Пикуль Валентин Саввич. Из тупика

   Басалаго поставил вопрос ребром:
   - А этот расстрел в Тулоне?..
   Ветлинский рванул с себя "непромокашку".
   - Команда уверена, что приговор подписал полковник Найденов и атташе посольства. К тому же мне пришлось выступить перед судовым ревкомом...
   - С чем?
   - Я вынужден был признать эту революцию. Я признал ее... Впрочем, задумался каперанг, - мне для этого совесть свою насиловать не пришлось, ибо я отдаю отчет себе в том, что Романовы только занимали место. Они не были способны довести Россию до победного конца. Честно скажу вам, Мишель: да, я буду поддерживать Керенского в его стараниях воодушевить флот и армию к наступлению...
   - Что ж, все разумно, - согласился Басалаго. - Вы спасли не только себя. Вы спасли крейсер... для России, для войны.
   - Очень рад, Мишель, что вы это сразу поняли. Ради этого я и шел на все. А теперь... спать. Вы меня извините, Мишель, но я забыл, когда спал в последний раз...
   Сковырнув с ног громоздкие штормовые сапоги, разбухшие от сырости, Ветлинский рухнул на койку. Его глаза закрылись темными веками, словно пятаками глаза покойника. Серые губы каперанга слабо прошептали:
   - Вы можете говорить и дальше, Мишель. Я еще не сплю... Басалаго поднял с палубы опрокинутый стул-раскидушку.
   - Я вас очень ждал, Кирилл Фастович, - заговорил он, садясь поближе к каперангу. - Здесь, в Мурманске, вам бояться нечего. Поверьте: наши корабли всегда под главным калибром "Юпитера", англичане никаких бунтов не допустят. Я вас очень ждал, - повторил он, - чтобы совместно...
   - Постойте, - сказал Ветлинский, не открывая глаз. - Мне не понравилось, что вы сейчас сказали...
   - Что не понравилось вам, Кирилл Фастович?
   - Вот это. Быть под наводкой калибра... с "Юпитера".
   - Но это же не "Гебен" и "Бреслау"!
   - Все равно, - возразил Ветлинский, - Я слишком хорошо изучил англичан: дай им только мизинец, и они... я их знаю!
   От лица утомленного каперанга вдруг разом отхлынула кровь. Ветлинский стал белым-белым - он уснул. Басалаго встал и, осторожно затворив двери, поднялся на палубу.
   К борту крейсера как раз подошел катер с "Юпитера", и по штормтрапу вскарабкался английский сублейтенант - розовощекий юнец, лет восемнадцати на вид. Заметив флаг-офицера, он вскинул руку к белобрысой голове, ничем не покрытой.
   - Адмирал Кэмпен, - сказал дерзко, - выражает неудовольствие, что крейсер салютовал ему только одиннадцатью залпами. Мой адмирал в чине бригадном, ему положено слышать в свою честь тринадцать залпов.
   Матросы-комендоры уже начинали расходиться от пушки.
   - Первая! - крикнул Басалаго. - Расшнуровать обратно, два холостым добавь...
   От пушки - выкрик, совсем невежливый:
   - А ты кто такой?
   - Флаг-офицер, состоящий при мурштабе.
   - У нас свой штаб, - ответили.
   Суб-лейтенант с линкора "Юпитер" ждал.
   - Мой адмирал тоже ждет, - сказал юноша улыбаясь.
   Из люка вылез на палубу унтер-офицер с отверткой в зубах.
   - О чем тут спор? - спросил.
   - А кто ты такой? - сказал ему Басалаго.
   - Гальванный унтер-офицер статьи первой Павлухин, член судового ревкома.
   - Вот вас-то мне и надо, милейший! Соизвольте велеть своим матросам расшнуровать первую и добавить два холостых.
   Павлухин помахал отверткой:
   - Ребята! Традиций флота не нарушать... Два - в небо, чтобы чертям тошно стало, вжарь!
   - Пожалте, - отозвались с пушки, срывая чехлы. Дважды, оглушая залив, грохнула пушка.
   Понемногу успокоились чайки, опять присаживаясь на воду. Суб-лейтенант глянул с высоты борта (примерно как с крыши трехэтажного дома) и ловкой обезьяной совершил прыжок на шкентель с мусингами. Быстро и умело спускался на катер.
   - Олл райт! - гортанно выкрикнул англичанин на прощание.
   Басалаго задумчиво стоял возле борта. Под ним - вода, темная, и мощный отлив выносил от самой Колы в океан водоросли, дохлую рыбу, пустые консервные банки. И вдруг - вспомнил.
   - А мичман Вальронд, - спросил, - где?
   - Целехонек, - ответил ему Павлухин. - Ваш мичман Вальронд честь честью справил со мною дружескую отвальную в мюзик-холле Лондона и ушел... по-английски не попрощавшись!
   Басалаго ответил:
   - Вальронд покинул крейсер - в это верю. Но вряд ли мичман Вальронд справлял отвальную именно с вами.
   - Как знать... - улыбнулся Павлухин. - Всяко бывает...
   Басалаго примерился к броску, криком подзывая свой портовый катер, чтобы моторист подвел его под шкентель с мусингами.
   За спиною лейтенанта переговаривались матросы:
   - То англичанин, нация морская. А эти... наши... баре!
   Один прыжок и тело, пролетев над кипящей водой, повисло в воздухе. Басалаго сначала насладился удивлением аскольдовцев, а потом, вися на руках вровень с палубой, прокричал им:
   - Я вам не барин... Как представитель Центромура я приду сюда снова. И наведу порядок на крейсере... ррреволюционный!
   - Какой порядок? - кинулись к борту матросы.
   - Порядок революции. - И соскочил вниз, балансируя на шаткой палубе катера. - Полные обороты, - велел он в машину. - Подойти под трап "Юпитера"...
   Павлухин раскрыл дверь и переступил через комингс, который до революции имели право перешагнуть только командир крейсера, военно-морской министр или император России...
   Самокин собирал в чемодан вещи: белье, книги, японские безделушки. Придавил чемодан коленом - щелкнули застежки.
   - Вот и все, - сказал, выпрямляясь.
   Павлухин глянул в кругляк иллюминатора, где виднелись жалкие строения города-недостройки, и опечалился:
   - Дыра...
   - Ошибаешься. Это тебе не дыра, а - окно в мир. Такое же, как когда-то Петербург, только еще шире, еще просторнее. Погоди, здесь еще будет такое... А вообще-то, - закрутил усы Самокин, - отчасти ты прав: после Сингапура, Тулона, Лондона... дыра!
   Помолчали. Ветер из иллюминатора стегал кондуктора прямо в затылок, лохматя ему волосы...
   - Значит, так, - заговорил Самокин. - Главное здесь сейчас это Центромур. Но он подчинен Целедфлоту, что в Архангельске. Будет тебе трудненько, Павлухин... Глотки у всех здоровые. И будут драть их пошире. Теперь народ стал смелее. В случае чего, и ножик под ребро пустят... Настоящих моряков-балтийцев здесь нет. Опитки да объедки - возьми, боже, что нам негоже... Рассчитывай на пополнение, что прибыло в команду, советовал Самокин - вот Кочевой, Власьев, Кудинов...
   - Понимаю, - кивнул Павлухин. - Кочевой, Власьев, Кудинов Митька. У этих, правда, головы на пупок не завернуты.
   Самокин вскинул в руке чемодан - примерился, как нести.
   - Совжелдор, - сказал он вдруг, - это в Петрозаводске, и туда нам не статья: дело не морское, а путейское. Питер за дорогу эту ни зубов, ни крови не пожалеет... Будем драться!
   - Ты думаешь? - не поверил Павлухин.
   - Еще как! А тебе, дружище, дорога прямая - в местный Центромур.
   - Да как выберут?
   - Пройдешь... Все-таки наш "Аскольд" - посудина первого ранга. Не только матросы, но сама броня и сам калибр за тебя голосуют. И запомни, Павлухин, намертво: боезапаса не сдавать! Что угодно - без штанов останьтесь, а погреба берегите.
   - Ясно, - сказал Павлухин.
   - И еще, - добавил Самокин, расхаживая по каюте, сразу ставшей для него чужой и пустой. - Старайся попасть в Целедфлот, потому что в Архангельске есть наши. Сцепись с тамошними большевиками в одну хватку. Запомни вот это имя...
   - Говори, запомню!
   - Николай Александрович Дрейер, поручик Адмиралтейства.
   - Поручик?
   - Чего вскинулся? - осадил гальванера Самокин. - Сядь, не дури... Поручик Дрейер окончил Морской корпус, но ему даже мичмана ради смеха не дали. А поручика... За что? А вот за то, что он марксист. В Архангельске он главный оратор от большевиков, и ты еще полюбишь его.
   - А как найти этого Дрейера?
   - Он плавает штурманом на военном ледоколе "Святогор", что построили для нас в Канаде. Организация в Архангельске, - продолжал Самокин, конечно, слабенькая. Но большевики все же есть. А здесь - дыра, ты прав! Кораблей много, верно: Но половина английские да французские. И заметь, главный калибр все время расчехлен... Черт их там разберет, что они про себя ночью думают!
   - Неужто на такой прорве кораблей, - сказал Павлухин, - и все мозги у братвы набекрень?
   - Были бы у них мозги нормальные, - ответил Самокин, - так они бы за Милюкова не держались... Пошуруй, конечно. И на флотилии. И на дороге. Путейцы народ бродяжий, на месте не сидят. Катаются. До Питера и обратно... Ну, что загрустил?
   - А чему тут радоваться? Дела неважные... И ты улепетываешь.
   - Надо. Так надо. - Самокин хлопнул его по плечу и снова вздернул чемодан за ручку. - Тяжеленный, дьявол... Набрал барахла за двенадцать лет службы. Ну, а теперь, Павлухин, должен я сказать тебе одну вещь. Очень опасную: она требует разума, спокойствия и выдержки.
   - Это ты к чему меня готовишь?
   - К разговору о нашем каперанге Ветлинском.
   - А что? Он вроде бы все понял... все принял.
   - Верно. И все как будто принял. Но перед этим он, только он один, был повинен в расстреле четырех в Тулоне. И наш атташе Дмитриев в Париже и сам следователь были против расстрела!
   Павлухин наступал на Самокина:
   - И ты знал? Ты знал? И - молчал?
   - Знай и ты. Молчи и ты.
   - Как же это?
   - А вот так... Через мои руки прошли все шифровки. Помочь я ничем не мог. Вся борьба за жизнь четырех между Ветлинским и посольством была у меня перед глазами.
   - И молчал? - не мог простить Павлухин Самокину.
   - Правильно, что не сказал. Угробить человека легко. А кто крейсер доведет до Мурманска? Ты, что ли? А корабль необходимо сохранить... для революции. Вот и молчал.
   Павлухин потер один кулак о другой:
   - Ну теперь-то мы дома... Крейсер он привел.
   - Будь разумнее, Павлухин, - сказал ему Самокин. - Революция не состоит из одних расправ и выстрелов. Время еще покажет, что такое Ветлинский. Может, он еще шерстью наизнанку вывернется? И даже будет полезен?
   - Кому?
   - Службе, дурак ты такой... Службе!
   - Да не верю я в это.
   - А я и не настаиваю, чтобы ты на каперанга крестился. Но надо еще проверить - что скрывается за его речами.
   Звякнул звонок, откинулось в переборке окошечко из радиорубки. Самокин перенял бумагу, как в старые времена.
   - Это же не шифровка! - сказал он. - Так чего суете мне?
   - Все равно. Тебе ближе. Ты и передай командиру.
   - А что там? - вытянул шею Павлухин, подозрительный. Самокин глянул на бланк и хмыкнул:
   - Сам Керенский вызывает нашего Ветлинского в Питер.
   - Зачем?
   - Этого не знает пока и сам Ветлинский. Очевидно, Керенский имеет на него какие-то особые виды... Неспроста!
   Самокин поднялся на мостик. В шубе и валенках дрог на ветру сигнальщик. Увидел кондуктора и стал ругаться:
   - Ну и закатились мы. Если так на солнце зубами ляскать, так что же зимой-то будет? Во климат, провались он, холера... там уже цветы вижу, на сопках, а за цветами лед не тает.
   - Отщелкай на СНиС, - попросил Самокин сигнальщика, - пусть ответят нам, если сами знают: когда питерский уходит?
   Под ширмами прожектора узкими щелями вспыхнул ярчайший свет дуги. Сигнальщик проблесками отщелкал на пост вопрос: створки ширмы то открывали, то гасили нестерпимое сияние дуги, устремленное узким лучом прямо в пост СНиСа.
   - Есть, - сказал. - Проснулись, сволочи... отвечают.
   - Читай, - велел Самокин.
   Теперь такой же луч бил в мостик "Аскольда".
   - Курьерский... отходит... И спирту просят!
   - Ответь им: спасибо. А спирт - в аптеке.
   Берег "писал" снова, и сигнальщик прочел в недоумении.
   - Эй, Самокин! Советуют нам пушку продать.
   - Начинается... анархия, мать порядка, - выругался Самокин.
   Уже надев шинель, он подхватил пудовые книги кодов, отнес их в салон. Ветлинский спал, похожий на мертвеца, и ветер стегал бархатные шторы, раздувая их сырым сквозняком. Поверх книг Самокин положил распоряжение главковерха Керенского и вышел из салона... Навсегда! Навсегда!
   На трапе он поцеловался со всеми, кто встретился ему. И всю ночь кондуктор-большевик мирно спал в вагоне, бежавшем через лесистые тундры. Самокин не знал еще, что его ждет в Петрограде, как не знали того и те, кто оставался в Мурманске.
   * * *
   Вид Мурманска приводил Власия Труша в трепетное содрогание. "Во, лафа выпала! - думал он. - Небось в эдакой трущобе и жрать подают одни сухари... Ежели, скажем, по три рубля рвануть за каждую банку? Сколько же это будет?.."
   Подсчитал и снова впялился в иллюминатор: "Да что там три! Нешто в эдаком краю, где ништо не водится, и по пятерке не накладут?" И с упоением наблюдал он всю мурманскую разруху и неустроенность окаянной человеческой жизни. "О себе тоже, - размышлял, - забывать не стоит..."
   С такими-то вот мыслями, полными самого благородного значения, боцман Труш и вышел в середине дня на каменистый брег земли российской - земли обетованной.
   - Эй! - окликнул прохожего. - А главный прошпект где?
   - Где стоишь, там и будет главный.
   - По шпалам-то?
   - Милое дело, - ответил прохожий.
   "Пройдусь разведаю", - решил Власий Труш и, выпятив грудь, закултыхался по шпалам.
   И вдруг... О эти "вдруг"! Как они играют человеком!
   Сидела на ступеньках вагона баба, держа на коленях младенца. А сей исторический младенец играл пустой банкой из-под ананасов. Как раз той фирмы, какую закупил в Сингапуре и сам Власий Труш... Боцмана малость подзашатало, и он долго озирался вокруг, словно перед злодейским убийством.
   Потом заботливо склонился над младенцем, приласкал его.
   - Так-так. На солнышке греется... Балуется, значит!
   - Руки все вымотал, - печаловалась баба. - Уж я порю его, порю... Никакого толку!
   - Тя-тя... Тя-тя... - пролепетал младенец.
   - А баночка-то, - схватился Труш за жестянку, - красивенькая... Где взяла? - вдруг гаркнул он на бабу. - Отвечай!
   - О чем ты, родимый? - испугалась баба.
   - Отвечай, где взяла ананасью банку?
   - Батюшка милый, да пошла до лавки и свому огольцу купила.
   Труш развернул в руках платок, остудил лицо от пота.
   - Купила? - засмеялся. - Да что ты врешь, баба? Это же господская штука... Три рубля банка стоит. Где тебе!
   - Не сочиняй ты, - обиделась баба. - Налетел, будто я украла... Эдакого-то добра у нас много. Вот картошки нет, картошка в этих краях дорогая. Три рубля одна насыпочка стоит. Да вить... насыпать разно можно. А это - тьфу, ананасина твоя!
   - И он, твой шибздик... что? Никак съел?
   - Съел, батюшка. У него пекит хороший. Все руки, говорю, отмотал мне, проклятый...
   - Сколько же ты заплатила за банку?
   - А сколько? Как все, так и я... за полтинник. У гличан, слышь-ка, такого барахла много навезено. Вот мы и кормимся...
   Власий Труш понял, что он разорен. Видеть не мог более сопливого младенца, что усиленно развлекал себя пустою нарядной жестянкой. Кинулся боцман на станционный телеграф - там народу полно - и растолкал всех ждущих очереди.
   - Полундра, мадам... полундра, вам говорят! Я - "Аскольд", только что пришли с того свету. Срочная телеграмма: быть революции или не быть? Прошу не волноваться...
   И отбил в Ораниенбаум жене:
   СООБЩИ ЦЕНЫ АНАНАСЫ КРЕПКО ЦЕЛУЮ ТВОЙ ВЛАСИК
   - Когда будет ответ?
   - Зайдите вечером, - посулил телеграфист.
   До вечера, голодный как волк, Власий Труш гулял по шпалам.
   Вечером его поджидала телеграмма из Ораниенбаума: АНАНАСЫ НЕ ПОНЯЛА ХЛЕБА НЕТУ КРЕПКО ОБНИМАЮ
   Дух взбодрился сразу. Видать, в Петрограде, и вправду говорят, народец с голоду дохнет. Сразу отлегло от сердца, будто камень с него свалили: все в порядке, не пропадем! Итак, решено - везти ананасы до революционного Питера...
   Труш прибыл на корабль, а на "Аскольде" - беготня по трапам. Порхали раскаленные утюги, болтались, зеркальца, перед которыми, присев на корточки, брились матросы. Гам, хохот, веселье.
   - На берег, што ли? - спросил Труш. - Так на берегу этом ни хрена нету. Я был там... Это тебе не Тулон с Марселем: разворота на всю катушку не дашь. Да и барышни тута по нашему брату в штабеля не складываются... себе цену верную знают!
   - В отпуск! - орали матросы. - Половину всей команды крейсера командир отпускает до дому... Уррра-а!
   - Половину? - почесался Труш. - Многоватенько...
   Он отправился к Ветлинскому выпросить отпуск и для себя. Каперанг, хорошо отдохнувший после перехода, гладко выбритый, в полной форме, сидел за столом перед списками команды.
   - Боцман, тебя на три дня... никак не больше... Подсказывай, кто беспокойный, от кого нам лучше сразу же избавиться.
   Узкий палец каперанга в блеске обручального кольца скользил вниз по колонке имен, а боцман давал советы:
   - Крикун... к бесу его! И этого - с глаз долой. Тоже... пусть едет и не возвращается. Солдаты-то бегут с фронта, а наши разве солдат умнее? Никто не вернется.
   - Павлухин? - задержался палец Ветлинского.
   - Пущай едет, - сообразил боцман. - Хоша он и унтер гальванный, но по всем статьям с панталыку сбился и нашему порядку не поспособствует...
   Павлухин от отпуска отказался. Матросы ему говорили:
   - Дурак, нешто своих повидать не хочется?
   - Хочется, - отвечал Павлухин. - Да вы все разбежитесь, кому за кораблем доглядеть? Именем ревкома никто не уйдет в отпуск, пока технику не сдаст в исправности. Смазать все салом, как на походе... А на молодых много ли надежды?