Пик Мервин. Горменгаст (Горменгаст - 2)

   Однако он никак не мог осознать того, что смерть Баркентина, весь этот кошмар - огонь, едва не убивший его самого, мерзкая жижа во рву, долгая болезнь, - все это вместе взятое изменило его. Щуквол рассматривал себя как человека, который за последние несколько лет совсем не изменился, но на самом-то деле он стал другим. Огонь не просто обжег его - он выжег в Щукволе нечто весьма существенное, а в водах рва утонула еще какая-то часть прежнего Щуквола. Его бесстрашие уже не искало выхода наружу, оно ушло внутрь и горело адской серой.
   Щуквол стал более раздражителен, более жесток, более низок и подл, его одолевало нетерпение захватить верховную власть, а это можно было сделать лишь после устранения всех тех, кто стоял или мог бы встать на его пути. Все сомнения, которые могли его когда-то терзать, все крохи привязанности к предметам или живым существам - будь то книга, кинжал или обезьянка - были окончательно сметены и забыты.
   Щуквол встал с места и направился к шесту, который он, войдя во вторую комнату, прислонил к стене. Он уже не топал ногами, не поднимался на цыпочки. Он стал самим собой - или, возможно, окончательно перестал быть самим собой. Как бы там ни было, трое следивших за ним людей тут же узнали в нем прежнего Щуквола - его легкую кошачью походку, сутулость плеч. Подойдя к шесту, он провел но нему рукой. Шарф все еще скрывал его лицо, на котором были видны лишь темно-красные глаза, сверкавшие как угольки в ямках.
   Пальцы Щуквола легко скользили по шесту - так пианист ласкает клавиши своего инструмента. Они наткнулись на трещину в дереве. Пальцы пробежались по трещине и ощутили, что от шеста можно легко оторвать длинную и тонкую щепу. Погруженный в свои мысли, он стал рассеяно отрывать от шеста этот поддающийся кусок. Щепа пружинила и чтобы окончательно отделить ее от шеста, ему пришлось сильно напрячь уже всю руку, а не только пальцы. Щуквол, даже не посмотрев на оторванный кусок, уже собирался отбросить его в сторону - щепа не интересовала его сама по себе, он просто хотел дать занятие своим пальцам, - но в этот момент взгляд его снова упал на скелеты. Щуквол медленно подошел к ним и, наклонившись, провел гибкой щепой по их ребрам - как ребенок тарахтит палкой по решетке забора. Раздался легкий щелкающий звук, пару минут Щуквол посвятил тому, что возил щепой по ребрам, меняя ритм, постукивая по костям, пытаясь найти в сухих страшных звуках соответствие своему настроению.
   Но вскоре он ощутил, что пребывание в комнатах Коры и Клариссы его начинает угнетать. Пришел он сюда для того, чтобы воочию удостовериться, что сестры мертвы (хотя умом он понимал, что они умерли уже несколько лет назад, ему необходимо было получить зрительное подтверждение), но задержался он здесь намного дольше, чем изначально намеревался. Отбросив щепу в сторону и став на колени, он снял с костей нитки жемчужных бус. Поднявшись на ноги, Щуквол небрежно засунул их в карман и направился к тем ступеням, которые вели в верхнюю комнату. И в этот момент ему навстречу вышел Флэй.
   Это неожиданное появление произвело на Щуквола невероятно сильное воздействие. Он отскочил назад, словно танцовщик, совершающий балетный прыжок. Зубы его обнажились в оскале испуга и ярости. И в этом прыжке ничего символического уже не было. Все ужимки и движения, всплывшие из древнейшей памяти предков, были сметены в сторону страшной реальностью.
   Рефлективным движением, еще не успев как следует стать на ноги после головокружительного прыжка, пружиной швырнувшего его в воздух, Щуквол выхватил нож. Он мгновенно понял, что разоблачен и что, если он немедленно не убьет этого бородатого человека ему придется бежать из Замка. А что за жизнь у беглеца?
   Прошло несколько мгновений, прежде чем Щуквол узнал того, кто преградил ему путь. Он не видел Флэя много лет, и к тому же борода сильно меняла его лицо. Но узнав старого слугу, Щуквол еще более утвердился в мысли, что надо немедля убить этого человека - Флэй никогда не испытывал симпатии к Щукволу, а теперь не пожалеет его и подавно. Щуквол, изготовляясь к броску, стал отводить назад руку, сжимающую нож. И тут перед ним появились Доктор Хламслив и Тит.
   Юноша был бел как полотно, в его руке подрагивала кочерга, губы были плотно сжаты. Кошмар происходящего охватил его цепкой, липкой хваткой. Прошло всего несколько часов с начала погони, но за этот краткий промежуток времени Тит повзрослел на несколько лет.
   Доктор Хламслив был тоже бледен. На лице его не осталось ни следа обычной насмешливости - теперь это было лицо со странными, но утонченными чертами, словно вырезанное из мрамора. На нем была написана непоколебимая решимость.
   Появление этих троих человек заставило Щуквола опустить руку, уже изготовившуюся швырнуть нож.
   И тут раздался спокойный, ясный, чистый голос, голос, в котором не было ни малейшего свидетельства того, что сердце говорившего бешено колотилось.
   - Немедленно бросьте нож на пол! Поднимите руки и идите сюда! Неповиновение чревато для вас самыми тяжелыми последствиями!
   Но Щуквол не слышал того, что ему говорил Доктор Хламслив. Щуквол был потрясен случившимся. Все рухнуло! У него нет будущего! Все эти годы самосовершенствования, все его хитроумные планы и их осуществление - все было впустую, словно ничего и не было. В голове у Щуквола стоял красный туман. Он весь вздрагивал, словно охваченный вожделением невероятной силы. Но то было вожделение предаться разгулу насилия. Щуквола охватил боевой азарт - он готов был броситься в сражение с любым количеством врагов! Один! Полный жизненной энергии, но лишенный размягчающих чувств, ощутивший, что никакие компромиссы уже не нужны, что все интриги - уже в прошлом, преступник был готов на все. Если он уже никогда не сможет носить корону Горменгаста, оставалось другое царство, где он может быть правителем - мир никем и никогда не посещаемых лабиринтов коридоров и залов в заброшенных частях Замка. Здесь он будет править как сам Сатана в вечной полутьме, будет носить корону князя Тьмы, которую у него никто не отнимет и которая не менее царственна, чем корона Горменгаста. Щуквол, изгибаясь как акробат, изготовился к действию. Он следил за малейшими движениями троих человек, стоявших перед ним. До него снова донесся голос Хламслива, и хотя слова по-прежнему произносились с отменной отчетливостью и Доктор стоял совсем рядом, Щукволу казалось, что они приходят издалека:
   - Я даю вам последнюю возможность повиноваться Если вы тотчас же не бросите свой нож на землю, мы нападем на вас!
   Но на землю упал не нож, а Флэй. Верный слуга покойного Герцога с криком, перешедшим в хрип, повалился на спину. Его попытались подхватить Тит и Доктор, а в тот самый момент, когда нож, брошенный с невероятной силой, все еще подрагивал в сердце Флэя, Щуквол, ринувшись вперед, перескочил через Тита и Доктора, склонившихся над длинным изможденным телом. Все произошло так быстро, что казалось, будто Щуквол был привязан к своему ножу и полетел за ним.
   Охваченный страхом, ожидая возмездия и не надеясь на пощаду, Щуквол, не теряя ни секунды, мчался к двери. Как это бывает с людьми, которым уже нечего терять, его сообразительность удвоилась.
   Выскочив из комнаты - но он не заметил, что выскочил не один, - Щуквол в мгновение ока захлопнул за собой дверь и повернул ключ в замке. И в этот момент что-то очень больно укусило его в шею. Издав пронзительный крик, Щуквол крутанулся на одном месте, но руки его ухватили лишь воздух.
   Охваченный паникой, Щуквол сломя голову понесся по коридорам и переходам, сворачивая вправо и влево. Так в жизни ему еще не доводилось бегать. Безумный бег увлекал его все глубже в каменную, безжизненную империю тьмы.
   А у двери, из которой он выбежал, сидела обезьянка и, громко крича, размахивала руками.
   ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ
   Через несколько дней после убийства Флэя (Титу и Доктору удалось прорубить толстую дубовую дверь тем самым топором, который отрубил обезьянке хвост, и вернуться в населенные части Замка, находя путь по отметкам мелом, которые оставлял Флэй, преследуя Щуквола) останки Коры и Клариссы по приказу Графини были сложены в один гроб и похоронены со всеми обрядами и почестями, положенными сестрам Герцога.
   Флэя похоронили в тот же день на кладбище для Избранных Слуг; кладбище было маленьким и полностью заросшим крапивой. По вечерам тень Кремниевой Башни ложилась на небольшое кладбище, усеянное коническими кучами камней, здесь было похоронено не больше десятка особо верных слуг, почивающих под сенью высокой травы и густой крапивы.
   Если бы Флэй знал, как и где его похоронят, он, несомненно, по достоинству оценил бы честь, ему оказанную, - Флэй присоединился к избранной компании особо верных, которых за всю невероятно длинную историю Горменгаста оказалось так мало. А если бы он увидел, что на похороны пришла сама Графиня, одетая в черное - этот цвет был столь же глубокого опенка, что и перья ее ручных воронов, - то все его обиды были бы тут же позабыты.
   Поэт был произведен в Хранители Ритуала. Перед ним встала невероятно сложная задача, и он каждый день до глубокой ночи корпел над книгами и рукописями.
   Когда Хламслив, придя к Графине, рассказал о том, как были найдены останки Коры и Клариссы, о том, как был убит Флэй и о том, что Щуквол бежал, но, скорее всего, находится где-то в заброшенных частях Замка, Графиня встала со стула, на котором сидела, подняла его в воздух и стала методично обламывать ножки, одну за другой; при этом выражение ее лица никак не изменилось. Потом, словно по рассеянности, она начала выбрасывать обломанные ножки одну за другой в окно, выбив стекло.
   Расправившись с ножками стула, Графиня подошла к окну и стала вглядываться в белый туман, в котором плавали верхушки башен.
   Доктор Хламслив, глядя на Графиню, подумал о том, что она на фоне окна являет собой законченную картину, хотя он сам таких картин никогда не рисовал. В том, что изображал он, всегда присутствовало изящество и очарование, а в живой картине, представшей перед ним, не было ни того, ни другого. Привлек же Хламслива динамичный контраст между колючими, угловатыми осколками, торчащими из рамы, и гладкими текучими линиями плеч Графини; привлекла его внимание и цветовая гамма - темная медь волос Графини на фоне серебристо-жемчужных верхушек башен, зависших в тумане; глубокий черный цвет ее одеяний, мраморная бледность шеи, поблескивание осколков стекла, мягкие тона неба в обрамлении торчащих осколков. Но Доктор Хламслив не успел по-настоящему пожалеть, что с такой сложной живописной работой ему не справиться, - Графиня всей своей монументальной массой повернулась к нему и сказала:
   - Садитесь.
   Хламслив оглянулся по сторонам. Во всем том беспорядке, который царил в комнате, он не увидел ничего, на что можно было бы сесть. Более внимательный осмотр позволил ему отыскать небольшое местечко с краю на подоконнике, засыпанном зерном для птиц.
   Когда Хламслив уселся, Графиня подошла к нему, остановилась совсем близко и замерла, башней возвышаясь над ним. Когда Графиня заговорила, она опустила глаза на сидящего перед ней Хламслива; но смотрела она не на него, а в переплетение рамы, видневшееся у его плеча. Обнаружив, что Графиня не смотрит на него и что слушать или отвечать, подняв голову, совершенно не нужно, ибо этого просто не замечают, Хламслив уставился на складки одежды, располагавшиеся в нескольких сантиметрах от его носа; а время от времени он вообще закрывал глаза.
   Графиня говорила только об одном - о том, что следует во что бы то ни стало поймать Щуквола. В ее словах были и сила, и безжалостная простота, и произносила она их медленнее, чем обычно:
   - ... всякую обычную деятельность следует прекратить. Издать приказ: всем - мужчинам, женщинам и детям - включиться в поиски. Везде, где это требуется, в обитаемой части Замка выставить караулы. Этот зверь не должен иметь никакого доступа ни к воде, ни к пище.
   Доктор Хламслив предложил собрать всех высоких должностных лиц, составить план кампании по поимке Щуквола; выработать расписание смены караулов и отправления поисковых партий, сформировать группы крепких молодых людей, призванных из самых низших слоев общества; люди и так достаточно озлобленны, а цена, которую следует назначить за голову Щуквола, еще больше будет способствовать их настойчивости и предприимчивости.
   Графиня и Доктор Хламслив были единого мнения о том, что времени терять нельзя, ибо "негодяй" с каждым потерянным часом наверняка либо все глубже уходит в заброшенную часть Замка, либо ищет себе потайное место, где можно спрятаться, оставаясь при этом в самом сердце Горменгаста.
   Следовало также назначить руководителей поисковой кампании и выдать оружие; Замок перевести на военное положение, ввести комендантский час, где бы, в каких бы закоулках ни скрывался убийца, он не должен иметь ни минуты покоя - в самых дальних уголках Замка он постоянно должен слышать шум шагов и видеть отсветы горящих факелов; рано или поздно он совершит свою первую ошибку, рано или поздно кто-нибудь заметит его перебегающим с места на место, увидит его тень; рано или поздно его обнаружат у какого-нибудь резервуара с водой, которую он будет лакать как дикое животное; рано или поздно он попытается проникнуть туда, где можно раздобыть еду.
   Графиня предвидела все - было такое впечатление, что она впервые на полную мощность использовала свой могучий ум. Хламслив никогда не видел ее в подобном состоянии. Даже если бы в комнату влетела одна из ее ручных птиц и уселась на ее плече, даже если бы в комнату зашли ее кошки, то вряд ли она бы их заметила. Графиня была столь погружена в обдумывание и изложение того, что следует сделать, чтобы поймать Щуквола, что забыла обо всем на свете; она все это время даже не шелохнулась - двигались лишь ее губы. Она говорила все тем же тяжелым, медленным голосом, в котором, однако, ощущалось некоторое напряжение.
   - Я его перехитрю... Все церемонии будут продолжаться, как и положено...
   - А День Раскрашенной Скульптуры? - поинтересовался Доктор. - Будет ли он проведен как обычно?
   - Как обычно.
   - А будет ли позволено Живущим вне Замка войти в Замок?
   - Естественно. Что может им помешать?
   Действительно, что могло бы им помешать? Словами Графини говорил сам Горменгаст. По Замку может бродить злодей, руки которого обагрены кровью, но традиционные церемонии будут все равно продолжаться, священные, существующие с незапамятных времен, неотменяемые. Через две недели должна была состояться церемония в которой участвовали Жители Глинобитных Хижин. То был их день вдоль стены в узком длинном дворе они выставят свои произведения, а вечером, когда с ревом взметнется к небу пламя костров, пожирающее все деревянные статуи, кроме трех, выбранных из самых лучших, Тит поднимется на балкон, Живущие вне Замка столпятся внизу, освещаемые отблесками костров, а потом Тит будет поднимать над головой каждый из выбранных шедевров. И каждый раз будет звучать гонг. После того, как стихнет гул третьего гонга, Тит прикажет отнести три статуи в Зал Раскрашенной Скульптуры, где, почти не просыпаясь, спал его древний хранитель Гниллокун, где пыль лежала толстым слоем и где тяжело летали большие мухи.
   Хламслив поднялся на ноги и сказал:
   - Да вы правы во всем. В жизни Замка не должно быть никаких перемен - лишь постоянная бдительность и неустанные поиски.
   - В Замке не может происходить никаких изменений. Не должно. - Сказав это, Графиня, впервые за все время разговора, повернула голову к Хламсливу и посмотрела на него. - Мы поймаем его.
   Ее голос, мягкий, тяжелый, гладкий как бархат, поразительным образом контрастировал с безжалостными огоньками, светившимися в прищуренных глазах. Доктору стало не по себе, и он, поклонившись, направился к двери. Он не мог больше находиться в столь напряженной атмосфере. Уже поворачивая ручку двери, он оглянулся, и взгляд его упал на разбитое окно. Окаймленные острыми осколками, торчащими в раме, виднелись плавающие в тумане башни, белесый туман казался еще более красивым, чем раньше, а башни выглядели совсем сказочными.
   ГЛАВА ШЕСТИДЕСЯТАЯ
   Рощезвон и Ирма сидели в своей гостиной друг напротив друга. Ирма как всегда сидела выпрямившись, как столб. В этой неоправданно застывшей позе было нечто раздражающее. Возможно, так и должны сидеть благородные дамы, но женственности в такой выпрямленности не было. Это раздражало Рощезвона, которому казалось, что Ирма принимает такую позу прежде всего для того, чтобы показать, насколько неправильно он, Рощезвон, сидит в своем кресле. В его понимании кресло было создано для того, чтобы можно было сидеть - или точнее лежать наиболее свободным и удобным образом, а не для того, чтобы сидеть на краешке, выпрямившись, как палка.
   И Глава Школы глубоко погрузившись в кресло, вытянул ноги, опустил голову на грудь, а его жена сидела напротив и сверлила его взглядом
   - И с чего ты вообразила, что ему придет в голову такая нелепая мысль? говорил старый Профессор. - С чего бы ему пытаться напасть на тебя? Попытаться проникнуть сюда - для этого ему пришлось бы рисковать своей жизнью! Не обманывайся, Ирма. Да, он весьма странная личность, но это вовсе не значит, что он собирается польстить тебе попыткой убить тебя! За ним охотиться весь Замок! Для него смертельно опасно даже появляться в населенных частях Замка! Неужели ты действительно воображаешь, что ему не все равно, жива ты или нет или жив ли я или нет? Ему на нас так же наплевать, как и на эту муху на потолке! Боже, Ирма, будь благоразумна, если ты, конечно, можешь. Ну, хотя бы во имя любви, которую я когда-то к тебе испытывал!
   - При чем тут наша любовь? - отозвалась Ирма, произнося слова так словно щелкала кастаньетами. - То, о чем мы говорим, не имеет никакого отношения к любви. А смеяться над любовью тоже не следует. Наша любовь изменилась, вот и все. Наша любовь вышла из поры своей юности.
   - И я тоже, - пробормотал Рощезвон.
   - Боже, как банально это замечание, - сказала Ирма с напускной веселостью - И как бессмысленно! Ты слышишь меня?
   - Я все прекрасно слышу, дорогая.
   - Сейчас не время для пустых разговоров. Я обратилась к тебе, как в трудный момент должна обращаться жена к мужу - за советом. Да, за советом! Я знаю, что ты не молод, но...
   - При чем тут, черт возьми, мой возраст! - прорычал Рощезвон, поднимая свою великолепную голову с мягкой спинки кресла; его молочно-белые волосы рассыпались по плечам. - Ты не из тех, кто обращается за советом. Тебе просто страшно!
   - Да, я это признаю.
   Ирма сказала это так просто, так спокойно, что не узнала своего собственного голоса. Это признание у нее вырвалось невольно.
   Муж бросил на Ирму быстрый взгляд. Трудно было поверить, что эти слова произнесла Ирма. Рощезвон поднялся со своего кресла и, ступая по ковру с уродливым рисунком, направился к ней. Подойдя к Ирме, он присел перед ней на корточки. В нем шевельнулась жалость к жене. Рощезвон взял ее за руку.
   В первый момент она попыталась выдернуть свои длинные пальцы из его рук, но он держал их очень крепко. Она попыталась сказать: "Это просто глупо!", но ей не удалось выдавить из себя ни звука.
   - Ирма, - сказал наконец Рощезвон. - Давай попробуем начать все сначала. Мы - и ты, и я - сильно изменились за эти годы. Но, наверное, так и должно быть. Ты продемонстрировала мне такие стороны своей натуры, о которых я и не подозревал. Я не мог бы и предположить, что они в тебе есть. Как я мог предполагать, например, что ты считала, что по крайней мере половина моих преподавателей в тебя влюблена? Как я мог предвидеть, что тебя будет так раздражать моя невинная привычка засыпать в любое время? У нас с тобой совсем разный душевный настрой, совсем разные потребности; мы, в конце концов, совсем разные люди, живущие своей собственной жизнью. Да, мы соединены, Ирма, соединены, так сказать, в единое целое. Это правда. Но это же не значит, что мы стали единым человеком... Расслабься, Ирма, не сиди, словно ты аршин проглотила! Если ты расслабишься, мне будет легче говорить. Я тебя уже много раз просил сидеть более естественно! Просил почтительно, зная, что ты вольна распоряжаться своим хребтом, как тебе заблагорассудится.
   - Мой дорогой муж! Ты говоришь слишком много! Одно предложение, хорошо продуманное, производит значительно большее впечатление, чем десять... - Ирма слегка наклонила голову, - Но вот что я тебе скажу. Мне очень приятно, что ты сидишь у моих ног. Я снова чувствую себя молодой!.. Но я бы чувствовала себя намного спокойнее, если бы его наконец поймали! Трудно выносить постоянное напряжение... каждую ночь... каждую ночь сжиматься от страха! Неужели ты не понимаешь, как это мучает женщину! Неужели не понимаешь? Неужели не понимаешь!
   - Моя храбрая женушка! - проворковал Рощезвон. - Любовь моя - возьми себя в руки. Вся эта злополучная история со Щукволом, конечно, весьма неприятна, но тебе не стоит принимать ее так близко к сердцу. Ирма - ты для него, как я уже сказал раньше, ничто. Ты не входишь в число его врагов, моя дорогая, ведь так? Ты не его сообщница... а может быть, ты заодно с ним?
   - Не говори глупостей.
   - Действительно, я говорю глупости. Твой муженек, Глава Школы Горменгаста, говорит глупости. И все почему? Потому что я заразился этим от своей жены. Да, именно так.
   - Но когда опускается темнота... по ночам... мне кажется, я вижу его.
   - У страха глаза велики. Но если бы ты действительно увидела его, тебе было бы значительно хуже. Если, конечно, не считать того, что мы могли бы потребовать вознаграждения!
   Рощезвон почувствовал, что у него затекли ноги, и ему пришлось встать.
   - А мой совет, Ирма, таков. Больше доверяй своему мужу. Возможно, он не само совершенство. Возможно, есть мужья, обладающие большими достоинствами. Мужья с более благородной внешностью... так ты считаешь? Мужья с волосами цвета цветущего миндаля? Но мне трудно судить об этом... И, конечно, есть мужья, которые достигли более высокого положения, мужья с более глубоким умом, мужья, чья молодость прошла в более ослепительно-галантных похождениях... Не мне судить об этом. Но каков бы я ни был, я твой муж. А ты, какова бы ты ни была - моя жена. И каковы б мы ни были, мы принадлежим друг другу. И что из этого следует? А следует вот что. Если все именно так, как я описал, и все же каждую ночь ты дрожишь от страха, значит, я могу это понимать лишь как свидетельство того, что твоя вера в меня сильно пошатнулась с той поры, когда я, стоя перед тобой на коленях, просил твоей руки... О, как ты тогда все это ловко подстроила! Как ловко!
   - Как ты смеешь так говорить! - вскричала Ирма - Как смеешь!
   Рощезвон забылся и не помнил, что же он хотел доказать своими аргументами. Небольшая вспышка раздражения, происшедшая от всплывшей, но четко не сформулированной мысли, захватила его врасплох, и он сболтнул лишнего. Старик попытался исправить положение
   - Подстроила все, чтобы дать мне счастье. И в значительной степени тебе это удалось.. Мне так нравится, что я всегда могу созерцать тебя, смотреть как... вот только если бы ты не сидела так прямо. Не могла бы ты, дорогая, растаять, ну хоть немного. Ровные линии так утомляют.. А что касается Щуквола - послушайся моего совета. Обращайся ко мне, когда тебя одолевает страх. Беги ко мне. Лети ко мне. Прижмись ко мне, пади ко мне на грудь, проведи рукой по моим волосам. Позволь себя успокоить. Если бы он предстал передо мной, ты же ведь знаешь, как бы я с ним обошелся.
   Ирма взглянула на своего почтенного мужа.
   - Вот этого я и не знаю. И как бы ты с ним обошелся?
   Рощезвон, который еще меньше Ирмы знал, как бы он поступил в таком случае, взялся за свой длинный подбородок, и на его губах появилась болезненная улыбка.
   - Я бы сделал то, о чем ни один благородный человек не должен говорить. Вера - вот в чем ты нуждаешься. Вера в меня, моя дорогая. Ты можешь на меня полностью положиться.
   - Ты бы ничего не смог сделать, - сказала Ирма, словно не обратив внимания на совет мужа положиться на него. - Ничего бы ты не сделал. Ты слишком стар.
   Рощезвон, собиравшийся уже снова усесться в кресло, замер. Он стоял спиной к жене. В груди росла глухая боль. Чувство черной несправедливости от того, что человек рано или поздно теряет свои физические силы и становится немощен и беззащитен, охватило его. А сердце его, казалось, упрямо выкрикивало. "Я молод! Я молод!" Неожиданно у Рощезвона подкосились колени, и тело его, свидетельствующее о многих десятках прожитых лет, рухнуло на пол.
   Ирма бросилась к мужу.
   - Что с тобой, дорогой? Дорогой мой, что с тобой? Что с тобой?
   Ирма подняла его голову с пола и подложила под нее подушку. Но Рощезвон был в полном сознании. Шок от того, что он вдруг оказался на полу, был достаточно силен, у него сбилось дыхание, он был весьма расстроен этим обстоятельством, но все это быстро прошло.
   - У меня вдруг случилась большая слабость в ногах, - пояснил Глава Школы, глядя в склоненное над ним обеспокоенное лицо с замечательно длинным и острым носом, - но сейчас уже все в порядке.
   Сообщив о том, что с ним все в порядке, Рощезвон тут же пожалел, что поспешил с таким заявлением - час-другой повышенной заботы и выхаживания со стороны Ирмы был бы ему весьма приятен.