Из-под койки командира вылезает толстый, зажравшийся питон-боа, которому Иванов-6 перебил на охоте в джунглях палкою позвоночник. А потом пожалел гада и теперь таскает на крейсере по морям, изводя на эту рептилию казенное мясо.
- На место! - говорит каперанг, треснув удава шлепанцем по башке, и спокойно спрашивает далее: - Радио?
- Ночью была шифровка, переданная нам с "Куин Элизабет", у англичан станция дальнобойная - они и Лондон могут принять.
- А нам? Откуда?
- Очевидно, был принят Севастополь:
- Отлично, отлично. Ну, я вас более, мичман, не держу. Спасибо за вахту... Кстати, происшествий не было?
- Нет. Только французский гробовщик доставил на борт штрафного. По-видимому, матрос отбился от своего корабля.
- Хорошо, Евгений Максимович, ступайте...
Не накинув даже пижамы, в одной сетке на жирной груди, Иванов-6 проследовал вдоль салонного коридора. Мягкие пыльные ковры глушили его шаги. Походя, каперанг двинул костяшками пальцев в полированную дверь каюты старшего офицера.
- Роман Иванович, - сказал, не задерживаясь, - пора...
И прошел мимо, не дождавшись ответа. Он командовал крейсером, а старший офицер Быстроковский - командой этого крейсера. И от этого у них бывали нелады, ибо методы общения с матросами были разные. Иванов-6 усмехнулся: "Ванька с барышней" - это еще пустяки, милая шутка скучающих людей. А вот известно ли Быстроковскому, что ему дано прозвище "Сопля на цыпочках"? - за его умение подкрадываться к матросам... Иванов-6, как и большинство людей флота,. - матерщинник. Но зачем изобретать обидные слова для матросов: рвань, скважина, падаль, как это делает Быстроковский? Пусти матроса по матери до седьмого колена, но... не обижай человека! Тогда служба крейсера пойдет как по маслу.
Коридор салона кончается тупиком, и в нем - узкая дверь, на которой медная табличка, очень броская:
СТОЙ - НЕ ВХОДИ!
Иванов-6 смело толкает эту дверь. Ему, командиру крейсера, морскому министру да еще его императорскому величеству сюда входить можно. Здесь святая святых корабля: шифровальная служба. И навстречу каперангу встает тощий, но крепкий кондуктор{1}, с остро закрученными кверху усами. В руке его (жилистой, как у мужика-хлебороба) изящный японский веер. Он сначала неуверенно подносит его к лицу: фук-фук-фук. Мол, не оскорбит это вас? Нет, Иванов-6 на такие пустяки не обращает внимания, и тогда шифровальщик машет веером - ловко, словно опытная киотская гейша. По телу кондуктора, несмотря на ранний час, струями сползает острый, едучий пот.
- Время получения: три - двадцать. Время: четыре - восемь, докладывает он, - закончил расшифровку. Не осмелился будить вас, ибо ничего спешного не обнаружил.
- Садитесь, Самокин. - И сам каперанг плотно усаживается в плетеную индийскую качалку под опахалом электроспанкера. Читает: "...существуют ли на крейсере большевистские антивоенные настроения, и если да, то просим..." - Спичку!
- Милости прошу. - И кондуктор чиркает спичкой. Иванов-6 сует шифровку острым углом в огонек. Бумага корчится в руке, быстро сгорая, и пепел брошен в раковину.
- Здесь же, слава богу, не Кронштадт, - говорит командир "Аскольда", пуская воду из крана, и вода сразу уносит пепел в морское небытие под корабельное днище. - Здесь люди воюют! Они устали - так, я согласен. Но воюют не за страх, а за совесть... А ваше мнение, Самокин?
Веер вдруг замирает в руке ковдуктора.
- Россия, ваше высокоблагородие, - отвечает Самокин, подумав, - страна военная...
И тут начинают реветь над палубой горны, соловьями-разбойниками разливаются дудки боцманматов: "Вставать! Койки вязать! На молитву товсь!" Первые матюги косяком влетают в иллюминатор секретной каюты ранняя обедня уже началась.
Иванов-6 подцепляет ногой свалившийся шлепанец.
- Это не ответ на мой вопрос, Самокин. Это скорее ответ военного человека...
- Военному человеку! - подхватывает Самокин, и командир "Аскольда", усмехнувшись, оставляет кондуктора в его секретном отшельничестве.
Этот немолодой шифровальщик, живущий по соседству с салоном (полуофицер, полуматрос), казалось, не подлежал карам уставным, а только небесным: случись "Аскольду" гибель, и Самокин, обняв свинцовые книги кодов, должен с ними тонуть и тонуть, пока не коснется фунта. И - ляжет, вместе с книгами, мертвый.
Таков закон! Потому-то надо уважать человека, который каждую минуту готов к трудной и добровольной смерти на глубине. На той самой глубине, куда из года в год уносится пепел его секретных шифровок.
* * *
Борзыми гонялись по палубам и трапам фельдфебели-боцманматы Михальцов, Ищенко, Маруськин, Скок.
- Вставай! - орали. - Уже "Мокку" несут!
Из люков кубриков, откуда душно парило человеческим потом, неслось в ответ обратное:
- А, мак-размяк, опять эта какава... А кады же чай?
- Доплавались! Скоро душегубы кофию нам будут заваривать!
- Тише лайся, собака! Труха сверху сыпет...
В жилую палубу уже спускался боцман Власий Труш - грудь колесом (от денег, накопленных еще с Владивостока, которые он всегда под форменкой носит).
- Я вот тебе покажу "труха сыпет"! - с ходу накинулся он на Шурку Перстнева. - Ты у меня сам трухой гадить станешь... А ну, покажь койку свою! Как связал?
Тугой сверток койки (а внутри ее жесткий матрас из пробки) пролетел над палубой - хлоп! - прямо в грудь Труша, на которой тысчонки полторы уже собралось. Власий - мужик крепкий: даже не крякнул, и койка матроса, прыгая, мячиком отскочила прочь.
- Слушай, Шурка, - миролюбиво сказал Труш, - здесь тебе не Кронштадт, чтобы пижонство свое показывать. Здесь тебе Палестина самая настоящая. - И, сказав так, Труш перекрестил свои сбережения. - Слава те, хосподи, помолился он, - сподобились у святых мест побывать. Вот изжарю тебя, закончил он безо всякого перехода, - на солнышке, Шурка... И очень просто!
Погребной мастер Бешенцов был баптистом особого склада: его так долго тиранили за отклонение от веры - и отец Антоний и сами верующие, - что он стал буйным и злобным. Бешенцов никого не убивал, согласно заветам своей веры, но исправно подавал из погреба снаряды, чтобы другие убивали...
- Когда будешь жарить, - сказал он Трушу с лютостью, - не забудь с боку на бок его поворачивать. Чтобы он хрустел потом, язва князя Кропоткина!
- А ты, божия слезка, не капай тут, - оскорбился Шурка.
- Подбери койку, - велел ему Власйй Труш.
Подбирать койку, когда накал остыл, было стыдновато. Но пришлось уступить силе и власти.
Пожилой Захаров сказал Шурке:
- Эх ты... ключ от сундука с клопами! Уж коли кидаешься, так надо так шмякнуть, чтобы труха одна осталась...
Перстнев, покраснев, зализывал свою буйную гордость:
- Господин боцман, да ведь злоба берет... Ну скажи на милость. Нас будят в пять. Французов - в шесть. Англичане, их в семь подымают. Неужто так надо, чтобы одних только русских, словно собак с цепи, среди ночи срывали?
- Поднял коечку? - спросил Труш. - Вот и молодец ты у меня, Шурка... А служить бы тебе прямо на мериканском флоте. Там когда захотят, тогда и пролупятся. И сразу в бар, к девочкам!
По трапу - тра-та-та-та - Павлухин.
- Боцман! Новый матрос тебя шукает, Ряполов.
Матросы пулями летают по крутизне трапов, словно опереточные бесы, в дыму и в грохоте. Но тут случилось такое, чего уже давненько даже от пьяных не видели на "Аскольде": новый матрос, боясь крутизны, лез в кубрик не грудью вперед, а - задом...
От такого подлого нахальства стало тихо. Только поскрипывали спущенные на цепях для завтрака обеденные столы.
- Корова! - заорали все разом. - Назад! Вниз! Пулей! И новый матрос брякнулся к ногам боцмана.
- Собери свои мослы, - сказал Труш. - Раскидался тут...
- Матрош второй штатьи штрафной Ряполов..:
- А за что - штрафной? - навострился боцман.
- Жа политику поштрадал...
- Ну, пойдем, "штрадалец". - И Труш крепко взял его за ухо.
Вся палуба комендоров так и осела в дружном хохоте:
- Ай да штрадалец! Повели голубя... Теперь ему до конца службы из гальюна не выбраться!
Отправив Ряполова в писарскую, боцман столкнулся с Быстроковским и, сделав преданнейшее лицо, пожаловался:
- Ваше благородие, ну прямо сладу нет с ыми... С эфтой вот палубой, где из носовой "хлопушки" живут. Волки прямо, а не люди. Так и шпынят, так и шпынят. И слова им не скажи!
- Хорошо, боцман. Я передам Вальронду, чтобы унял своих оболтусов. Носовой плутонг, и правда, избаловался...
Лейтенант Корнилов, розовощекий юноша, вывел на прогулку своего красавца дога Бима: собака после ночи наделала на палубе, и лейтенант задиристо крикнул:
- Эй, пентюх! Подбери... - первому попавшемуся матросу. Этим "пентюхом" оказался трюмный Сашка Бирюков.
- Ваше благородие! - с хитрецою ответил трюмный. - Вот наделайте вы здесь любую кучу, и Сашка Бирюков уберет. Потому как человек, оно же понятно. А после собаки - никак не могу.
- Будешь убирать? - осатанел молодой лейтенант.
Но трюмный уже стремительно провалился в машинный люк. Корнилов потом с возмущением говорил Быстроковскому:
- Роман Иванович, это черт знает что! Машинные совсем разболтались. Я ему говорю - одно, а он, подлец, прямо в глаза мне смотрит. И по глазам вижу - дерзость, дерзость, дерзость!
- Хорошо, Владимир Петрович, - ответил старший офицер. - Я скажу Федерсону, чтобы подтянул своих механисьёнов...
Павлухин тем временем, сдав наружную вахту, направился к фитилю - на бак крейсера. Там, возле кадушки, наполненной водою, можно было курить. Но куряк в этот ранний час не было. Только кондуктор Самокин, поставив ногу на край обреза, пытался прикурить от угасающего фитиля.
- Что нового? - спросил он Павлухина.
- Да так... ничего. Жарко вот будет!
- Да, будет. Верно. Ну?
- Матрос тут такой... Ряполов, говорит - за политику.
- Врет, сволочь! - ответил кондуктор. - Я уже узнавал от писарей. Сидел за подлость. От таких подальше... - И поманил Павлухина к себе поближе. - Шифровка была ночью, - сообщил осторожно. - На Балтике негладко. Там наши работают...
- Ну? И что?
- Вот и спрашивали "Ваньку с барышней" - как у нас?
- А как у нас? - засмеялся Павлухин.
Самокин оглядел рейд, заставленный кораблями. Бросил окурок в кадушку, и он зашипел, погаснув.
- Сам знаешь, как у нас... Пока только двое. Эсеры да анархисты, вроде Шурки Перстнева, нас пополам перекусят. А собирать начнут - перепугают. И твою башку, Павлухин, на мою секретную часть жеваным хлебом приклеят...
* * *
Англичане проснулись ровно в семь. Кажется, они даже не позавтракали. А сразу - шарах! - по туркам из главного калибра. Многопудовые чемоданы с шорохом пронеслись над эскадрой.
Союзный флагман поднял сигнал, обращенный к "Аскольду":
ДОЛГО ЗАВТРАКАЕТЕ!
- Зато мы раньше всех встали, - обиделся Иванов-6. - Пусть на мостике отстучат: придем на позицию вовремя. Роман Иванович, а не пора ли отправлять катер?..
Быстроковский наспех запил у буфетной стойки порошок хины, поднялся на спардек. Паровой катер с "Аскольда" качался под бортом, готовый отправиться на прикрытие греческого десанта. Виккерсовский автомат "пом-пом" сердито торчал из рубки. В бой уходили смертники, чающие крестов и водки, и возглавлял их чахоточный барон Фиттингоф фон Шелль, минер крейсера.
- Роман Иванович, - сказал он с издевочкой. - В случае чего, не забудьте, что я был лютеранином. Не поручайте завтра моего бренного тела отцу Антонию... я не хочу быть пропитым!
Бысгроковский не растерялся с ответом:
- О том, что вы лютеранин, я надпишу на бутылке с шампанеей, которая уже заморожена, Карл Фромгольдович, к вашему прибытию... Счастливо, дорогая баронесса!
...Два гальюна в носу и корме - на сорок восемь водостоков - убирали штрафные Ряполов и Пивинский.
- Вот что я тебе скажу, паря, - внушал Пивинский, как более опытный, Ряполову, вовсю хлеща вокруг из брандспойта. - Самая легкая работа на флоте его величества - это поганая работа. Везде лезут офицеры в белых перчатках и даже в рыло пушке заглядывают - не запылилась ли она, стерва? А к нам заглянут - нет ли дерьма? Дерьмо убрано, и мы свободны, если считать, что вообще в этом мире существует свобода...
Когда приборку закончили, Пивинский повлек Ряполова за собой, шепча ему на ухо - с нежностью:
- Ша! Мы люди гиблые, штрафованные. Нас замордуют...
Он провел Ряполова в форпик, узенький косой отсек, угол которого составлял форштевень крейсера. Здесь хранились банки с краской и политурами, лаками и эссенциями. Пивинский раскрыл ногой сверток парусины, под которой были скрыты две баночки, проложенные ваткой. И текла по капле желтая муть, назначение которой русскому человеку всегда понятно.
- Пей. Чистенький. Как другу.
- Ждохнем, - ответил Ряполов, принюхиваясь. Настроение у Пивинского было добровольно убиенное.
- Сейчас под Кум-Кале пойдем, там и гробанемся. А от этого еще не помирали... Сосай! Все равно подыхать.
Ряполов, зажмурив глаза, высосал натощак пол-банки.
- Малиной во рте жапахло. Ждыхай и ты, шука...
Пивинский окосел тут же, не вылезая из форпика, измазался в каком-то вонючем лаке, и Ряполов здорово испугался:
- Шлушай, а ты шлучайно не калаголик?
- Нет, я не калаголик, - ответил Пивинский и, заплакав, стал биться сдуру башкой о броню...
А под ними уже грохотала цепь, бегущая из глубины моря. Крейсер вдевал якоря в клюзы, как серьги в уши. Звучали колокола громкого боя, призывая команду занять места по боевому расписанию. Взлетели к небу стеньговые флаги - готовность "Аскольда" к бою теперь видна всем. По бортам уже разносились антенные сетки, чтобы иметь постоянную связь с кораблями союзной эскадры.
Офицеры не спеша (время еще было) расходились из кают-компании. Старший артиллерист крейсера, плешивый лейтенант фон Ландсберг, задержал плутонговых Корнилова и Вальронда:
- Володя и ты, Женечка, дальномер у нас расхлябался. В цепи где-то сдвиг синхронности. А потому прошу вас при стрельбе следить и за репетацией по телефонам.
- Есть, - ответили в один голос плутонговые офицеры.
...Завив хвосты колечками, над палубой качаются вниз головами отчаянные лемуры. На мостике раскинут лонгшез. И в нем, покуривая сигару, устроился для боя Иванов-6 во всем белом, словно беззаботный дачник. А на страшной высоте, почти наравне с лемурами, гальванер Павлухин уже срывает чехлы с громоздкой трубы дальномера. Уютное кожаное сиденьице, словно ласточкино гнездо, провисает над пропастью... Цепляясь за скобы трапа, по стволу мачты лезет к нему лейтенант фон Ландсберг. Добрался, примерился и плюх запотевшей спиной в соседнее с Павлухиным кресло.
- Ну и мотает, - сказал он матросу. - Особенно на поворотах.
Это верно: площадка дальномера то стоит над самым мостиком, и можно плюнуть на панаму Иванова-6, а то вдруг с ревом рушится при крене за борт, провисая над белыми гребнями.
- Разверни! - говорит фон Ландсберг кратко, и оба они влипают лицами в каучуковую оправу оптики. Что они видят сейчас? В четком пересечении нитей шатается перед ними далекий берег Турции: скалы... камни... минареты... чайки...
- Я же говорил вам! - кричит на ветру Павлухин. - Он еще от самой Хайфы расстроился от вибрации. Нет совмещения! Нету!..
Фон Ландсберг и Павлухин опутаны проводами телефонов, словно каторжники веревками. И в наушниках того и другого уже воркует голос лейтенанта Корнилова:
- Кормовой плутонг к открытию огня готов.
- Володя, - напоминает фон Ландсберг, - прошу тебя: следи за репетацией. Ты даже не знаешь, как трясет на дальномере!
* * *
Броня укрыла людей, сразу ставших сосредоточенными.
На палубе крейсера - ни души; закинуты люки, задраены горловины... Кажется, все уже вымерло: жизнь течет под броней.
Взмах острой лопаты, и дог Корнилова уже без хвоста! - с визгом убегает в коридор кают-компании. Тонкий обрубок собачьего хвостика летит за борт.
- Сашка Бирюков свое дело знает, - говорит матрос, сбегая в глубину котельной шахты. - Он еще себя покажет...
Глава вторая
Вальронд протискивает свое тело в узкую щель броневой двери. Самое трудное - не покалечиться. Но когда сел на место, то уже нет ничего уютнее твоего кресла, откуда ты хозяин над этой страшной многотонной башней.
- Все на местах? - оглядел мичман. - Тогда задраить башню к бою... - И в микрофон: - Носовой плутонг к открытию огня, во имя аллаха, готов!
В ответ звонко дребезжит мембрана передачи.
- Женечка! - говорит фон Ландсберг. - Не балагань, золотко. А чтобы ты лопнул от зависти, сообщаю: Володька сегодня свой плутонг приготовил раньше тебя...
Глухо бахнула броневая дверь. С лязгом закинуты щиты полупортиков. И теперь божий мир глядел на людей только в узкие смотровые щели. Тускло мигало под сводами башни электричество, сразу невмоготу стало от духоты раскаленной стали.
- Раздевайся, братцы, - сказал Вальронд, и первым потянул через голову сетку, противно липнущую к лопаткам.
Обнаженные тела матросов маслянисто отсвечивали литыми мускулами. Они как бы сливались воедино с машиной смерти - этим орудием, занимавшим всю башню. Мичман невольно залюбовался людьми: вот они, словно сошедшие с полотен Микеланджело, воины флота великой Российской империи. Три океана и четырнадцать морей остались за ними. Неутомимые бойцы, они уже в самой пасти турецкой столицы и сейчас покажут, на что способны...
И снова, как будто исчужа, поманила мичмана сладостным пальцем волоокая Шехеразада. Это его, мичмана, она поманила. Но раскрытое горло проливов зазывало матросов иначе; Не пальчиком, нет, какой там к черту пальчик! За воротами Дарданелл и Босфора чудился им прорыв в Черноморье, гавани Севастополя, дальние поезда и тот полустанок, где их встретят забытые родичи... Не пальчиком - калачом и бутылкой, слезой и поцелуем! Конец войне - вот сказка матросской Шехеразады!
Вальронд глянул на приборы:
- Провернуть на девяносто... дать угол. Вертикаль! Так, братцы, хорошо. Теперь - горизонт, па-а-ашел горизонт...
Чудовищный механизм сорвался с места, катясь по барбету на роликах плавно и журча; все пришло в движение. Защелкали приборы, отмечая любое кивание орудийного хобота, и мичман, довольный, хлопнул себя по ляжкам.
- Замечательно, - сказал. - Сейчас, ребята, начнем... Последние минуты перед боем... Самые последние!
В смотровую щель виден скользкий полубак крейсера, режущий желтый мутный простор. Зарываясь в сверкающую пену, нос "Аскольда" вдруг круто взлетает - весь в движении, весь в тряске крена. И разом отряхивает за борт тяжелую воду.
С воем уходят вдаль снаряды английских кораблей. Взрывов почти не слышно - они далеко отсюда; рвутся снаряды у города Крития, где расположена ставка противника. "Аскольд" медленно обгоняет транспорта, на палубах которых в четких каре застыли войска - новозеландские, австралийские, греческие. Сейчас это "мясо" швырнут с бортов - прямо в трескучий кромешный ад...
Вертикальный наводчик, степенный Данила Захаров, заботливо трет беличьим хвостиком яркую оптику своего прицела:
- Господин мичман, а правду говорят, будто один такой чемодан целые тышши стоит? Или врут люди?
Вальронд поиграл блестящим носком ботинка, крепко втиснутым, уже наготове, в тесную педаль "залп".
- Да, братец, - ответил он, вытирая пот. - Один бортовой удар с "Куин Элизабет" обходится Британии в тысячи фунтов стерлингов... Пристрелочный! передал мичман по трубе в погребное хозяйство. - Где же ты, моя прелесть?
- Есть пристрелочный, - раздался из преисподней голос баптиста Бешенцова. - Подаем на башню...
В утробе корабля провыл мотор, и воздушный лифт плавно поднял в башню первый снаряд. Наверху он со вкусом чмокнул воздух, словно поцеловался с любимой пушкой. Проклюнувшись наружу зеленой головкой, снаряд застыл - весь в нетерпеливом ожидании. Это и был пристрелочный. За ним, за зелененьким, как огурчик, уже лавиною хлынут через башню боевые, с красными шапочками на головах, нарядные, как игрушки...
- Ну, - опять спросил Захаров, - а ежели этот? Наш?
- Триста пятнадцать до войны, - пояснил Вальронд. - А сейчас - не знаю. Кажется, на Путиловском производство удешевили.
Носок мичманского ботинка нестерпимо сверкал на педали "залп". Сколько тысяч русских рублей перекидает он сегодня этим элегантным носком в несытую прорву мировой бойни?..
- Ваше благородие, - не отставал от мичмана любопытный Захаров, - а вот ежели бы все это да в деныу перешпандорить! Ну, стреляли бы, скажем, не снарядами, а деньгами? Как вы думаете, война бы раньше не окачурилась?
Вряд ли ожидал такой вопрос мичман.
- Ну, брат, подумай сам: на позиции турок летит золотой русский дождь... И вообще, Захаров, ты залезаешь в область политической экономики. А я окончил только Морской корпус его величества, и потому в этом ни бельмеса не смыслю.
Жуками заелозили по шкалам указатели целика. Наводка!
- Кончай болтать. Выходим на дистанцию. Башня - товсь...
Низко над водою прошли два аэроплана - в сторону Ени-Шере, где уже были сброшены десанты греческого легиона. По правому траверзу тянулся турецкий берег, изглоданный огнем и рваным железом. В смотровой щели башни скользила муть воды и желтизна пыльного неба.
- На дальномере! Не тяните с дистанцией... давайте!
В ответ - беготня стрелок и голос репетующего Пивинского:
- Сейчас скажу, сейчас... Шестьдесят... Нет, пятьдесят! Но приборы показывали только сорок четыре.
- А! - сказал Вальронд. - Давай первый. Один вколотим...
Прибойник с хлопаньем вогнал снаряд. Прицел. Целик. Гнусаво заблеял ревун, и Женька Вальронд надавил педаль. Пушка сорвалась с места. Неумолимый компрессор, шипя и брызгаясь горячим маслом, плавно поставил, ее на прежнее место.
- А-аткла-ане-ение... - пропел с дальномера Павлухин.
- Триста пятнадцать рублев, - запереживал Захаров. - И собаке под хвост бросили... Надо же так! А?
Башня грянула хохотом. Смеялся и мичман.
- Ты скупердяй, Захаров. Чего жалеешь? У нас полные погреба таких болванок... Не Путиловский, так союзники - подкинут! Боевыми, - приказал он, - клади!..
В прицеле над берегом возникли пять ярких точек, быстро взлетавших кверху. Вальронд понял, что эта пятерка пущена в сторону "Аскольда", но спокойно выжидал результата своих разрывов... Есть! Но... опять мимо.
И сразу - в микрофон, уже раздражаясь:
- На дальномере? Что вы там даете нам лапшу с маслом? Репетующий нес в микрофон чепуху:
- Шестьдесят восемь кабельтовых!
- Заткнись, - велел ему Вальронд в телефон и, повернувшись к прислуге башни мокрым от пота плечом, сказал: - Ну их всех в главный штаб... Ставь на сорок восемь!
Словно часы, настойчиво стучал автомат. Тонкие нити пироксилиновых газов быстро уползали в смотровые щели. Надо лбом мичмана гасли и снова поспешно вспыхивали упрятанные в глазках брони лампы. Шарахнули по берегу боевым, еще... еще!
Дали отклонение - дело пошло на лад.
Купол башни заполнил голос фон Ландсберга:
- Мичман! Куда вы кладете снаряды?
- А когда вы дадите верную дистанцию?
- Дальномер скис. Павлухин лезет на марс.
- На глазок? - засмеялся Вальронд. - Люблю старину-матушку. Я тоже буду наводить через дырку пальцем на три лаптя влево.
- Женечка, не балагань! У нас осколком сняло уже скальп с одного сигнальщика...
Только теперь, когда вода пошла через полубак, вскипая в шпигатах, Вальронд понял, что турки кладут снаряды точно. За спиною мичмана жахнул прибойник, и очередной снаряд влетел в дуло красной мордой. С лязгом, отчаянно клацая, сработал громоздкий станок замка. Носок ботинка привычно нащупал упругую педаль.
- Ревун... залп! - И все оседает в грохоте огня и стали. Накрытие... накрытие... накрытие. Молодцы ребята! Теперь их можно вырвать из боя только с мясом.
* * *
А глубоко под палубой - иная жизнь, иная героика.
Здесь ревут котлы; ходуном ходят, чавкая в масле, блестящие суставы машин; люди скользят на мазутных площадках, колотясь на качке ребрами, руками, лбами. Все они в штанах, подвернутых до колен, а на шеях - косынки, чтобы сподручнее вытирать пот. Для них тревоги боя вроде не существует: машина корабля - вот суть их тяжелой службы. Скорость... повороты... дым... пламя... вода... пробоины!
На ходовом реверсе стоит мастер - машинный унтер-офицер Тимофей Харченко, здоровенный бугай. На голой груди его - боженька в крестике, а на руке - тяжелый браслет, самолично перелитый из серебряных ложек, которые он украл в ораниенбаумском трактире (еще в начале службы). Харченко - человек выдающийся: ни у кого нет столько франков на книжке крейсерской сберкассы; Харченко даже чарки не выпьет - берет за вино деньгами; зато у него хуторок на Полтавщине, а выпить можно и на дармовщинку... Дураков-то всегда много!
Среди грохота машин и воя котлов, невозмутимый, прохаживается инженер-механик Федерсон - долговязый скелет, обшитый нежной голубой кожей альбиноса. Даже в кают-компании не знают, кто таков Федерсон: латыш? немец? эстонец? Механик никогда, не матерится; он ровно вежлив (ненавистно вежлив) с матросами и совсем невежлив ко всему, что отзывается Россией.
- Меньше дыма... меньше дыма, - говорит он тягуче. - Помните, что мы сейчас не в России, где к бардаку все привыкли. Мы в самом центре союзной эскадры... На нас смотрят!
Кто там смотрит - отсюда не видать. Вот когда лопнет снаряд ниже ватерлинии, тогда слышно, как двинет по борту, словно ломом в пустую бочку. Это ощутимо. А там, наверху, пускай смотрят, коли глаза имеются. К тому же англичане снабдили крейсер кардиффом в брикетах. А это такая дрянь, что навозом лучше топить. От кардиффа - ячмени на глазах, экзема на коже, зуд в паху и под мышками. Будет дым... будет! Дым будет нарочно, чтобы нагадить Федерсону, которого ненавидят - люто, неудержимо, как только могут ненавидеть люди, не имеющие иных забот сердца, кроме ненависти. В лучшем случае Федерсона не замечают. Сказал что - ответили ему "Есть!", а отошел Федерсон, - и в спину ему летит, словно нож под лопатку: "Шкура..."
- На место! - говорит каперанг, треснув удава шлепанцем по башке, и спокойно спрашивает далее: - Радио?
- Ночью была шифровка, переданная нам с "Куин Элизабет", у англичан станция дальнобойная - они и Лондон могут принять.
- А нам? Откуда?
- Очевидно, был принят Севастополь:
- Отлично, отлично. Ну, я вас более, мичман, не держу. Спасибо за вахту... Кстати, происшествий не было?
- Нет. Только французский гробовщик доставил на борт штрафного. По-видимому, матрос отбился от своего корабля.
- Хорошо, Евгений Максимович, ступайте...
Не накинув даже пижамы, в одной сетке на жирной груди, Иванов-6 проследовал вдоль салонного коридора. Мягкие пыльные ковры глушили его шаги. Походя, каперанг двинул костяшками пальцев в полированную дверь каюты старшего офицера.
- Роман Иванович, - сказал, не задерживаясь, - пора...
И прошел мимо, не дождавшись ответа. Он командовал крейсером, а старший офицер Быстроковский - командой этого крейсера. И от этого у них бывали нелады, ибо методы общения с матросами были разные. Иванов-6 усмехнулся: "Ванька с барышней" - это еще пустяки, милая шутка скучающих людей. А вот известно ли Быстроковскому, что ему дано прозвище "Сопля на цыпочках"? - за его умение подкрадываться к матросам... Иванов-6, как и большинство людей флота,. - матерщинник. Но зачем изобретать обидные слова для матросов: рвань, скважина, падаль, как это делает Быстроковский? Пусти матроса по матери до седьмого колена, но... не обижай человека! Тогда служба крейсера пойдет как по маслу.
Коридор салона кончается тупиком, и в нем - узкая дверь, на которой медная табличка, очень броская:
СТОЙ - НЕ ВХОДИ!
Иванов-6 смело толкает эту дверь. Ему, командиру крейсера, морскому министру да еще его императорскому величеству сюда входить можно. Здесь святая святых корабля: шифровальная служба. И навстречу каперангу встает тощий, но крепкий кондуктор{1}, с остро закрученными кверху усами. В руке его (жилистой, как у мужика-хлебороба) изящный японский веер. Он сначала неуверенно подносит его к лицу: фук-фук-фук. Мол, не оскорбит это вас? Нет, Иванов-6 на такие пустяки не обращает внимания, и тогда шифровальщик машет веером - ловко, словно опытная киотская гейша. По телу кондуктора, несмотря на ранний час, струями сползает острый, едучий пот.
- Время получения: три - двадцать. Время: четыре - восемь, докладывает он, - закончил расшифровку. Не осмелился будить вас, ибо ничего спешного не обнаружил.
- Садитесь, Самокин. - И сам каперанг плотно усаживается в плетеную индийскую качалку под опахалом электроспанкера. Читает: "...существуют ли на крейсере большевистские антивоенные настроения, и если да, то просим..." - Спичку!
- Милости прошу. - И кондуктор чиркает спичкой. Иванов-6 сует шифровку острым углом в огонек. Бумага корчится в руке, быстро сгорая, и пепел брошен в раковину.
- Здесь же, слава богу, не Кронштадт, - говорит командир "Аскольда", пуская воду из крана, и вода сразу уносит пепел в морское небытие под корабельное днище. - Здесь люди воюют! Они устали - так, я согласен. Но воюют не за страх, а за совесть... А ваше мнение, Самокин?
Веер вдруг замирает в руке ковдуктора.
- Россия, ваше высокоблагородие, - отвечает Самокин, подумав, - страна военная...
И тут начинают реветь над палубой горны, соловьями-разбойниками разливаются дудки боцманматов: "Вставать! Койки вязать! На молитву товсь!" Первые матюги косяком влетают в иллюминатор секретной каюты ранняя обедня уже началась.
Иванов-6 подцепляет ногой свалившийся шлепанец.
- Это не ответ на мой вопрос, Самокин. Это скорее ответ военного человека...
- Военному человеку! - подхватывает Самокин, и командир "Аскольда", усмехнувшись, оставляет кондуктора в его секретном отшельничестве.
Этот немолодой шифровальщик, живущий по соседству с салоном (полуофицер, полуматрос), казалось, не подлежал карам уставным, а только небесным: случись "Аскольду" гибель, и Самокин, обняв свинцовые книги кодов, должен с ними тонуть и тонуть, пока не коснется фунта. И - ляжет, вместе с книгами, мертвый.
Таков закон! Потому-то надо уважать человека, который каждую минуту готов к трудной и добровольной смерти на глубине. На той самой глубине, куда из года в год уносится пепел его секретных шифровок.
* * *
Борзыми гонялись по палубам и трапам фельдфебели-боцманматы Михальцов, Ищенко, Маруськин, Скок.
- Вставай! - орали. - Уже "Мокку" несут!
Из люков кубриков, откуда душно парило человеческим потом, неслось в ответ обратное:
- А, мак-размяк, опять эта какава... А кады же чай?
- Доплавались! Скоро душегубы кофию нам будут заваривать!
- Тише лайся, собака! Труха сверху сыпет...
В жилую палубу уже спускался боцман Власий Труш - грудь колесом (от денег, накопленных еще с Владивостока, которые он всегда под форменкой носит).
- Я вот тебе покажу "труха сыпет"! - с ходу накинулся он на Шурку Перстнева. - Ты у меня сам трухой гадить станешь... А ну, покажь койку свою! Как связал?
Тугой сверток койки (а внутри ее жесткий матрас из пробки) пролетел над палубой - хлоп! - прямо в грудь Труша, на которой тысчонки полторы уже собралось. Власий - мужик крепкий: даже не крякнул, и койка матроса, прыгая, мячиком отскочила прочь.
- Слушай, Шурка, - миролюбиво сказал Труш, - здесь тебе не Кронштадт, чтобы пижонство свое показывать. Здесь тебе Палестина самая настоящая. - И, сказав так, Труш перекрестил свои сбережения. - Слава те, хосподи, помолился он, - сподобились у святых мест побывать. Вот изжарю тебя, закончил он безо всякого перехода, - на солнышке, Шурка... И очень просто!
Погребной мастер Бешенцов был баптистом особого склада: его так долго тиранили за отклонение от веры - и отец Антоний и сами верующие, - что он стал буйным и злобным. Бешенцов никого не убивал, согласно заветам своей веры, но исправно подавал из погреба снаряды, чтобы другие убивали...
- Когда будешь жарить, - сказал он Трушу с лютостью, - не забудь с боку на бок его поворачивать. Чтобы он хрустел потом, язва князя Кропоткина!
- А ты, божия слезка, не капай тут, - оскорбился Шурка.
- Подбери койку, - велел ему Власйй Труш.
Подбирать койку, когда накал остыл, было стыдновато. Но пришлось уступить силе и власти.
Пожилой Захаров сказал Шурке:
- Эх ты... ключ от сундука с клопами! Уж коли кидаешься, так надо так шмякнуть, чтобы труха одна осталась...
Перстнев, покраснев, зализывал свою буйную гордость:
- Господин боцман, да ведь злоба берет... Ну скажи на милость. Нас будят в пять. Французов - в шесть. Англичане, их в семь подымают. Неужто так надо, чтобы одних только русских, словно собак с цепи, среди ночи срывали?
- Поднял коечку? - спросил Труш. - Вот и молодец ты у меня, Шурка... А служить бы тебе прямо на мериканском флоте. Там когда захотят, тогда и пролупятся. И сразу в бар, к девочкам!
По трапу - тра-та-та-та - Павлухин.
- Боцман! Новый матрос тебя шукает, Ряполов.
Матросы пулями летают по крутизне трапов, словно опереточные бесы, в дыму и в грохоте. Но тут случилось такое, чего уже давненько даже от пьяных не видели на "Аскольде": новый матрос, боясь крутизны, лез в кубрик не грудью вперед, а - задом...
От такого подлого нахальства стало тихо. Только поскрипывали спущенные на цепях для завтрака обеденные столы.
- Корова! - заорали все разом. - Назад! Вниз! Пулей! И новый матрос брякнулся к ногам боцмана.
- Собери свои мослы, - сказал Труш. - Раскидался тут...
- Матрош второй штатьи штрафной Ряполов..:
- А за что - штрафной? - навострился боцман.
- Жа политику поштрадал...
- Ну, пойдем, "штрадалец". - И Труш крепко взял его за ухо.
Вся палуба комендоров так и осела в дружном хохоте:
- Ай да штрадалец! Повели голубя... Теперь ему до конца службы из гальюна не выбраться!
Отправив Ряполова в писарскую, боцман столкнулся с Быстроковским и, сделав преданнейшее лицо, пожаловался:
- Ваше благородие, ну прямо сладу нет с ыми... С эфтой вот палубой, где из носовой "хлопушки" живут. Волки прямо, а не люди. Так и шпынят, так и шпынят. И слова им не скажи!
- Хорошо, боцман. Я передам Вальронду, чтобы унял своих оболтусов. Носовой плутонг, и правда, избаловался...
Лейтенант Корнилов, розовощекий юноша, вывел на прогулку своего красавца дога Бима: собака после ночи наделала на палубе, и лейтенант задиристо крикнул:
- Эй, пентюх! Подбери... - первому попавшемуся матросу. Этим "пентюхом" оказался трюмный Сашка Бирюков.
- Ваше благородие! - с хитрецою ответил трюмный. - Вот наделайте вы здесь любую кучу, и Сашка Бирюков уберет. Потому как человек, оно же понятно. А после собаки - никак не могу.
- Будешь убирать? - осатанел молодой лейтенант.
Но трюмный уже стремительно провалился в машинный люк. Корнилов потом с возмущением говорил Быстроковскому:
- Роман Иванович, это черт знает что! Машинные совсем разболтались. Я ему говорю - одно, а он, подлец, прямо в глаза мне смотрит. И по глазам вижу - дерзость, дерзость, дерзость!
- Хорошо, Владимир Петрович, - ответил старший офицер. - Я скажу Федерсону, чтобы подтянул своих механисьёнов...
Павлухин тем временем, сдав наружную вахту, направился к фитилю - на бак крейсера. Там, возле кадушки, наполненной водою, можно было курить. Но куряк в этот ранний час не было. Только кондуктор Самокин, поставив ногу на край обреза, пытался прикурить от угасающего фитиля.
- Что нового? - спросил он Павлухина.
- Да так... ничего. Жарко вот будет!
- Да, будет. Верно. Ну?
- Матрос тут такой... Ряполов, говорит - за политику.
- Врет, сволочь! - ответил кондуктор. - Я уже узнавал от писарей. Сидел за подлость. От таких подальше... - И поманил Павлухина к себе поближе. - Шифровка была ночью, - сообщил осторожно. - На Балтике негладко. Там наши работают...
- Ну? И что?
- Вот и спрашивали "Ваньку с барышней" - как у нас?
- А как у нас? - засмеялся Павлухин.
Самокин оглядел рейд, заставленный кораблями. Бросил окурок в кадушку, и он зашипел, погаснув.
- Сам знаешь, как у нас... Пока только двое. Эсеры да анархисты, вроде Шурки Перстнева, нас пополам перекусят. А собирать начнут - перепугают. И твою башку, Павлухин, на мою секретную часть жеваным хлебом приклеят...
* * *
Англичане проснулись ровно в семь. Кажется, они даже не позавтракали. А сразу - шарах! - по туркам из главного калибра. Многопудовые чемоданы с шорохом пронеслись над эскадрой.
Союзный флагман поднял сигнал, обращенный к "Аскольду":
ДОЛГО ЗАВТРАКАЕТЕ!
- Зато мы раньше всех встали, - обиделся Иванов-6. - Пусть на мостике отстучат: придем на позицию вовремя. Роман Иванович, а не пора ли отправлять катер?..
Быстроковский наспех запил у буфетной стойки порошок хины, поднялся на спардек. Паровой катер с "Аскольда" качался под бортом, готовый отправиться на прикрытие греческого десанта. Виккерсовский автомат "пом-пом" сердито торчал из рубки. В бой уходили смертники, чающие крестов и водки, и возглавлял их чахоточный барон Фиттингоф фон Шелль, минер крейсера.
- Роман Иванович, - сказал он с издевочкой. - В случае чего, не забудьте, что я был лютеранином. Не поручайте завтра моего бренного тела отцу Антонию... я не хочу быть пропитым!
Бысгроковский не растерялся с ответом:
- О том, что вы лютеранин, я надпишу на бутылке с шампанеей, которая уже заморожена, Карл Фромгольдович, к вашему прибытию... Счастливо, дорогая баронесса!
...Два гальюна в носу и корме - на сорок восемь водостоков - убирали штрафные Ряполов и Пивинский.
- Вот что я тебе скажу, паря, - внушал Пивинский, как более опытный, Ряполову, вовсю хлеща вокруг из брандспойта. - Самая легкая работа на флоте его величества - это поганая работа. Везде лезут офицеры в белых перчатках и даже в рыло пушке заглядывают - не запылилась ли она, стерва? А к нам заглянут - нет ли дерьма? Дерьмо убрано, и мы свободны, если считать, что вообще в этом мире существует свобода...
Когда приборку закончили, Пивинский повлек Ряполова за собой, шепча ему на ухо - с нежностью:
- Ша! Мы люди гиблые, штрафованные. Нас замордуют...
Он провел Ряполова в форпик, узенький косой отсек, угол которого составлял форштевень крейсера. Здесь хранились банки с краской и политурами, лаками и эссенциями. Пивинский раскрыл ногой сверток парусины, под которой были скрыты две баночки, проложенные ваткой. И текла по капле желтая муть, назначение которой русскому человеку всегда понятно.
- Пей. Чистенький. Как другу.
- Ждохнем, - ответил Ряполов, принюхиваясь. Настроение у Пивинского было добровольно убиенное.
- Сейчас под Кум-Кале пойдем, там и гробанемся. А от этого еще не помирали... Сосай! Все равно подыхать.
Ряполов, зажмурив глаза, высосал натощак пол-банки.
- Малиной во рте жапахло. Ждыхай и ты, шука...
Пивинский окосел тут же, не вылезая из форпика, измазался в каком-то вонючем лаке, и Ряполов здорово испугался:
- Шлушай, а ты шлучайно не калаголик?
- Нет, я не калаголик, - ответил Пивинский и, заплакав, стал биться сдуру башкой о броню...
А под ними уже грохотала цепь, бегущая из глубины моря. Крейсер вдевал якоря в клюзы, как серьги в уши. Звучали колокола громкого боя, призывая команду занять места по боевому расписанию. Взлетели к небу стеньговые флаги - готовность "Аскольда" к бою теперь видна всем. По бортам уже разносились антенные сетки, чтобы иметь постоянную связь с кораблями союзной эскадры.
Офицеры не спеша (время еще было) расходились из кают-компании. Старший артиллерист крейсера, плешивый лейтенант фон Ландсберг, задержал плутонговых Корнилова и Вальронда:
- Володя и ты, Женечка, дальномер у нас расхлябался. В цепи где-то сдвиг синхронности. А потому прошу вас при стрельбе следить и за репетацией по телефонам.
- Есть, - ответили в один голос плутонговые офицеры.
...Завив хвосты колечками, над палубой качаются вниз головами отчаянные лемуры. На мостике раскинут лонгшез. И в нем, покуривая сигару, устроился для боя Иванов-6 во всем белом, словно беззаботный дачник. А на страшной высоте, почти наравне с лемурами, гальванер Павлухин уже срывает чехлы с громоздкой трубы дальномера. Уютное кожаное сиденьице, словно ласточкино гнездо, провисает над пропастью... Цепляясь за скобы трапа, по стволу мачты лезет к нему лейтенант фон Ландсберг. Добрался, примерился и плюх запотевшей спиной в соседнее с Павлухиным кресло.
- Ну и мотает, - сказал он матросу. - Особенно на поворотах.
Это верно: площадка дальномера то стоит над самым мостиком, и можно плюнуть на панаму Иванова-6, а то вдруг с ревом рушится при крене за борт, провисая над белыми гребнями.
- Разверни! - говорит фон Ландсберг кратко, и оба они влипают лицами в каучуковую оправу оптики. Что они видят сейчас? В четком пересечении нитей шатается перед ними далекий берег Турции: скалы... камни... минареты... чайки...
- Я же говорил вам! - кричит на ветру Павлухин. - Он еще от самой Хайфы расстроился от вибрации. Нет совмещения! Нету!..
Фон Ландсберг и Павлухин опутаны проводами телефонов, словно каторжники веревками. И в наушниках того и другого уже воркует голос лейтенанта Корнилова:
- Кормовой плутонг к открытию огня готов.
- Володя, - напоминает фон Ландсберг, - прошу тебя: следи за репетацией. Ты даже не знаешь, как трясет на дальномере!
* * *
Броня укрыла людей, сразу ставших сосредоточенными.
На палубе крейсера - ни души; закинуты люки, задраены горловины... Кажется, все уже вымерло: жизнь течет под броней.
Взмах острой лопаты, и дог Корнилова уже без хвоста! - с визгом убегает в коридор кают-компании. Тонкий обрубок собачьего хвостика летит за борт.
- Сашка Бирюков свое дело знает, - говорит матрос, сбегая в глубину котельной шахты. - Он еще себя покажет...
Глава вторая
Вальронд протискивает свое тело в узкую щель броневой двери. Самое трудное - не покалечиться. Но когда сел на место, то уже нет ничего уютнее твоего кресла, откуда ты хозяин над этой страшной многотонной башней.
- Все на местах? - оглядел мичман. - Тогда задраить башню к бою... - И в микрофон: - Носовой плутонг к открытию огня, во имя аллаха, готов!
В ответ звонко дребезжит мембрана передачи.
- Женечка! - говорит фон Ландсберг. - Не балагань, золотко. А чтобы ты лопнул от зависти, сообщаю: Володька сегодня свой плутонг приготовил раньше тебя...
Глухо бахнула броневая дверь. С лязгом закинуты щиты полупортиков. И теперь божий мир глядел на людей только в узкие смотровые щели. Тускло мигало под сводами башни электричество, сразу невмоготу стало от духоты раскаленной стали.
- Раздевайся, братцы, - сказал Вальронд, и первым потянул через голову сетку, противно липнущую к лопаткам.
Обнаженные тела матросов маслянисто отсвечивали литыми мускулами. Они как бы сливались воедино с машиной смерти - этим орудием, занимавшим всю башню. Мичман невольно залюбовался людьми: вот они, словно сошедшие с полотен Микеланджело, воины флота великой Российской империи. Три океана и четырнадцать морей остались за ними. Неутомимые бойцы, они уже в самой пасти турецкой столицы и сейчас покажут, на что способны...
И снова, как будто исчужа, поманила мичмана сладостным пальцем волоокая Шехеразада. Это его, мичмана, она поманила. Но раскрытое горло проливов зазывало матросов иначе; Не пальчиком, нет, какой там к черту пальчик! За воротами Дарданелл и Босфора чудился им прорыв в Черноморье, гавани Севастополя, дальние поезда и тот полустанок, где их встретят забытые родичи... Не пальчиком - калачом и бутылкой, слезой и поцелуем! Конец войне - вот сказка матросской Шехеразады!
Вальронд глянул на приборы:
- Провернуть на девяносто... дать угол. Вертикаль! Так, братцы, хорошо. Теперь - горизонт, па-а-ашел горизонт...
Чудовищный механизм сорвался с места, катясь по барбету на роликах плавно и журча; все пришло в движение. Защелкали приборы, отмечая любое кивание орудийного хобота, и мичман, довольный, хлопнул себя по ляжкам.
- Замечательно, - сказал. - Сейчас, ребята, начнем... Последние минуты перед боем... Самые последние!
В смотровую щель виден скользкий полубак крейсера, режущий желтый мутный простор. Зарываясь в сверкающую пену, нос "Аскольда" вдруг круто взлетает - весь в движении, весь в тряске крена. И разом отряхивает за борт тяжелую воду.
С воем уходят вдаль снаряды английских кораблей. Взрывов почти не слышно - они далеко отсюда; рвутся снаряды у города Крития, где расположена ставка противника. "Аскольд" медленно обгоняет транспорта, на палубах которых в четких каре застыли войска - новозеландские, австралийские, греческие. Сейчас это "мясо" швырнут с бортов - прямо в трескучий кромешный ад...
Вертикальный наводчик, степенный Данила Захаров, заботливо трет беличьим хвостиком яркую оптику своего прицела:
- Господин мичман, а правду говорят, будто один такой чемодан целые тышши стоит? Или врут люди?
Вальронд поиграл блестящим носком ботинка, крепко втиснутым, уже наготове, в тесную педаль "залп".
- Да, братец, - ответил он, вытирая пот. - Один бортовой удар с "Куин Элизабет" обходится Британии в тысячи фунтов стерлингов... Пристрелочный! передал мичман по трубе в погребное хозяйство. - Где же ты, моя прелесть?
- Есть пристрелочный, - раздался из преисподней голос баптиста Бешенцова. - Подаем на башню...
В утробе корабля провыл мотор, и воздушный лифт плавно поднял в башню первый снаряд. Наверху он со вкусом чмокнул воздух, словно поцеловался с любимой пушкой. Проклюнувшись наружу зеленой головкой, снаряд застыл - весь в нетерпеливом ожидании. Это и был пристрелочный. За ним, за зелененьким, как огурчик, уже лавиною хлынут через башню боевые, с красными шапочками на головах, нарядные, как игрушки...
- Ну, - опять спросил Захаров, - а ежели этот? Наш?
- Триста пятнадцать до войны, - пояснил Вальронд. - А сейчас - не знаю. Кажется, на Путиловском производство удешевили.
Носок мичманского ботинка нестерпимо сверкал на педали "залп". Сколько тысяч русских рублей перекидает он сегодня этим элегантным носком в несытую прорву мировой бойни?..
- Ваше благородие, - не отставал от мичмана любопытный Захаров, - а вот ежели бы все это да в деныу перешпандорить! Ну, стреляли бы, скажем, не снарядами, а деньгами? Как вы думаете, война бы раньше не окачурилась?
Вряд ли ожидал такой вопрос мичман.
- Ну, брат, подумай сам: на позиции турок летит золотой русский дождь... И вообще, Захаров, ты залезаешь в область политической экономики. А я окончил только Морской корпус его величества, и потому в этом ни бельмеса не смыслю.
Жуками заелозили по шкалам указатели целика. Наводка!
- Кончай болтать. Выходим на дистанцию. Башня - товсь...
Низко над водою прошли два аэроплана - в сторону Ени-Шере, где уже были сброшены десанты греческого легиона. По правому траверзу тянулся турецкий берег, изглоданный огнем и рваным железом. В смотровой щели башни скользила муть воды и желтизна пыльного неба.
- На дальномере! Не тяните с дистанцией... давайте!
В ответ - беготня стрелок и голос репетующего Пивинского:
- Сейчас скажу, сейчас... Шестьдесят... Нет, пятьдесят! Но приборы показывали только сорок четыре.
- А! - сказал Вальронд. - Давай первый. Один вколотим...
Прибойник с хлопаньем вогнал снаряд. Прицел. Целик. Гнусаво заблеял ревун, и Женька Вальронд надавил педаль. Пушка сорвалась с места. Неумолимый компрессор, шипя и брызгаясь горячим маслом, плавно поставил, ее на прежнее место.
- А-аткла-ане-ение... - пропел с дальномера Павлухин.
- Триста пятнадцать рублев, - запереживал Захаров. - И собаке под хвост бросили... Надо же так! А?
Башня грянула хохотом. Смеялся и мичман.
- Ты скупердяй, Захаров. Чего жалеешь? У нас полные погреба таких болванок... Не Путиловский, так союзники - подкинут! Боевыми, - приказал он, - клади!..
В прицеле над берегом возникли пять ярких точек, быстро взлетавших кверху. Вальронд понял, что эта пятерка пущена в сторону "Аскольда", но спокойно выжидал результата своих разрывов... Есть! Но... опять мимо.
И сразу - в микрофон, уже раздражаясь:
- На дальномере? Что вы там даете нам лапшу с маслом? Репетующий нес в микрофон чепуху:
- Шестьдесят восемь кабельтовых!
- Заткнись, - велел ему Вальронд в телефон и, повернувшись к прислуге башни мокрым от пота плечом, сказал: - Ну их всех в главный штаб... Ставь на сорок восемь!
Словно часы, настойчиво стучал автомат. Тонкие нити пироксилиновых газов быстро уползали в смотровые щели. Надо лбом мичмана гасли и снова поспешно вспыхивали упрятанные в глазках брони лампы. Шарахнули по берегу боевым, еще... еще!
Дали отклонение - дело пошло на лад.
Купол башни заполнил голос фон Ландсберга:
- Мичман! Куда вы кладете снаряды?
- А когда вы дадите верную дистанцию?
- Дальномер скис. Павлухин лезет на марс.
- На глазок? - засмеялся Вальронд. - Люблю старину-матушку. Я тоже буду наводить через дырку пальцем на три лаптя влево.
- Женечка, не балагань! У нас осколком сняло уже скальп с одного сигнальщика...
Только теперь, когда вода пошла через полубак, вскипая в шпигатах, Вальронд понял, что турки кладут снаряды точно. За спиною мичмана жахнул прибойник, и очередной снаряд влетел в дуло красной мордой. С лязгом, отчаянно клацая, сработал громоздкий станок замка. Носок ботинка привычно нащупал упругую педаль.
- Ревун... залп! - И все оседает в грохоте огня и стали. Накрытие... накрытие... накрытие. Молодцы ребята! Теперь их можно вырвать из боя только с мясом.
* * *
А глубоко под палубой - иная жизнь, иная героика.
Здесь ревут котлы; ходуном ходят, чавкая в масле, блестящие суставы машин; люди скользят на мазутных площадках, колотясь на качке ребрами, руками, лбами. Все они в штанах, подвернутых до колен, а на шеях - косынки, чтобы сподручнее вытирать пот. Для них тревоги боя вроде не существует: машина корабля - вот суть их тяжелой службы. Скорость... повороты... дым... пламя... вода... пробоины!
На ходовом реверсе стоит мастер - машинный унтер-офицер Тимофей Харченко, здоровенный бугай. На голой груди его - боженька в крестике, а на руке - тяжелый браслет, самолично перелитый из серебряных ложек, которые он украл в ораниенбаумском трактире (еще в начале службы). Харченко - человек выдающийся: ни у кого нет столько франков на книжке крейсерской сберкассы; Харченко даже чарки не выпьет - берет за вино деньгами; зато у него хуторок на Полтавщине, а выпить можно и на дармовщинку... Дураков-то всегда много!
Среди грохота машин и воя котлов, невозмутимый, прохаживается инженер-механик Федерсон - долговязый скелет, обшитый нежной голубой кожей альбиноса. Даже в кают-компании не знают, кто таков Федерсон: латыш? немец? эстонец? Механик никогда, не матерится; он ровно вежлив (ненавистно вежлив) с матросами и совсем невежлив ко всему, что отзывается Россией.
- Меньше дыма... меньше дыма, - говорит он тягуче. - Помните, что мы сейчас не в России, где к бардаку все привыкли. Мы в самом центре союзной эскадры... На нас смотрят!
Кто там смотрит - отсюда не видать. Вот когда лопнет снаряд ниже ватерлинии, тогда слышно, как двинет по борту, словно ломом в пустую бочку. Это ощутимо. А там, наверху, пускай смотрят, коли глаза имеются. К тому же англичане снабдили крейсер кардиффом в брикетах. А это такая дрянь, что навозом лучше топить. От кардиффа - ячмени на глазах, экзема на коже, зуд в паху и под мышками. Будет дым... будет! Дым будет нарочно, чтобы нагадить Федерсону, которого ненавидят - люто, неудержимо, как только могут ненавидеть люди, не имеющие иных забот сердца, кроме ненависти. В лучшем случае Федерсона не замечают. Сказал что - ответили ему "Есть!", а отошел Федерсон, - и в спину ему летит, словно нож под лопатку: "Шкура..."