- Дай, - ответил минер, - прочесть матросам хоть эту болтовню. Не имея даже думских речей, матросы начнут искать новые источники сведений из России. И смотри, как бы не потянуло их на нелегальщину... Россия - такая страна, из которой ножничками для ногтей правды не вырежешь!
- Отстань, баронесса... - сказал Корнилов.
Но даже из раскроенных газет чувствовалось: перелом в настроении русского общества обозначился, и сквозь зазывания к победе уже пробивались возгласы недовольства войной и властью. Цены на продукты в России (как писали тогда) росли в стремительном "crescendo". Внутри страны вспыхивали бунты и забастовки, а в окопах поселилось уныние, от которого еще злобнее грызли солдат фронтовые вши.
Как раз недавно, для поощрения команды, часть матросов отправили в Париж - пусть поглазеют. Но в Париже за каждым не уследишь. Куда он пошел не проверишь. В кабак? Пожалуйста: пьянство даже поощрялось, как занятие бравое. Но там-то, именно в кабачках, и случались нечаянные встречи с русскими эмигрантами-революционерами. Русская колония в Париже буквально разодралась из-за матросов-аскольдовцев{2}. Крепкие моряцкие головы, хорошо выдерживали разливы даровых абсентов, но зато шатались от наплыва программ и зазываний.
Иной час нарывались на оборонца, который, восхваляя матросскую доблесть. Поднимал бокал:
- Война до победного конца! За Босфор и Дарданеллы! Он, дурак, не понимал, что эти люди недавно вернулись из-под Дарданелл, и тогда они отворачивались грубо:
- Ты, видать, куманек, Дарданеллы эти самые в книжке у себя дома выглядел. А сколько там наших в парусину зашили...
Опасались и пораженцев. Многих избили насмерть - люто и зверино, бляхами, по кабакам и тавернам:
- Рази напрасно кровь проливали? Утрися, лярва...
Из мусора политических междоусобиц, раздиравших тогда русскую эмиграцию, трудно было извлечь зерно истины. И не всегда умели матросы, надолго оторванные от России, отличить правду притворную от настоящей. Из Парижа они вернулись задумчивые, в некотором смятении.
"Баковый вестник" на крейсере теперь вовсю "печатал" свежие новости, и частенько слышалось:
- А Левка-то что сказал? Левка не так говорит... Надобно у Левки про это дело справиться.
Дошло это и до кают-компании. Иванов-6 как-то спросил:
- Роман Иванович, мне стало известно, что на борту крейсера появляется некий Левка... Что вы знаете о нем?
- Я думаю, - ответил Быстроковский, - что с подобным вопросом лучше обратиться к отцу Антонию.
Аскольдовский поп сказал командиру:
- Левка от церкви отбился и ходит наши службы послушать. Молится исправно.
...Заканчивался ужин в палубе комендоров. Еще не убрали столы, как наказанные за драку похватали винтовки в ранцы с песком, поспешили на шкафут. Это наказание было тяжелым не потому, что тяжел сам по себе ранец. Стоять под ружьем матрос имел право только в свободное время. Другие поют и пляшут или дрыхнут, как сурки, а ты стой - дурак дураком, и песок тебя книзу тянет...
Павлухин вышел на палубу, когда шеренга людей уже выровнялась, вскинув винтовки на плечи. Застыли. Только глаза зыркали по сторонам, тоскливые. Невдалеке прохаживался вахтенный офицер лейтенант Корнилов.
- Эх, дураки вы, дураки, - пожалел Павлухин наказанных.
- Гальванер! - окрик Корнилова. - Не разговаривать, а то я тебя сейчас рядом с ними поставлю.
- Есть! Извините, господин лейтенант.
Павлухин был четок и подобран. Отличный матрос первой статьи. Карцера он не знал. И никогда не был застигнут "шкурами" курящим в неположенном месте. Павлухин курил всегда возле обреза на баке. Но, если бы начальство оказалось повнимательнее, оно бы заметило, что гальванер курит дважды в сутки (дымок пускает) всегда в одно и то же время. И почему-то всегда застает возле обреза шифровальщика Самокина.
Вот и сегодня - встретились. Здесь разговора не вышло.
- Дело, - сказал Самокин, одернув мундир. - Пройдемся, гальванный, тут один кабачок есть... Недалече!
Тут же, не выходя из гавани, забрели в дешевый матросский кабачок. Рыдала мандолина в руках итальянца, спасенного вчера с погибшего танкера. Шумная матросня с французских эсминцев резалась в карты. Пили вино женщины - со зрачками, которые расширены атропином, словно от ужаса. Чад стоял...
- Чего хмурый? - спросил Самокин.
- Устал. Визирную схему сегодня разбирали с Ландсбергом.
Самокин заказал бутылку вина и большого омара.
- Тяни, - сказал, взяв омара за одну клешню.
Павлухин за другую, и растащили омара на куски.
- Выпей... ешь... поговорим!
Долго пили и сосали омара молча. Потом Самокин раздраженно шлепнул клешню на стол.
- Натащили, - сказал, - всякой дряни... Бараньи головы! Ни хрена не смыслят, а тащут на крейсер всякую баланду, что числом поболее да подешевле. В головах - во: шурум-бурум!
И, оглядев дымный зал кабака, в упор поставил вопрос:.
- Левка... ты его знаешь?
- Нет.
- Посмотри. Вылущи его, сколько можно. И мне потом расскажешь. Я знаю: команда тащит с берега нелегальщину. Прямо тюками прет. Литература - дрянь! А у некоторых появилось оружие. Организации в том смысле, как мы с тобой ее понимаем, - такой организации на "Аскольде" нет.
- А что есть? - спросил Павлухин.
- Список, - ответил Самокин. - А какой-то дурак вчера ляпнул, что взорвись "Аскольд" - и война сама по себе для нас, служащих на "Аскольде", кончится.
- Дураков еще много, - вздохнул Павлухин.
- Крейсеров на святой Руси тоже немало... В кубриках составили список того, что им представляется "организацией". Но это - шалтай-болтай. Любой войди и выйди. Как в нужник на углу улицы. А наша с тобой задача, слушай...
- Ну! - навострился Павлухин, весь во внимании.
- Здесь не Кронштадт - Тулон, - говорил ему Самокин. - Вдали от своих, без партии, мы - тьфу! Я ввязываться, сам понимаешь, не могу. Партия никогда не простит мне, если я буду разоблачен. Но попробуй ты сделать так, чтобы всё убрали. И литературу, и оружие. Преждевременное выступление смерть. Да и никто не даст нам сейчас выступить - даже преждевременно. "Ванька с барышней" мужик с башкой. Не хотели жрать аденскую верблюжатину пожалуйста, он открыл им консервы. Что они могут? Сказать, что не хотят каши, а хотят макароны... Он даст им макароны! Всё? Революция - поминай как звали?
Павлухин смеясь вытер руки о скатерть:
- Они даже макароны просить не могут. Кормят как на убой... Ты прав, Самокин, в Тулоне даже "мама" сказать не дадут. Я догадываюсь, что тут не обошлось без Шурки Перстнева. Если бы князь Кропоткин не был князем, то Шурка бы и мимо анархизма прошел, плюнув на сторону. А тут - князь, дело серьезное, Шурке-то нашему и приятно, что он с князем на одной ноге стоит.
Вышли к причалам. Вдали, среди леса мачт, высились стрельчатые салинги "Аскольда".
- Смотри! - сказал Самокин, взяв Павлухина за руку. Между ноками реи, вдоль антенны, пробежала веселая искра.
- У нас заработало радио... Пойдем!
Придя в свою каюту, Самокин сначала стянул мундир. Аккуратно повесил его, выровняв погоны, на спинке стульчика. А за переборкой, в соседней радиотелеграфной рубке, уже попискивал аппарат. Скоро звякнул звонок, Самокин откинул в борту узкую дверцу, туда просунулась рука, протягивая бланк с шифром.
Всё! Окошечко снова закрылось. Тайна в его руках.
Самокин был педантично обстоятелен. Раскрыл коробку с сигарами. Выложил из кармана спички. Тоненько заточил карандаши. И только потом грохнул на стол кодовую книгу в пудовом свинцовом переплете. Перед глазами кондуктора побежали, строясь в загадочные ряды, жучки таинственных сочетаний:
"...КЧЭ-213... ПТА-7... БРЩ-1089..."
Самокин был шифровальщик опытный, и через полчаса все было закончено: готовый текст лежал перед ним.
"Все ли?" Теперь-то все и начиналось...
Отбросив карандаш, кондуктор захлопнул коды и крутанул себя назад на кресле-вертушке. Глядя в иллюминатор, где розовела вершина Монфарон, Самокин сказал:
- Доигрались, кошкины дети...
* * *
- Войдите, - разрешил Иванов-6.
- Ваше высокоблагородие, - доложил Самокин, - мною в двадцать сорок семь закончена расшифровка.
- Откуда, кондуктор?
- Из посольства в Париже, подписана Извольским.
- О чем там?
Самокин поднес бланк расшифровки к лицу, словно желая еще раз ознакомиться с нею.
- Следует предупреждение от имени посла в Париже, что на крейсере ведется антивоенная пропаганда.
- Вы не ошиблись, кондуктор, во время расшифровки?
- Никак нет, ваше высокоблагородие.
- И что далее?
- Далее сказано: изолировать от команды матросов, зараженных пораженческой пропагандой, которая питается соками немецкой тайной агентуры во Франции...
- У меня? На крейсере? - спросил Иванов-6, прикладывая к груди руки. И чтобы... немецкая агентура? Извольский не знает, что у меня половина команды - Георгиевские кавалеры! - Каперанг справился с волнением и закончил: - Хорошо, кондуктор, благодарю вас. Положите текст на стол и можете идти...
- Есть идти! - Самокин затворил двери салона за собой столь осторожно, словно там оставался покойник...
А за переборкой снова пищал аппарат; в секретное окошечко передачи опять просунулась рука, и блеснул перстенек на пальце, дешевенький, но лица радиста не было видно. Только слышался его голос:
- Эй, Самокин, ты никуда не уходи... На ключе шифровка!
- Еще?
- Да.
- Откуда?
- Из питерского Адмиралтейства, берем ее через Эйфелеву башню. Так что не уходи, сейчас мы ее забланчим!
Пока шифровку перебеляли с ключа на бланк, Самокин нервничал. Он умел владеть собою, этот немолодой кондуктор, но столбик пепла с сигары упал на узор японской циновки. Чистоплотный человек, Самокин не допустил бы этого, если бы так не волновался сейчас... Что там в новой шифровке?
В новой шифровке говорилось, что тайная полиция (русская и французская) обеспокоена создавшейся на крейсере революционной ситуацией, и спрашивалось - все ли сделано офицерами, чтобы предотвратить взрыв крейсера?..
Самокин вспотел. Схватил веер - фук-фук-фук.
- Что они там? - сказал. - С ума все посходили?..
Но к кому это относилось - к Адмиралтейству или же к матросским палубам "Аскольда", - было пока неясно.
* * *
Штрафной матрос второй статьи Иван Ряполов на цыпочках шел к трапу, неся в кончиках пальцев миску с борщом. А один палец, самый большой, даже купался в миске.
- Не дожрал, штрадалец? - спросил его Павлухин.
- Не мне, - ответил Ряполов. - Это к нам Левка пришел!
Павлухин не кинулся бежать со всех ног, чтобы посмотреть на Левку. Нет, гальванер остался спокоен. Павлухин еще не знал о предупреждающих шифровках; он сейчас стоял и раздумывал. Да... На крейсере уже завелись какие-то шуры-муры. Игра в молчанку. Шепоты. Намеки... Собрал себя в комок. "Ну что ж... пора!"
- Даже не коснувшись ногами трапа, Павлухин скатился в глубину палубы. На одних только ладонях, по яркой латуни поручней - вшшшшик! А каблуки по железу - щелк, и гальванер уже в жилой палубе кубрика.
Левка же оказался... Никогда не думал Павлухин, что Левка окажется французским солдатом. Молодой парень. Зубы хорошие. Волосы черные. Взгляд открытый. Сидел он, раскинув локти по матросскому столу, и доедал борщ из миски.
Павлухин сделал шаг вперед, протянул ему руку.
- Здорово, - сказал весело. - Здорово... Левка!
Левка поднялся, всматриваясь в Павлухина:
- Привет тебе... товарищ.
- Павлухин, - назвал себя гальванер.
И тогда солдат вышел из-за стола, приударил каблуками:
- Виндинг-Гарин! Земляк и твой соотечественник, коему мать-родина обернулась злой мачехой...
- Солдатствуешь? - спросил Павлухин с улыбкой.
- По маленькой.
- Это что за форма?
- Иностранный легион, - пояснил Левка.
- А фамилия-то... как правильно? Виндинг или Гарин?
Левка даже не мигнул.
- Как хочешь, - сказал, - такая и правильно... В нашем легионе фамилии не спрашивают. И все мосты за спиной сгорели. Так что приятель, если в замазку нагишом влипнешь, так вылетай к нам - примем с бутылкой и маршем...
- Ну-ну, - сказал ему Павлухин и потрепал по плечу. - Давай шамай. Да поделись с нашей серостью... Веришь ли, живем - как в сырой могилке, ни хрена не знаем.
Но подзадорив Левку, Павлухин расчетливо отошел в уголок. Оттуда позыркивал глазами, щипал ус, слушал. Слушал - и не мог уловить партийной сути этого черномазого парня в форме французского солдата. И, когда Левка встал, прощаясь, Павлухин снова похлопал его:
- Ну, ты заходи. Пошаматъ когда захошь - заходи. У нас этого дерьма-борща кипят котлы кипучие.
Вечером Павлухин стал осторожно выпытывать у матросов, где они прячут нелегальщину. Если узнавал, советовал:
- Выбрось!
- Да ты что? Очумел?
- Ты сам очумел... Выбрось!
Отозвал Шурку Перстнева в сторону:
- Шурка, ты парень-хват, я знаю. Где список?
- Печатают, - отмахнулся Шурка и забегал глазами.
- Верно, что печатать стали. Один напечатал, второй напечатал... Завтра в Адмиралтействе знать будут.
- Нету списка! - решительно заявил Шурка.
- Ну и дурак... - сказал ему Павлухин. И пошел дальше. А в спину ему заорал Перстнев:
- Стой!
Остановился гальванер:
- Чего тебе?
- А откуда ты про список наш снюхал? - спросил, подбегая.
- Писаря болтали...
- Врешь!
- А ты уничтожь список. Тогда и врать не придется.
- Да нету, - божился Шурка. - Нету ведь, говорю...
- Вот и хорошо, что нету, - закрепил разговор Павлухин. - Тебе, как внуку князя Кропоткина, все равно в кандалах брякать. Так позаботься, чтобы другие своим ходом ходили.
...На мачту корабля уже поднимается флаг "херы", что означает по "Своду сигналов империи" - на корабле идет богослужение (просим не тревожить). Отец Антоний, шелестя фиолетовой рясой, появляется в церковной палубе. И сразу, как по команде, начинается потеха.
- Которые тута верующие, стано-овись!.. Очи всех на тя, господи, уповахом... Пивинской, куда впялился? Смотри сюды!
Офицеры вообще стараются не посещать корабельных богослужений, чтобы отмолиться за все грехи сразу в Андреевском соборе Кронштадта. Только один Женька Вальронд забегает изредка в церковную палубу. Ибо он еще молод, и душа его жаждет бесплатных публичных зрелищ. К тому же мичман тренируется на умении сдерживать в себе сатанинский хохот. Когда вокруг него вся команда уже лопается от натуги, лицо Вальронда еще хранит удивительное благолепие...
Именно-то этим он и привлекает внимание отца Антония.
- Ты што сюда пришел? - шепчет он мичману. - Посмеяться? Ты думаешь, мичманок, я тебя не вижу? Я тебя наскрозь вижу...
Вальронд, как монашек, с постным лицом меленько крестит себя по пуговицам. Рядом с ним - Ряполов, и мичман ему внушает:
- Мой дорогой, восчувствуем! Старайтесь прожить свою жизнь так, чтобы после вас оставалось одно благоухание...
Гальюнный долго соображает, и вот его ответ:
- Ешть, благовухание!
Отец Антоний шире обычного взмахивает кадилом:
- Я вот тебя сейчас как благо... ухну! А ну, второй статьи матрос Ряполов, пошел вон от греха подальше!
- Ешть, от греха подальше!
Буркалы отца Антония с желтизною вокруг мутных зрачков вперяются в мичмана: выдержит или не выдержит? Минута, вторая, третья... Неужели не прыснет смехом? Нет, не смеется. Уже натренировался.
- Которые туга верующие, - на всю палубу заводит батька, - те да пребудут. Которые тута неверующие - изыде!
Тут матросы, словно того и ждали, сломя голову кидаются по трапу. Наверху они дают волю себе... А в церковной палубе, один на один с батькой, остается Вальронд, которому не привыкать к "святости".
Мичман что-то достает из кармана штанов - остренькое и блестящее. Отец Антоний не сразу догадывается, что это штопор для отдраивания питейных сосудов.
Умильный голос Женьки Вальронда влезает в душу запойного священника, аки змий искушения в дупло райской яблоньки.
- Ваше преподобие, не хватить ли нам на сон грядущий по бутылочке вина церковного?
- С чего бы это? - задумывается отец Антоний.
- Да ведь мне, - смиренно произносит Вальронд, - подлец Володька Корнилов в буфете на долговую книжку уже не пишет...
Последний раз поют горны. Отбой. "Койки брать, всем спать, спать, спать". Гаснут огни, и загораются ночные фонари. Синие, как в покойницкой. Заступает собачья вахта: от ноль - ноль до ноль - четыре. "Собака" - самая проклятая вахта. И тишина над гаванью, только перезвон склянок в полночь: дин-дон, дин-дон...
В каюте боцмана долго щелкают конторские счеты, взятые им в долг до утра у писарей крейсера. Власий Труш в последнее время тоже ударился в политику. Восемьсот сорок банок с ананасами укладываются рядком в газетные статьи о голоде в России. Труш прикидывает в ночной тишине так и эдак. Ежели сразу по два рубля за банку? Сколько получится?.. Ведь недаром от самого Сингапура пер экую прорву... Спишь, бывало, в штормягу, а глаз сторожит, как бы банки не раскатились... "Хорошо бы, - думает теперь Труш, - пришел крейсер в Россию, а там у населения уже кишки склеились... Тогда бы и по пятерке: отдай и не греши. Это же тебе не картошка!"
* * *
Павлухину не спалось. Лежал он в своей подвесушке, смотрел на тараканов, падавших с подволока на спящих, и раздумывал. Сейчас можно ожидать любой провокации. А команда конспирации не ведает; надо как-то помочь людям, честным ребятам, чтобы они по горячности не загремели на каторгу. Левка тут крутится, темный человек, Шурка Перстнев баламутит... Так и жди!
Возле Павлухина, храпя в гамаке, качался Захаров - матрос и человек очень хороший, еще с Сибирской флотилии. Гальванер огляделся вокруг кубрик спал. И, вытянув руку, на всякий случай прощупал подушку Захарова. А в подушке нащупал рукоять револьвера. Осторожно развязал тесемки. Вынул оружие... "Вот о чем говорил мне Самокин!"
Тихо спрыгнул, и вдруг - сверху - голос:
- Ты што, гнида, чужое берешь? А?
Павлухин, босой, в одних кальсонах, стоял перед Захаровым с револьвером в опущенной руке.
- Дурак, - зашептал, - ты еще благодарить меня будешь.
- Отдай! Я триста франков платил... В жисть не заработать! Но револьвер, матово блеснув, уже вылетел в иллюминатор и навеки пропал в темных водах Petite Rade. Захаров кошкой бросился на Павлухина с потолка, рванул его за прическу. Павлухин от боли раздернул на нем тельняшку; вжик так и разъехалась до самого пупка. Полуголые, они сцепились. Дрались под гамаками коек, задевая спящих кулаками. Кубрик обалдело проснулся, отовсюду галдели:
- Кончайте вы эту баланду... Среди ночи-то - чего делите?
- ...Триста франков, - хрипел Захаров. - А ты, паскуда, за здорово живешь... На!
Избитые в кровь, подбирая руками подштанники, стояли два человека вчерашние друзья. Их разнимали товарищи:
- Да будет вам. Второй час ночи... Нашли, когда порхать кулаками. Ложись, братва! Они больше не будут...
- Я лягу! - орал Захаров. - Я лягу! Но ты погоди, паразит гальванный, я тебе прицел разыграю... Ты у меня на свой дальномер раком будешь ползать!
- А ты мне еще спасибо скажешь, - отвечал Павлухин. Как и водится, нашлась "шкура" - донесла, что дрались среди ночи, взбулгатили всю палубу. Хорошо, что у Захарова хватило ума не проговориться в пылу драки о причине поединка. И вот обоих потащили к старшему офицеру крейсера.
Быстроковский вызвал сначала Захарова:
- Георгиевский кавалер... ай-яй! Расскажи мне, почему среди ночи развел драку с этим гальванером?
- Из-за бабы, - ответил Захаров.
Вызвали потом и Павлухина, пришел.
- Георгиевский кавалер... ай-яй! Расскажи, за что тебя бил комендор Захаров?
- Из-за девки, - ответил Павлухин.
Оба не сговаривались. Но так уж получилось, что ответы их были почти одинаковы. Быстроковский же, как видно, особой разницы в природе девки и бабы вообще не признавал. Потому и отпустил обоих "кавалеров" с отеческим внушением.
В командном гальюне убирали в тот день, как всегда, два друга-приятеля - Пивинский и Ряполов.
- Прямо героический крейсер, - говорил Пивинский, а Ряполов его слушал. - Били мы японцев, били турок, били немцев... Теперь друг друга колошматить начали. Про солдат я уж и не говорю: на то она и армия, чтобы флот хлестал ее в рыло. Слушай, штрадалец, - спросил Пивинский, - не ты ли накапал старшому о драке в палубе?
- Што я тебе... шкура? - обиделся Ряполов.
- Шкура не шкура, а все мы шкурой обтянуты. И что ни говори папа с мамой, а шкуру свою беречь надо - во как! Лучше пускай чужая шкура трещит... А свою, брат, и погладить можно.
Тень упала от дверей, и, шагая через водостоки гальюна, к ним приблизился Власий Труш:
- Ряполов закончит. А ты - эй! - следуй, вонючка... Боцман отвел Пивинского в нос крейсера и запер, как таракана, в узкую щель карцера. Не повернуться, не разогнуться.
- За што? - скулил оттуда Пивинский.
Тогда откинулся глазок, в дырку вставились толстые, выпяченные губы Труша:
- Кондер тебе таскать будем - лопнешь! Загляни под банку, там святцы лежат... А ты мне будешь нужен. Но все должны на крейсере знать, что сегодня ты сидел под арестом...
Банка - так зовется на флоте любая скамья. Пивинский заглянул под банку, выискивая святцы, и там блеснул ему чудесный шкалик. Такая красотища - просто ух!
- Это тебе для смелости, - пояснил Труш, наблюдая за радостью Пивинского. - Мы же не звери. И человека, коли он человек, то... Как его не понять? Всегда понимаю...
В этот день из ружейных станков, размещенных в коридоре кают-компании (подальше от команды), пропали две винтовки. Было дано знать в Пятую флотскую префектуру, и на "Аскольд" прибыл комиссар полиции. Комиссар долго слушал путаные соображения Иванова-6, молчал, наслаждаясь прекрасной сигарой из ящика каперанга. Наконец ему молчать надоело:
- Мсье Иванов, я вас понял. Эти винтовки мы уже нашли. Недалеко отсюда. На дворе заводского цеха. Но скажите мне, зачем обращаться к полиции, если вы сами знали, где спрятаны ваши винтовки? Это же - неловкий шантаж...
Иванов-6 выставил комиссара прочь. Он был опозорен.
Но каперанг действительно не знал, куда делись винтовки. Он в этой провокации не участвовал.
Глава пятая
Долго не ложились спать офицеры и команда. Все были возмущены глупой и наглой провокацией. В офицерских каютах крейсера прямо обвиняли в пропаже винтовок боцмана Труша, который действовал по указке... Федерсона!
- Нашему механисьёну, - говорил Женька Вальронд лейтенанту Корнилову, - очевидно, снится аксельбант флигель-адъютанта. Я уже давно к нему приглядываюсь...
- И что?
- И знаешь, Володя, с ним что-то неладное в лунные ночи. Но Федерсон плохо извещен: машинные типы во дворец не вхожи. "Царскосельский Суслик" не переносит запаха мазутного масла.
- Же-енька, - протянул кормовой плутонговый, - ты говоришь о его величестве как матрос, это нехорошо...
Между тем офицеры пришли к согласному убеждению, что матросы распустились, их надобно подтянуть. Слишком много воли дано им! Стоянку в Тулоне надо разумно использовать для внедрения железной дисциплины. А что делают унтер-офицеры? На всех кораблях они друзья и помощники кают-компании. Они цепные псы флотской логики. На "Аскольде" же они более близки к матросам, нежели к нам, к офицерам... - так рассуждали. А за ужином каперанг Иванов-6 произнес одну фразу, которая - через вестовых дошла, конечно, и до матросских кубриков:
- Меня опозорили свои же офицеры. И перед кем? Перед французской полицией... Стыдно, господа, стыдно!
Утром, еще очень рано, когда зевающие вестовые перетирали хрусталь к завтраку, раздался звонок на расблоке. Электрическое веко закатилось на глазу лампочки. Как раз под табличкой с надписью: "Комкор" (командир корабля).
- Каперанг вызывает к себе... - И, взмахнув полотенцем, вестовой Васька Стеклов поднялся в командирский салон: - Ваше высокоблагородие, явился по вызову... Что прикажете?
Иванов-6, истерзанный сомнениями и бессонницей, сказал:
- Базиль! Завари для меня "адвокат" покрепче. К столу в кают-компанию я сегодня вообще спускаться не буду...
Стеклов бесом скатился по трапу, рассказывал в буфете:
- "Адвоката" просит. К столу не выйдет. Обиделся здорово...
Он заварил каперангу "адвокат", так назывался крепчайший чай. На темно-вишневой поверхности плавал, благоухая, ломтик лимона. И торчала из стакана ложечка с монограммой "Аскольда".
- Хорошо, - сказал Иванов-6, отхлебнув. - Ступай...
Потом кто-то долго царапался в двери салона.
- Кто там? Войдите...
Дверь открылась (неслышно), и в полутемном салоне выросла фигура матроса - незнакомого. В робе, застиранной. На груди его - номер, начинающийся с нуля. По номеру Иванов-6 уже знает, что матрос этот сер, как лапоть деревенский; ноль - это значит у него нет разумной специальности, его дело на корабле самое грязное, ума не требующее.
- Ты кто? - спросил Иванов-6.
- Штрафной матрош второй штатьи Ряполов, ешть!
- Не ори. Еще все спят на крейсере... Знаешь ли ты, что сюда ни один матрос не имеет права входить?
- Так тошно - жнаю!
- Где тебе, сукину сыну, зубы выставили?
- Итальяшки... иж Мешшины.
- Вот как? С какого же времени ты у меня на крейсере?
- От шамых Дырданелл, ваше вышокоблагородие...
Иванов-6 еще раз хлебнул "адвоката" и устало вздохнул.
- Ну, - разрешил, - теперь можешь рассказывать.
Павлухина тряс за плечо Шурка Перстнев, перепуганный:
- Вставай, дурында... Скочи с койки!
Павлухин открыл глаза - прямо в лоб ему светили лампы с подволока. Качались койки, будто их швыряло штормом, а под гамаками уже строили полуголых матросов, расхаживали офицеры и боцманматы...
Павлухин стряхнул остатки сна.
- Отстань, баронесса... - сказал Корнилов.
Но даже из раскроенных газет чувствовалось: перелом в настроении русского общества обозначился, и сквозь зазывания к победе уже пробивались возгласы недовольства войной и властью. Цены на продукты в России (как писали тогда) росли в стремительном "crescendo". Внутри страны вспыхивали бунты и забастовки, а в окопах поселилось уныние, от которого еще злобнее грызли солдат фронтовые вши.
Как раз недавно, для поощрения команды, часть матросов отправили в Париж - пусть поглазеют. Но в Париже за каждым не уследишь. Куда он пошел не проверишь. В кабак? Пожалуйста: пьянство даже поощрялось, как занятие бравое. Но там-то, именно в кабачках, и случались нечаянные встречи с русскими эмигрантами-революционерами. Русская колония в Париже буквально разодралась из-за матросов-аскольдовцев{2}. Крепкие моряцкие головы, хорошо выдерживали разливы даровых абсентов, но зато шатались от наплыва программ и зазываний.
Иной час нарывались на оборонца, который, восхваляя матросскую доблесть. Поднимал бокал:
- Война до победного конца! За Босфор и Дарданеллы! Он, дурак, не понимал, что эти люди недавно вернулись из-под Дарданелл, и тогда они отворачивались грубо:
- Ты, видать, куманек, Дарданеллы эти самые в книжке у себя дома выглядел. А сколько там наших в парусину зашили...
Опасались и пораженцев. Многих избили насмерть - люто и зверино, бляхами, по кабакам и тавернам:
- Рази напрасно кровь проливали? Утрися, лярва...
Из мусора политических междоусобиц, раздиравших тогда русскую эмиграцию, трудно было извлечь зерно истины. И не всегда умели матросы, надолго оторванные от России, отличить правду притворную от настоящей. Из Парижа они вернулись задумчивые, в некотором смятении.
"Баковый вестник" на крейсере теперь вовсю "печатал" свежие новости, и частенько слышалось:
- А Левка-то что сказал? Левка не так говорит... Надобно у Левки про это дело справиться.
Дошло это и до кают-компании. Иванов-6 как-то спросил:
- Роман Иванович, мне стало известно, что на борту крейсера появляется некий Левка... Что вы знаете о нем?
- Я думаю, - ответил Быстроковский, - что с подобным вопросом лучше обратиться к отцу Антонию.
Аскольдовский поп сказал командиру:
- Левка от церкви отбился и ходит наши службы послушать. Молится исправно.
...Заканчивался ужин в палубе комендоров. Еще не убрали столы, как наказанные за драку похватали винтовки в ранцы с песком, поспешили на шкафут. Это наказание было тяжелым не потому, что тяжел сам по себе ранец. Стоять под ружьем матрос имел право только в свободное время. Другие поют и пляшут или дрыхнут, как сурки, а ты стой - дурак дураком, и песок тебя книзу тянет...
Павлухин вышел на палубу, когда шеренга людей уже выровнялась, вскинув винтовки на плечи. Застыли. Только глаза зыркали по сторонам, тоскливые. Невдалеке прохаживался вахтенный офицер лейтенант Корнилов.
- Эх, дураки вы, дураки, - пожалел Павлухин наказанных.
- Гальванер! - окрик Корнилова. - Не разговаривать, а то я тебя сейчас рядом с ними поставлю.
- Есть! Извините, господин лейтенант.
Павлухин был четок и подобран. Отличный матрос первой статьи. Карцера он не знал. И никогда не был застигнут "шкурами" курящим в неположенном месте. Павлухин курил всегда возле обреза на баке. Но, если бы начальство оказалось повнимательнее, оно бы заметило, что гальванер курит дважды в сутки (дымок пускает) всегда в одно и то же время. И почему-то всегда застает возле обреза шифровальщика Самокина.
Вот и сегодня - встретились. Здесь разговора не вышло.
- Дело, - сказал Самокин, одернув мундир. - Пройдемся, гальванный, тут один кабачок есть... Недалече!
Тут же, не выходя из гавани, забрели в дешевый матросский кабачок. Рыдала мандолина в руках итальянца, спасенного вчера с погибшего танкера. Шумная матросня с французских эсминцев резалась в карты. Пили вино женщины - со зрачками, которые расширены атропином, словно от ужаса. Чад стоял...
- Чего хмурый? - спросил Самокин.
- Устал. Визирную схему сегодня разбирали с Ландсбергом.
Самокин заказал бутылку вина и большого омара.
- Тяни, - сказал, взяв омара за одну клешню.
Павлухин за другую, и растащили омара на куски.
- Выпей... ешь... поговорим!
Долго пили и сосали омара молча. Потом Самокин раздраженно шлепнул клешню на стол.
- Натащили, - сказал, - всякой дряни... Бараньи головы! Ни хрена не смыслят, а тащут на крейсер всякую баланду, что числом поболее да подешевле. В головах - во: шурум-бурум!
И, оглядев дымный зал кабака, в упор поставил вопрос:.
- Левка... ты его знаешь?
- Нет.
- Посмотри. Вылущи его, сколько можно. И мне потом расскажешь. Я знаю: команда тащит с берега нелегальщину. Прямо тюками прет. Литература - дрянь! А у некоторых появилось оружие. Организации в том смысле, как мы с тобой ее понимаем, - такой организации на "Аскольде" нет.
- А что есть? - спросил Павлухин.
- Список, - ответил Самокин. - А какой-то дурак вчера ляпнул, что взорвись "Аскольд" - и война сама по себе для нас, служащих на "Аскольде", кончится.
- Дураков еще много, - вздохнул Павлухин.
- Крейсеров на святой Руси тоже немало... В кубриках составили список того, что им представляется "организацией". Но это - шалтай-болтай. Любой войди и выйди. Как в нужник на углу улицы. А наша с тобой задача, слушай...
- Ну! - навострился Павлухин, весь во внимании.
- Здесь не Кронштадт - Тулон, - говорил ему Самокин. - Вдали от своих, без партии, мы - тьфу! Я ввязываться, сам понимаешь, не могу. Партия никогда не простит мне, если я буду разоблачен. Но попробуй ты сделать так, чтобы всё убрали. И литературу, и оружие. Преждевременное выступление смерть. Да и никто не даст нам сейчас выступить - даже преждевременно. "Ванька с барышней" мужик с башкой. Не хотели жрать аденскую верблюжатину пожалуйста, он открыл им консервы. Что они могут? Сказать, что не хотят каши, а хотят макароны... Он даст им макароны! Всё? Революция - поминай как звали?
Павлухин смеясь вытер руки о скатерть:
- Они даже макароны просить не могут. Кормят как на убой... Ты прав, Самокин, в Тулоне даже "мама" сказать не дадут. Я догадываюсь, что тут не обошлось без Шурки Перстнева. Если бы князь Кропоткин не был князем, то Шурка бы и мимо анархизма прошел, плюнув на сторону. А тут - князь, дело серьезное, Шурке-то нашему и приятно, что он с князем на одной ноге стоит.
Вышли к причалам. Вдали, среди леса мачт, высились стрельчатые салинги "Аскольда".
- Смотри! - сказал Самокин, взяв Павлухина за руку. Между ноками реи, вдоль антенны, пробежала веселая искра.
- У нас заработало радио... Пойдем!
Придя в свою каюту, Самокин сначала стянул мундир. Аккуратно повесил его, выровняв погоны, на спинке стульчика. А за переборкой, в соседней радиотелеграфной рубке, уже попискивал аппарат. Скоро звякнул звонок, Самокин откинул в борту узкую дверцу, туда просунулась рука, протягивая бланк с шифром.
Всё! Окошечко снова закрылось. Тайна в его руках.
Самокин был педантично обстоятелен. Раскрыл коробку с сигарами. Выложил из кармана спички. Тоненько заточил карандаши. И только потом грохнул на стол кодовую книгу в пудовом свинцовом переплете. Перед глазами кондуктора побежали, строясь в загадочные ряды, жучки таинственных сочетаний:
"...КЧЭ-213... ПТА-7... БРЩ-1089..."
Самокин был шифровальщик опытный, и через полчаса все было закончено: готовый текст лежал перед ним.
"Все ли?" Теперь-то все и начиналось...
Отбросив карандаш, кондуктор захлопнул коды и крутанул себя назад на кресле-вертушке. Глядя в иллюминатор, где розовела вершина Монфарон, Самокин сказал:
- Доигрались, кошкины дети...
* * *
- Войдите, - разрешил Иванов-6.
- Ваше высокоблагородие, - доложил Самокин, - мною в двадцать сорок семь закончена расшифровка.
- Откуда, кондуктор?
- Из посольства в Париже, подписана Извольским.
- О чем там?
Самокин поднес бланк расшифровки к лицу, словно желая еще раз ознакомиться с нею.
- Следует предупреждение от имени посла в Париже, что на крейсере ведется антивоенная пропаганда.
- Вы не ошиблись, кондуктор, во время расшифровки?
- Никак нет, ваше высокоблагородие.
- И что далее?
- Далее сказано: изолировать от команды матросов, зараженных пораженческой пропагандой, которая питается соками немецкой тайной агентуры во Франции...
- У меня? На крейсере? - спросил Иванов-6, прикладывая к груди руки. И чтобы... немецкая агентура? Извольский не знает, что у меня половина команды - Георгиевские кавалеры! - Каперанг справился с волнением и закончил: - Хорошо, кондуктор, благодарю вас. Положите текст на стол и можете идти...
- Есть идти! - Самокин затворил двери салона за собой столь осторожно, словно там оставался покойник...
А за переборкой снова пищал аппарат; в секретное окошечко передачи опять просунулась рука, и блеснул перстенек на пальце, дешевенький, но лица радиста не было видно. Только слышался его голос:
- Эй, Самокин, ты никуда не уходи... На ключе шифровка!
- Еще?
- Да.
- Откуда?
- Из питерского Адмиралтейства, берем ее через Эйфелеву башню. Так что не уходи, сейчас мы ее забланчим!
Пока шифровку перебеляли с ключа на бланк, Самокин нервничал. Он умел владеть собою, этот немолодой кондуктор, но столбик пепла с сигары упал на узор японской циновки. Чистоплотный человек, Самокин не допустил бы этого, если бы так не волновался сейчас... Что там в новой шифровке?
В новой шифровке говорилось, что тайная полиция (русская и французская) обеспокоена создавшейся на крейсере революционной ситуацией, и спрашивалось - все ли сделано офицерами, чтобы предотвратить взрыв крейсера?..
Самокин вспотел. Схватил веер - фук-фук-фук.
- Что они там? - сказал. - С ума все посходили?..
Но к кому это относилось - к Адмиралтейству или же к матросским палубам "Аскольда", - было пока неясно.
* * *
Штрафной матрос второй статьи Иван Ряполов на цыпочках шел к трапу, неся в кончиках пальцев миску с борщом. А один палец, самый большой, даже купался в миске.
- Не дожрал, штрадалец? - спросил его Павлухин.
- Не мне, - ответил Ряполов. - Это к нам Левка пришел!
Павлухин не кинулся бежать со всех ног, чтобы посмотреть на Левку. Нет, гальванер остался спокоен. Павлухин еще не знал о предупреждающих шифровках; он сейчас стоял и раздумывал. Да... На крейсере уже завелись какие-то шуры-муры. Игра в молчанку. Шепоты. Намеки... Собрал себя в комок. "Ну что ж... пора!"
- Даже не коснувшись ногами трапа, Павлухин скатился в глубину палубы. На одних только ладонях, по яркой латуни поручней - вшшшшик! А каблуки по железу - щелк, и гальванер уже в жилой палубе кубрика.
Левка же оказался... Никогда не думал Павлухин, что Левка окажется французским солдатом. Молодой парень. Зубы хорошие. Волосы черные. Взгляд открытый. Сидел он, раскинув локти по матросскому столу, и доедал борщ из миски.
Павлухин сделал шаг вперед, протянул ему руку.
- Здорово, - сказал весело. - Здорово... Левка!
Левка поднялся, всматриваясь в Павлухина:
- Привет тебе... товарищ.
- Павлухин, - назвал себя гальванер.
И тогда солдат вышел из-за стола, приударил каблуками:
- Виндинг-Гарин! Земляк и твой соотечественник, коему мать-родина обернулась злой мачехой...
- Солдатствуешь? - спросил Павлухин с улыбкой.
- По маленькой.
- Это что за форма?
- Иностранный легион, - пояснил Левка.
- А фамилия-то... как правильно? Виндинг или Гарин?
Левка даже не мигнул.
- Как хочешь, - сказал, - такая и правильно... В нашем легионе фамилии не спрашивают. И все мосты за спиной сгорели. Так что приятель, если в замазку нагишом влипнешь, так вылетай к нам - примем с бутылкой и маршем...
- Ну-ну, - сказал ему Павлухин и потрепал по плечу. - Давай шамай. Да поделись с нашей серостью... Веришь ли, живем - как в сырой могилке, ни хрена не знаем.
Но подзадорив Левку, Павлухин расчетливо отошел в уголок. Оттуда позыркивал глазами, щипал ус, слушал. Слушал - и не мог уловить партийной сути этого черномазого парня в форме французского солдата. И, когда Левка встал, прощаясь, Павлухин снова похлопал его:
- Ну, ты заходи. Пошаматъ когда захошь - заходи. У нас этого дерьма-борща кипят котлы кипучие.
Вечером Павлухин стал осторожно выпытывать у матросов, где они прячут нелегальщину. Если узнавал, советовал:
- Выбрось!
- Да ты что? Очумел?
- Ты сам очумел... Выбрось!
Отозвал Шурку Перстнева в сторону:
- Шурка, ты парень-хват, я знаю. Где список?
- Печатают, - отмахнулся Шурка и забегал глазами.
- Верно, что печатать стали. Один напечатал, второй напечатал... Завтра в Адмиралтействе знать будут.
- Нету списка! - решительно заявил Шурка.
- Ну и дурак... - сказал ему Павлухин. И пошел дальше. А в спину ему заорал Перстнев:
- Стой!
Остановился гальванер:
- Чего тебе?
- А откуда ты про список наш снюхал? - спросил, подбегая.
- Писаря болтали...
- Врешь!
- А ты уничтожь список. Тогда и врать не придется.
- Да нету, - божился Шурка. - Нету ведь, говорю...
- Вот и хорошо, что нету, - закрепил разговор Павлухин. - Тебе, как внуку князя Кропоткина, все равно в кандалах брякать. Так позаботься, чтобы другие своим ходом ходили.
...На мачту корабля уже поднимается флаг "херы", что означает по "Своду сигналов империи" - на корабле идет богослужение (просим не тревожить). Отец Антоний, шелестя фиолетовой рясой, появляется в церковной палубе. И сразу, как по команде, начинается потеха.
- Которые тута верующие, стано-овись!.. Очи всех на тя, господи, уповахом... Пивинской, куда впялился? Смотри сюды!
Офицеры вообще стараются не посещать корабельных богослужений, чтобы отмолиться за все грехи сразу в Андреевском соборе Кронштадта. Только один Женька Вальронд забегает изредка в церковную палубу. Ибо он еще молод, и душа его жаждет бесплатных публичных зрелищ. К тому же мичман тренируется на умении сдерживать в себе сатанинский хохот. Когда вокруг него вся команда уже лопается от натуги, лицо Вальронда еще хранит удивительное благолепие...
Именно-то этим он и привлекает внимание отца Антония.
- Ты што сюда пришел? - шепчет он мичману. - Посмеяться? Ты думаешь, мичманок, я тебя не вижу? Я тебя наскрозь вижу...
Вальронд, как монашек, с постным лицом меленько крестит себя по пуговицам. Рядом с ним - Ряполов, и мичман ему внушает:
- Мой дорогой, восчувствуем! Старайтесь прожить свою жизнь так, чтобы после вас оставалось одно благоухание...
Гальюнный долго соображает, и вот его ответ:
- Ешть, благовухание!
Отец Антоний шире обычного взмахивает кадилом:
- Я вот тебя сейчас как благо... ухну! А ну, второй статьи матрос Ряполов, пошел вон от греха подальше!
- Ешть, от греха подальше!
Буркалы отца Антония с желтизною вокруг мутных зрачков вперяются в мичмана: выдержит или не выдержит? Минута, вторая, третья... Неужели не прыснет смехом? Нет, не смеется. Уже натренировался.
- Которые туга верующие, - на всю палубу заводит батька, - те да пребудут. Которые тута неверующие - изыде!
Тут матросы, словно того и ждали, сломя голову кидаются по трапу. Наверху они дают волю себе... А в церковной палубе, один на один с батькой, остается Вальронд, которому не привыкать к "святости".
Мичман что-то достает из кармана штанов - остренькое и блестящее. Отец Антоний не сразу догадывается, что это штопор для отдраивания питейных сосудов.
Умильный голос Женьки Вальронда влезает в душу запойного священника, аки змий искушения в дупло райской яблоньки.
- Ваше преподобие, не хватить ли нам на сон грядущий по бутылочке вина церковного?
- С чего бы это? - задумывается отец Антоний.
- Да ведь мне, - смиренно произносит Вальронд, - подлец Володька Корнилов в буфете на долговую книжку уже не пишет...
Последний раз поют горны. Отбой. "Койки брать, всем спать, спать, спать". Гаснут огни, и загораются ночные фонари. Синие, как в покойницкой. Заступает собачья вахта: от ноль - ноль до ноль - четыре. "Собака" - самая проклятая вахта. И тишина над гаванью, только перезвон склянок в полночь: дин-дон, дин-дон...
В каюте боцмана долго щелкают конторские счеты, взятые им в долг до утра у писарей крейсера. Власий Труш в последнее время тоже ударился в политику. Восемьсот сорок банок с ананасами укладываются рядком в газетные статьи о голоде в России. Труш прикидывает в ночной тишине так и эдак. Ежели сразу по два рубля за банку? Сколько получится?.. Ведь недаром от самого Сингапура пер экую прорву... Спишь, бывало, в штормягу, а глаз сторожит, как бы банки не раскатились... "Хорошо бы, - думает теперь Труш, - пришел крейсер в Россию, а там у населения уже кишки склеились... Тогда бы и по пятерке: отдай и не греши. Это же тебе не картошка!"
* * *
Павлухину не спалось. Лежал он в своей подвесушке, смотрел на тараканов, падавших с подволока на спящих, и раздумывал. Сейчас можно ожидать любой провокации. А команда конспирации не ведает; надо как-то помочь людям, честным ребятам, чтобы они по горячности не загремели на каторгу. Левка тут крутится, темный человек, Шурка Перстнев баламутит... Так и жди!
Возле Павлухина, храпя в гамаке, качался Захаров - матрос и человек очень хороший, еще с Сибирской флотилии. Гальванер огляделся вокруг кубрик спал. И, вытянув руку, на всякий случай прощупал подушку Захарова. А в подушке нащупал рукоять револьвера. Осторожно развязал тесемки. Вынул оружие... "Вот о чем говорил мне Самокин!"
Тихо спрыгнул, и вдруг - сверху - голос:
- Ты што, гнида, чужое берешь? А?
Павлухин, босой, в одних кальсонах, стоял перед Захаровым с револьвером в опущенной руке.
- Дурак, - зашептал, - ты еще благодарить меня будешь.
- Отдай! Я триста франков платил... В жисть не заработать! Но револьвер, матово блеснув, уже вылетел в иллюминатор и навеки пропал в темных водах Petite Rade. Захаров кошкой бросился на Павлухина с потолка, рванул его за прическу. Павлухин от боли раздернул на нем тельняшку; вжик так и разъехалась до самого пупка. Полуголые, они сцепились. Дрались под гамаками коек, задевая спящих кулаками. Кубрик обалдело проснулся, отовсюду галдели:
- Кончайте вы эту баланду... Среди ночи-то - чего делите?
- ...Триста франков, - хрипел Захаров. - А ты, паскуда, за здорово живешь... На!
Избитые в кровь, подбирая руками подштанники, стояли два человека вчерашние друзья. Их разнимали товарищи:
- Да будет вам. Второй час ночи... Нашли, когда порхать кулаками. Ложись, братва! Они больше не будут...
- Я лягу! - орал Захаров. - Я лягу! Но ты погоди, паразит гальванный, я тебе прицел разыграю... Ты у меня на свой дальномер раком будешь ползать!
- А ты мне еще спасибо скажешь, - отвечал Павлухин. Как и водится, нашлась "шкура" - донесла, что дрались среди ночи, взбулгатили всю палубу. Хорошо, что у Захарова хватило ума не проговориться в пылу драки о причине поединка. И вот обоих потащили к старшему офицеру крейсера.
Быстроковский вызвал сначала Захарова:
- Георгиевский кавалер... ай-яй! Расскажи мне, почему среди ночи развел драку с этим гальванером?
- Из-за бабы, - ответил Захаров.
Вызвали потом и Павлухина, пришел.
- Георгиевский кавалер... ай-яй! Расскажи, за что тебя бил комендор Захаров?
- Из-за девки, - ответил Павлухин.
Оба не сговаривались. Но так уж получилось, что ответы их были почти одинаковы. Быстроковский же, как видно, особой разницы в природе девки и бабы вообще не признавал. Потому и отпустил обоих "кавалеров" с отеческим внушением.
В командном гальюне убирали в тот день, как всегда, два друга-приятеля - Пивинский и Ряполов.
- Прямо героический крейсер, - говорил Пивинский, а Ряполов его слушал. - Били мы японцев, били турок, били немцев... Теперь друг друга колошматить начали. Про солдат я уж и не говорю: на то она и армия, чтобы флот хлестал ее в рыло. Слушай, штрадалец, - спросил Пивинский, - не ты ли накапал старшому о драке в палубе?
- Што я тебе... шкура? - обиделся Ряполов.
- Шкура не шкура, а все мы шкурой обтянуты. И что ни говори папа с мамой, а шкуру свою беречь надо - во как! Лучше пускай чужая шкура трещит... А свою, брат, и погладить можно.
Тень упала от дверей, и, шагая через водостоки гальюна, к ним приблизился Власий Труш:
- Ряполов закончит. А ты - эй! - следуй, вонючка... Боцман отвел Пивинского в нос крейсера и запер, как таракана, в узкую щель карцера. Не повернуться, не разогнуться.
- За што? - скулил оттуда Пивинский.
Тогда откинулся глазок, в дырку вставились толстые, выпяченные губы Труша:
- Кондер тебе таскать будем - лопнешь! Загляни под банку, там святцы лежат... А ты мне будешь нужен. Но все должны на крейсере знать, что сегодня ты сидел под арестом...
Банка - так зовется на флоте любая скамья. Пивинский заглянул под банку, выискивая святцы, и там блеснул ему чудесный шкалик. Такая красотища - просто ух!
- Это тебе для смелости, - пояснил Труш, наблюдая за радостью Пивинского. - Мы же не звери. И человека, коли он человек, то... Как его не понять? Всегда понимаю...
В этот день из ружейных станков, размещенных в коридоре кают-компании (подальше от команды), пропали две винтовки. Было дано знать в Пятую флотскую префектуру, и на "Аскольд" прибыл комиссар полиции. Комиссар долго слушал путаные соображения Иванова-6, молчал, наслаждаясь прекрасной сигарой из ящика каперанга. Наконец ему молчать надоело:
- Мсье Иванов, я вас понял. Эти винтовки мы уже нашли. Недалеко отсюда. На дворе заводского цеха. Но скажите мне, зачем обращаться к полиции, если вы сами знали, где спрятаны ваши винтовки? Это же - неловкий шантаж...
Иванов-6 выставил комиссара прочь. Он был опозорен.
Но каперанг действительно не знал, куда делись винтовки. Он в этой провокации не участвовал.
Глава пятая
Долго не ложились спать офицеры и команда. Все были возмущены глупой и наглой провокацией. В офицерских каютах крейсера прямо обвиняли в пропаже винтовок боцмана Труша, который действовал по указке... Федерсона!
- Нашему механисьёну, - говорил Женька Вальронд лейтенанту Корнилову, - очевидно, снится аксельбант флигель-адъютанта. Я уже давно к нему приглядываюсь...
- И что?
- И знаешь, Володя, с ним что-то неладное в лунные ночи. Но Федерсон плохо извещен: машинные типы во дворец не вхожи. "Царскосельский Суслик" не переносит запаха мазутного масла.
- Же-енька, - протянул кормовой плутонговый, - ты говоришь о его величестве как матрос, это нехорошо...
Между тем офицеры пришли к согласному убеждению, что матросы распустились, их надобно подтянуть. Слишком много воли дано им! Стоянку в Тулоне надо разумно использовать для внедрения железной дисциплины. А что делают унтер-офицеры? На всех кораблях они друзья и помощники кают-компании. Они цепные псы флотской логики. На "Аскольде" же они более близки к матросам, нежели к нам, к офицерам... - так рассуждали. А за ужином каперанг Иванов-6 произнес одну фразу, которая - через вестовых дошла, конечно, и до матросских кубриков:
- Меня опозорили свои же офицеры. И перед кем? Перед французской полицией... Стыдно, господа, стыдно!
Утром, еще очень рано, когда зевающие вестовые перетирали хрусталь к завтраку, раздался звонок на расблоке. Электрическое веко закатилось на глазу лампочки. Как раз под табличкой с надписью: "Комкор" (командир корабля).
- Каперанг вызывает к себе... - И, взмахнув полотенцем, вестовой Васька Стеклов поднялся в командирский салон: - Ваше высокоблагородие, явился по вызову... Что прикажете?
Иванов-6, истерзанный сомнениями и бессонницей, сказал:
- Базиль! Завари для меня "адвокат" покрепче. К столу в кают-компанию я сегодня вообще спускаться не буду...
Стеклов бесом скатился по трапу, рассказывал в буфете:
- "Адвоката" просит. К столу не выйдет. Обиделся здорово...
Он заварил каперангу "адвокат", так назывался крепчайший чай. На темно-вишневой поверхности плавал, благоухая, ломтик лимона. И торчала из стакана ложечка с монограммой "Аскольда".
- Хорошо, - сказал Иванов-6, отхлебнув. - Ступай...
Потом кто-то долго царапался в двери салона.
- Кто там? Войдите...
Дверь открылась (неслышно), и в полутемном салоне выросла фигура матроса - незнакомого. В робе, застиранной. На груди его - номер, начинающийся с нуля. По номеру Иванов-6 уже знает, что матрос этот сер, как лапоть деревенский; ноль - это значит у него нет разумной специальности, его дело на корабле самое грязное, ума не требующее.
- Ты кто? - спросил Иванов-6.
- Штрафной матрош второй штатьи Ряполов, ешть!
- Не ори. Еще все спят на крейсере... Знаешь ли ты, что сюда ни один матрос не имеет права входить?
- Так тошно - жнаю!
- Где тебе, сукину сыну, зубы выставили?
- Итальяшки... иж Мешшины.
- Вот как? С какого же времени ты у меня на крейсере?
- От шамых Дырданелл, ваше вышокоблагородие...
Иванов-6 еще раз хлебнул "адвоката" и устало вздохнул.
- Ну, - разрешил, - теперь можешь рассказывать.
Павлухина тряс за плечо Шурка Перстнев, перепуганный:
- Вставай, дурында... Скочи с койки!
Павлухин открыл глаза - прямо в лоб ему светили лампы с подволока. Качались койки, будто их швыряло штормом, а под гамаками уже строили полуголых матросов, расхаживали офицеры и боцманматы...
Павлухин стряхнул остатки сна.