Пик Мервин. Горменгаст (Горменгаст - 2)

   Опус Крюк, выпуская из своего безгубого рта различные конфигурации табачного дыма, позволил огромной усмешке расплыться по его худому лицу, но рассмеяться он себе не позволил.
   Шерсткота охватило смущение - он совершенно бесстыдным и явным образом был взбудоражен этим приглашением, он пытался оттереть след от грязного пальца, оставшийся в углу его пригласительного билета (его он намеревался взять в рамочку, под стекло и повесить на стену).
   У Рощезвона отвалилась его пророческая челюсть.
   Приглашений было шестнадцать. Все основные преподаватели-Профессоры были приглашены. Билеты были доставлены в преподавательскую в тот момент, когда там никого, кроме Призмкарпа не было, и он взял на себя обязанность раздать их.
   Неожиданно Опус Крюк по-лошадиному открыл свой рот и заржал. Его смех обрел звук! И этот звук запрыгал по обляпанным солнечным светом ступеням.
   Повернулись квадратные шапочки, а вместе с ними и головы.
   - Однако! - воскликнул Призмкарп, голос его звучал резко и отчетливо - Что за манеры, господин Крюк! Разве таким образом реагируют на приглашение, полученное от дамы! Сейчас же прекратите свое ржание!
   Но Опус Крюк уже ничего не слышал. Мысль о том, что его приглашает Ирма Хламслив, спустилась к нервным окончаниям его диафрагмы, и остановить ее уже не было возможности. Диафрагма выталкивала из его легких все новые порции смеха. Только когда Крюк стал задыхаться, ему удалось остановиться. Когда он наконец, тяжело отдуваясь, несколько успокоился, то даже не посмотрел вокруг, чтобы определить, какую реакцию вызвал его смех - он все еще полностью находился под впечатлением события, которое так развеселило его. Вот он в своих руках держит пригласительный билет на прием Ирмы Хламслив, вот этот билет прямо перед его глазами! Крюк снова открыл рот - но смеха в нем уже не осталось.
   В выражении поросячьи-бульдожьего лица Призмкарпа просматривалось некоторое снисхождение, словно он понимал, что чувствует Крюк. Но одновременно было явно заметно, что он неприятно удивлен и несколько раздражен грубостью натуры своего коллеги.
   Однако несмотря на все закосневшее холостяцтво, несмотря на учительскую манеру резко и четко выговаривать слова, несмотря на всезнайство, у него было хорошо развито чувство юмора, которое часто заставляло его смеяться - причем даже тогда, когда разум и гордость противились этому.
   - А что по этому поводу думает наш Директор? - спросил Призмкарп, поворачиваясь к Рощезвону, стоявшему рядом, его по-прежнему открытый рот зиял как разверстый вход в гробницу. - Что он думает, интересно бы знать? Что наш Директор думает по этому поводу?
   Рощезвон, очнувшись, вздрогнул и оглядел стоявших вокруг него преподавателей с величественностью больного льва. Обнаружив, что у него открыт рот, он поэтапно его закрыл - не мог же он позволить кому бы то ни было подумать, что куда-то и в чем-то торопится!
   Он поглядел своими пустыми благородными глазами на Призмкарпа, стоявшего в несколько вызывающей позе и постукивающего ребром пригласительного билета по отманикюренному ногтю большого пальца.
   - Мой дорогой Призмкарп, - произнес наконец Рощезвон, - с чего бы это вас вдруг заинтересовала моя реакция на то, что в моей жизни не является таким уже необычным? - После небольшой паузы он продолжал (казалось, что он с некоторым трудом подбирает слова). - Рискну заметить, что только в молодые годы я получил больше приглашений на различные мероприятия, чем вы получали в прошлом или когда-либо получите в будущем за всю свою жизнь.
   - Вот именно поэтому, - отозвался Призмкарп, - именно поэтому мы хотим услышать мнение нашего Директора. Именно поэтому только наш Директор может помочь нам. Что может быть более просвещающим, чем слово, услышанное из первых уст?
   - Призм, - сказал Рощезвон, - по сравнению со мной вы просто мальчишка. Но вы все-таки не столь молоды, чтобы не знать правил хорошего тона. Сделайте одолжение, найдите в вашем ядовито-змеином отношении к жизни по крайней мере одно светлое исключение. И используйте его для обращения ко мне, когда в этом возникнет абсолютная необходимость, с тем чтобы в вашем обращении было меньше оскорбительного. Все преподаватели должны запомнить раз и навсегда - я не потерплю, чтобы ко мне обращались в третьем лице единственного числа. Я признаю, я стар, но я еще здесь, здесь, среди вас! Здесь, - проревел он, - я стою хожу, дышу, я существую, черт подери! Я существую, господин Призм и обладаю всеми способностями, которые позволяют мне не только понять услышанное, но и ответить должным образом!
   Рощезвон закашлялся и тряхнул своей царственно-львиной головой. Откашлявшись, он продолжал:
   - Измените свой способ высказываться, мой юный друг, найдите более достойные обороты речи, а сейчас одолжите мне ваш платок - от этих солнечных лучей здесь негде скрыться, и у меня начинает болеть голова!
   Призмкарп тут же вытащил свой голубой платок и помог приспособить его так, чтобы скрыть наиболее открытые части несколько рассерженной, но по-прежнему благородной головы.
   - Бедненький старичок Рощезвон, бедненькие его старенькие зубки, нашептывал Призмкарп, завязывая на уголках платка маленькие узелки, чтобы тот лучше держался на директорской голове. - Этот прием у Доктора - как раз то, что ему нужно. О, это будет бурная вечеринка! Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!
   Рощезвон широко усмехнулся - ему никак не удавалось сохранять напущенный на себя вид высокого достоинства достаточно продолжительное время. Но тут же вспомнил про свое начальственное положение и произнес загробным и одновременно властным голосом.
   - Поостерегитесь, господин Призмкарп, поостерегитесь! Вы слишком часто наступали мне, так сказать, на мозоли.
   А в это время Корк говорил, обращаясь к Шерсткоту:
   - Непонятное это дело, с этим приглашением, как вы находите? К сожалению, я сомневаюсь, смогу ли я себе позволить такую роскошь и пойти. Не смогли бы вы... эээ... одолжить мне...
   Но Шерсткот перебил его, не дав договорить:
   - Меня тоже пригласили. - И Шерсткот помахал пригласительным билетом Давненько уже.
   - Да, давно уже, - вмешался Призмкарп, - спокойствие нашего вечера не нарушалось таким вмешательством чего-то - постороннего. Вам всем, господа, придется немножко привести себя в порядок, почистить, так сказать, перышки. Например, вот вы, господин Крюк, как давно вы в последний раз видели даму?
   - Хотел бы их вообще никогда не видеть! - сказал Опус Крюк, с шумом посасывая трубку. - Терпеть не могу всяких куриц. Только раздражают меня. Могу ошибаться, конечно... вполне возможно... но это не важно. Общение с женщинами? Нет, увольте. Глупо потраченное время, испорченное настроение.
   - Но вы все же примете приглашение, мой дорогой коллега? - спросил Призмкарп, склонив набок свою поблескивающую круглую голову.
   Опус Крюк зевнул, потянулся и лишь после этого ответил:
   - А на когда назначено? Я не посмотрел, - Голосом Крюк показал, насколько ему все равно - для него каждый вечер как зевок, одним зевком больше, одним меньше...
   - В следующую пятницу, в семь часов вечера, - подсказал, задыхаясь, Шерсткот.
   - Если дорогой Рощезвон, черт бы его побрал, пойдет, - сказал Крюк после долгой паузы, - я не смогу не пойти, даже если бы мне заплатили за то, чтобы я остался дома. Наблюдать за ним - все равно, что смотреть хорошую пьесу.
   Рощезвон, услышав это замечание Крюка, обнажил свои неровные изъеденные кариесом зубы, прорычал что-то по-львиному и, вытащив из кармана небольшую записную книжку, записал в ней что-то, не сводя при этом с Крюка глаз. Потом, подойдя к насмешнику, прошептал:
   - Красные чернила! - И стал смеяться. Рощезвон смеялся и смеялся, а ошеломленный Крюк бормотал:
   - Ну, хорошо... хорошо... я не...
   - Ничего хорошего, господин Крюк! - выкрикнул Глава Школы, успокоившись, И ничего хорошего не будет до тех пор, пока вы не научитесь подобающим образом обращаться к своему Директору!
   А Усох в это время говорил Осколлоку:
   - А что касается Ирмы Хламслив - здесь мы имеем совершенно явно выраженный случай так называемого зеркального сумасшествия, вызванного повышенной подверженностью страхам. Но это, однако, не единственная причина.
   А Осколлок возражал и говорил так:
   - А я вот не согласен. Я бы определил это как тень, которую отбрасывает личность Доктора на обнаженную, измученную душу его сестры, а эту тень сестра воспринимает как судьбу. И вот здесь я готов согласиться с вами, что подверженность страхам играет свою роль, ибо ее слишком длинная шея и фрустрационный комплекс вызвали в ней такое состояние ее Бессознательного, которое толкает ее на поиск мужчины. Здесь, конечно, работает механизм замещения, и ее страхи сублимируются. А Осколлок так ответствовал Усоху:
   - Весьма вероятно, что мы оба правы, каждый по-своему. - И он улыбнулся широкой улыбкой своему другу. - Давай на этом и прекратим дискуссию. Когда мы увидим ее, мы сможем сделать более уверенные выводы.
   А чуть в сторонке Пламяммул воскликнул, обнажив зубы в злом оскале.
   - Пошла она к черту, эта старуха! Придумала присылать приглашения!
   - Ну, не надо так, не надо, - сказал Срезоцвет, - Давайте веселиться, радоваться!.. Однако становится прохладно! Считайте, что у меня температура, но действительно стало прохладно!
   И это было в самом деле так, ибо солнечное пятно, в котором они стояли, переместилось, и все оказались в тени. Оглядевшись, последние двое обнаружили, что, не считая Рощезвона, остались лишь вдвоем - все остальные уже прошли сквозь турникет.
   Рощезвон, махнув рукой, чтобы они следовали за ним, прошел сквозь скрипящий турникет. После того как Срезоцвет и Пламяммул проследовали за ним в темное помещение, расположенное за турникетом, Рощезвон вернулся назад, взошел в одиночестве по низким каменным ступеням очень широкой лестницы и вскоре оказался вновь в Профессорской.
   Преподаватели же, проследовав через темный зал с осыпающейся штукатуркой, по одному стали заходить в очень узкий и высокий коридор, стены которого были обшиты почерневшим от времени ореховым деревом. Коридор привел их к двери, за которой и располагались преподавательские обиталища.
   Попав к себе, Профессоры ощутили, что то возбуждение, которое охватило их после того, как они покинули Профессорскую, несколько спало. Острое чувство того, что они избавились от дневных забот, приутихло, уступив место более спокойному и умиротворенному настроению. Весь вечер был в их распоряжении! От осознания этого комок подступал к горлу и на глаза наворачивались слезы.
   Место, где жили преподаватели, напоминало чем-то монастырь, по периметру квадратного в плане двора шла открытая арочная галерея, верхнее перекрытие которой образовывало террасу с балюстрадой, тоже соответственно опоясывающую весь двор на высоте метров шести-семи, на террасу выходили двери. Вот именно эти двери и вели в комнаты Профессоров. И столбы, несущие арки и арки на них опирающиеся, и терраса, и балюстрада и стены в глубине террасы с дверями в преподавательские апартаменты - все здесь было сложено из розовато-золотистого кирпича.
   На дверях было вырезано имя того, кто проживает в комнате, в настоящее время этих имен на каждой двери было столько, что они занимали всю ее поверхность. Все имена располагались аккуратными колонками, и имя ныне живущего в комнате следовало искать в самом низу справа. Буквы были маленькие, очень аккуратно вырезанные в черном дереве. Скрывавшиеся за дверьми комнаты были маленькими и совершенно идентичными в плане, однако по убранству и виду своему различались так же, как различались характеры людей, в них обитающих.
   Первое, что сделали преподаватели по возвращении к себе - сняли свои черные мантии и надели темно-красные, которые выдавались им для облачения в вечернее время.
   Квадратные шапочки были повешены у двери либо брошены так, чтобы, спланировав, они оказались на какой-нибудь подходящей для приземления плоскости или выступе. То, что у многих шапочек углы их квадратного верха были смяты, а края обтрепаны, объяснялось именно таким запусканием шапочек в воздух. Если на открытом воздухе такую шапочку умело бросить соответствующим образом - квадратной частью вниз, а полусферической, надеваемой непосредственно на голову, вверх - она могла, подхваченная ветром, взлететь довольно высоко. Если бы ученики увидели, как иногда над Профессорским Двором в воздух взмывают до тридцати, а то и более черных шапочек с болтающимися как ослиные хвосты кисточками, то, наверное, решили бы, что их ночной кошмар стал осязаемой реальностью.
   Переодевшись в винно-красные халаты-мантии преподаватели в соответствии с обычаем выходили из своих комнат на розово-кирпичную террасу, где, облокотясь о балюстраду, могли в ожидании звона колокольчика, зовущего их на ужин в общей столовой, провести час-другой в приятной беседе или предаться воспоминаниям и мечтам.
   Старому дворнику, подметавшему и сметавшему листья с розового кирпича, всегда было приятно наблюдать эту картину: ровные ряды арок со всех сторон, ряды Профессоров в винно-красных халатах, облокотившихся о балюстраду над арками, розово-золотистый кирпич вокруг. А преподаватели сверху взирали на старика, сгоняющего листья в угол своей потрепанной метлой. Листья взлетали как увядшие бабочки, и тут же падали.
   В тот вечер никто из Профессоров не запускал в воздух свою шапочку, однако и без этого атмосфера в Длинном Зале, где они ужинали, была достаточно летучей - преподаватели живо обсуждали, делая неисчислимое количество предположений, что побудило Ирму Хламслив и ее брата организовать прием и пригласить на него шестнадцать Профессоров (оставшиеся без приглашений принимали в обсуждении не менее активное участие). Самое фантастическое предположение было сделано Срезоцветом, а именно Ирма, которой так явно нужен муж, решила созвать у себя на приеме Профессуру в надежде повстречаться с потенциальным супругом. Услышав такое предположение, грубый Опус Крюк, охваченный бесстыдным весельем, так хватил по столу своим огромным, как окорок, кулаком, что множество ножей, вилок и ложек, кувыркаясь в безумном танце, взлетели в воздух. А пара ближайших ножек стола треснула. Девять преподавателей из всех сидевших за этим столом неожиданно обнаружили ужин у себя на коленях или на полу. Повезло тем, кто в это время держал бокалы в руках, остальные бокалы перевернулись, расплескав налитое в них вино. После этого прошло немалое время, прежде чем удалось восстановить прежнюю атмосферу ужина.
   Мысль о том, что кто-нибудь из Профессоров может жениться, показалась всем невероятно смехотворной. И не то, чтобы они считали себя недостойными претендентами в мужья, отнюдь. Просто это было нечто, принадлежавшее совсем другому миру.
   - Однако вы совершенно правы, Срезоцвет, совершенно правы! - закричал через стол Усох, когда преподаватели, собрав разбросанную посуду, несколько угомонились. И его слова имели шанс быть услышанными. - Осколлок и я - мы того же мнения.
   - Именно так, именно так, - подтвердил Осколлок. - В моем случае, сублимация благодаря тем острым скалам и орлам, которые вторгаются в каждый мой сон без исключения, происходит достаточно просто А мне снятся сны каждую ночь, не говоря уже об автоматическом письме, которое я практикую, - оно ставит на место мою нелепую любовь к Природе. Ибо перечитывая то, что я написал, так сказать, в трансе я начинаю осознавать, насколько нелепо пытаться осмыслить природные феномены, которые, в конце концов, представляют собой не более чем случайное стечение, аккрецию случайных событий... эээ... а о чем это я?
   - Это уже не суть важно, - отозвался Призмкарп. - Важно то, что нас пригласили, что мы будем гостями и что нам следует приняв приглашение, вести себя достойно! Боже праведный! - воскликнул он после небольшой паузы во время которой обвел взглядом лица приглашенных. - Как жаль, что приглашен не только я один.
   И в это время зазвонил колокольчик.
   Все тут же поднялись из-за столов. Пришло время исполнять древний обряд. Посуда была прибрана со столов, столы перевернуты, и преподаватели уселись один за другим на внутренней части крышек перевернутых столов так, словно расселись в лодках, торчащие вверх ножки столов стали мачтами, все было готово к отплытию в воображаемый океан.
   На несколько мгновений наступила полная тишина. Потом снова прозвонил колокольчик. Едва его звон стих, как команды неподвижной флотилии запели древнюю песнь, смысл которой был давно утерян. В полумраке Длинного Зала ее пели медленно, в раскачивающемся ритме, но в голосах поющих явно ощущалась скука, которую и не пытались скрыть. Эта песнь исполнялась ежевечерне, с незапамятных времен, и ее можно было даже принять за реквием - настолько пусто и невыразительно звучали голоса.
   Следуй верно
   Закону, Блюди обычаи
   Дома Стона,
   Правда сокрыта
   в теле
   мертвого тома.
   Крепи веру.
   Чернила засохли,
   Перо умолкло.
   Дыханья не слышно,
   Кости встают.
   На рассвете
   Судного Дня
   В безысходности
   расцветает роза,
   Ребенок
   Как заноза
   В гробнице навоза
   Время уходит в песок
   Прошлого
   Песок развеян.
   Развеян.
   Следуй Закону!
   ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
   Деревья в лесу, куда забрел Тит, стояли так густо, что их кроны сплетались, образуя лиственный навес, больше похожий на зеленую крышу сооруженную для какого-то театрального действа, чем на естественное образование. А может быть, густая листва предназначалась для того, чтобы скрыть какую-то драму, которая должна была здесь разыграться? Или это был все же навес для какого-то фарса или пантомимы? Но где в таком случае сцена, где зрители? Под лиственным покровом было совершенно тихо, не раздавалось ни звука.
   Ветви переплетались так низко над землей, что Титу приходилось раздвигать их сомкнутый строй. При каждом шаге он натыкался на какой-нибудь торчащий из земли корень. И листья, и мох были еще мокры от росы. Иногда Титу приходилось ложиться на землю и продвигаться вперед ползком - столь густым был лес и так низко опускались ветки. В одном месте путь ему преградила плотная сеть ветвей, сквозь которую, казалось, пробиться уже невозможно. Но желание двигаться дальше было лишь подстегнуто этой преградой. Одна отведенная в сторону ветка вырвалась из рук, хлестнула мальчика по щеке. Неожиданная боль заставила его удвоить усилия, и, преодолевая сопротивление гибких, словно обладающих мускулами ветвей, Тит продвинулся вперед по пояс. Хлещущие ветки уже не могли выпихнуть его назад - он удерживал завоеванное пространство плечами, которые болели от постоянных усилий. Вытянутыми вперед руками он смог раздвинуть листья, не позволявшие видеть дальше собственного носа. Тяжело дыша, он всматривался в открывшуюся перед ним картину. Чаща, сквозь которую пришлось пробираться заканчивалась, и перед Титом открывалась широчайшая лесная поляна - словно озеро золотисто-зеленого мха. Посреди поляны вздымались огромные древние дубы, казавшиеся порождением сна или причудливой фантазии, настолько химеричными они выглядели. Они стояли, как освещенные солнцем древние боги, каждый несколько в сторонке от других; земля вокруг них была укрыта золотой зеленью мха, застилавшей все видимое пространство.
   Отдышавшись, Тит услышал поразительную тишину, в которую была погружена открывшаяся ему картина. Покров мха уже казался золотым полотном, сквозь которое прорываются могучие и величественные дубы, чьи ветви заканчиваются, словно позолоченными кончиками пальцев - крепкими желудями и пучками листьев удивительной, фантастической формы.
   Тит вдыхал теплый воздух тишины; тишина вливалась в него, заставляя сердце биться все быстрее.
   Тит дернулся и полностью высвободился из цепкой хватки ветвей, но при этом его куртка, зацепившись за колючий кустарник, была - словно рукой с отвратительными пальцами - сорвана с него. Тит оставил куртку на колючках, пронзивших ее, как когти лесного чудовища, в нескольких местах насквозь.
   Как только шум борьбы с ветвями стих и теплая, вечная тишина воцарилась вновь, Тит сделал первый шаг по ковру мха. Он пружинил под ногой и казался очень плотным. Сделав следующий шаг, Тит понял, что пружинящее свойство мха позволяет шагать с величайшей легкостью, почти без усилий. Казалось, эта поверхность была специально создана для бега; каждый шаг буквально толкал к совершению следующего. Тит понесся по поляне, совершая гигантские прыжки. Упоение от этих "полетов" было некоторое время столь велико, что мальчик ни на что другое не обращал внимания. Но когда новизна несколько притупилась, Тит вдруг почувствовал, что его охватывает страх - поляна казалась бесконечной, уходящей вдаль, насколько хватает глаз; и, пожалуй, поляной с полным правом ее нельзя было назвать; это был затерянный мир, равномерно поросший дубами. Картина, которая разворачивалась перед Титом, по мере того как он бежал, оставалась неизменной: мимо него проплывали молчаливые стволы дубов, под ногами проносился золотисто-зеленый ковер мха.
   Не было слышно пения ни единой птицы, среди ветвей не было видно ни одной белки, не шевелился ни единый лист. Даже бег его был беззвучен, лишь воздух при каждом прыжке едва слышно шептал ему в уши, напоминая о том, что в мире еще существуют звуки.
   И вдруг то, что он так любил - тишина - стало ему ненавистно. Тишина была ужасной, как смертное молчание. Ему вдруг стали ненавистны золотистое сияние, разлитое вокруг, нескончаемые пространства мха и даже парящие прыжки. Ему казалось, что какая-то злая сила влечет его и что он не в состоянии этой силе противиться. Радостное возбуждение, которое он испытывал, взмывая в воздух, сменилось волнением - его вызывал страх.
   Тит боялся уйти в сторону от темной полосы чащи, которая тянулась справа от него, окаймляя поляну, - это было единственное, что служило ему ориентиром. Но теперь ему казалось, что, двигаясь вдоль чащи, он следует какому-то дьявольскому плану, и что продолжая двигаться вдоль края этой непроницаемой мглы, он сам загонит себя в нечто ужасное, терпеливо ожидающее в засаде. И мальчик неожиданно свернул влево, и, несмотря на то что поле мха и возвышающиеся над ним дубы представлялись ему каким-то тошнотворным, потусторонним ландшафтом, который может пригрезиться лишь во сне, он устремился прямо в золотистую сердцевину этого мира. И бежал еще быстрее, чем раньше.
   И чем дальше мчался Тит, тем сильнее овладевал им страх. Так бегают испуганные антилопы, а не мальчики, резвящиеся на лугу. И вдруг, когда он, расставив руки в стороны для равновесия, взвился в воздух во время очередного прыжка, он увидел промелькнувшее в воздухе какое-то существо.
   Как и сам Тит, существо в этот момент летело в воздухе, но на этом их сходство заканчивалось. Тит был крупного телосложения, хотя и без намека на полноту, а существо, замеченное Титом, было исключительно хрупким и воздушным; оно летело в воздухе как перышко, руки его были вытянуты вдоль грациозного тела; голова была слегка повернута в сторону и немного наклонена, словно опиралась на подушку из воздуха.
   Видение это, столь быстро промелькнувшее, убедило Тита в том что все это ему снится - и золотистые пространства мха, и какие-то нереальные дубы, и бег в никуда, и страх, который на самом деле был просто ночным кошмаром. Теперь все это становилось понятным и находило объяснение. И то, что он на мгновение увидел, было не более чем видение во сне. И хотя ему очень хотелось последовать за ним, чтобы рассмотреть получше, мальчик решил, что это безнадежно и глупо - ведь он будет преследовать фантом, порожденный сновидением.
   Если бы он был убежден, что все происходящее с ним, не сон, то конечно бросился бы вслед странному существу, даже понимая, что почти не было надежды догнать его. Голос разума, находящегося в полном сознании, не спящего, еще можно заставить смолкнуть можно подавить эмоцией. Но во сне все подчинено особой логике, которую нельзя по прихоти изменить. И поэтому, уверенный, что погружен в сновидение, Тит, охваченный беспричинным страхом, продолжал свой бег беззвучными прыжками, для которых не нужно было совершать никаких усилий. Подбрасываемый в воздух пружинящим бархатом мха, он все дальше углублялся в дубовый лес.
   Однако, несмотря на свое убеждение, что спит и видит сон, несмотря на странную легкость, с которой совершал бегущие прыжки, Тит вдруг почувствовал, что очень устал. Но он не прекращал свой бег, покрытые золотистой корой дубы по-прежнему проплывали мимо него. Отсутствие хоть чего-то живого казалось еще более полным и ужасным, особенно после того, как на его пути встретилось промелькнувшее в воздухе, как летящая паутина, существо.
   К чувству усталости прибавилось ощущение голода, и это еще больше ослабило убеждение в том, что он спит. Если я сплю, подумал он, то почему мне приходится отталкиваться от земли? Почему я просто не парю в воздухе? И чтобы проверить эту мысль, Тит, после того как приземлился, совершив в воздухе фантастический полет, не оттолкнулся ногой, как это делал раньше. И тут же, пробежав по инерции еще пару шагов, остановился.
   И эта остановка окончательно рассеяла его предположение, что все, происходившее с ним, было сном. И голод вспыхнул в нем с новой силой.
   Тит огляделся. Его со всех сторон окружала все та же, такая пугающая циклорама золотистых стволов. Хотя страх и охватил Тита после того, как он понял, что все-таки не спит, он, этот страх, был в определенной степени сглажен каким-то особым возбуждением, которое постоянно росло и наконец превратилось в подрагивающий холодный сгусток, заполнивший всю грудь под ребрами. Нечто такое, к чему он подсознательно стремился, явилось ему в лесу золотых дубов. Полностью осознав, что все происшедшее с ним начиная с момента, когда он в предрассветной тьме вывел из конюшни Горменгаста своего пони (как давно это было!), не приснилось ему, а было наяву, Тит понял и то, что изящное видение, то тоненькое как тростиночка, легонькое как перышко создание, слегка склонившее в одну сторону голову и промелькнувшее в воздухе над лужайкой, не было сотворено его воображением, было частью реального мира. Оно было где-то здесь, в дубовом лесу и в этот момент, возможно, даже наблюдало за ним! И не только диковинность случайно увиденного фантома будоражила Тита - ему страстно хотелось еще раз увидеть это создание, которое по самой своей сути было столь отличным от каменной неподвижности Горменгаста.