Страница:
Ладно! В будущем, очевидно, предстоит прощать и не такое. Но как быть с Глебовым? Интуиция не обманывала государыню, что генерал-прокурор империи грешен… да, грешен, еще как грешен! Пока же беседовала с ним милостиво, как хозяйка с приказчиком.
– У меня голова кругом идет, стоит лишь коснуться финансов, коими на Руси ведают сразу три учреждения… Скажи, Александр Иваныч, какие такие шиши в Камер-коллегии пересчитывают?
– Доходные, – пояснил Глебов.
– А в статс-конторе?
– Расходы чтут.
– А что делает Ревизион-коллегия?
– Эта, аки Цербер, следит за двумя первыми, как бы они, ко грабежам привычные, государственный интерес не обманули.
– Хороша система! – фыркнула Екатерина. – Когда три собаки грызутся, так и то, наверное, наблюдать приятнее, нежели видеть устройство коллегий наших. Впредь одному делу в трех руках не бывать! – распорядилась Екатерина. – Надобно полностью обновить все устарелое, дополнить недостающее, а лишнее – уничтожить! Отчего же доход России только шестнадцать миллионов? Не есть ли это число, взятое с потолка только затем, чтобы неизвестное заменить известным?
Глебов сделал отвлеченное лицо мыслителя:
– Таков доход, государыня, уже много лет пишут.
– Пишут… а кто проверял подлинность этой суммы?
– Да никто! Ведь в Христа тоже верят люди, не проверяя – был ли такой на свете? Вот и эти шестнадцать миллионов…
– Не богохульствуй, – отвечала Екатерина.
Курьер из Ропши доставил ей «слезницу» от мужа:
«ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО, я ищо прошу меня которой Ваше воле изполнал во всем отпустит меня в чужие край стеми котори я Ваше Величество прежде просил и надеюсь на великодушие что не оставите без пропитания. Верный – ПЕТР».
– Ума не приложу, что с ним делать! Самое лучшее, если бы он помер… Естественно, как умирают все люди на свете. Понимаю тебя, Катенька, – согласился Орлов.
Петр был еще жив, а Екатерина уже решила показать двору, что она женщина свободная. На большом приеме во дворе, следуя к престолу, она публично указала Нарышкину:
– Левушка, а где кресло для Григория Орлова?
Кресло для фаворита поставили подле трона…
Вечером он ужинал в узком кругу приближенных императрицы и с нахальством, ему присущим, при всех ляпнул:
– Мы тебя, матушка, возвели на престол, но ежели не угодна станешь, и сковырнем с горушки за милую душу… Опыт у нас уже имеется – так дело спроворим, что только покатишься!
У женщины достало терпения промолчать. Но такой хвастливой наглости не стерпел гетман Кирилла Разумовский.
– Только попробуй! – сказал он Гришке. – Не пройдет, сударик, и недельки, как мы распнем тебя на первом же заборе…
10. С ДЕРЖАВОЙ И СКИПЕТРОМ
11. ТОРЖЕСТВУЮЩАЯ МИНЕРВА
– У меня голова кругом идет, стоит лишь коснуться финансов, коими на Руси ведают сразу три учреждения… Скажи, Александр Иваныч, какие такие шиши в Камер-коллегии пересчитывают?
– Доходные, – пояснил Глебов.
– А в статс-конторе?
– Расходы чтут.
– А что делает Ревизион-коллегия?
– Эта, аки Цербер, следит за двумя первыми, как бы они, ко грабежам привычные, государственный интерес не обманули.
– Хороша система! – фыркнула Екатерина. – Когда три собаки грызутся, так и то, наверное, наблюдать приятнее, нежели видеть устройство коллегий наших. Впредь одному делу в трех руках не бывать! – распорядилась Екатерина. – Надобно полностью обновить все устарелое, дополнить недостающее, а лишнее – уничтожить! Отчего же доход России только шестнадцать миллионов? Не есть ли это число, взятое с потолка только затем, чтобы неизвестное заменить известным?
Глебов сделал отвлеченное лицо мыслителя:
– Таков доход, государыня, уже много лет пишут.
– Пишут… а кто проверял подлинность этой суммы?
– Да никто! Ведь в Христа тоже верят люди, не проверяя – был ли такой на свете? Вот и эти шестнадцать миллионов…
– Не богохульствуй, – отвечала Екатерина.
Курьер из Ропши доставил ей «слезницу» от мужа:
«ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО, я ищо прошу меня которой Ваше воле изполнал во всем отпустит меня в чужие край стеми котори я Ваше Величество прежде просил и надеюсь на великодушие что не оставите без пропитания. Верный – ПЕТР».
– Ума не приложу, что с ним делать! Самое лучшее, если бы он помер… Естественно, как умирают все люди на свете. Понимаю тебя, Катенька, – согласился Орлов.
Петр был еще жив, а Екатерина уже решила показать двору, что она женщина свободная. На большом приеме во дворе, следуя к престолу, она публично указала Нарышкину:
– Левушка, а где кресло для Григория Орлова?
Кресло для фаворита поставили подле трона…
Вечером он ужинал в узком кругу приближенных императрицы и с нахальством, ему присущим, при всех ляпнул:
– Мы тебя, матушка, возвели на престол, но ежели не угодна станешь, и сковырнем с горушки за милую душу… Опыт у нас уже имеется – так дело спроворим, что только покатишься!
У женщины достало терпения промолчать. Но такой хвастливой наглости не стерпел гетман Кирилла Разумовский.
– Только попробуй! – сказал он Гришке. – Не пройдет, сударик, и недельки, как мы распнем тебя на первом же заборе…
10. С ДЕРЖАВОЙ И СКИПЕТРОМ
Екатерина пригласила «овдовевшего» Шувалова:
– Иван Иваныч, а кто такой Авраам Шаме?
– Подлец, торговавший в Москве уксусом, потом был домашним учителем детей Олсуфьевых, но они изгнали его, яко неуча. Шаме вернулся в Париж, где сочинил донос на Дидро и д'Аламбера, после чего король запретил издание Энциклопедии, почитая ее авторов достойными виселицы. Несчастный Дидро, поправ ученую гордыню, был вынужден обратиться даже к… стыдно сказать!
– Со мною не стыдитесь, – улыбнулась Екатерина.
– Он умолял вступиться за него мадам Помпадур.
– И что ответила эта грязная потаскуха?
– Помпадур писала: если правда, что Энциклопедия начинена порохом для взрыва церкви, то эту книгу надобно сжечь, если же это неправда, то надо послать на костер Авраама Шаме.
– Ответ хорош! – Екатерина собрала губы в яркую точку. – А я напишу господину Дидро, чтобы ехал в Россию и заканчивал издание Энциклопедии на русские деньги. Обещаю ему чины, уважение, славу, богатство, свободы…
Екатерина сделала первый реверанс пред новейшей философией XVIII века. Европа заговорила, что «свет идет с Востока», а Вольтер стал главным бардом русской императрицы. «В какое время живем мы? – восклицал мудрец.
– Франция преследует философию, а Скифы ей покровительствуют… пощечина, данная из Скифии нашим глупцам и бездельникам, доставила мне величайшее удовольствие». Просвещенному абсолютизму Екатерина принесла первую дань. Заручаясь самой авторитетной поддержкой в Европе – вольтеровской, императрица укрепляла свое положение на русском престоле…
Екатерину беспокоило, как бы не разлакомился приехать на русские хлеба какой-либо ее родственничек! Она-то ведь знала, что у себя дома германские князья охотно доедают вчерашний прокисший суп, но зато, попав в Россию, делаются ненасытны, как шакалы.
– Из Коллегии иностранной, – распорядилась она, – надобно послать человека ловкого, чтобы объехал моих сородичей и дал понять каждому: Россия для них навсегда закрыта…
Сознательно разрывая связи с отечеством, она выгадывала во мнении русского общества. Сейчас все оправдывало низложение Петра, но ничто не оправдывало восшествие Екатерины: ссылки в манифестах на «промысел Божий», на «избрание всенародное» были наивны, – императрица понимала, что заняла чужой стул, но ничего умнее придумать не могла! Потому-то щедро задаривала всех улыбками и подачками, наклоняя рог изобилия над головами тех, кто помогал ей добыть престол…
Просматривая списки Конного полка, Екатерина увидела, что Потемкина предлагают произвести в корнеты.
– Для него этого мало… – Своей рукой начертала: «Быть в подпоручиках». – Гришенька, – ласково спросила она Орлова, – не подскажешь ли, чего желать может Потемкин?
– Какой еще там Потемкин? – сладко потянулся фаворит.
– Конный! Волосы у него такие курчавые.
– Не тот ли, что в Ропше сейчас с Алеханом? Так этот тезка мой бедноват… так и быть-отсыпь ему!
Екатерина хотела дать Потемкину 3000 рублей.
– Не балуй, – не позволил фаворит.
– Ну, тыщу дам. И ссрвизик добавлю.
– А этого мало. Станет рожу кривить…
Потемкин получил две тысячи рублей с сервизом: на кота широко, на собаку узко. Ладно, и на том спасибо. Но долга митрополиту Амвросию Зертис-Каменскому он, конечно же, не вернул…
Петра не торопились увозить из Ропши, и он даже просил доставить ему кровать из Ораниенбаума. Стража возмущалась:
– Вот еще! Таскайся по лесам и болотам с мебелью…
Среди охраны зрело недовольство: в Петербурге сейчас балы и гулянки, там раздают награды, делят мужиков и деньги, там пляшут, а ты сиди в этой Ропше, где с болот тянет туманом, квакают лягухи и тучей вьются неистребимые комары… Когда Петра бросало в очередной обморок, караульные только радовались:
– Даст Бог, и окочурится, тогда уедем…
Петр был заперт в комнатах, окна которых задрапировали плотными шторами. Он просился гулять по берегу пруда, в котором рыбы были приучены всплывать при звоне колокольчика.
– Хочу поймать рыбку, – говорил он.
– Окажите рыбке милость, – соглашался Алехан.
Но в дверях часовые скрещивали багинеты ружей.
– Ах, до чего же строгие! Я бы и пустил вас до прудочка, но часовые не дозволяют. Не лучше ли нам еще выпить и поспать?..
3 июля в Ропшу силком доставили лекаря Лидерса.
– Чего зубами стучишь? – спросил Алехан. – Поставь бывшему царю клистир с опилками – и дело с концом.
– Знаю я, какие концы бывают в России: вы его в крепость запрете, и меня туда же, – верно рассудила медицина.
– Делай свое дело. Больно много ты знаешь.
Лидере, осмотрев Петра, сказал Орлову:
– Зачем меня тревожили? Он нетрезв, но здоров.
Алехан предупредил Екатерину: «Я опасен, чтоб урод наш севоднишную ночь не умер, а больше опасаюсь, чтоб не ожил.» Догадливая женщина поняла, что не сегодня, так завтра она овдовеет!
6 июля (именно в день ее обращения к Дени Дидро) понаехали в Ропшу гости – актер Федор Волков и капитан Шванвич; князь Барятинский сразу распечатал бутылки с вином, шлепнул на стол измызганные картишки; зажгли свечи для раскуривания трубок…
Алехан, проходя мимо, указал Потемкину 6:
– Гришенька, постой-ка в дверях… Никого к нам не пущай, а кто выбегать станет, того без лишних слов лупи прямо в соску!
Пока они там играли и бесновались, Потемкин отдал себя на съедение ропшинским комарам. В комнатах государя «вдруг послышалась возня, будто передвигали тяжелую мебель, потом на крыльцо выскочил Алехан – с вилкой в руке, вилка была в крови.
– Вот и все, – сказал, – фараона не стало…
Перегнувшись через перила, Орлов начал громко блевать, нечаянно забрызгав Потемкина. Вытерев рот, изуродованный чудовищным шрамом, он далеко в кусты забросил вилку:
– Ты мне нужен – в Петербург надо скакать…
Потемкин шагнул в комнаты. Император валялся на полу, шея его была в рваных ранах, возле головы лежала окровавленная подушка. Шванвич бинтовал свой громадный кулак, укушенный императором, Барятинский веником подметал с полу осколки бутылок.
– Кто ж его так? – Потемкин кивнул на мертвеца.
Князь Федор треснул его веником по лицу:
– Кто, кто! Дурак такой, еще спрашивает… Вот укажем, что твоя работа. Эвон свидетелей сколько – все подтвердят…
Потемкин затих. Шванвич поднес ему вина:
– За помин души… хвати, вахмистр!
Со двора вошел Алехан, уже протрезвевший. Присел к столу. Писал легко, не думая, брызгая пером.
– Вези, – передал написанное Потемкину. – Ты – конный, доскачешь легко. Вручи лично матушке…
Потемкин снова предстал перед Екатериной; стройная и гибкая, она еще не сняла черных одежд, которые очень шли ей.
– Из Ропши – от Орлова! Вашему величеству.
Она извлекла из пакета лист серой бумаги: «…Сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка – его нет на свете… Повинную тебе принес, и розыскивать нечего».
Екатерина отправила курьера в Кексгольм, чтобы Иоанна везли обратно в Шлиссельбург, но обязательно сделали остановку в деревне Мурзинке. Потемкину велела:
– О том, что привезли, прошу молчать до публикации манифеста, а о том, что знаете, прошу молчать до смерти…
Императрица депешировала Станиславу Понятовскому о кончине мужа: «Страх причинил ему диарею. Он ужасно много пил, геморроидальная колика возобновилась с воспалением в мозгу, два дня он был в этом положении, и, несмотря на помощь докторов, скончался… апоплексический удар убил его!» Мнимые геморроидальные колики перекочевали и в манифест о смерти Петра III.
Потемкин возымел надежду, что теперь Екатерина даст ему золотой ключ камергера, но получил только 400 крепостных душ. Парня, как видного жениха, стали зазывать в гости; бывая в свете, он удивительно точно имитировал походку императрицы, мастерски передразнивал ее немецкий акцент… Федор Волков уговаривал его бросить двор и гвардию:
– Иди в театр! Великий актер в тебе пропадает…
Страшная буря разметала в щепки корабли, на которых были отправлены из России в Голштинию войска бывшего императора.
– Хоть один человек спасся? – спросила Екатерина.
– Ни единого, – ответил Панин, крестясь…
Она перечитала доношения Данилы Власьева и Луки Чекина, которые находились при царе Иоанне неотлучно, клятвой обязанные умертвить его при любой попытке к освобождению.
«…Арестант по постеле ерзгает и необычно пышыт стал ему говорить што ета у тебя за шарканья и пышанья такое идет никак ты на ком ездиш лутчеб етова вставши да молился Богу, он указал на поручика и говорил етат человек на меня кричал што ты ерзгаешь и пышыш как на чертовке ездишь и я сказал арестанту он слышал што ты шалиш за то на тебя и кричал а тебе етак делать негодитца надобно быть кротку теперь же ища ночь так пади ложися… он пошел к кровати и закричал буть ты проклят и потом легша на постелю говорил што ета последней самой афицеришка меня толкает.»
Понять эту писанину глазами невозможно. Екатерина прочла рапорт вслух
– и лишь тогда услышала живые голоса узника и его стражей. Императрице очень хотелось бы, чтобы Иоанн Антонович выглядел поврежденным в уме, – в этом случае вполне законно отречение его от престола. Но в рапорте приставов Власьева и Чекина она усмотрела лишь возбужденное состояние узника.
Тем временем мертвого императора уже доставили из Ропши в столицу, где его удачно подштукатурили и загримировали. Тело выставили в Александро-Невской лавре для всеобщего обозрения, а желающих посмотреть на чудака было – хоть отбавляй! Чтобы покойника не слишком-то разглядывали, у гроба его дневали бравые капралы, которые на зазевавшихся покрикивали:
– Проходи давай! Чего ты тут залюбовался?
Двери храма были открыты, сквозняк забирался под треуголку мертвеца, шевеля редкие пряди бесцветных волос. Руки Петра, обвитые громадными крагами образца Карла XII, были скрещены на груди; мундир на нем был прусский-голубой, с серебряным позументом; израненная шея туго обмотана широким шарфом.
– Проходи, – слышалось. – Или царей не видывал?..
Все думали, что Екатерина не явится к погребению, но она пришла и вела себя как ни в чем не бывало. Для приличия даже всплакнула. Петр не удостоился погребения в соборе Петропавловской крепости – он был зарыт по ритуалу как рядовой офицер. Следуя к карете, Екатерина повстречала мордастого старца Миниха:
– А, фельдмаршал! Вот рада… Слышала я, что в Ораниенбауме учил ты мужа моего, как со мною вернее расправиться.
Припав на колено, Миних облобызал края ее платья.
– Езжай-ка в Рогервик, покомандуй… каторгой!
Миних задержал императрицу словами:
– Еще в ссылке будучи, из Сибири подавал я в Сенат проект о заведении бумажных денег в России, но сенаторы ответили, что нельзя того, иначе в народе худые суждения возникнут.
– Об этом стоит подумать, – ответила Екатерина.
Шлейф траурного платья выскользнул из цепких дланей фельдмаршала и, словно большая змея, поблескивая чешуей, медленно втянулся в глубину кареты. Лошади рванули с места, следом тронулся бравурный и красочный эскорт кавалер-гвардии. Сидя на мягких диванах, обтянутых лионским бархатом, Екатерина сказала Орлову:
– Я не повторю ошибки моего покойного, вечная ему память, который на советы короля Фридриха скорее короноваться отвечал, что «корона не готова»… У меня она всегда будет готова!
С коронацией Екатерина явно торопилась, ибо этот акт юридически закреплял ее на престоле российском.
– А если Позье в срок не управится? – спросил Гришка.
– Горшком накроюсь и горшком коронуюсь…
В новой короне оказалось шесть фунтов весу, и Жером Позье долго извинялся, что, несмотря на все старания, никак не мог облегчить ее тяжесть. Екатерина, примеряя корону, сказала:
– Ничего. У меня шея крепкая…
В середине августа она секретно выехала в деревню Мурзинку, где повидалась с императором Иоанном Антоновичем. Осталось навеки неизвестно, о чем они беседовали, но, вернувшись в Петербург, государыня с огорчением призналась фавориту:
– Иоанна кормят как свинью на убой, но только в этой животной ненасытности и проявляется его ненормальность. К сожалению, он отлично знает, кто он такой… Чтобы не возбуждать в нем мужских чувств, я была одета в костюм офицера. Но, кажется, он все равно догадался, что я существо другого пола…
Бецкой представил ей на усмотрение списки лиц, которым предстояло праздновать коронацию в Москве; императрица заметила, что имя Потемкина кем-то грубейше замазано.
– Это я вычеркнул, – сознался Гришка Орлов.
– А зачем?
– Не нравится мне, как он глядит на тебя.
– А как глядит? – пококетничала Екатерина.
– Потемкин, вроде этого дурачка царя Иванушки, тоже, видать, уже догадался, что ты у нас существо иного пола…
Екатерина отправила Потемкина в Стокгольм – для извещения шведского двора о своем благополучном воцарении. Инструкции она вручила ему в Царском Селе, потом попросила покатать ее на лодке. Потемкин греб веслами, а она говорила:
– Там моим послом граф Остерман, привезите от него блистательную аттестацию, дабы я могла вас ко двору приблизить.
Потемкин в несколько могучих гребков разогнал лодку на середину озера, бурно заговорил, что как никто не знает истоков Нила, так не знает она истоков его любви… Екатерина зачерпнула воды с левого борта лодки и поднесла ладонь к его губам.
– Выпей, смешной, – сказала она.
Потемкин выпил. Она зачерпнула воды с другого борта лодки и снова поднесла ладонь к его губам.
– Выпей, глупый, – снова велела она.
Потемкин выпил. Екатерина рассмеялась:
– Какая же разница? Да никакой… вода везде одинакова. Так и мы, женщины. Не обольщайся в этом заблуждении: что императрица, что солдатка
– все мы из одного теста!
Вечером Потемкина поманил к себе Алехан.
– Во! – показал он ему кулак. – Не крой чужую крышу, тогда и своя протекать не будет. Понюхай, чем пахнет…
От кулака исходило нежное благовоние пачулей – самых дорогих духов Парижа, настоянных на травах заморского Цейлона.
– Иван Иваныч, а кто такой Авраам Шаме?
– Подлец, торговавший в Москве уксусом, потом был домашним учителем детей Олсуфьевых, но они изгнали его, яко неуча. Шаме вернулся в Париж, где сочинил донос на Дидро и д'Аламбера, после чего король запретил издание Энциклопедии, почитая ее авторов достойными виселицы. Несчастный Дидро, поправ ученую гордыню, был вынужден обратиться даже к… стыдно сказать!
– Со мною не стыдитесь, – улыбнулась Екатерина.
– Он умолял вступиться за него мадам Помпадур.
– И что ответила эта грязная потаскуха?
– Помпадур писала: если правда, что Энциклопедия начинена порохом для взрыва церкви, то эту книгу надобно сжечь, если же это неправда, то надо послать на костер Авраама Шаме.
– Ответ хорош! – Екатерина собрала губы в яркую точку. – А я напишу господину Дидро, чтобы ехал в Россию и заканчивал издание Энциклопедии на русские деньги. Обещаю ему чины, уважение, славу, богатство, свободы…
Екатерина сделала первый реверанс пред новейшей философией XVIII века. Европа заговорила, что «свет идет с Востока», а Вольтер стал главным бардом русской императрицы. «В какое время живем мы? – восклицал мудрец.
– Франция преследует философию, а Скифы ей покровительствуют… пощечина, данная из Скифии нашим глупцам и бездельникам, доставила мне величайшее удовольствие». Просвещенному абсолютизму Екатерина принесла первую дань. Заручаясь самой авторитетной поддержкой в Европе – вольтеровской, императрица укрепляла свое положение на русском престоле…
Екатерину беспокоило, как бы не разлакомился приехать на русские хлеба какой-либо ее родственничек! Она-то ведь знала, что у себя дома германские князья охотно доедают вчерашний прокисший суп, но зато, попав в Россию, делаются ненасытны, как шакалы.
– Из Коллегии иностранной, – распорядилась она, – надобно послать человека ловкого, чтобы объехал моих сородичей и дал понять каждому: Россия для них навсегда закрыта…
Сознательно разрывая связи с отечеством, она выгадывала во мнении русского общества. Сейчас все оправдывало низложение Петра, но ничто не оправдывало восшествие Екатерины: ссылки в манифестах на «промысел Божий», на «избрание всенародное» были наивны, – императрица понимала, что заняла чужой стул, но ничего умнее придумать не могла! Потому-то щедро задаривала всех улыбками и подачками, наклоняя рог изобилия над головами тех, кто помогал ей добыть престол…
Просматривая списки Конного полка, Екатерина увидела, что Потемкина предлагают произвести в корнеты.
– Для него этого мало… – Своей рукой начертала: «Быть в подпоручиках». – Гришенька, – ласково спросила она Орлова, – не подскажешь ли, чего желать может Потемкин?
– Какой еще там Потемкин? – сладко потянулся фаворит.
– Конный! Волосы у него такие курчавые.
– Не тот ли, что в Ропше сейчас с Алеханом? Так этот тезка мой бедноват… так и быть-отсыпь ему!
Екатерина хотела дать Потемкину 3000 рублей.
– Не балуй, – не позволил фаворит.
– Ну, тыщу дам. И ссрвизик добавлю.
– А этого мало. Станет рожу кривить…
Потемкин получил две тысячи рублей с сервизом: на кота широко, на собаку узко. Ладно, и на том спасибо. Но долга митрополиту Амвросию Зертис-Каменскому он, конечно же, не вернул…
Петра не торопились увозить из Ропши, и он даже просил доставить ему кровать из Ораниенбаума. Стража возмущалась:
– Вот еще! Таскайся по лесам и болотам с мебелью…
Среди охраны зрело недовольство: в Петербурге сейчас балы и гулянки, там раздают награды, делят мужиков и деньги, там пляшут, а ты сиди в этой Ропше, где с болот тянет туманом, квакают лягухи и тучей вьются неистребимые комары… Когда Петра бросало в очередной обморок, караульные только радовались:
– Даст Бог, и окочурится, тогда уедем…
Петр был заперт в комнатах, окна которых задрапировали плотными шторами. Он просился гулять по берегу пруда, в котором рыбы были приучены всплывать при звоне колокольчика.
– Хочу поймать рыбку, – говорил он.
– Окажите рыбке милость, – соглашался Алехан.
Но в дверях часовые скрещивали багинеты ружей.
– Ах, до чего же строгие! Я бы и пустил вас до прудочка, но часовые не дозволяют. Не лучше ли нам еще выпить и поспать?..
3 июля в Ропшу силком доставили лекаря Лидерса.
– Чего зубами стучишь? – спросил Алехан. – Поставь бывшему царю клистир с опилками – и дело с концом.
– Знаю я, какие концы бывают в России: вы его в крепость запрете, и меня туда же, – верно рассудила медицина.
– Делай свое дело. Больно много ты знаешь.
Лидере, осмотрев Петра, сказал Орлову:
– Зачем меня тревожили? Он нетрезв, но здоров.
Алехан предупредил Екатерину: «Я опасен, чтоб урод наш севоднишную ночь не умер, а больше опасаюсь, чтоб не ожил.» Догадливая женщина поняла, что не сегодня, так завтра она овдовеет!
6 июля (именно в день ее обращения к Дени Дидро) понаехали в Ропшу гости – актер Федор Волков и капитан Шванвич; князь Барятинский сразу распечатал бутылки с вином, шлепнул на стол измызганные картишки; зажгли свечи для раскуривания трубок…
Алехан, проходя мимо, указал Потемкину 6:
– Гришенька, постой-ка в дверях… Никого к нам не пущай, а кто выбегать станет, того без лишних слов лупи прямо в соску!
Пока они там играли и бесновались, Потемкин отдал себя на съедение ропшинским комарам. В комнатах государя «вдруг послышалась возня, будто передвигали тяжелую мебель, потом на крыльцо выскочил Алехан – с вилкой в руке, вилка была в крови.
– Вот и все, – сказал, – фараона не стало…
Перегнувшись через перила, Орлов начал громко блевать, нечаянно забрызгав Потемкина. Вытерев рот, изуродованный чудовищным шрамом, он далеко в кусты забросил вилку:
– Ты мне нужен – в Петербург надо скакать…
Потемкин шагнул в комнаты. Император валялся на полу, шея его была в рваных ранах, возле головы лежала окровавленная подушка. Шванвич бинтовал свой громадный кулак, укушенный императором, Барятинский веником подметал с полу осколки бутылок.
– Кто ж его так? – Потемкин кивнул на мертвеца.
Князь Федор треснул его веником по лицу:
– Кто, кто! Дурак такой, еще спрашивает… Вот укажем, что твоя работа. Эвон свидетелей сколько – все подтвердят…
Потемкин затих. Шванвич поднес ему вина:
– За помин души… хвати, вахмистр!
Со двора вошел Алехан, уже протрезвевший. Присел к столу. Писал легко, не думая, брызгая пером.
– Вези, – передал написанное Потемкину. – Ты – конный, доскачешь легко. Вручи лично матушке…
Потемкин снова предстал перед Екатериной; стройная и гибкая, она еще не сняла черных одежд, которые очень шли ей.
– Из Ропши – от Орлова! Вашему величеству.
Она извлекла из пакета лист серой бумаги: «…Сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка – его нет на свете… Повинную тебе принес, и розыскивать нечего».
Екатерина отправила курьера в Кексгольм, чтобы Иоанна везли обратно в Шлиссельбург, но обязательно сделали остановку в деревне Мурзинке. Потемкину велела:
– О том, что привезли, прошу молчать до публикации манифеста, а о том, что знаете, прошу молчать до смерти…
Императрица депешировала Станиславу Понятовскому о кончине мужа: «Страх причинил ему диарею. Он ужасно много пил, геморроидальная колика возобновилась с воспалением в мозгу, два дня он был в этом положении, и, несмотря на помощь докторов, скончался… апоплексический удар убил его!» Мнимые геморроидальные колики перекочевали и в манифест о смерти Петра III.
Потемкин возымел надежду, что теперь Екатерина даст ему золотой ключ камергера, но получил только 400 крепостных душ. Парня, как видного жениха, стали зазывать в гости; бывая в свете, он удивительно точно имитировал походку императрицы, мастерски передразнивал ее немецкий акцент… Федор Волков уговаривал его бросить двор и гвардию:
– Иди в театр! Великий актер в тебе пропадает…
Страшная буря разметала в щепки корабли, на которых были отправлены из России в Голштинию войска бывшего императора.
– Хоть один человек спасся? – спросила Екатерина.
– Ни единого, – ответил Панин, крестясь…
Она перечитала доношения Данилы Власьева и Луки Чекина, которые находились при царе Иоанне неотлучно, клятвой обязанные умертвить его при любой попытке к освобождению.
«…Арестант по постеле ерзгает и необычно пышыт стал ему говорить што ета у тебя за шарканья и пышанья такое идет никак ты на ком ездиш лутчеб етова вставши да молился Богу, он указал на поручика и говорил етат человек на меня кричал што ты ерзгаешь и пышыш как на чертовке ездишь и я сказал арестанту он слышал што ты шалиш за то на тебя и кричал а тебе етак делать негодитца надобно быть кротку теперь же ища ночь так пади ложися… он пошел к кровати и закричал буть ты проклят и потом легша на постелю говорил што ета последней самой афицеришка меня толкает.»
Понять эту писанину глазами невозможно. Екатерина прочла рапорт вслух
– и лишь тогда услышала живые голоса узника и его стражей. Императрице очень хотелось бы, чтобы Иоанн Антонович выглядел поврежденным в уме, – в этом случае вполне законно отречение его от престола. Но в рапорте приставов Власьева и Чекина она усмотрела лишь возбужденное состояние узника.
Тем временем мертвого императора уже доставили из Ропши в столицу, где его удачно подштукатурили и загримировали. Тело выставили в Александро-Невской лавре для всеобщего обозрения, а желающих посмотреть на чудака было – хоть отбавляй! Чтобы покойника не слишком-то разглядывали, у гроба его дневали бравые капралы, которые на зазевавшихся покрикивали:
– Проходи давай! Чего ты тут залюбовался?
Двери храма были открыты, сквозняк забирался под треуголку мертвеца, шевеля редкие пряди бесцветных волос. Руки Петра, обвитые громадными крагами образца Карла XII, были скрещены на груди; мундир на нем был прусский-голубой, с серебряным позументом; израненная шея туго обмотана широким шарфом.
– Проходи, – слышалось. – Или царей не видывал?..
Все думали, что Екатерина не явится к погребению, но она пришла и вела себя как ни в чем не бывало. Для приличия даже всплакнула. Петр не удостоился погребения в соборе Петропавловской крепости – он был зарыт по ритуалу как рядовой офицер. Следуя к карете, Екатерина повстречала мордастого старца Миниха:
– А, фельдмаршал! Вот рада… Слышала я, что в Ораниенбауме учил ты мужа моего, как со мною вернее расправиться.
Припав на колено, Миних облобызал края ее платья.
– Езжай-ка в Рогервик, покомандуй… каторгой!
Миних задержал императрицу словами:
– Еще в ссылке будучи, из Сибири подавал я в Сенат проект о заведении бумажных денег в России, но сенаторы ответили, что нельзя того, иначе в народе худые суждения возникнут.
– Об этом стоит подумать, – ответила Екатерина.
Шлейф траурного платья выскользнул из цепких дланей фельдмаршала и, словно большая змея, поблескивая чешуей, медленно втянулся в глубину кареты. Лошади рванули с места, следом тронулся бравурный и красочный эскорт кавалер-гвардии. Сидя на мягких диванах, обтянутых лионским бархатом, Екатерина сказала Орлову:
– Я не повторю ошибки моего покойного, вечная ему память, который на советы короля Фридриха скорее короноваться отвечал, что «корона не готова»… У меня она всегда будет готова!
С коронацией Екатерина явно торопилась, ибо этот акт юридически закреплял ее на престоле российском.
– А если Позье в срок не управится? – спросил Гришка.
– Горшком накроюсь и горшком коронуюсь…
В новой короне оказалось шесть фунтов весу, и Жером Позье долго извинялся, что, несмотря на все старания, никак не мог облегчить ее тяжесть. Екатерина, примеряя корону, сказала:
– Ничего. У меня шея крепкая…
В середине августа она секретно выехала в деревню Мурзинку, где повидалась с императором Иоанном Антоновичем. Осталось навеки неизвестно, о чем они беседовали, но, вернувшись в Петербург, государыня с огорчением призналась фавориту:
– Иоанна кормят как свинью на убой, но только в этой животной ненасытности и проявляется его ненормальность. К сожалению, он отлично знает, кто он такой… Чтобы не возбуждать в нем мужских чувств, я была одета в костюм офицера. Но, кажется, он все равно догадался, что я существо другого пола…
Бецкой представил ей на усмотрение списки лиц, которым предстояло праздновать коронацию в Москве; императрица заметила, что имя Потемкина кем-то грубейше замазано.
– Это я вычеркнул, – сознался Гришка Орлов.
– А зачем?
– Не нравится мне, как он глядит на тебя.
– А как глядит? – пококетничала Екатерина.
– Потемкин, вроде этого дурачка царя Иванушки, тоже, видать, уже догадался, что ты у нас существо иного пола…
Екатерина отправила Потемкина в Стокгольм – для извещения шведского двора о своем благополучном воцарении. Инструкции она вручила ему в Царском Селе, потом попросила покатать ее на лодке. Потемкин греб веслами, а она говорила:
– Там моим послом граф Остерман, привезите от него блистательную аттестацию, дабы я могла вас ко двору приблизить.
Потемкин в несколько могучих гребков разогнал лодку на середину озера, бурно заговорил, что как никто не знает истоков Нила, так не знает она истоков его любви… Екатерина зачерпнула воды с левого борта лодки и поднесла ладонь к его губам.
– Выпей, смешной, – сказала она.
Потемкин выпил. Она зачерпнула воды с другого борта лодки и снова поднесла ладонь к его губам.
– Выпей, глупый, – снова велела она.
Потемкин выпил. Екатерина рассмеялась:
– Какая же разница? Да никакой… вода везде одинакова. Так и мы, женщины. Не обольщайся в этом заблуждении: что императрица, что солдатка
– все мы из одного теста!
Вечером Потемкина поманил к себе Алехан.
– Во! – показал он ему кулак. – Не крой чужую крышу, тогда и своя протекать не будет. Понюхай, чем пахнет…
От кулака исходило нежное благовоние пачулей – самых дорогих духов Парижа, настоянных на травах заморского Цейлона.
11. ТОРЖЕСТВУЮЩАЯ МИНЕРВА
Швейцарец Пиктэ – гигант с руками гориллы, имевший лицо мрачного злодея, – прятал под кафтаном острую испанскую наваху. Никто не догадывался, что, будучи секретарем Орловых, Пиктэ – тайный телохранитель Екатерины, а заодно ее соглядатай за плутнями тех же Орловых… Екатерина частенько была очень откровенна с Пиктэ, и сегодня в его присутствии она разорвала письмо, составленное для ублажения Версаля:
– Конечно, неотправленные письма всегда честнее и содержательнее отправленных. Но пока версальской политикой ведает герцог Шуазсль, мутящий турок, нам дружбы с Францией не видать. Кстати, если барон Бретейль вернулся из Варшавы, я его приму…
Нуждаясь в русской боевой мощи, Версаль и Вена на время войны с Фридрихом притворились, будто допускают русских в семью европейских народов. Но теперь вчерашние союзники хотели бы загнать Россию в дальний угол международной политики. Франция утвердила императорский титул лично за Елизаветой, но герцог Шуазель не признавал титулатуры имперской за Екатериной…
Бретейля она встретила почти игриво:
– Однако, друг мой, Россия не такова, чтобы, в театр идучи, на галерке сиживать, – уготована нам ложа имперская… Правда ли, что вы надеетесь дожить до революции в России, а день возникновения ее сочтете для себя днем счастливейшим?
– Да, революция в России неизбежна.
– Я буду счастлива видеть ее сначала во Франции.
– Сначала пронаблюдаем ее в России.
– Не будем ссориться, – ответила Екатерина. – Вам известно, что все эти годы, с первого же дня моего пребывания в России, я только и делала, что стремилась к занятию престола?
– Вы слишком доверительны, – усмехнулся Бретейль.
– Благодарите меня за это! А зачем скрывать, что я счастлива? Моя империя велика и могуча, она обладает всем, что надо для занятия первого ранга в Европе.
– О, как вы скромны! – уколол ее посол Версаля.
– Пусть герцог Шуазель и дальше бубнит в салонах Парижа, что я выскочка. Но для тех, кто разгадал мой характер (как разгадали его вы, Бретейль!), все происшедшее в России должно казаться явлением закономерным… Так и быть, – сказала она, – открою маленькую тайну: мне нужно хотя бы пять лет мира.
– Забавно! А потом станете воевать?
– Я не вижу достойных противников. Правда, мой супруг за шесть месяцев правления своего порядком извратил политику кабинета, и мне предстоит многое усердно исправлять…
Бретейль вернулся в посольство, созвал секретарей:
– Милые Рюльср и Беранже, срочно запросите у герцога Шуазеля новые шифры. Екатерина сейчас слово в слово процитировала мое высказывание о скорой революции в России… Я много бы дал, чтобы узнать, кто из русских академиков расшифровал нас?
– Может, Ломоносов? – подсказали атташе.
– Вряд ли. Он сейчас много болеет…
Екатерина пригласила вице-канцлера Голицына:
– Михайлыч, желательно наблюдать за кознями не только бретейлевскими, но и его секретарей, которые, чую, не зря по домам вельможным тут шляются, всякие шкоды вынюхивают, а потом, чего доброго, вранье свое опубликуют. Глаз да глаз!
Екатерина перебирала на столе бумаги с таким же усердием, с каким рачительная хозяйка на кухне переставляет посуду. В политике она симпатизировала Англии, Фридриха II называла Иродом, а Панин внушал императрице, что союз с Пруссией сейчас все-таки важнее, нежели вражда с нею:
– Оставим Пруссию – яко стрелу, торчащую из окровавленного сердца Марии-Терезии: цесарцы венские тоже враги нам немалые…
Теплые дожди обмывали медные крыши вельможных домов столицы, каскады воды бушевали в трубах и водостоках, плотники набивали обручи на новенькие бочки, казначеи сыпали в каждую по 5000 рублей серебром – для метания в народ московский, народ строптивый и непокорный… Близилась осень. Екатерина часто спрашивала Бецкого – что пишет ему Федор Волков?
– Феденька уже в Москве, сбирается представить вас в мистерии «Торжествующая Минерва», и для сей Минервы уже подобрал девку пригожую из крепостных графа Шереметева…
Сенату она велела тоже ехать на коронацию:
– Дабы веселье перемежалось заботами государственными.
Перед дипломатами Екатерина всячески афишировала свою активность:
– У меня здоровье молодой ослицы, и с пяти утра до шести вечера я принадлежу моим подданным. Пусть в Европе все ведают, от королей до нищих, что престол российский восприяла я не ради персональных удовольствий…
В канун отъезда на коронацию Панин доложил императрице, что хан Крым-Гирей поднял свою конницу и прошел через степи, как черный смерч. Это известие ошеломило Екатерину:
– Неужели прошел по нашим владениям?
– Да! А при хане-разбойнике состоял ради консультаций военных прусский резидент Боскамп – вот что для россиян несносно.
Екатерина заварила для себя кофе покрепче:
– Этого болтуна фон дер Гольца – ко мне!
Берлинский посол еще от порога распетушился для целования руки, но рука Екатерины убралась за спину.
– Учинилось, нам ведомо, что при войске хана крымского и ногайского обретается атташе ваш Боскамп, а – нужда тому какова? Ведь вы извещены достаточно, как я генералов своих за фалды хватала, чтобы они сгоряча Берлин вторично не отнимали. Но я могу и волю дать гневу своих армий – пускай наступают, и завтра же мы снова будем костры палить на площадях берлинских, а казаки наши всех курят ваших пережарят на саблях своих…
Впервые прорезался голос Екатерины – ее резкий диктат в делах политики. Гольцу стало дурно. Екатерина указала вывести его прочь. И сразу поскакали курьеры посольские – в Берлин, оттуда понеслись курьеры королевские – в Крым, и татарский хан мгновенно распустил свою орду по кибиткам. Лишь тогда Екатерина тронулась в дорогу, проезжая по четыре станции в день, на каждой плотно закусывая. Григорий Орлов подлаживался к ней с ласкою:
– Едешь под корону, а когда под венец уведу тебя? Гляди, Катя, живем-то невенчаны… Хорошо ли так?
– Оставь, – морщилась женщина.
– Грех такую, как ты, во вдовстве оставлять. Эвон, и тетка твоя покойная, она ведь венчалась с Разумовским-то.
– Не было того! Не было… слухи одни.
Сытые кони резво увлекали кареты в гущу желтеющих берез, по зеленым елочкам прыгали рыженькие белки. Кони мчали на Москву; внутри кареты часто позванивал колокольчик верстомера: вот еще одна верста миновала… вперед, вперед.
– Ты не слушай, что тебе Панин с гетманом наговаривать станут, ты нас слушайся, – внушал всю дорогу Григорий Орлов, осыпая ее поцелуями. – Вслед за короной, Катя, готовься брачный венец принять… Уж как любить буду – всем чертям тошно станет! Верь. Я таков. Горяч. Верно. Потому что мила. Ух, зацелую…
Часто звонил всрстомер – близилась Москва.
Первопрестольная встретила ее колокольным набатом, коврами персидскими на мостовых, шалями китайскими на подоконниках. Все унылые места и заборы подгнившие были замаскированы ельником и можжевельником. Войска равнялись шеренгами, а пушки выпаливали столь звончайше, что в ушах возникала нестерпимая ломота. Екатерина, стоя в открытой карете, кланялась народу на все четыре стороны. Кланялась недаром: народ встретил ее с унизительным равнодушием, и это сразу заметили послы иноземные. Ночью кто-то сорвал портрет Екатерины с триумфальной арки, утром полиция подобрала его из грязи, он был разорван и растоптан.
Екатерина просыпалась от криков под окнами:
– Виват император Павел, ура – Петровичу!
Разве это сын? Это – соперник…
Театральными подмостками стала для Федора Волкова вся Москва…
Народ оповестили заранее, чтобы шел на Басманные, Мясницкую и Покровку, где в машкерадном действе узрят люди русские всю гнусность пороков и усмотрят признаки добродетели. Из афишек печатных москвичи сведали, что после явления «Торжествующей Минервы» будут «разные игралища, комедии кукольные, гокус-покус и разные телодвижения…» Старики молодых спрашивали:
– Мил человек, а кто така Минерва-то будет?
– Минерва-стерва. Гляди сам… видать, баба.
На целые две версты растянулась многотысячная процессия пересмешников, дударей и комиков. Первой протащилась хромающая на костылях Правда, затасканная по судам, где ей глаз подбили, и эта несчастная Правда волокла на себе разломанные в тяжбах весы Фемиды. А за Правдою ехали сытые и веселые судьи-взяткобравцы, бодрыми голосами они восхваляли пользу взятокакциденций:
– Конечно, неотправленные письма всегда честнее и содержательнее отправленных. Но пока версальской политикой ведает герцог Шуазсль, мутящий турок, нам дружбы с Францией не видать. Кстати, если барон Бретейль вернулся из Варшавы, я его приму…
Нуждаясь в русской боевой мощи, Версаль и Вена на время войны с Фридрихом притворились, будто допускают русских в семью европейских народов. Но теперь вчерашние союзники хотели бы загнать Россию в дальний угол международной политики. Франция утвердила императорский титул лично за Елизаветой, но герцог Шуазель не признавал титулатуры имперской за Екатериной…
Бретейля она встретила почти игриво:
– Однако, друг мой, Россия не такова, чтобы, в театр идучи, на галерке сиживать, – уготована нам ложа имперская… Правда ли, что вы надеетесь дожить до революции в России, а день возникновения ее сочтете для себя днем счастливейшим?
– Да, революция в России неизбежна.
– Я буду счастлива видеть ее сначала во Франции.
– Сначала пронаблюдаем ее в России.
– Не будем ссориться, – ответила Екатерина. – Вам известно, что все эти годы, с первого же дня моего пребывания в России, я только и делала, что стремилась к занятию престола?
– Вы слишком доверительны, – усмехнулся Бретейль.
– Благодарите меня за это! А зачем скрывать, что я счастлива? Моя империя велика и могуча, она обладает всем, что надо для занятия первого ранга в Европе.
– О, как вы скромны! – уколол ее посол Версаля.
– Пусть герцог Шуазель и дальше бубнит в салонах Парижа, что я выскочка. Но для тех, кто разгадал мой характер (как разгадали его вы, Бретейль!), все происшедшее в России должно казаться явлением закономерным… Так и быть, – сказала она, – открою маленькую тайну: мне нужно хотя бы пять лет мира.
– Забавно! А потом станете воевать?
– Я не вижу достойных противников. Правда, мой супруг за шесть месяцев правления своего порядком извратил политику кабинета, и мне предстоит многое усердно исправлять…
Бретейль вернулся в посольство, созвал секретарей:
– Милые Рюльср и Беранже, срочно запросите у герцога Шуазеля новые шифры. Екатерина сейчас слово в слово процитировала мое высказывание о скорой революции в России… Я много бы дал, чтобы узнать, кто из русских академиков расшифровал нас?
– Может, Ломоносов? – подсказали атташе.
– Вряд ли. Он сейчас много болеет…
Екатерина пригласила вице-канцлера Голицына:
– Михайлыч, желательно наблюдать за кознями не только бретейлевскими, но и его секретарей, которые, чую, не зря по домам вельможным тут шляются, всякие шкоды вынюхивают, а потом, чего доброго, вранье свое опубликуют. Глаз да глаз!
Екатерина перебирала на столе бумаги с таким же усердием, с каким рачительная хозяйка на кухне переставляет посуду. В политике она симпатизировала Англии, Фридриха II называла Иродом, а Панин внушал императрице, что союз с Пруссией сейчас все-таки важнее, нежели вражда с нею:
– Оставим Пруссию – яко стрелу, торчащую из окровавленного сердца Марии-Терезии: цесарцы венские тоже враги нам немалые…
Теплые дожди обмывали медные крыши вельможных домов столицы, каскады воды бушевали в трубах и водостоках, плотники набивали обручи на новенькие бочки, казначеи сыпали в каждую по 5000 рублей серебром – для метания в народ московский, народ строптивый и непокорный… Близилась осень. Екатерина часто спрашивала Бецкого – что пишет ему Федор Волков?
– Феденька уже в Москве, сбирается представить вас в мистерии «Торжествующая Минерва», и для сей Минервы уже подобрал девку пригожую из крепостных графа Шереметева…
Сенату она велела тоже ехать на коронацию:
– Дабы веселье перемежалось заботами государственными.
Перед дипломатами Екатерина всячески афишировала свою активность:
– У меня здоровье молодой ослицы, и с пяти утра до шести вечера я принадлежу моим подданным. Пусть в Европе все ведают, от королей до нищих, что престол российский восприяла я не ради персональных удовольствий…
В канун отъезда на коронацию Панин доложил императрице, что хан Крым-Гирей поднял свою конницу и прошел через степи, как черный смерч. Это известие ошеломило Екатерину:
– Неужели прошел по нашим владениям?
– Да! А при хане-разбойнике состоял ради консультаций военных прусский резидент Боскамп – вот что для россиян несносно.
Екатерина заварила для себя кофе покрепче:
– Этого болтуна фон дер Гольца – ко мне!
Берлинский посол еще от порога распетушился для целования руки, но рука Екатерины убралась за спину.
– Учинилось, нам ведомо, что при войске хана крымского и ногайского обретается атташе ваш Боскамп, а – нужда тому какова? Ведь вы извещены достаточно, как я генералов своих за фалды хватала, чтобы они сгоряча Берлин вторично не отнимали. Но я могу и волю дать гневу своих армий – пускай наступают, и завтра же мы снова будем костры палить на площадях берлинских, а казаки наши всех курят ваших пережарят на саблях своих…
Впервые прорезался голос Екатерины – ее резкий диктат в делах политики. Гольцу стало дурно. Екатерина указала вывести его прочь. И сразу поскакали курьеры посольские – в Берлин, оттуда понеслись курьеры королевские – в Крым, и татарский хан мгновенно распустил свою орду по кибиткам. Лишь тогда Екатерина тронулась в дорогу, проезжая по четыре станции в день, на каждой плотно закусывая. Григорий Орлов подлаживался к ней с ласкою:
– Едешь под корону, а когда под венец уведу тебя? Гляди, Катя, живем-то невенчаны… Хорошо ли так?
– Оставь, – морщилась женщина.
– Грех такую, как ты, во вдовстве оставлять. Эвон, и тетка твоя покойная, она ведь венчалась с Разумовским-то.
– Не было того! Не было… слухи одни.
Сытые кони резво увлекали кареты в гущу желтеющих берез, по зеленым елочкам прыгали рыженькие белки. Кони мчали на Москву; внутри кареты часто позванивал колокольчик верстомера: вот еще одна верста миновала… вперед, вперед.
– Ты не слушай, что тебе Панин с гетманом наговаривать станут, ты нас слушайся, – внушал всю дорогу Григорий Орлов, осыпая ее поцелуями. – Вслед за короной, Катя, готовься брачный венец принять… Уж как любить буду – всем чертям тошно станет! Верь. Я таков. Горяч. Верно. Потому что мила. Ух, зацелую…
Часто звонил всрстомер – близилась Москва.
Первопрестольная встретила ее колокольным набатом, коврами персидскими на мостовых, шалями китайскими на подоконниках. Все унылые места и заборы подгнившие были замаскированы ельником и можжевельником. Войска равнялись шеренгами, а пушки выпаливали столь звончайше, что в ушах возникала нестерпимая ломота. Екатерина, стоя в открытой карете, кланялась народу на все четыре стороны. Кланялась недаром: народ встретил ее с унизительным равнодушием, и это сразу заметили послы иноземные. Ночью кто-то сорвал портрет Екатерины с триумфальной арки, утром полиция подобрала его из грязи, он был разорван и растоптан.
Екатерина просыпалась от криков под окнами:
– Виват император Павел, ура – Петровичу!
Разве это сын? Это – соперник…
Театральными подмостками стала для Федора Волкова вся Москва…
Народ оповестили заранее, чтобы шел на Басманные, Мясницкую и Покровку, где в машкерадном действе узрят люди русские всю гнусность пороков и усмотрят признаки добродетели. Из афишек печатных москвичи сведали, что после явления «Торжествующей Минервы» будут «разные игралища, комедии кукольные, гокус-покус и разные телодвижения…» Старики молодых спрашивали:
– Мил человек, а кто така Минерва-то будет?
– Минерва-стерва. Гляди сам… видать, баба.
На целые две версты растянулась многотысячная процессия пересмешников, дударей и комиков. Первой протащилась хромающая на костылях Правда, затасканная по судам, где ей глаз подбили, и эта несчастная Правда волокла на себе разломанные в тяжбах весы Фемиды. А за Правдою ехали сытые и веселые судьи-взяткобравцы, бодрыми голосами они восхваляли пользу взятокакциденций: