что накопилось, оставалось чуть больше, как
показало потом дело; но все было шатко и подвержено бесчисленным
превратностям, в гуще которых, теряя усталых и сходящих с дороги спутников,
часто озираясь в одиночестве, я не без слез добрел до сегодняшнего часа.
Между мной и одногодками, даже между мной и нашими стариками была та
разница, что одно и то же им казалось надежным и необъятным, а мне, как и
было на деле, скудным и ненадежным; так возникали частые споры и юношеские
перепалки, где перевешивал авторитет стариков, а меня чуть ли не подозревали
в безумии. Я ведь даже не умел выразить то, что лежало на душе, а и умел бы,
молодость лет, странность суждений давали моим словам не очень много веры;
побежденный в речах, я укрывался в крепости молчания, хотя и из моих
молчаливых действий тем и другим было ясно, что у меня на уме.
Они, не только юноши, но старики, все лелеяли дальние планы, брали на
себя тяготы супружества, труды воинской службы, опасности мореплавания,
заботы жадного ученичества; у меня - снова призываю в свидетели Христа, -
уже с тех пор как не бывало прочных надежд, потому что уже тогда судьба
начала обманывать мои мечты, стоило им возникнуть, и всякая малая удача (и
та велика, если ее посылает Бог) случалась нежданно; а стоило мне чего-то
ждать чуть нетерпеливей, того как раз не случалось, наверное, чтобы отучить
меня надеяться, - и я действительно отучился настолько, что, возрастай день
ото дня дары фортуны, я и принимал бы их с благодарностью, и ожидал бы их
оттого все равно не больше, чем если бы вовсе никогда ничего не получал. И
посейчас у меня продолжается с друзьями тот же спор, и они все развертывают
перед обреченным на смерть надежды, от которых я, как сказал, отвернулся,
еще только начиная жить.
Эта то ли тщедушность, то ли добротность натуры охранила меня прежде
всего от супружества, подарив свободу и независимость, а потом от других
стремнин жизни, в которые меня толкала родительская любовь и советы друзей.
Впрочем, чтобы не отказывать сразу во всем родителям, много ждавшим от меня,
ничего не ждавшего, я единственно согласился усесться за гражданское право,
от которого все, кроме меня одного, ожидали больших выгод. Я чувствовал,
чего могу и чего хочу достичь в этой науке, и неверия в свой талант у меня
не было; но мне невыносимо было пустить талант на приобретение достатка.
Поэтому, едва оказавшись предоставлен самому себе, я с облегчением сбросил с
плеч ненавистное бремя и по своему обычаю без томительной заботы, без
надежды постановил себе идти взятым путем; много я потом достиг сверх
ожидания, много перенес. Чтобы невежды как-нибудь не упрекнули меня за эти
слова в грехе отчаяния, поясню, что говорю только о так называемых дарах
фортуны; в отношении прочих как грешник надеюсь на многое.
Сладостно мне было перебрать все это в памяти с человеком, знающим меня
с ранних лет. И, видно, не так далеко я отклонялся от истины, раз уже тогда
открывшаяся мне краткость жизни настроила меня на тот самый образ мысли, в
котором теперь, немного пожив, я, если не ошибаюсь, укрепился. Между
теперешней и той порой только и есть разницы, что тогда я, как уже говорил,
верил мудрым людям, а теперь и им, и себе, и опыту; тогда предвидел, пока
еще колеблясь неутвердившимся духом, а теперь, глядя и вперед, и назад, вижу
то, о чем читал, испытываю то, о чем подозревал: вижу, что так стремительно
лечу к концу, что и сказать нельзя, и помыслить трудно. Не нужны уж мне
здесь ни поэты, ни философы; сам я себе свидетель, сам подручный авторитет.
Быстро меняюсь лицом, еще быстрее состоянием души, изменились нравы,
изменились заботы, изменились занятия; все во мне уже другое, чем не то что
когда я писал то письмо Суперану, но когда начал писать это. И сейчас я
ухожу и по мере движения пера движусь, только намного быстрее: перо следует
ленивой диктовке ума, а я, следуя закону природы, спешу, бегу, несусь к
пределу и уже различаю глазами мету. Что нравилось, разонравилось, что не
нравилось, понравилось. Я сам себе нравился, любил себя; а теперь что
сказать? Возненавидел. Нет, лгу никто никогда свою плоть не ненавидел. Скажу
так: не люблю себя, - да и то, насколько верно это, не знаю. Смело сказал бы
вот как: не люблю свой грех и не люблю свои нравы, кроме измененных к
лучшему и исправленных. Да что ж я колеблюсь? Ненавижу и грех, и злые нравы,
и себя самого такого; знаю ведь от Августина, что никому не стать, каким он
хочет быть, если не ненавидеть себя, каков есть.
Вот, дошел до этого места письма, раздумывал, что еще сказать или чего
не говорить, и по привычке постукивал меж тем перевернутым пером по
неисписанной бумаге. Само это действие дало материю для размышления: в такт
ударам ускользает время, и я заодно с ним ускользаю, проваливаюсь, гасну и в
прямом смысле слова умираю. Мы непрестанно умираем, я - пока это пишу, ты -
пока будешь читать, другие - пока будут слушать или пока будут не слушать; я
тоже буду умирать, пока ты будешь это читать, ты умираешь, пока я это пишу,
мы оба умираем, все умираем, всегда умираем, никогда не живем, пока
находимся здесь, кроме как если прокладываем себе добрыми делами путь к
настоящей жизни, где, наоборот, никто не умирает, живут все и живут всегда,
где однажды понравившееся нравится вечно, и его несказанной и неисчерпаемой
сладости ни меры не вообразить, ни изменения не; ощутить, ни конца не
приходится бояться.
Перепишу одно место из естественной истории, которое часто вспоминаю и
упоминаю: "Есть на севере река Гипанис, справа от Танаиса текущая в
Евксинский Понт; там, пишет Аристотель, рождаются некие зверьки, живущие
только день". И чем, скажи на милость, наша жизнь длиннее? Они ведь тоже,
как мы, живут и больше, и меньше по своим срокам: одни умирают утром, то
есть молодыми, другие к полудню, то есть в вредней возрасте, третьи на
склоне дня, - эти пожилые, - четвертые при солнечном закате, эти уже в
дряхлой старости, особенно если жили в день летнего солнцестояния. "Сравни
наш самый долгий век с вечностью, - говорит Цицерон, - и мы окажемся почти
такими же недолговечными, как эти зверьки". Так оно и есть, клянусь
Геркулесом, и не знаю, можно ли сказать лучше, раздумывая о краткости жизни.
Подразделим ее как нам угодно, умножим счет годов, придумаем имена для
каждого возраста - вся человеческая жизнь лишь день, да не летний, а зимний,
где один умирает утром, другой в полдень, третий под вечер, четвертый поздно
к ночи, этот юным и цветущим, тот возмужалым, а тот иссохшим и увядшим, "как
сон, - говорит псалмопевец, - как трава, которая утром вырастает, днем
цветет и зеленеет, вечером подсекается, вянет и засыхает". Многие умирают
стариками, а если верить мудрым людям, всякий умирающий - старик, потому что
для каждого конец жизни - его старость; но мало кто умирает созревшим, никто
- много пожившим, кроме разве тех, кто убедился, что нет никакой разницы
между кратчайшим и самым долгим, однако тоже конечным, временем.
Во всем этом деле к моим прежним мнениям ничего не прибавилось, кроме
разве того, что, как я уже сказал, в чем я раньше верил знающим людям, в том
верю себе, и о чем догадывался, то знаю; мудрецов ведь тоже жизнь, открытые
глаза и наблюдательность научили тому, о чем они стали кричать следующим за
ними, словно предупреждая остерегаться при переходе через ненадежный мост.
То свое письмо я теперь перечитываю с неизменным удивлением и иногда говорю
сам себе: "Какое-то благородное семя все же таилось в этой душе; если бы ты
вовремя начал его старательней взращивать!"
И я написал все это тебе, предусмотрительнейшему из людей, не чтобы
сообщить тебе что-то новое, - не будь тебе самому все известно, едва ли ты
поверил бы моим предостережениям, - а чтобы встряхнуть твою и свою память,
затянутую паутиной, оплетенную всевозможным хламом, и - как, уверен, ты про
себя и делал и делаешь - вместе с тобой настроиться на пренебрежение к
краткой жизни и терпение перед неизбежной судьбой, укрепиться душой и с
великолепным презрением, как мы, слава Богу, не раз уже и поступали,
встретить все суетное, что еще может предложить фортуна нам, людям, запертым
в этой тесноте и рвущимся к вершинам. - Всего доброго.
[Ок. 1360]
С. 220. Милому Сократу... - Сократ - Людовик де Бееринген (Лодевик ван
Кемпен, ок. 1304-1361), ближайший друг Петрарки, теоретик музыки и музыкант.
Более подробные примечания см. в кн.: Петрарка Ф. Эстетические фрагменты.
М.: Искусство, 1982, с. 312-357.
С. 225. Сенека смеялся над Цицероном. - В "Письмах к Луцилию" (118,
1-2) Сенека говорит, что не будет подражать Цицерону, для заполнения своих
писем пересказывавшему политические и житейские сплетни.
С. 227. ...спасенье одно побежденным - не ждать спасенья. - Вергилий.
"Энеида", II, 354.
С. 228. Тело, не дух сокрушат руины. - Гораций, "Оды", III, 3, 7-8.
С. 232. ...самый высокий в мире. - Кельнский собор; в 1322 году были
достроены и освящены его хоры.
...тремя скачками... - по преданию, сначала мать Константина св. Елена
вывезла мощи царей магов с востока в Константинополь, потом епископ св.
Евсторгий перевез их в Милан, и, наконец, Фридрих Барбаросса, разрушивший
Милан, подарил их в 1164 году Кельнскому архиепископу Рейнальду
Дассельскому.
...тела царей магов... - Петрарка говорит о "гробнице царей магов",
шедевре рейнских золотых дел мастеров конца XII века.
С. 242. Счастлив, кому удалось... - Вергилии. "Георгики", II, 490-492.
С. 256. Николай Лаврентий - Кола ди Риенцо, или Николай Лаврентий
(1313-1354), сын хозяина постоялого двора и прачки, получил юридическое и
классическое образование; представляя "римский народ" в Авиньоне, своими
выступлениями против междоусобиц аристократов, заботой о Риме, который он
видел в свете вергилианского эпоса и хилиастических пророчеств Иоахима
Флорского, настойчивыми, просьбами к папе возвратиться в вечный город он
завоевал популярность римского населения. Петрарка стал приверженцем и
глашатаем "освободителя Рима", "третьего Брута". Его письма к Риенцо, не
включенные в "Книгу о делах повседневных", отчасти сохранились в собраниях
"Разные письма" (42; 48) и "Письма без адресата" (2; 3); римским событиям
1347 года посвящена V эклога. На Пятидесятницу (20 мая) этого года "по
внушению Святого Духа" Риенцо захватил власть в Риме, разделив ее сперва с
папским легатом Раймондо ди Орвьето. Летом "светлый рыцарь Святого Духа,
Николай Строгий и Милостивый, освободитель Города, ревнитель за Италию,
печальник о Вселенной и августейший трибун", как его назвали собравшиеся в
Риме делегаты двадцати пяти гвельфских коммун, объявил свободу и римское
гражданство всем итальянцам и главенство Рима в мире. В августе, когда
Риенцо сместил Раймондо ди Орвьето и стал править единолично, Авиньон
разорвал с ним отношения. 20 ноября, выехав из Авиньона с документами от
папы к правителю Вероны Мастино делла Скала, Петрарка на деле направился, по
всей видимости, в Рим. Он был остановлен на полпути вестями о том, что
Риенцо начал полагаться на толпу, тяготеет к тирании и с его попустительства
как раз 20 ноября у ворот Сан Лоренцо в Риме были перебиты почти все
родственники кардинала Джованни Колонна - просвещенная и влиятельная семья,
на которую, думал Петрарка, Риенцо следовало бы как раз опереться. "Ты
любишь не народ, как раньше, - написал ему 29 ноября Петрарка из Генуи, - а
худшую часть народа, ее обхаживаешь, ей потакаешь, ею хвалишься... из вождя
добрых ты стал сателлитом дурных... Где теперь твой спасительный гений, где
советник в добрых делах - Дух, с которым ты полагал, что ведешь постоянные
беседы?.. Большую ты мне задал работу: к тебе рвался я душой, теперь
поворачиваю назад; изменившимся тебя видеть не хочу. И ты, Рим, надолго
прощай: когда все так, подамся лучше к индусам или гарамантам... Если не
думаешь о своей славе, позаботься хоть о моей; знаешь ведь, какая надо мной
нависает гроза, какая толпа гонителей соберется по мою голову, если ты
покатишься ко злу. Пока есть время, как говорит юноша у Теренция, еще и еще
раз подумай; молю тебя, с крайним вниманием осмотрись, пойми, что делаешь,
сам себя тщательно разбери, проверь, не обманываясь относительно того, кто
ты, кем был, откуда, куда пришел, насколько далеко дозволено заходить без
нарушения свободы, какую роль ты на себя взял, какое имя принял, на что дал
надеяться, что обещал, - увидишь, что ты не господин республики, а слуга"
(Повседн. - VII, 7). Решение Петрарки повернуть с полдороги стоило ему трех
бессонных ночей (см. Повседн. VII, 5), зато он не ошибся ни в своей
переоценке Риенцо (15 декабря, низложенный папским легатом, тот отрекся,
скрывался по дальним монастырям, в 1350 году сдался императору Карлу, из
пражской тюрьмы называл последнего "восстановителем века Святого Духа", а
возвращенный папой в Рим как сенатор в 1354 году бесславно погиб там в
октябре того же года), ни в предчувствии ожидающих его самого бед. Жить под
Авиньоном свободным поэтом у истока Сорги ему уже невозможно: он должен
стать епископом или секретарем папы; новый патрон кардинал Элиа Талейран
требует от него "перемены стиля"; кардинал Этьен Обер подозревает его в
некромантии. Летом 1352 года в Авиньоне пленником для расследования
появляется Кола ди Риенцо и первым делом спрашивает, в городе ли Петрарка;
Риенцо избегает обвинения в еретичестве, грозившего ему смертью, но его
хилиастические мечты списывают на счет его поэтической натуры, и ясно, что
вся эта история задевает Петрарку больше, чем он готов признать. Он пишет в
Рим с просьбой ходатайствовать за Риенцо; 8 ноября 1352 года, когда Риенцо
еще под следствием, он удаляется в Воклюз и уже 16 ноября отправляется всем
домом в Италию, но вынужден вернуться из-за опасностей пути. 6 декабря
умирает Клемент VI, 18 декабря коллегия кардиналов избирает папой Иннокентия
VI (Этьена Обера) - из тех, кто "не овца, а волк, не рыбак, а пират, не
пастух, а вор" (Письма без адр. 12 "Увы народу твоему, Иисусе Христе" от
конца декабря 1352 года или начала января 1353 года). 4 января 1353 года
умирает воклюзский управлялющий Петрарки и хранитель его библиотеки верный
Реймон Моне, но, с другой стороны, это несчастье дает Петрарке основание не
явиться в Авиньон к новому папе по вызову, последовавшему 1 января через
двух покровителей, Элиа Талейрана и Ги де Булонь (второй станет позднее
врагом Петрарки). На повторные приглашения к папе он отвечает неизменным
отказом. Напрасно верить ему, что у себя в Воклюзе он по-прежнему спокоен:
вся весна 1353 года посвящена яростным "Инвективам против врача"; за
безвестным медиком стоят авиньонские врачеватели душ. В мае 1353 года
Петрарка покидает лучший в мире уголок, свой "заальпийский Геликон". В 1360
году он еще мечтает о возвращении туда (Повседн. XXII, 5), но даже ненадолго
посетить те места для него уже невозможно. Лодевика ван Кемпена в Авиньоне
преследуют за одну дружбу с ним. Летом 1353 года с переездом в Милан
происходит самый большой поворот в жизни Петрарки.
С. 257. "О дивное сношение..." - За этим возгласом из антифонов
праздника Обрезания идут слова: "Творец рода человеческого, одушевленное
тело прияв, удостоил родитися от Богородицы девы". Петрарку можно понять
так, что император и папа оказались для Риенцо Понтием Пилатом и Каиафой.
С. 258. ...его именовали Севером Клементом - "Север" - Суровый,
"Клемент" - Милостивый (лат.).
С. 265. ...правдивые сны... - Вергилий. "Энеида", VI, 893-896:
Двери двойные у Сна; из грубого сделаны рога
Первые; легок чрез них сновидениям истинным выход.
Жарко сияют другие слоновой отточенной костью,
Но ими ложные сны к небу царство теней посылает.
Макробий ("Комментарий на сон Сципиона", I, 3, 20) поясняет:
отполированный рог пропускает свет, а слоновая кость любой тонкости остается
непрозрачной.
С. 271. наш великий итальянец... - Джованни Висконти. В XIII веке
Висконти были капитанами (начальниками охраны) архиепископов, но в 1281 году
Оттоне Висконти сам достиг архиепископства; в борьбе с землевладельцами
Делла Торре Висконти с 1311 года стали государями Милана, потом - синьорами
Панин, Пармы и многих других городов, с 1353 по 1356 год - даже Генуи.
Переселение Петрарки в Милакш многим казалось изменой идеалам свободы,
республики, Рима, объединения Италии: Висконти были единоличными
правителями, подавляли в подвластных городах коммуны, об объединении страны
и не думали.
С. 277. ...псилл... абротин - Лукан. "Фарсалия", IX, 891-937:
легендарное племя псиллов абротином (род полыни) и другими своими средствами
спасло римский лагерь от чудовищного нашествия змей. Играя, как обычно, на
опускаемой части цитаты, Петрарка заставляет сравнить свою неподверженность
склоке со свойством псиллов безболезненно переносить укусы змей.
С. 278. ...о Цицероновой ране. - Речь идет о ране, вызванной
многократным падением толстого тома Цицерона на одно и то же место левой
ноги, после чего Петрарка серьезно болел целый год, пока не прогнал врачей и
не вылечил себя диетой; см. об этом в Повседн. ХХI, 10, и в письме к
Боккаччо из Милана от 18 августа 1360 года ("Разные письма", 25: "Мой
Цицерон пожелал оставить в моей памяти незабвенный и прочный отпечаток...").
С. 288. Иоанну из Чертальдо - Джованни Боккаччо, с которыми после
личного знакомства осенью 1350 года Петрарка вступает в оживленную переписку
(всего 33 письма).
похвалы нашему соотечественнику - Данте, о котором Петрарка говорит
подробно только в настоящем письме. После посещения Петрарки в Милане весной
1359 года Боккаччо послал ему в сопровождение к подарку - списку
(собственноручному?) "Божественной комедии" - латинские стихи о Данте
("Чести Италии славный оплот, чью главу увенчали // Римские лавром вожди!
Принять соизволь благосклонно // Данта ученого труд...").
С. 291. ...терзает несчастную песню. - Вергилий. "Эклоги", 3, 26-27.
С. 291-292. ...не завидую ни одному человеку - см. Метрич. письма, I, 6
к Джакомо Колонне: "Зависть неведома мне, ненавижу себя одного лишь, //
Только себя презираю, - хоть, может быть, прежде я сам же // Всех презирал,
поднимая себя выше звезд; переменчив // Так человек..." (строки 15-18).
С. 293. пожать благородную руку - Вергилий, "Энеида", VIII, 162-166.
...не уступлю ни Нису, ни Фитию, ни Лелию - троянец Нис пошел на смерть
за друга Эвриала ("Энеида", IX, 174-467); пифагореец Финтий, или Пифий (у
Петрарки - Фитий) отдал себя заложником за друга Дамона, приговоренного к
казни сиракузским тираном Дионисием (Цицерон. "Об обязанностях", III, 10,
45; "О пределах добра и зла", II, 79; "Тускуланы", V, 63); Лелий был
безупречным другом и соратником Сципиона Африканского.
С. 295. ...litera (буква) это как бы legitera - то есть производное от
legere, "читать" (лат.).
С. 303. ...вянет и засыхает... - см. Псалтирь, 89, 6: "Ты как
наводнением уносишь их; они - как сон, как трава, которая утром вырастает,
утром цветет и зеленеет, вечером подсекается и засыхает".
В. Бибихин
Ни пурпурная ткань косская, ни камней
Блеск тебе не вернут времени, что навек
Кончилось и в анналы
Внесено быстролетным днем.
Что-то слишком много Горация. Слышал я Сенеку: "Наши тела ускользают от нас,
как речной поток; все, что ты видишь, течет вместе с временем; ничто из
видимого не пребудет. Я сам изменился, пока говорю, как все изменяется".
Слышал Цицерона: "Улетают года", и опять: "Кто настолько глуп, чтобы, будь
он даже в первой молодости, доподлинно знать, что сможет дожить до вечера?"
И немного ниже: "Ясно, что предстоит умереть; не ясно только, в этот ли
самый день"; и снова, в другом месте: "Может ли хоть кому-то быть известно,
в каком состоянии окажется наше тело не то что через год, но просто к
вечеру?"
Других пропускаю. Трудно гоняться за всеми и всем по отдельности, и
скорее мальчишеское, чем старческое это занятие - срывать цветочки; правда,
ты сам ведь часто и без труда собирал их и у меня, и - вместе со мной - на
лугах самих этих писателей. Но каким огнем и сколько лет еще до столь же
близкого знакомства с другим родом авторов я горел в ранней молодости при
чтении таких мест, о том расскажут оставшиеся у меня с тех времен книги с
пометами моей рукой большей частью рядом с подобными суждениями, из которых
я тотчас выводил и не по летам спешил осмыслить свое настоящее и будущее
положение. Отмечал я, точно помню, не словесные блестки, а сами вещи -
тесноту нашей жалкой жизни, ее краткость, бег, спешку, ускользание, скачку,
полет, тайные ловушки; невосполнимость времени, опадание и увядание цвета
жизни, угасание красоты румянца, неудержимое бегство невозвратимой молодости
и тихое подползание коварной старости, наконец морщины, болезни, мучения,
страдание и безжалостную, неумолимую жестокость неустанной смерти.
Чт_о_ товарищам по школе и сверстникам показалось бы каким-то сном, мне
уже тогда - свидетель всевидящий Бог - виделось истинным и чуть ли не уже
наступившим. И верно ли была тогда у меня какая-то миловидность лица или я
заблуждался по молодости - ведь почти каждый подросток кажется себе
красавцем, как бы ни был безобразен, - но мне всегда казалось, что ко мне,
не к кому другому обращены слова эклоги:
Отрок прекрасный, не слишком ты цвету лица доверяйся.
Говорю чистую правду, и Тот, кого я призвал в свидетели, знает все еще
лучше. Тем более дивлюсь, перебирая все в уме, как это среди таких забот я
позволил себя увлечь заблуждениями юношеской любви. Словно дымом затмило
взор, и пылкости возраста угасила тот ранний свет души. Но хорошо, что хоти
теперь я начинаю что-то видеть; конечно, всех счастливей человек, которого
никакое блуждание не собьет с пути, да полное счастье такая редкая вещь, что
достаточно счастлив и тот, кому сквозь непроглядный мрак заблуждений блеснет
наконец небесный свет.
Так что бы ты думал? Вот все, что я тогда понимал, теперь наступило;
жизнь ускользает от меня на глазах так стремительно, что я едва успеваю
обнять ее бег умом: хоть быстроте ума ни с чем не сравнить, жизнь все равно
уходит быстрее. Слышу, как каждый день, час и миг подталкивают меня к
последнему концу; ежедневно иду к смерти, мало того, ежедневно умираю, - что
начинал понимать уже и тогда, когда, казалось, рос, - и мне едва ли не
приходится уже говорить о себе в прошедшем времени: что должно было
произойти, большем частью произошло, а оставшееся ничтожно мало, да и оно,
надо думать, уже происходит теперь, пока я с тобой говорю. Мое давнишнее
мнение: обманщики или обманутые люди, говорящие о каком-то "установившемся
возрасте"! О вы, любители обещать, обещающие жалкому телу так много! Не
обещайте одного - остановки неостановимого. Лечите преданно, заботливо,
предусмотрительно, дарите то, что есть у вас самих, изгоняйте болезни,
которые тотчас вернутся, избавляйте стариков от того, от чего может избавить
только смерть, противьтесь этой смерти перед ее скорым и неизбежным приход
дом, придерживайте за удила цветущий возраст, который закусит ваши удила и
уйдет у вас из-под рук, - не вздумайте только, будто возраст когда-то может
остановиться и установиться. Если ж_и_з_н_ь коротка, о чем прежде всего
напоминает ваше ремесло, то как ч_а_с_т_я_м жизни оказаться длинными? - а
ведь они были бы длинными, если бы хоть одна могла "установиться"! Летит и
уносится всякий возраст, ни один не установится, любой несется одинаковыми
скачками, только не одинаково оценивается - движение восходящих и нисходящих
заметнее.
Что я издавна понимал, то теперь знаю и вижу; увидите и вы, если не
зажмурите глаза. Кто не увидит, как бежит жизнь, особенно перевалив за
середину? Я-то видел это, помнится, еще раньше, чем довелось по-настоящему
вглядеться. Позади еще мало что накопилось, оставалось чуть больше, как
показало потом дело; но все было шатко и подвержено бесчисленным
превратностям, в гуще которых, теряя усталых и сходящих с дороги спутников,
часто озираясь в одиночестве, я не без слез добрел до сегодняшнего часа.
Между мной и одногодками, даже между мной и нашими стариками была та
разница, что одно и то же им казалось надежным и необъятным, а мне, как и
было на деле, скудным и ненадежным; так возникали частые споры и юношеские
перепалки, где перевешивал авторитет стариков, а меня чуть ли не подозревали
в безумии. Я ведь даже не умел выразить то, что лежало на душе, а и умел бы,
молодость лет, странность суждений давали моим словам не очень много веры;
побежденный в речах, я укрывался в крепости молчания, хотя и из моих
молчаливых действий тем и другим было ясно, что у меня на уме.
Они, не только юноши, но старики, все лелеяли дальние планы, брали на
себя тяготы супружества, труды воинской службы, опасности мореплавания,
заботы жадного ученичества; у меня - снова призываю в свидетели Христа, -
уже с тех пор как не бывало прочных надежд, потому что уже тогда судьба
начала обманывать мои мечты, стоило им возникнуть, и всякая малая удача (и
та велика, если ее посылает Бог) случалась нежданно; а стоило мне чего-то
ждать чуть нетерпеливей, того как раз не случалось, наверное, чтобы отучить
меня надеяться, - и я действительно отучился настолько, что, возрастай день
ото дня дары фортуны, я и принимал бы их с благодарностью, и ожидал бы их
оттого все равно не больше, чем если бы вовсе никогда ничего не получал. И
посейчас у меня продолжается с друзьями тот же спор, и они все развертывают
перед обреченным на смерть надежды, от которых я, как сказал, отвернулся,
еще только начиная жить.
Эта то ли тщедушность, то ли добротность натуры охранила меня прежде
всего от супружества, подарив свободу и независимость, а потом от других
стремнин жизни, в которые меня толкала родительская любовь и советы друзей.
Впрочем, чтобы не отказывать сразу во всем родителям, много ждавшим от меня,
ничего не ждавшего, я единственно согласился усесться за гражданское право,
от которого все, кроме меня одного, ожидали больших выгод. Я чувствовал,
чего могу и чего хочу достичь в этой науке, и неверия в свой талант у меня
не было; но мне невыносимо было пустить талант на приобретение достатка.
Поэтому, едва оказавшись предоставлен самому себе, я с облегчением сбросил с
плеч ненавистное бремя и по своему обычаю без томительной заботы, без
надежды постановил себе идти взятым путем; много я потом достиг сверх
ожидания, много перенес. Чтобы невежды как-нибудь не упрекнули меня за эти
слова в грехе отчаяния, поясню, что говорю только о так называемых дарах
фортуны; в отношении прочих как грешник надеюсь на многое.
Сладостно мне было перебрать все это в памяти с человеком, знающим меня
с ранних лет. И, видно, не так далеко я отклонялся от истины, раз уже тогда
открывшаяся мне краткость жизни настроила меня на тот самый образ мысли, в
котором теперь, немного пожив, я, если не ошибаюсь, укрепился. Между
теперешней и той порой только и есть разницы, что тогда я, как уже говорил,
верил мудрым людям, а теперь и им, и себе, и опыту; тогда предвидел, пока
еще колеблясь неутвердившимся духом, а теперь, глядя и вперед, и назад, вижу
то, о чем читал, испытываю то, о чем подозревал: вижу, что так стремительно
лечу к концу, что и сказать нельзя, и помыслить трудно. Не нужны уж мне
здесь ни поэты, ни философы; сам я себе свидетель, сам подручный авторитет.
Быстро меняюсь лицом, еще быстрее состоянием души, изменились нравы,
изменились заботы, изменились занятия; все во мне уже другое, чем не то что
когда я писал то письмо Суперану, но когда начал писать это. И сейчас я
ухожу и по мере движения пера движусь, только намного быстрее: перо следует
ленивой диктовке ума, а я, следуя закону природы, спешу, бегу, несусь к
пределу и уже различаю глазами мету. Что нравилось, разонравилось, что не
нравилось, понравилось. Я сам себе нравился, любил себя; а теперь что
сказать? Возненавидел. Нет, лгу никто никогда свою плоть не ненавидел. Скажу
так: не люблю себя, - да и то, насколько верно это, не знаю. Смело сказал бы
вот как: не люблю свой грех и не люблю свои нравы, кроме измененных к
лучшему и исправленных. Да что ж я колеблюсь? Ненавижу и грех, и злые нравы,
и себя самого такого; знаю ведь от Августина, что никому не стать, каким он
хочет быть, если не ненавидеть себя, каков есть.
Вот, дошел до этого места письма, раздумывал, что еще сказать или чего
не говорить, и по привычке постукивал меж тем перевернутым пером по
неисписанной бумаге. Само это действие дало материю для размышления: в такт
ударам ускользает время, и я заодно с ним ускользаю, проваливаюсь, гасну и в
прямом смысле слова умираю. Мы непрестанно умираем, я - пока это пишу, ты -
пока будешь читать, другие - пока будут слушать или пока будут не слушать; я
тоже буду умирать, пока ты будешь это читать, ты умираешь, пока я это пишу,
мы оба умираем, все умираем, всегда умираем, никогда не живем, пока
находимся здесь, кроме как если прокладываем себе добрыми делами путь к
настоящей жизни, где, наоборот, никто не умирает, живут все и живут всегда,
где однажды понравившееся нравится вечно, и его несказанной и неисчерпаемой
сладости ни меры не вообразить, ни изменения не; ощутить, ни конца не
приходится бояться.
Перепишу одно место из естественной истории, которое часто вспоминаю и
упоминаю: "Есть на севере река Гипанис, справа от Танаиса текущая в
Евксинский Понт; там, пишет Аристотель, рождаются некие зверьки, живущие
только день". И чем, скажи на милость, наша жизнь длиннее? Они ведь тоже,
как мы, живут и больше, и меньше по своим срокам: одни умирают утром, то
есть молодыми, другие к полудню, то есть в вредней возрасте, третьи на
склоне дня, - эти пожилые, - четвертые при солнечном закате, эти уже в
дряхлой старости, особенно если жили в день летнего солнцестояния. "Сравни
наш самый долгий век с вечностью, - говорит Цицерон, - и мы окажемся почти
такими же недолговечными, как эти зверьки". Так оно и есть, клянусь
Геркулесом, и не знаю, можно ли сказать лучше, раздумывая о краткости жизни.
Подразделим ее как нам угодно, умножим счет годов, придумаем имена для
каждого возраста - вся человеческая жизнь лишь день, да не летний, а зимний,
где один умирает утром, другой в полдень, третий под вечер, четвертый поздно
к ночи, этот юным и цветущим, тот возмужалым, а тот иссохшим и увядшим, "как
сон, - говорит псалмопевец, - как трава, которая утром вырастает, днем
цветет и зеленеет, вечером подсекается, вянет и засыхает". Многие умирают
стариками, а если верить мудрым людям, всякий умирающий - старик, потому что
для каждого конец жизни - его старость; но мало кто умирает созревшим, никто
- много пожившим, кроме разве тех, кто убедился, что нет никакой разницы
между кратчайшим и самым долгим, однако тоже конечным, временем.
Во всем этом деле к моим прежним мнениям ничего не прибавилось, кроме
разве того, что, как я уже сказал, в чем я раньше верил знающим людям, в том
верю себе, и о чем догадывался, то знаю; мудрецов ведь тоже жизнь, открытые
глаза и наблюдательность научили тому, о чем они стали кричать следующим за
ними, словно предупреждая остерегаться при переходе через ненадежный мост.
То свое письмо я теперь перечитываю с неизменным удивлением и иногда говорю
сам себе: "Какое-то благородное семя все же таилось в этой душе; если бы ты
вовремя начал его старательней взращивать!"
И я написал все это тебе, предусмотрительнейшему из людей, не чтобы
сообщить тебе что-то новое, - не будь тебе самому все известно, едва ли ты
поверил бы моим предостережениям, - а чтобы встряхнуть твою и свою память,
затянутую паутиной, оплетенную всевозможным хламом, и - как, уверен, ты про
себя и делал и делаешь - вместе с тобой настроиться на пренебрежение к
краткой жизни и терпение перед неизбежной судьбой, укрепиться душой и с
великолепным презрением, как мы, слава Богу, не раз уже и поступали,
встретить все суетное, что еще может предложить фортуна нам, людям, запертым
в этой тесноте и рвущимся к вершинам. - Всего доброго.
[Ок. 1360]
С. 220. Милому Сократу... - Сократ - Людовик де Бееринген (Лодевик ван
Кемпен, ок. 1304-1361), ближайший друг Петрарки, теоретик музыки и музыкант.
Более подробные примечания см. в кн.: Петрарка Ф. Эстетические фрагменты.
М.: Искусство, 1982, с. 312-357.
С. 225. Сенека смеялся над Цицероном. - В "Письмах к Луцилию" (118,
1-2) Сенека говорит, что не будет подражать Цицерону, для заполнения своих
писем пересказывавшему политические и житейские сплетни.
С. 227. ...спасенье одно побежденным - не ждать спасенья. - Вергилий.
"Энеида", II, 354.
С. 228. Тело, не дух сокрушат руины. - Гораций, "Оды", III, 3, 7-8.
С. 232. ...самый высокий в мире. - Кельнский собор; в 1322 году были
достроены и освящены его хоры.
...тремя скачками... - по преданию, сначала мать Константина св. Елена
вывезла мощи царей магов с востока в Константинополь, потом епископ св.
Евсторгий перевез их в Милан, и, наконец, Фридрих Барбаросса, разрушивший
Милан, подарил их в 1164 году Кельнскому архиепископу Рейнальду
Дассельскому.
...тела царей магов... - Петрарка говорит о "гробнице царей магов",
шедевре рейнских золотых дел мастеров конца XII века.
С. 242. Счастлив, кому удалось... - Вергилии. "Георгики", II, 490-492.
С. 256. Николай Лаврентий - Кола ди Риенцо, или Николай Лаврентий
(1313-1354), сын хозяина постоялого двора и прачки, получил юридическое и
классическое образование; представляя "римский народ" в Авиньоне, своими
выступлениями против междоусобиц аристократов, заботой о Риме, который он
видел в свете вергилианского эпоса и хилиастических пророчеств Иоахима
Флорского, настойчивыми, просьбами к папе возвратиться в вечный город он
завоевал популярность римского населения. Петрарка стал приверженцем и
глашатаем "освободителя Рима", "третьего Брута". Его письма к Риенцо, не
включенные в "Книгу о делах повседневных", отчасти сохранились в собраниях
"Разные письма" (42; 48) и "Письма без адресата" (2; 3); римским событиям
1347 года посвящена V эклога. На Пятидесятницу (20 мая) этого года "по
внушению Святого Духа" Риенцо захватил власть в Риме, разделив ее сперва с
папским легатом Раймондо ди Орвьето. Летом "светлый рыцарь Святого Духа,
Николай Строгий и Милостивый, освободитель Города, ревнитель за Италию,
печальник о Вселенной и августейший трибун", как его назвали собравшиеся в
Риме делегаты двадцати пяти гвельфских коммун, объявил свободу и римское
гражданство всем итальянцам и главенство Рима в мире. В августе, когда
Риенцо сместил Раймондо ди Орвьето и стал править единолично, Авиньон
разорвал с ним отношения. 20 ноября, выехав из Авиньона с документами от
папы к правителю Вероны Мастино делла Скала, Петрарка на деле направился, по
всей видимости, в Рим. Он был остановлен на полпути вестями о том, что
Риенцо начал полагаться на толпу, тяготеет к тирании и с его попустительства
как раз 20 ноября у ворот Сан Лоренцо в Риме были перебиты почти все
родственники кардинала Джованни Колонна - просвещенная и влиятельная семья,
на которую, думал Петрарка, Риенцо следовало бы как раз опереться. "Ты
любишь не народ, как раньше, - написал ему 29 ноября Петрарка из Генуи, - а
худшую часть народа, ее обхаживаешь, ей потакаешь, ею хвалишься... из вождя
добрых ты стал сателлитом дурных... Где теперь твой спасительный гений, где
советник в добрых делах - Дух, с которым ты полагал, что ведешь постоянные
беседы?.. Большую ты мне задал работу: к тебе рвался я душой, теперь
поворачиваю назад; изменившимся тебя видеть не хочу. И ты, Рим, надолго
прощай: когда все так, подамся лучше к индусам или гарамантам... Если не
думаешь о своей славе, позаботься хоть о моей; знаешь ведь, какая надо мной
нависает гроза, какая толпа гонителей соберется по мою голову, если ты
покатишься ко злу. Пока есть время, как говорит юноша у Теренция, еще и еще
раз подумай; молю тебя, с крайним вниманием осмотрись, пойми, что делаешь,
сам себя тщательно разбери, проверь, не обманываясь относительно того, кто
ты, кем был, откуда, куда пришел, насколько далеко дозволено заходить без
нарушения свободы, какую роль ты на себя взял, какое имя принял, на что дал
надеяться, что обещал, - увидишь, что ты не господин республики, а слуга"
(Повседн. - VII, 7). Решение Петрарки повернуть с полдороги стоило ему трех
бессонных ночей (см. Повседн. VII, 5), зато он не ошибся ни в своей
переоценке Риенцо (15 декабря, низложенный папским легатом, тот отрекся,
скрывался по дальним монастырям, в 1350 году сдался императору Карлу, из
пражской тюрьмы называл последнего "восстановителем века Святого Духа", а
возвращенный папой в Рим как сенатор в 1354 году бесславно погиб там в
октябре того же года), ни в предчувствии ожидающих его самого бед. Жить под
Авиньоном свободным поэтом у истока Сорги ему уже невозможно: он должен
стать епископом или секретарем папы; новый патрон кардинал Элиа Талейран
требует от него "перемены стиля"; кардинал Этьен Обер подозревает его в
некромантии. Летом 1352 года в Авиньоне пленником для расследования
появляется Кола ди Риенцо и первым делом спрашивает, в городе ли Петрарка;
Риенцо избегает обвинения в еретичестве, грозившего ему смертью, но его
хилиастические мечты списывают на счет его поэтической натуры, и ясно, что
вся эта история задевает Петрарку больше, чем он готов признать. Он пишет в
Рим с просьбой ходатайствовать за Риенцо; 8 ноября 1352 года, когда Риенцо
еще под следствием, он удаляется в Воклюз и уже 16 ноября отправляется всем
домом в Италию, но вынужден вернуться из-за опасностей пути. 6 декабря
умирает Клемент VI, 18 декабря коллегия кардиналов избирает папой Иннокентия
VI (Этьена Обера) - из тех, кто "не овца, а волк, не рыбак, а пират, не
пастух, а вор" (Письма без адр. 12 "Увы народу твоему, Иисусе Христе" от
конца декабря 1352 года или начала января 1353 года). 4 января 1353 года
умирает воклюзский управлялющий Петрарки и хранитель его библиотеки верный
Реймон Моне, но, с другой стороны, это несчастье дает Петрарке основание не
явиться в Авиньон к новому папе по вызову, последовавшему 1 января через
двух покровителей, Элиа Талейрана и Ги де Булонь (второй станет позднее
врагом Петрарки). На повторные приглашения к папе он отвечает неизменным
отказом. Напрасно верить ему, что у себя в Воклюзе он по-прежнему спокоен:
вся весна 1353 года посвящена яростным "Инвективам против врача"; за
безвестным медиком стоят авиньонские врачеватели душ. В мае 1353 года
Петрарка покидает лучший в мире уголок, свой "заальпийский Геликон". В 1360
году он еще мечтает о возвращении туда (Повседн. XXII, 5), но даже ненадолго
посетить те места для него уже невозможно. Лодевика ван Кемпена в Авиньоне
преследуют за одну дружбу с ним. Летом 1353 года с переездом в Милан
происходит самый большой поворот в жизни Петрарки.
С. 257. "О дивное сношение..." - За этим возгласом из антифонов
праздника Обрезания идут слова: "Творец рода человеческого, одушевленное
тело прияв, удостоил родитися от Богородицы девы". Петрарку можно понять
так, что император и папа оказались для Риенцо Понтием Пилатом и Каиафой.
С. 258. ...его именовали Севером Клементом - "Север" - Суровый,
"Клемент" - Милостивый (лат.).
С. 265. ...правдивые сны... - Вергилий. "Энеида", VI, 893-896:
Двери двойные у Сна; из грубого сделаны рога
Первые; легок чрез них сновидениям истинным выход.
Жарко сияют другие слоновой отточенной костью,
Но ими ложные сны к небу царство теней посылает.
Макробий ("Комментарий на сон Сципиона", I, 3, 20) поясняет:
отполированный рог пропускает свет, а слоновая кость любой тонкости остается
непрозрачной.
С. 271. наш великий итальянец... - Джованни Висконти. В XIII веке
Висконти были капитанами (начальниками охраны) архиепископов, но в 1281 году
Оттоне Висконти сам достиг архиепископства; в борьбе с землевладельцами
Делла Торре Висконти с 1311 года стали государями Милана, потом - синьорами
Панин, Пармы и многих других городов, с 1353 по 1356 год - даже Генуи.
Переселение Петрарки в Милакш многим казалось изменой идеалам свободы,
республики, Рима, объединения Италии: Висконти были единоличными
правителями, подавляли в подвластных городах коммуны, об объединении страны
и не думали.
С. 277. ...псилл... абротин - Лукан. "Фарсалия", IX, 891-937:
легендарное племя псиллов абротином (род полыни) и другими своими средствами
спасло римский лагерь от чудовищного нашествия змей. Играя, как обычно, на
опускаемой части цитаты, Петрарка заставляет сравнить свою неподверженность
склоке со свойством псиллов безболезненно переносить укусы змей.
С. 278. ...о Цицероновой ране. - Речь идет о ране, вызванной
многократным падением толстого тома Цицерона на одно и то же место левой
ноги, после чего Петрарка серьезно болел целый год, пока не прогнал врачей и
не вылечил себя диетой; см. об этом в Повседн. ХХI, 10, и в письме к
Боккаччо из Милана от 18 августа 1360 года ("Разные письма", 25: "Мой
Цицерон пожелал оставить в моей памяти незабвенный и прочный отпечаток...").
С. 288. Иоанну из Чертальдо - Джованни Боккаччо, с которыми после
личного знакомства осенью 1350 года Петрарка вступает в оживленную переписку
(всего 33 письма).
похвалы нашему соотечественнику - Данте, о котором Петрарка говорит
подробно только в настоящем письме. После посещения Петрарки в Милане весной
1359 года Боккаччо послал ему в сопровождение к подарку - списку
(собственноручному?) "Божественной комедии" - латинские стихи о Данте
("Чести Италии славный оплот, чью главу увенчали // Римские лавром вожди!
Принять соизволь благосклонно // Данта ученого труд...").
С. 291. ...терзает несчастную песню. - Вергилий. "Эклоги", 3, 26-27.
С. 291-292. ...не завидую ни одному человеку - см. Метрич. письма, I, 6
к Джакомо Колонне: "Зависть неведома мне, ненавижу себя одного лишь, //
Только себя презираю, - хоть, может быть, прежде я сам же // Всех презирал,
поднимая себя выше звезд; переменчив // Так человек..." (строки 15-18).
С. 293. пожать благородную руку - Вергилий, "Энеида", VIII, 162-166.
...не уступлю ни Нису, ни Фитию, ни Лелию - троянец Нис пошел на смерть
за друга Эвриала ("Энеида", IX, 174-467); пифагореец Финтий, или Пифий (у
Петрарки - Фитий) отдал себя заложником за друга Дамона, приговоренного к
казни сиракузским тираном Дионисием (Цицерон. "Об обязанностях", III, 10,
45; "О пределах добра и зла", II, 79; "Тускуланы", V, 63); Лелий был
безупречным другом и соратником Сципиона Африканского.
С. 295. ...litera (буква) это как бы legitera - то есть производное от
legere, "читать" (лат.).
С. 303. ...вянет и засыхает... - см. Псалтирь, 89, 6: "Ты как
наводнением уносишь их; они - как сон, как трава, которая утром вырастает,
утром цветет и зеленеет, вечером подсекается и засыхает".
В. Бибихин