Шверченко оказался маленьким тщедушным человечком с повадками приказчика из лабаза, - наверняка его призвали в армию из последнего запаса. Дурно смазанные сапоги эсера-максималиста сыро и неприятно чавкали.
- Маркс сказал, - выкрикивал он в толпу где-то слышанное, - что французы начнут, а немцы докончат дело революции! Маркс ошибся: мы, русские, начали, мы и докончим! А революция наша, товарищи, буржуазная. Желаете вы того или нет - это уж дело последнее. Но таковы законы всех революций: буржуазия всегда берет власть в свои руки...
Потом, когда офицеры вышли под сполохи сияния, князь Вяземский, уткнув подбородок в роскошную бороду, пробурчал:
- Небольсин, а что ты обо всем этом думаешь? Аркадий Константинович подавленно ответил:
- Как-то и думать не хочется. Впрочем, - отшутился он, - я приветствую Временное правительство хотя бы потому, что ему сейчас нет никакого дела до выводов комиссии Дю-Кастеля.
Брамсон был весь в дыму, будто горел: обкурили его офицеры, бедного и некурящего. Из дыма раздалось скрипучее:
- У них какие-то там партии, группы... Они кричат: "народ и свобода", а кто же провозгласит извечные слова: "отечество и армия"? Нельзя же, господа, бездействовать, глядя на хаос...
Офицеры флотилии носили на рукавах черный траур повязок, кокарды с императорскими эмблемами были тоже затянуты черным, печальным крепом (в память об ушедшем Николае Втором).
- Необходимо объединиться, - договаривались тут же, под звездами неба. - Даже и с красным фонарем на клотиках наших кораблей нам необходимо организовать себя. Чтобы на правах свободы и принципов демократии противостоять! Да-с. Здесь, слава богу, не Кронштадт, и здесь нас пока не убивают...
Прошло еще несколько дней, и флотилия Северного Ледовитого океана сразу пошла колоться, словно сырое полено, - не партийно (нет!), а только сословно, по палубам, по каютам:
ЦЕФЛОТ - союз офицеров флота;
ЦЕКОНД - союз кондукторов флота и
ЦЕМАТ - союз матросов флота...
А в Петрозаводске, наполненном эсерами, был образован Совет железной дороги - СОВЖЕЛДОР, и туда уже пробрался контрагент Каратыгин. Все это выглядело неприлично, отдавало спекуляцией (опять вспомнились ажурные чулки), и Аркадий Константинович Небольсин твердо решил: никогда не мешаться в политику.
Он вернулся вечером в свой вагон, а там уже сидел лейтенант Басалаго и, не сняв шинели, терпеливо поджидал инженера.
- Аркадий Константинович, - начал он, - почему вы стоите в стороне от большого дела?
- От какого дела?
- От дела нашей революции (Басалаго именно так и сказал "нашей революции").
- Я, лейтенант, этой революции не делал. Мне прекрасно жилось и без нее. Если вы говорите, что она ваша, вот вы ею и занимайтесь, - ответил Небольсин с резкостью.
- Вы же умный человек, - снова заговорил Басалаго, - и должны понять, что если мы не вмешаемся сейчас, то потом будет поздно. Я предлагаю вам связать свою судьбу с Совжелдором. Со слов поручика Эллена я знаю, что вы, пожалуй, единственная фигура на дистанции, к которой хорошо относятся рабочие и солдаты дорожных команд. Это доброе отношение обязательно надо использовать в наших же общих интересах... Пожалуйста, обрисуйте мне свое политическое лицо.
Небольсин пожался: "лица" у него не было.
- Я вам помогу... Вы, наверное, кадет? Прогрессист? - Нет.
- Может... эсер?
- Да зачем мне это?
- Ну, кто же вы... меньшевик?
- Еще чего не хватало!
- Простите, но кто же вы?
- Я... бабник! - сказал Небольсин смеясь.
- Вы шутите, - обиделся Басалаго. - А положение в Мурманском крае складывается не так уж блестяще. О кровавых событиях на Балтике вам, наверное, известно. Мы, конечно, не допустим анархии здесь. Но для этого нужна консолидация сил... Нужна гибкость! Если не взлететь до высот утеса орлом, то можно проползти ужом. Этого не следует стесняться... Гибкость!
- Михаил Герасимович... - начал Небольсин.
- Зовите меня просто Мишель, я уже привык.
- Хорошо, Мишель. Я человек сугубо беспартийный.
- Я тоже! - подхватил Басалаго. - Но вмешаться необходимо.
- И мне, - продолжал Небольсин, - как-то не хочется вдаваться в те распри, которые раздирают Россию. У меня - дистанция. Самая ответственная и самая гиблая: от океана до Кандалакши. Вылети одна гайка - и вся дорога треснет. От Петербурга до Мурмана, а точнее - от Петербурга до Лондона. И мне своих дел хватает... вот так! Выше козырька фуражки.
Басалаго щелкнул кнопкой перчатки. Сказал:
- Печально... весьма печально.
- А вы устроились? - спросил его Небольсин совсем о другом.
- Да. Я поджидаю крейсер "Аскольд". Правда, мне нужен не столько сам крейсер, сколько его командир.
- А где они сейчас болтаются?
- Сейчас застряли в доках Девонпорта. Думаю, в начале лета крейсер уже будет здесь... Ну, прощайте тогда! - поднялся лейтенант, быстрый и резкий. - Вы на "Чесму" сегодня придете?
- А что там? - зевнул, Небольсин.
- Пьянка. В узком кругу своих. Будет, кстати, Уилки... он самый приятный из англичан. Верно?
- Да, Уилки парень славный... Приду! Выпивка не помешает...
И никогда еще не пили на Мурмане так много, как в эти дни - дни, последовавшие за Февральской революцией. По ночам суетливо хлопали выстрелы. Но это были выстрелы не политические, это убивались насмерть из-за баб, из-за денег, просто так, от осатаневшей полярной жизни. Нет, никаких потрясений и разливов крови "революция" на Мурмане не ведала... С чего ей ведать?
В апреле вернулся в Петроград из эмиграции Ленин, но его "Апрельские тезисы", столь мощно прозвучавшие в столице, дошли до Мурмана лишь слабыми отголосками в нарочитом искажении телеграфистов-эсеров, засевших на станциях от самой Званки до Колы... Так оно было. И так подготавливалось то, что потом непременно произойдет, и происшедшее потом повернется к людям как бедствие - лютое, неисправимое.
* * *
Из Петрозаводска приехал Каратыгин с красным бантиком в петлице новенького драпового пальто. Встреча его с Небольсиным произошла на улице, невдалеке от станции.
- Господин Небольсин! Аркадий Константинович, постойте...
Небольсин выждал, пока запыхавшийся контрагент не доволочил до него тяжеленный чемодан, стукавшийся об рельсы.
- Ух! - сказал. - А вы напрасно не поехали со мною. Вас бы тоже, наверное, выбрали...
- Куда я должен был ехать с вами?
- В Петрозаводск - на выборы.
- Значит, выбрали тех, кто догадался приехать?
- Нет. Но мы же с вами не последние люди на дистанции. "Что в чемодане? - думал Небольсин. - Спекульнул?"
И такая вдруг тоска заполнила его сердце!.. А вокруг, посреди загаженных сугробов, уже подталых, ржавели груды пустых консервных банок. Ветер шелестел отодранными этикетками, гнал их дальше, через завалы мусора; они копились, мешаясь с окурками, возле плотных рядов колючей проволоки. А там, за проволокой, доски бараков - такие серые, хоть обвейся на них...
Тошно стало, и пошел прочь, отмахнувшись.
- Стойте! - закричал Каратыгин, раскрывая чемодан на земле. - Куда же вы? Я вам сейчас прочитаю... Вы должны знать о позиции нашего Совжелдора.
Любопытство победило, и Небольсин остановился. Чемодан Каратыгина был доверху наполнен свежими листовками, отпечатанными в Олонецкой губернской типографии. Пальцы инженера с недоверием ощупали шероховатую бумагу, такую грубую, что из нее можно было выцарапывать щепки.
- Читайте. - И контрагент потер свои розовые руки с белыми узенькими ноготками. - Это мы, - хвастал, - это мы составили на общем собрании...
Небольсин читал: "Признавая согласие Совета рабочих и солдатских депутатов на избрание состава членов нового правительства и участие в нем представителя трудового класса Александра Федоровича Керенского гарантией и доказательством того, что новое правительство действительно стало на защиту как социально-политических, так и экономических интересов трудового народа..."
- Болтовня! - сказал Небольсин, не дочитав обращения, и разжал пальцы; листовка упорхнула по ветру, на мгновение прилипла к ржавому терновнику и навсегда замешалась в груде мусора, банок, окурков, дряни.
- А почему вы так думаете? - вдруг вскинулся Каратыгин.
- А потому: стоит рабочим на линии взбунтоваться, и весь ваш премилый Совжедцор полетит вверх тормашками.
- Э-э нет, - наступал Каратыгин, привлекая внимание прохожих. Глубоко ошибаетесь! Теперь вам не царские времена... Кого рабочие будут свергать? Кого?
Небольсин вспомнил ажурные чулки на ногах Зиночки.
- Вас, мсье Каратыгин! - ответил злобно.
- Но мы и есть власть нового порядка в России... Вы что же, выходит, обратно царя хотите?
- И вас, эту новую власть, надо свергнуть, как и царя!
- Ага! Значит, вы против нашей революции?
- Я проклинаю и эту революцию и вас, делячески помещенных в эту революцию, которая мне ни к черту не нужна!
Только сейчас, увлеченный спором, Небольсин заметил, что они окружены какими-то подозрительными лицами: расхлястанными солдатами, "баядерками", и бабами-маркитантками; щерились поодаль жители Шанхай-города. Но вот, растолкав всех, подошел здоровенный бугай-матрос с "Чесмы" и, щелкая семечки, шелуху плевал прямо на шубу Небольсина.
- Этот, што ли? - спросил у окружающих.
- Этот, - загалдели вокруг. - Контра... за царя!
Над папахами качнулись штыки, и Небольсин испугался:
- Я не против Совжелдора, но я протестую против...
- Чего там! - орали. - Растрепать его, как в Питере таких треплют, и дело с концом... Начинай, ребята!
Сдернули с головы шапку. С хрустом вывернули пальцы, срывая с мизинца перстень. Дали кулаком в ухо (только звон пошел) и поволокли по снегу... Тогда Небольсин решил драться, благо сил у него было немало. Самое главное - сбить матроса. И вот, извернувшись, инженер нанес ему удар. Солдаты все время покушались на его шубу, горохом рассыпались по снегу пуговицы (империалы, сукном обтянутые).
- Растрепать! - кричали. - Рви его... контру...
И вдруг в этой толпе, обуянной бессмысленной жестокостью, отчаянно заскрипела кожа новенькой портупеи. Чья-то рука в лосиной перчатке схватила Небольсина за воротник и рванула в сторону.
- Не сметь прикасаться к этому человеку! - взывал поручик Эллен. - Он будет осужден народным судом революции... (Толпа раздалась). - Шире, шире, шире! - кричал Эллен, патетически вздымая длинную руку. - Не прикасаться к врагу революции...
Дотащил до крыльца барака и, обмякшего, словно мешок, вбросил Небольсина в бокс "тридцатки". За спиною звонко лязгнули запоры, и поручик Эллен спокойно сказал:
- Садитесь, дорогой Аркадий. Вот вы и - дома... Небольсин рухнул грудью на стол, разрыдался. От боли, стыда и отчаяния.
- Какие скоты... - говорил он. - А этот мерзавец... убью!
Эллен поднес к его лицу стакан. Небольсин жадно выглотал до дна, как воду. И только потом понял, что это была водка.
- Легче? - спросил Эллен.
- Спасибо. Отлегло...
- Все мы, - заговорил Небольсин потом, - так или иначе, каждый по-своему, но ждали революцию. Романовы - вырожденцы! Я же видел, какая мочка уха у Николая Романова, - он явный вырожденец. Она, эта династия, уже ничего не могла дать народу. И вот революция пришла. А меня... какой-то спекулянт... меня, честного русского инженера...
Он не выдержал - снова заплакал.
- Еще? - спросил Эллен, берясь за графин.
- Нет. Спасибо. Не нужно. Это пройдет...
- Это никогда не пройдет, Аркадий Константинович, внушительно ответил Эллен, маятником двигаясь по боксу. - Казалось бы, с образованием нового правительства можно и поставить точку; но точка переделана в запятую... большевиками, и продолжение революции следует. И никто не думает об отечестве. Все, как помешанные, орут только о свободе. А у нас, на Мурмане, и того проще: отсутствие дисциплины принимают за революцию... Так-то вот, господин Небольсин!
Из кармана френча, пошитого в британском консулате,вынул Эллен кольт, плоский, как черепаха. Спрятал в стол.
- Кто в Совжелдоре? - спросил его Небольсин.
- А вас интересует политическая окраска или?..
- Да.
- Совжедцор поделили правые эсеры и меньшевики.
- Мне тоже рекомендовали.
- Кто?
- Лейтенант Басалаго.
- Напрасно отказались, - заметил Эллен с умом. - Рабочие были бы довольны, видя в составе Совжелдора вас, а не Каратыгина...
Несколько дней мучился потом Небольсин, бессильный от неудовлетворенного мщения. И наконец нашел выход. Запросил в бухгалтерии конторы всю калькуляцию на поставку продуктов и товаров, проделанную Каратыгиным. Уличить мерзавца в воровстве было совсем нетрудно. Каратыгин умудрялся посылать на разъезды бочки с кислой капустой, в которых лежали... мокрые тряпки, пересыпанные вшами, погибшими в огуречном рассоле.
С этим Небольсин и навестил начальника гражданской части на Мурмане Брамсона, который разместился под боком у капитана первого ранга Короткова.
- Посмотрим, - сказал Брамсон и заточил карандаш, как шило; вчитался в доношение Небольсина.
- Да, - сказал он, смигивая с кривого носа пенсне, - но все это было возможно при старом рухнувшем режиме. А сейчас, когда Каратыгин столь активно представляет северную дистанцию в Совжелдоре...
- Борис Михайлович, - придержал его Небольсин, - режим старый, режим новый. А люди на дистанции по-прежнему голодают. Совжелдор пишет воззвания, но подметки износились. А в школе на станции Тайбола (вот кстати вспомнил) совсем нет карандашей и чернил. И детишки пишут на полях старых газет.
- Хорошо, - ответил Брамсон серьезно, - я разберусь. Появился как-то в конторе прораб Павел Безменов, долго околачивался по коридорам, читая бумажки, расклеенные по стенам. Потом, улучив момент, когда в кабинете начальника никого не было, протиснулся к Небольсину, сказал:
- Доброго здравьица вам, Аркадий Константинович!
- А-а, Безменов, здоров, друг. Откуда?
- До Званки ездил.
- Что у тебя там?
- Баба.
- А у меня вот, - вздохнул Небольсин, - невеста в Питере, ты не можешь представить, какая дивная женщина Но с этой вот революцией, чтоб она горела, не могу в Питер даже на день выбраться... Тебе что? - вдруг спросил он прораба.
Безменов поскреб в затылке, глядя на Небольсина из-под рысьего малахая узкими щелочками глаз.
- Пишут тут, - сказал. - Занятно пишут... Хотите читануть?
- Да смотря что читать...
- Званка-то, - говорил прораб больше намеками, - недалече от Питера. Не дыра, как у нас. Вести туда доходят.
- Чего ты крутишься? - спросил Небольсин. - Говори дело.
- Дело тут такое. Почитайте, что большевики пишут... - И выложил на стол газету. А в ней черным по белому было сказано, что член Совжелдора "некий г-н Каратыгин" дает взятки Брамсону ("в прошлом царскому сатрапу и прокурору, который ныне возглавляет гражданскую часть на Мурмане").
Небольсин поступил далее с горячностью, присущей большинству честных людей: с этой газетой в руках навестил Брамсона.
- Борис Михайлович, - спросил для начала любезно, - прояснилось ли что-либо с теми пройдошествами мсье Каратыгина, о коих я вам уже имел честь докладывать?
- Вы, - четко ответил Брамсон, - ошиблись в своих наветах на гражданина Каратыгина, который ныне...
Тут зашуршала газета, и палец Небольсина припечатал прискорбное место в колонке строк, где большевики говорили о взятках, которые берет Брамсон.
- Кажется, про вас? - спросил Небольсин. - Поздравляю.
- Возможно, - согласился Брамсон и хорошо натренированным лицом отразил премудрое спокойствие. - Только у меня теперь вопрос к вам, любезный Аркадий Константинович.
- Пожалуйста!
- И вы уже давно... большевик?
Небольсин сочно расхохотался:
- А если я большевик, то, пардон, что вы со мной сделаете? Сейчас, после революции, каждый волен сходить с ума как ему хочется... Не посадите!
- Я никого еще не сажал, - сказал Брамсон, с ненавистью рассматривая красивое молодое лицо путейца. - Но для вас, голубчик, могут быть неприятности. Учтите это.
Между ними на мгновение встала тень усатой Брамсихи, которая каталась по тундре в вагоне молодого инженера, и об этих ночных катаниях многие на Мурмане знали...
- Взяткобравцы! - выговорил Небольсин и выскочил прочь.
Дело происходило при свидетелях. Был вечерний час, и молоденькая секретарша Короткова, взвизгивая, смеялась. Присутствовал и сам Коротков монархист чистой воды, но, в общем, человек тихий и безобидный.
Брамсон рвал и метал:
- Этот пьяница, живущий в своем вагоне с девкой, на которой пробы уже негде ставить...
- И-и-и-их! - взвизгивала секретарша, вся в диком восторге от подробностей скандала.
- Этот грязный распутник, который покушался даже на честь такой порядочной жены и матери, как моя Матильда Ивановна... И он вдруг смеет! Нет, вы подумайте...
Коротков взялся утешать (очень неумело):
- Ну что вы, Борис Михаилович, - говорил каперанг. - Разве про вашу Матильду Ивановну кто скажет дурного?
- И-и-и-и-их! - радовалась секретарша.
В это время под окнами управления прошли табуном юные мичмана с миноносцев, во всю глотку распевая:
Ванька Кладов - негодяй,
Ванька Кладов - не зевай,
Тильда Брамсон - первый сорт,
Ты прими ее на борт...
Брамсон, побледнев, опустил руки вдоль жидких чресел.
- Ванька Кладов? - еле слышно прошептал он. - Это еще что за новость? Кто такой Ванька Кладов?
- Да успокойтесь, Борис Михайлович, - утешал его каперанг.
- Нет! - осатанел Брамсон. - Я должен знать... правду!
- И-и-и-их!
Тогда каперанг Коротков обстоятельно объяснил:
- Ванька Кладов - мичман с крейсера "Варяг". Крейсер ушел в Англию, а он спьяна здесь остался. Оказалось, мастак сочинять драмы и критиковать. Печатался где-то... Вот и поручили ему редактировать "Известия Мурманского Совета". Не понимаю, Борис Михайлович, что вас так взволновало?..
- Вот это было здорово! - сказала секретарша и взяла папиросу не из своей пачки. - Молодцы ребята... Самый лучший народ - на миноносцах!
* * *
Скоро началась отчаянная грызня между разрозненными группками Цефлота, Цеконда и Цемата.
Люди поумнее хорошо сознавали, что эта борьба не была партийной, нет это по старинке грызлись (с приправой барства или анархии) все те же палубы: матросские кубрики, "пятиместки" унтеров и кают-компании кораблей каждая прослойка флотилии хотела теперь загрести побольше власти, чтобы навар для щей был погуще.
Лейтенант Басалаго стал выдвигаться в эти дни как блестящий организатор. Он умел убеждать - рычал, ласкал, отступал, снова бросался в бой, но... делал только то, что ему надо. Авторитет этого человека, уже потерявшего севастопольский загар, быстро рос на флотилии: вокруг него собирались не одни офицеры, но и кондукторы и матросы.
Неимоверным усилием ума, злости и воли лейтенанту Басалаго удалось слить взбаламученные распрями опитки Цефлота, Цеконда и Цемата в единый коктейль.
Получилась новая организация флотилии - ЦЕНТРОМУР, и там, в этом Центромуре, заплавала юркая и скользкая фигура Мишки Ляуданского, машинного унтера с линкоров.
- Революция, братки, это вам не шлынды-брынды! - кричал Ляуданский на Короткова. - Революция, братки, это - во!
И подставлял к носу бедного каперанга свой большой палец, рыжий от махорки. За такую "революционность" Ляуданского носили на руках чесменские (декольтированные) матросы и рыдали навзрыд - от умиления, от речей, от водки...
- Весь мир разрушим! Во мы какие... Приходи, кума, на нас любоваться...
Глава пятая
Ванька Кладов, негодяй известный, нюхал первый цветок в этом тяжелом для него 1917 году.
- Хороша, язва, - говорил он. - Вот только не знаю, как сия флора называется. В ботанике, прямо скажу, я не дока. Во всем остальном я - да, разбираюсь...
Была весна, и Романов-на-Мурмане, благодаря революции, был переименован в Мурманск (уже официально). Недавно отгремели грозы, вызванные нотой Милюкова о верности России всем договорам и о готовности вести войну до победного конца; Северная флотилия на общем митинге поддержала милюковскую ноту - все это Ванька Кладов запечатлел на страницах своей газетенки. В море шныряли подлодки врага, одну из них, кажется, потопили; телефонный буй с германской субмарины занесло приливом прямо в Александровск, прибило волнами к метеостанции, где ученые мужи долго пялились на буй из окошек, принимая его за мину. Все это Ванька Кладов воспел в красочных стихах, после чего сам для себя выписал гонорар (по рублю за строчку). Потом были и неприятности: Гучков ушел в отставку, и Гучкова было жаль Ваньке - написал элегию на уход Гучкова (по три рубля за строчку). Теперь Керенский вошел в состав нового коалиционного правительства на правах военного и морского министра. Нюхая цветок, Ванька Кладов соображал, как отобразить это событие, чтобы не стыдно было выписать себе по пять рублей за строчку...
Как и положено негодяю, он был мастак на все руки, и жизнь ему улыбалась даже здесь - на распроклятом Мурмане.
Поднялся с нижнего этажа (вернее, из подвала, где размещалась типография флотилии) служитель-наборщик и спросил:
- Ляуданского-то как? Набирать или опрокинуть?
- А чего там пишет Ляуданский-то?
- Да кроет...
- Кого кроет?
- Всех кроет.
- Меня не кроет?
- Вас не кроет. А вот Родзянку с незабудками смешал. Заодно и большевиков туда же... Как?
- Нехорошо поступает гражданин Ляуданский. Родзянку ты при наборе выкинь. А большевиков оставь.
- Господин мичман, да ведь... Знать надо Ляуданского-то!
- Знаю, - сказал Ванька Кладов. - Кто его не знает?
- Побьет ведь.
- Верно. Побьет он тебя. Ибо любой талант не терпит сокращений... Стихи есть в номере? - ревниво спросил Кладов.
- Пишут.
- Кто пишет стихи?
- Эсер какой-то стихи пишет. Уже старый. Приволочился. Первым делом пожрать попросил. Пожрал и теперь катает...
- Это похвально, - заметил Ванька Кладов, наслаждаясь жизнью. - Я ему по гривеннику за строчку выплачу. Тяга к стихотворству благородна... Ты стихов никогда не писал?
- Нет, не писал. Ну их к бесу!
- А эсера этого не отпускай... Спроси - не знает ли он, кто купит у меня бочку машинного масла?
Наборщик развернул макет номера газеты:
- Жидковат, кажись... Здесь пусто. И здесь продуло.
- Все исписали, - присмотрелся Ванька. - Оно верно.
- Бабу вот вчера на Горелой Горке топором угрохали, - призадумался наборщик. - Может, развернуть на подвал? Да в конце вы своей рукой мораль подпустите: мол, разве так надобно относиться к женщине?
- Не надо. Может, англичане к вечерку чего новенького нам подкинут... Телеграф-то стучит?
- Ерунду стучит. Керенский вчера опять на митинге плакал.
- Ну ладно. Иди...
Ванька Кладов остался один. Нюхал цветок. Взгляд его упал на окно и замер. С моря выходил на рейд, готовя якоря к отдаче, плоский серый корабль, с пятью трубами, отчаянно дымившими. Коротко взревела сирена, выбрасывая к небу горячий пар.
Ванька Кладов (негодяй известный) схватил швабру и ну молотить палкой в пол, чтобы услышали в типографии.
- Погоди набирать! - кричал. - Новости будут... "Аскольд" входит на рейд... из Англии!
От пирса гавани сразу отошел катерок и во всю прыть, разводя белые буруны, помчался в сторону "Аскольда". Это лейтенант Басалаго спешил повидать Ветлинского.
* * *
Носовая пушка "Аскольда" стучала резкими выстрелами.
Салют предназначался согласно традиции флагу британского адмирала Кэмпена. Катер "срезал" корму французского броненосца "Адмирал Ооб"; мимо пронеслись узкие, низко прижатые к воде плоскости миноносцев; под бортом громадного линкора "Юпитер" (на который Кэмпен недавно перенес свой флаг) катерок порта казался маленьким жучком. Исхлестанный полосами засохшей соли борт линкора стал удаляться, а лейтенант Басалаго еще считал залпы: "восемь, десять... одиннадцать..."
Когда он выбрался по штормтрапу на спардек "Аскольда", пушка уже молчала; воняя пироксилином, затвор орудия выкинул на разложенные под пушкой маты звонкий патрон. Стрельба окончена, и матросы - усталые взялись за чехол.
Пошатываясь, серый и небритый, с мостика спускался Ветлинский. Он так постарел, так изменился за последнее время, что Басалаго с трудом узнал его. Черный походный плащ-"непромокашка" уныло обвисал плечи каперанга.
- Кирилл Фастович, вы... больны?
Ветлинский взял лейтенанта за локоть, пропуская вперед:
- Только не здесь... Обо всем - в салоне.
В салоне открыты окна, и - холод собачий.
Крепления на переходе ослабли, вестовые за ними недоглядели, и теперь полный развал: хрустят на ковре осколки разбитого графина., выскочившего при крене из "гнезда"; книги тоже сброшены с полок, и страницы их отсырели...
- Не надо смотреть на меня, - сказал Ветлинский. - Сам знаю, что сдал. Сильно сдал.
- А как дошли? - вежливо осведомился Басалаго. Острый нос на лице каперанга - как клюв. А глаза запали.
- Как дошел? - переспросил Ветлинский. - Все офицеры разбежались еще в Девонпорте. Счастливцы! Они остались жить... А мы вот вернулись. Но... как вернулись? На мостике - я, в машине - мичман Носков, сумевший поладить с матросами... Я уже не командир, - признался Ветлинский, - а только пособник судового комитета. Слава богу, что не надо было спрашивать "добро" на повороты и перемены в курсах...
- Вы устали, - сказал Басалаго, искренне сочувствуя.
- Не то слово - устал... Поймите мое положение: во мраке океана я веду крейсер, прокладка и пеленгация на мне одном. А под палубой в это время стучат выстрелы. Дошли лишь чудом... Случайно, на заходе в Варде, мы перехватили радио от господина Керенского, переданное нашим атташе в Стокгольме кавторангом Сташевским. Керенский высылает к нам комиссию, дабы судить офицеров и команду за хаос...
- Маркс сказал, - выкрикивал он в толпу где-то слышанное, - что французы начнут, а немцы докончат дело революции! Маркс ошибся: мы, русские, начали, мы и докончим! А революция наша, товарищи, буржуазная. Желаете вы того или нет - это уж дело последнее. Но таковы законы всех революций: буржуазия всегда берет власть в свои руки...
Потом, когда офицеры вышли под сполохи сияния, князь Вяземский, уткнув подбородок в роскошную бороду, пробурчал:
- Небольсин, а что ты обо всем этом думаешь? Аркадий Константинович подавленно ответил:
- Как-то и думать не хочется. Впрочем, - отшутился он, - я приветствую Временное правительство хотя бы потому, что ему сейчас нет никакого дела до выводов комиссии Дю-Кастеля.
Брамсон был весь в дыму, будто горел: обкурили его офицеры, бедного и некурящего. Из дыма раздалось скрипучее:
- У них какие-то там партии, группы... Они кричат: "народ и свобода", а кто же провозгласит извечные слова: "отечество и армия"? Нельзя же, господа, бездействовать, глядя на хаос...
Офицеры флотилии носили на рукавах черный траур повязок, кокарды с императорскими эмблемами были тоже затянуты черным, печальным крепом (в память об ушедшем Николае Втором).
- Необходимо объединиться, - договаривались тут же, под звездами неба. - Даже и с красным фонарем на клотиках наших кораблей нам необходимо организовать себя. Чтобы на правах свободы и принципов демократии противостоять! Да-с. Здесь, слава богу, не Кронштадт, и здесь нас пока не убивают...
Прошло еще несколько дней, и флотилия Северного Ледовитого океана сразу пошла колоться, словно сырое полено, - не партийно (нет!), а только сословно, по палубам, по каютам:
ЦЕФЛОТ - союз офицеров флота;
ЦЕКОНД - союз кондукторов флота и
ЦЕМАТ - союз матросов флота...
А в Петрозаводске, наполненном эсерами, был образован Совет железной дороги - СОВЖЕЛДОР, и туда уже пробрался контрагент Каратыгин. Все это выглядело неприлично, отдавало спекуляцией (опять вспомнились ажурные чулки), и Аркадий Константинович Небольсин твердо решил: никогда не мешаться в политику.
Он вернулся вечером в свой вагон, а там уже сидел лейтенант Басалаго и, не сняв шинели, терпеливо поджидал инженера.
- Аркадий Константинович, - начал он, - почему вы стоите в стороне от большого дела?
- От какого дела?
- От дела нашей революции (Басалаго именно так и сказал "нашей революции").
- Я, лейтенант, этой революции не делал. Мне прекрасно жилось и без нее. Если вы говорите, что она ваша, вот вы ею и занимайтесь, - ответил Небольсин с резкостью.
- Вы же умный человек, - снова заговорил Басалаго, - и должны понять, что если мы не вмешаемся сейчас, то потом будет поздно. Я предлагаю вам связать свою судьбу с Совжелдором. Со слов поручика Эллена я знаю, что вы, пожалуй, единственная фигура на дистанции, к которой хорошо относятся рабочие и солдаты дорожных команд. Это доброе отношение обязательно надо использовать в наших же общих интересах... Пожалуйста, обрисуйте мне свое политическое лицо.
Небольсин пожался: "лица" у него не было.
- Я вам помогу... Вы, наверное, кадет? Прогрессист? - Нет.
- Может... эсер?
- Да зачем мне это?
- Ну, кто же вы... меньшевик?
- Еще чего не хватало!
- Простите, но кто же вы?
- Я... бабник! - сказал Небольсин смеясь.
- Вы шутите, - обиделся Басалаго. - А положение в Мурманском крае складывается не так уж блестяще. О кровавых событиях на Балтике вам, наверное, известно. Мы, конечно, не допустим анархии здесь. Но для этого нужна консолидация сил... Нужна гибкость! Если не взлететь до высот утеса орлом, то можно проползти ужом. Этого не следует стесняться... Гибкость!
- Михаил Герасимович... - начал Небольсин.
- Зовите меня просто Мишель, я уже привык.
- Хорошо, Мишель. Я человек сугубо беспартийный.
- Я тоже! - подхватил Басалаго. - Но вмешаться необходимо.
- И мне, - продолжал Небольсин, - как-то не хочется вдаваться в те распри, которые раздирают Россию. У меня - дистанция. Самая ответственная и самая гиблая: от океана до Кандалакши. Вылети одна гайка - и вся дорога треснет. От Петербурга до Мурмана, а точнее - от Петербурга до Лондона. И мне своих дел хватает... вот так! Выше козырька фуражки.
Басалаго щелкнул кнопкой перчатки. Сказал:
- Печально... весьма печально.
- А вы устроились? - спросил его Небольсин совсем о другом.
- Да. Я поджидаю крейсер "Аскольд". Правда, мне нужен не столько сам крейсер, сколько его командир.
- А где они сейчас болтаются?
- Сейчас застряли в доках Девонпорта. Думаю, в начале лета крейсер уже будет здесь... Ну, прощайте тогда! - поднялся лейтенант, быстрый и резкий. - Вы на "Чесму" сегодня придете?
- А что там? - зевнул, Небольсин.
- Пьянка. В узком кругу своих. Будет, кстати, Уилки... он самый приятный из англичан. Верно?
- Да, Уилки парень славный... Приду! Выпивка не помешает...
И никогда еще не пили на Мурмане так много, как в эти дни - дни, последовавшие за Февральской революцией. По ночам суетливо хлопали выстрелы. Но это были выстрелы не политические, это убивались насмерть из-за баб, из-за денег, просто так, от осатаневшей полярной жизни. Нет, никаких потрясений и разливов крови "революция" на Мурмане не ведала... С чего ей ведать?
В апреле вернулся в Петроград из эмиграции Ленин, но его "Апрельские тезисы", столь мощно прозвучавшие в столице, дошли до Мурмана лишь слабыми отголосками в нарочитом искажении телеграфистов-эсеров, засевших на станциях от самой Званки до Колы... Так оно было. И так подготавливалось то, что потом непременно произойдет, и происшедшее потом повернется к людям как бедствие - лютое, неисправимое.
* * *
Из Петрозаводска приехал Каратыгин с красным бантиком в петлице новенького драпового пальто. Встреча его с Небольсиным произошла на улице, невдалеке от станции.
- Господин Небольсин! Аркадий Константинович, постойте...
Небольсин выждал, пока запыхавшийся контрагент не доволочил до него тяжеленный чемодан, стукавшийся об рельсы.
- Ух! - сказал. - А вы напрасно не поехали со мною. Вас бы тоже, наверное, выбрали...
- Куда я должен был ехать с вами?
- В Петрозаводск - на выборы.
- Значит, выбрали тех, кто догадался приехать?
- Нет. Но мы же с вами не последние люди на дистанции. "Что в чемодане? - думал Небольсин. - Спекульнул?"
И такая вдруг тоска заполнила его сердце!.. А вокруг, посреди загаженных сугробов, уже подталых, ржавели груды пустых консервных банок. Ветер шелестел отодранными этикетками, гнал их дальше, через завалы мусора; они копились, мешаясь с окурками, возле плотных рядов колючей проволоки. А там, за проволокой, доски бараков - такие серые, хоть обвейся на них...
Тошно стало, и пошел прочь, отмахнувшись.
- Стойте! - закричал Каратыгин, раскрывая чемодан на земле. - Куда же вы? Я вам сейчас прочитаю... Вы должны знать о позиции нашего Совжелдора.
Любопытство победило, и Небольсин остановился. Чемодан Каратыгина был доверху наполнен свежими листовками, отпечатанными в Олонецкой губернской типографии. Пальцы инженера с недоверием ощупали шероховатую бумагу, такую грубую, что из нее можно было выцарапывать щепки.
- Читайте. - И контрагент потер свои розовые руки с белыми узенькими ноготками. - Это мы, - хвастал, - это мы составили на общем собрании...
Небольсин читал: "Признавая согласие Совета рабочих и солдатских депутатов на избрание состава членов нового правительства и участие в нем представителя трудового класса Александра Федоровича Керенского гарантией и доказательством того, что новое правительство действительно стало на защиту как социально-политических, так и экономических интересов трудового народа..."
- Болтовня! - сказал Небольсин, не дочитав обращения, и разжал пальцы; листовка упорхнула по ветру, на мгновение прилипла к ржавому терновнику и навсегда замешалась в груде мусора, банок, окурков, дряни.
- А почему вы так думаете? - вдруг вскинулся Каратыгин.
- А потому: стоит рабочим на линии взбунтоваться, и весь ваш премилый Совжедцор полетит вверх тормашками.
- Э-э нет, - наступал Каратыгин, привлекая внимание прохожих. Глубоко ошибаетесь! Теперь вам не царские времена... Кого рабочие будут свергать? Кого?
Небольсин вспомнил ажурные чулки на ногах Зиночки.
- Вас, мсье Каратыгин! - ответил злобно.
- Но мы и есть власть нового порядка в России... Вы что же, выходит, обратно царя хотите?
- И вас, эту новую власть, надо свергнуть, как и царя!
- Ага! Значит, вы против нашей революции?
- Я проклинаю и эту революцию и вас, делячески помещенных в эту революцию, которая мне ни к черту не нужна!
Только сейчас, увлеченный спором, Небольсин заметил, что они окружены какими-то подозрительными лицами: расхлястанными солдатами, "баядерками", и бабами-маркитантками; щерились поодаль жители Шанхай-города. Но вот, растолкав всех, подошел здоровенный бугай-матрос с "Чесмы" и, щелкая семечки, шелуху плевал прямо на шубу Небольсина.
- Этот, што ли? - спросил у окружающих.
- Этот, - загалдели вокруг. - Контра... за царя!
Над папахами качнулись штыки, и Небольсин испугался:
- Я не против Совжелдора, но я протестую против...
- Чего там! - орали. - Растрепать его, как в Питере таких треплют, и дело с концом... Начинай, ребята!
Сдернули с головы шапку. С хрустом вывернули пальцы, срывая с мизинца перстень. Дали кулаком в ухо (только звон пошел) и поволокли по снегу... Тогда Небольсин решил драться, благо сил у него было немало. Самое главное - сбить матроса. И вот, извернувшись, инженер нанес ему удар. Солдаты все время покушались на его шубу, горохом рассыпались по снегу пуговицы (империалы, сукном обтянутые).
- Растрепать! - кричали. - Рви его... контру...
И вдруг в этой толпе, обуянной бессмысленной жестокостью, отчаянно заскрипела кожа новенькой портупеи. Чья-то рука в лосиной перчатке схватила Небольсина за воротник и рванула в сторону.
- Не сметь прикасаться к этому человеку! - взывал поручик Эллен. - Он будет осужден народным судом революции... (Толпа раздалась). - Шире, шире, шире! - кричал Эллен, патетически вздымая длинную руку. - Не прикасаться к врагу революции...
Дотащил до крыльца барака и, обмякшего, словно мешок, вбросил Небольсина в бокс "тридцатки". За спиною звонко лязгнули запоры, и поручик Эллен спокойно сказал:
- Садитесь, дорогой Аркадий. Вот вы и - дома... Небольсин рухнул грудью на стол, разрыдался. От боли, стыда и отчаяния.
- Какие скоты... - говорил он. - А этот мерзавец... убью!
Эллен поднес к его лицу стакан. Небольсин жадно выглотал до дна, как воду. И только потом понял, что это была водка.
- Легче? - спросил Эллен.
- Спасибо. Отлегло...
- Все мы, - заговорил Небольсин потом, - так или иначе, каждый по-своему, но ждали революцию. Романовы - вырожденцы! Я же видел, какая мочка уха у Николая Романова, - он явный вырожденец. Она, эта династия, уже ничего не могла дать народу. И вот революция пришла. А меня... какой-то спекулянт... меня, честного русского инженера...
Он не выдержал - снова заплакал.
- Еще? - спросил Эллен, берясь за графин.
- Нет. Спасибо. Не нужно. Это пройдет...
- Это никогда не пройдет, Аркадий Константинович, внушительно ответил Эллен, маятником двигаясь по боксу. - Казалось бы, с образованием нового правительства можно и поставить точку; но точка переделана в запятую... большевиками, и продолжение революции следует. И никто не думает об отечестве. Все, как помешанные, орут только о свободе. А у нас, на Мурмане, и того проще: отсутствие дисциплины принимают за революцию... Так-то вот, господин Небольсин!
Из кармана френча, пошитого в британском консулате,вынул Эллен кольт, плоский, как черепаха. Спрятал в стол.
- Кто в Совжелдоре? - спросил его Небольсин.
- А вас интересует политическая окраска или?..
- Да.
- Совжедцор поделили правые эсеры и меньшевики.
- Мне тоже рекомендовали.
- Кто?
- Лейтенант Басалаго.
- Напрасно отказались, - заметил Эллен с умом. - Рабочие были бы довольны, видя в составе Совжелдора вас, а не Каратыгина...
Несколько дней мучился потом Небольсин, бессильный от неудовлетворенного мщения. И наконец нашел выход. Запросил в бухгалтерии конторы всю калькуляцию на поставку продуктов и товаров, проделанную Каратыгиным. Уличить мерзавца в воровстве было совсем нетрудно. Каратыгин умудрялся посылать на разъезды бочки с кислой капустой, в которых лежали... мокрые тряпки, пересыпанные вшами, погибшими в огуречном рассоле.
С этим Небольсин и навестил начальника гражданской части на Мурмане Брамсона, который разместился под боком у капитана первого ранга Короткова.
- Посмотрим, - сказал Брамсон и заточил карандаш, как шило; вчитался в доношение Небольсина.
- Да, - сказал он, смигивая с кривого носа пенсне, - но все это было возможно при старом рухнувшем режиме. А сейчас, когда Каратыгин столь активно представляет северную дистанцию в Совжелдоре...
- Борис Михайлович, - придержал его Небольсин, - режим старый, режим новый. А люди на дистанции по-прежнему голодают. Совжелдор пишет воззвания, но подметки износились. А в школе на станции Тайбола (вот кстати вспомнил) совсем нет карандашей и чернил. И детишки пишут на полях старых газет.
- Хорошо, - ответил Брамсон серьезно, - я разберусь. Появился как-то в конторе прораб Павел Безменов, долго околачивался по коридорам, читая бумажки, расклеенные по стенам. Потом, улучив момент, когда в кабинете начальника никого не было, протиснулся к Небольсину, сказал:
- Доброго здравьица вам, Аркадий Константинович!
- А-а, Безменов, здоров, друг. Откуда?
- До Званки ездил.
- Что у тебя там?
- Баба.
- А у меня вот, - вздохнул Небольсин, - невеста в Питере, ты не можешь представить, какая дивная женщина Но с этой вот революцией, чтоб она горела, не могу в Питер даже на день выбраться... Тебе что? - вдруг спросил он прораба.
Безменов поскреб в затылке, глядя на Небольсина из-под рысьего малахая узкими щелочками глаз.
- Пишут тут, - сказал. - Занятно пишут... Хотите читануть?
- Да смотря что читать...
- Званка-то, - говорил прораб больше намеками, - недалече от Питера. Не дыра, как у нас. Вести туда доходят.
- Чего ты крутишься? - спросил Небольсин. - Говори дело.
- Дело тут такое. Почитайте, что большевики пишут... - И выложил на стол газету. А в ней черным по белому было сказано, что член Совжелдора "некий г-н Каратыгин" дает взятки Брамсону ("в прошлом царскому сатрапу и прокурору, который ныне возглавляет гражданскую часть на Мурмане").
Небольсин поступил далее с горячностью, присущей большинству честных людей: с этой газетой в руках навестил Брамсона.
- Борис Михайлович, - спросил для начала любезно, - прояснилось ли что-либо с теми пройдошествами мсье Каратыгина, о коих я вам уже имел честь докладывать?
- Вы, - четко ответил Брамсон, - ошиблись в своих наветах на гражданина Каратыгина, который ныне...
Тут зашуршала газета, и палец Небольсина припечатал прискорбное место в колонке строк, где большевики говорили о взятках, которые берет Брамсон.
- Кажется, про вас? - спросил Небольсин. - Поздравляю.
- Возможно, - согласился Брамсон и хорошо натренированным лицом отразил премудрое спокойствие. - Только у меня теперь вопрос к вам, любезный Аркадий Константинович.
- Пожалуйста!
- И вы уже давно... большевик?
Небольсин сочно расхохотался:
- А если я большевик, то, пардон, что вы со мной сделаете? Сейчас, после революции, каждый волен сходить с ума как ему хочется... Не посадите!
- Я никого еще не сажал, - сказал Брамсон, с ненавистью рассматривая красивое молодое лицо путейца. - Но для вас, голубчик, могут быть неприятности. Учтите это.
Между ними на мгновение встала тень усатой Брамсихи, которая каталась по тундре в вагоне молодого инженера, и об этих ночных катаниях многие на Мурмане знали...
- Взяткобравцы! - выговорил Небольсин и выскочил прочь.
Дело происходило при свидетелях. Был вечерний час, и молоденькая секретарша Короткова, взвизгивая, смеялась. Присутствовал и сам Коротков монархист чистой воды, но, в общем, человек тихий и безобидный.
Брамсон рвал и метал:
- Этот пьяница, живущий в своем вагоне с девкой, на которой пробы уже негде ставить...
- И-и-и-их! - взвизгивала секретарша, вся в диком восторге от подробностей скандала.
- Этот грязный распутник, который покушался даже на честь такой порядочной жены и матери, как моя Матильда Ивановна... И он вдруг смеет! Нет, вы подумайте...
Коротков взялся утешать (очень неумело):
- Ну что вы, Борис Михаилович, - говорил каперанг. - Разве про вашу Матильду Ивановну кто скажет дурного?
- И-и-и-и-их! - радовалась секретарша.
В это время под окнами управления прошли табуном юные мичмана с миноносцев, во всю глотку распевая:
Ванька Кладов - негодяй,
Ванька Кладов - не зевай,
Тильда Брамсон - первый сорт,
Ты прими ее на борт...
Брамсон, побледнев, опустил руки вдоль жидких чресел.
- Ванька Кладов? - еле слышно прошептал он. - Это еще что за новость? Кто такой Ванька Кладов?
- Да успокойтесь, Борис Михайлович, - утешал его каперанг.
- Нет! - осатанел Брамсон. - Я должен знать... правду!
- И-и-и-их!
Тогда каперанг Коротков обстоятельно объяснил:
- Ванька Кладов - мичман с крейсера "Варяг". Крейсер ушел в Англию, а он спьяна здесь остался. Оказалось, мастак сочинять драмы и критиковать. Печатался где-то... Вот и поручили ему редактировать "Известия Мурманского Совета". Не понимаю, Борис Михайлович, что вас так взволновало?..
- Вот это было здорово! - сказала секретарша и взяла папиросу не из своей пачки. - Молодцы ребята... Самый лучший народ - на миноносцах!
* * *
Скоро началась отчаянная грызня между разрозненными группками Цефлота, Цеконда и Цемата.
Люди поумнее хорошо сознавали, что эта борьба не была партийной, нет это по старинке грызлись (с приправой барства или анархии) все те же палубы: матросские кубрики, "пятиместки" унтеров и кают-компании кораблей каждая прослойка флотилии хотела теперь загрести побольше власти, чтобы навар для щей был погуще.
Лейтенант Басалаго стал выдвигаться в эти дни как блестящий организатор. Он умел убеждать - рычал, ласкал, отступал, снова бросался в бой, но... делал только то, что ему надо. Авторитет этого человека, уже потерявшего севастопольский загар, быстро рос на флотилии: вокруг него собирались не одни офицеры, но и кондукторы и матросы.
Неимоверным усилием ума, злости и воли лейтенанту Басалаго удалось слить взбаламученные распрями опитки Цефлота, Цеконда и Цемата в единый коктейль.
Получилась новая организация флотилии - ЦЕНТРОМУР, и там, в этом Центромуре, заплавала юркая и скользкая фигура Мишки Ляуданского, машинного унтера с линкоров.
- Революция, братки, это вам не шлынды-брынды! - кричал Ляуданский на Короткова. - Революция, братки, это - во!
И подставлял к носу бедного каперанга свой большой палец, рыжий от махорки. За такую "революционность" Ляуданского носили на руках чесменские (декольтированные) матросы и рыдали навзрыд - от умиления, от речей, от водки...
- Весь мир разрушим! Во мы какие... Приходи, кума, на нас любоваться...
Глава пятая
Ванька Кладов, негодяй известный, нюхал первый цветок в этом тяжелом для него 1917 году.
- Хороша, язва, - говорил он. - Вот только не знаю, как сия флора называется. В ботанике, прямо скажу, я не дока. Во всем остальном я - да, разбираюсь...
Была весна, и Романов-на-Мурмане, благодаря революции, был переименован в Мурманск (уже официально). Недавно отгремели грозы, вызванные нотой Милюкова о верности России всем договорам и о готовности вести войну до победного конца; Северная флотилия на общем митинге поддержала милюковскую ноту - все это Ванька Кладов запечатлел на страницах своей газетенки. В море шныряли подлодки врага, одну из них, кажется, потопили; телефонный буй с германской субмарины занесло приливом прямо в Александровск, прибило волнами к метеостанции, где ученые мужи долго пялились на буй из окошек, принимая его за мину. Все это Ванька Кладов воспел в красочных стихах, после чего сам для себя выписал гонорар (по рублю за строчку). Потом были и неприятности: Гучков ушел в отставку, и Гучкова было жаль Ваньке - написал элегию на уход Гучкова (по три рубля за строчку). Теперь Керенский вошел в состав нового коалиционного правительства на правах военного и морского министра. Нюхая цветок, Ванька Кладов соображал, как отобразить это событие, чтобы не стыдно было выписать себе по пять рублей за строчку...
Как и положено негодяю, он был мастак на все руки, и жизнь ему улыбалась даже здесь - на распроклятом Мурмане.
Поднялся с нижнего этажа (вернее, из подвала, где размещалась типография флотилии) служитель-наборщик и спросил:
- Ляуданского-то как? Набирать или опрокинуть?
- А чего там пишет Ляуданский-то?
- Да кроет...
- Кого кроет?
- Всех кроет.
- Меня не кроет?
- Вас не кроет. А вот Родзянку с незабудками смешал. Заодно и большевиков туда же... Как?
- Нехорошо поступает гражданин Ляуданский. Родзянку ты при наборе выкинь. А большевиков оставь.
- Господин мичман, да ведь... Знать надо Ляуданского-то!
- Знаю, - сказал Ванька Кладов. - Кто его не знает?
- Побьет ведь.
- Верно. Побьет он тебя. Ибо любой талант не терпит сокращений... Стихи есть в номере? - ревниво спросил Кладов.
- Пишут.
- Кто пишет стихи?
- Эсер какой-то стихи пишет. Уже старый. Приволочился. Первым делом пожрать попросил. Пожрал и теперь катает...
- Это похвально, - заметил Ванька Кладов, наслаждаясь жизнью. - Я ему по гривеннику за строчку выплачу. Тяга к стихотворству благородна... Ты стихов никогда не писал?
- Нет, не писал. Ну их к бесу!
- А эсера этого не отпускай... Спроси - не знает ли он, кто купит у меня бочку машинного масла?
Наборщик развернул макет номера газеты:
- Жидковат, кажись... Здесь пусто. И здесь продуло.
- Все исписали, - присмотрелся Ванька. - Оно верно.
- Бабу вот вчера на Горелой Горке топором угрохали, - призадумался наборщик. - Может, развернуть на подвал? Да в конце вы своей рукой мораль подпустите: мол, разве так надобно относиться к женщине?
- Не надо. Может, англичане к вечерку чего новенького нам подкинут... Телеграф-то стучит?
- Ерунду стучит. Керенский вчера опять на митинге плакал.
- Ну ладно. Иди...
Ванька Кладов остался один. Нюхал цветок. Взгляд его упал на окно и замер. С моря выходил на рейд, готовя якоря к отдаче, плоский серый корабль, с пятью трубами, отчаянно дымившими. Коротко взревела сирена, выбрасывая к небу горячий пар.
Ванька Кладов (негодяй известный) схватил швабру и ну молотить палкой в пол, чтобы услышали в типографии.
- Погоди набирать! - кричал. - Новости будут... "Аскольд" входит на рейд... из Англии!
От пирса гавани сразу отошел катерок и во всю прыть, разводя белые буруны, помчался в сторону "Аскольда". Это лейтенант Басалаго спешил повидать Ветлинского.
* * *
Носовая пушка "Аскольда" стучала резкими выстрелами.
Салют предназначался согласно традиции флагу британского адмирала Кэмпена. Катер "срезал" корму французского броненосца "Адмирал Ооб"; мимо пронеслись узкие, низко прижатые к воде плоскости миноносцев; под бортом громадного линкора "Юпитер" (на который Кэмпен недавно перенес свой флаг) катерок порта казался маленьким жучком. Исхлестанный полосами засохшей соли борт линкора стал удаляться, а лейтенант Басалаго еще считал залпы: "восемь, десять... одиннадцать..."
Когда он выбрался по штормтрапу на спардек "Аскольда", пушка уже молчала; воняя пироксилином, затвор орудия выкинул на разложенные под пушкой маты звонкий патрон. Стрельба окончена, и матросы - усталые взялись за чехол.
Пошатываясь, серый и небритый, с мостика спускался Ветлинский. Он так постарел, так изменился за последнее время, что Басалаго с трудом узнал его. Черный походный плащ-"непромокашка" уныло обвисал плечи каперанга.
- Кирилл Фастович, вы... больны?
Ветлинский взял лейтенанта за локоть, пропуская вперед:
- Только не здесь... Обо всем - в салоне.
В салоне открыты окна, и - холод собачий.
Крепления на переходе ослабли, вестовые за ними недоглядели, и теперь полный развал: хрустят на ковре осколки разбитого графина., выскочившего при крене из "гнезда"; книги тоже сброшены с полок, и страницы их отсырели...
- Не надо смотреть на меня, - сказал Ветлинский. - Сам знаю, что сдал. Сильно сдал.
- А как дошли? - вежливо осведомился Басалаго. Острый нос на лице каперанга - как клюв. А глаза запали.
- Как дошел? - переспросил Ветлинский. - Все офицеры разбежались еще в Девонпорте. Счастливцы! Они остались жить... А мы вот вернулись. Но... как вернулись? На мостике - я, в машине - мичман Носков, сумевший поладить с матросами... Я уже не командир, - признался Ветлинский, - а только пособник судового комитета. Слава богу, что не надо было спрашивать "добро" на повороты и перемены в курсах...
- Вы устали, - сказал Басалаго, искренне сочувствуя.
- Не то слово - устал... Поймите мое положение: во мраке океана я веду крейсер, прокладка и пеленгация на мне одном. А под палубой в это время стучат выстрелы. Дошли лишь чудом... Случайно, на заходе в Варде, мы перехватили радио от господина Керенского, переданное нашим атташе в Стокгольме кавторангом Сташевским. Керенский высылает к нам комиссию, дабы судить офицеров и команду за хаос...