Платов Леонид. Архипелаг Исчезающих Островов (Повести о Ветлугине - 1)

   Мы плыли с их "помощью" очень медленно.
   Кончилось время, когда вахтенный командир бодро докладывал: "Ход двенадцать узлов, товарищ начальник экспедиции!" С плавучими льдами корабль делал едва пять-шесть миль, и не в час, а в день!
   Да, двигаться с пассатами было, наверное, веселей!
   Но для нас и пять-шесть миль были хороши. Во всяком случае, мы двигались почти вдвое быстрее Текльтона, который побывал в этих местах за много лет до нас.
   С той поры в Арктике произошли большие перемены.
   Началось ее потепление. Дрейф льдов значительно ускорился.
   Мы прикинула с Андреем. Выходило, что если дрейф будет продолжаться тем же темпом и ничто не задержит нас, то через две недели "Пятилетка" очутится на самом пороге "белого пятна". Тут-то и потребуется от ледокола вся его мощь, чтобы вырваться из потока попутных льдин и напрямик, своим ходом, пробиваться внутрь "пятна", к таинственной земле-невидимке.
   "Если ничто не задержит..." Но Восточно-Сибирское море не считалось с нашим графиком.
   Следующий день отмечен записью в вахтенном журнале:
   "В 4 часа ветер совершил поворот на 180 градусов и подул с северо-запада".
   Некоторое время льды по инерции продолжали двигаться в прежнем направлении, но с каждым часом все медленнее. Мы с тревогой отмечали возрастающее падение дрейфа.
   Однако в семнадцать тридцать снова задули попутные ветры, и вся неоглядная, изрезанная разводьями, искореженная сжатиями, с торчащими зубьями торосов ледяная пустыня возобновила свое прежнее торжественное медлительное движение на северо-запад.
   Мне вспомнился жестяной чан, в котором под трескотню вентиляторов подскакивали на игрушечных волнах мелко нарезанные клочки бумаги.
   Теперь "чан" раздался вширь, где-то в тумане терялись его "стенки", и мы с Андреем медленно плыли внутри его...
   5. "СПЕШИТЬ, ЧТОБЫ ЗАСТАТЬ!"
   Большую часть своего времени Андрей проводил в штурманской рубке, забившись в уголок у эхолота.
   Частенько заглядывал сюда и я.
   Линия постепенно удалялась от края ленты. Эхолот отмечал глубины: 17, 19, 23, 31, 48, 56 метров. Чем дальше на север, тем материковая отмель понижалась все больше.
   Сидя у прибора, мы как бы видели сбоку всю толщу воды и профиль дна, над которыми проплывал наш корабль.
   Вот в глубокой впадине между двумя подводными рифами появились две линии. Нижняя - это скала, верхняя - поверхность толстого слоя ила, скопившегося внутри впадины.
   На кальке неожиданно возникла третья волнистая линия - почти у самого киля корабля. Она стремительно, под острым углом, уходила вглубь. Это косяк рыб, потревоженный и спасающийся бегством от устрашающего шума винтов. (Над малыми глубинами мы шли еще своим ходом.)
   Наверху, в реях, свистел ветер, раздавалась громкая команда, ледокол со скрежетом протискивался между ледяными полями, но сюда, в штурманскую рубку, где находился эхолот, не доносились даже самые слабые отзвуки.
   Андрей поправлял валик. Медленно тикали часы.
   Мы шли и шли на северо-восток, простукивая дно невидимой "волшебной палочкой".
   Острая на язык молодежь называла частые отлучки Андрея в штурманскую рубку "погружением на дно". Действительно, появляясь в кают-компании в часы завтрака, обеда и ужина, од имел такой вид, будто только что вынырнул на поверхность и с удивлением озирается по сторонам.
   - У вас там хорошо, Андрей Иванович, - говорили ему Таратута или Вяхирев. - Спокойно. Тихо.
   - Где? В рубке?
   - Нет, на морском дне. А у нас шум, грохот, льдины сталкиваются друг с другом. Полчаса назад снова перемычку форсировали.
   Как-то, запоздав к обеду, мой друг не сразу понял, почему в кают-компании такое ликование. Оказалось, на горизонте видно темное "водяное" - небо.
   Всех будто сбрызнуло "живой водой". Ведь вода во льдах - это почти то же, что вода в пустыне.
   Даже молчаливый и замкнутый Тынты Куркин, очень похожий в профиль на индейца, стал улыбаться: видно, и ему надоело однообразие плавучих льдов, да, кроме того, хотелось поохотиться в полынье.
   Только меня брало сомнение. Что-то уж слишком рано появилась эта долгожданная полынья!
   В бытность нашу на мысе Шмидта мы с известным летчиком Кальвицей не раз проводили разведку льдов севернее острова Врангеля. Однажды под крылом самолета зачернела очень широкая полынья, целое озеро среди льдов. Происхождение ее было нетрудно объяснить. В тех местах нередко дуют южные ветры, которые отжимают льды на север, образуя большую полынью. Ее-то и высматривали мои спутники.
   Но лицо капитана было невозмутимо спокойно. Он не щурился, не подкручивал усы - многозначительный признак!
   Чутье не обмануло его. Полынья оказалась мнимой.
   Когда мы приблизились к ней, то увидели лишь сплоченный лед. Но в отличие от окружавших его ледяных полей он не был белым он был темно-бурым, попросту грязным. Соответствующего цвета было и его отражение в небе, что ввело в заблуждение всех, кроме капитана.
   Мнимой полыньей "Пятилетка" продвигалась около трех часов. Сгрудившись у борта, участники экспедиции с удивлением наблюдали за тем, как ледокол разбивает и раздвигает странные бурые, непривычные для взгляда льдины. За кормой, извиваясь, тянулась полоса почти коричневой воды, очень похожей на ту, какая течет по полу после генеральной уборки квартиры.
   - Ну и грязнухи! - Сабиров покачал головой. - А говорят еще: чистый как лед, белый как снег!
   - Вероятно, эти грязнухи, как вы называете их, - заметил Андрей, - не меньше года околачивались у какого-нибудь берега. Весной на них хлынула вода. Прибрежные ручьи приволокли с собой из тундры ил, глину и аккуратно сгрузили все это на лед.
   Мнимая полынья разочаровала нашу молодежь. Когда, спустя некоторое время, на горизонте снова появилось "водяное небо", никто не захотел подниматься на палубу.
   Однако одно коротенькое магическое слово заставило всех бросить работу и стремглав выбежать из кают. Захлопали двери, под быстрыми шагами загудели ступени трапов.
   Я никак не мог дознаться впоследствии, кто первый произнес слово "земля". Андрей считал, что это сделал солидный, пожилой и положительный Никандр Федосеич. Впрочем, сам капитан, смущенно посмеиваясь в усы, просил не возводить на него напраслину.
   Выскочив на палубу, я оцепенел. Суровый обрывистый берег был передо мною. Прямо по курсу всплывала из воды земля. Неужели земля? Я поспешно поднес бинокль к глазам.
   И тотчас же манящее видение исчезло. Землю будто сдуло ветром!
   То была всего лишь рефракция, оптический обман. Токи теплого, нагревшегося воздуха поднимались над полыньей - на этот раз уже настоящей, не мнимой! Воздух струился, трепетал, как натянутая кисея. А по ней, по этой тончайшей, едва видимой кисее, бежали вверх причудливые очертания холмов и скал, а также зигзаги глубоких ущелий, прорезающих склоны.
   - Вот и у нас в степи так, - негромко сказал Сабиров, протирая линзы своего бинокля. - Едешь на коне в жаркий день - вся степь навстречу плывет. Сады мерещатся, дворцы, леса...
   Мы, в общем, отлично провели время в этой полынье, и с несомненной пользой для науки: добыли со дна образцы морского грунта, особым тралом выловили кучу офиур, морских ежей, раков, звезд и, спуская за борт термометры, старательно измерили температуру воды, словно наше Восточно-Сибирское море захворало, а мы дежурим у его постели.
   Я даже расщедрился и разрешил участникам экспедиции поохотиться на моржей.
   И раньше по пути попадались моржи, но мы нигде не встречали их в таком количестве, как здесь.
   Обитатели Арктики в поисках пищи теснятся обычно к воде, к источнику всего живого. (Недаром же сама жизнь на нашей планете зародилась в воде.) Найденная нами огромная полынья была подлинным оазисом в пустыне. Тут привольно чувствовали себя морские зайцы, белухи, множество всякой водоплавающей птицы. То и дело "выставали" из воды тюлени, выныривали и с любопытством оглядывались по сторонам их круглые, совсем кошачьи головы. А моржи, наслаждаясь недолгим полярным летом, разлеглись на льдинах совсем как на пляже, подставляя солнцу тугое брюхо и лениво пошевеливая ластами.
   По своему обыкновению они располагались группами по двадцать-тридцать зверей. В каждой группе был свой сторожевой морж, который не спал, не дремал, бдительно охранял послеобеденный сон товарищей.
   Завидев наш медленно приближающийся корабль, "часовые" заволновались, вытянули шеи, завертели головами, потом подали какой-то сигнал, и вся компания с видимой неохотой принялась покидать насиженные места. Один за другим потревоженные хозяева полыньи сползали со льдин и неуклюже бултыхались в воду. Рев их напоминал грохот прибоя, разбивающегося о камни.
   Когда стихла поднявшаяся беспорядочная стрельба и рассеялся дым от выстрелов, мы увидели, что охота удалась. Три неподвижные глянцевито-черные, будто лакированные, туши вповалку лежали на окраине льдины.
   Кто-то осторожно потянул у меня из рук ружье.
   - По-моему, кучно бьет, - сказал Союшкин, хотя мы стреляли в моржей, понятно, не дробью, а пулями. - Тульское? Разрешите взглянуть, Алексей Петрович?
   Я дал ему подержать ружье и вслед за гурьбой охотников направился к штормтрапу, чтобы сойти на льдину. Меня опередил Вяхирев со своим неизменным фотоаппаратом. Но раньше всех на льду очутился Союшкин. Мы и оглянуться не успели, как бывший первый ученик был уже подле моржей.
   Он, видите ли, торопился занять наиболее выгодное, наиболее импозантное место - в центре группы!
   Наблюдая со стороны, как он молодецки упирается ногой в матерого, убитого не им, а другим, зверя, как сжимает в руках выпрошенное у меня ружье и устремляет вдаль непоколебимый взгляд, я не смеялся, нет. До смеху ли тут?
   Да, со дня отплытия, и даже еще раньше, во время подготовки экспедиции в Москве, Союшкин действовал нам на нервы.
   Раздражали даже мелочи, например то, что он ужасно любил фотографироваться.
   В Москве перед отъездом нас одолевали репортеры, от которых приходилось прятаться или уходить черным ходом. Один Союшкин мужественно оставался для объяснений с ними. Фотографировали его обычно в позе все той же непоколебимой решимости, с гордо скрещенными на груди руками.
   Он увековечился так и на пирсе, накануне отплытия из Океанска, причем, хотя стоял во втором ряду, изловчился перед щелчком фотоаппарата быстро податься вперед и просунуть свое лицо как раз между мной и Андреем, так что получился в самом центре. Пенсне он снял, видимо полагая, что герою Арктики не пристало быть в пенсне.
   В этом проглядывало что-то провинциальное и в то же время нетерпеливо-эгоистическое, мелочно-тщеславное.
   И ведь, главное, никуда не уйдешь, не денешься от него! Вокруг лед и вода, мы зажаты в очень тесном пространстве, в узкой металлической коробке. Приходится по многу раз на дню сталкиваться в библиотеке, на палубе, в коридоре, раскланиваясь и вежливо уступая дорогу, слушать его разглагольствования об историческом значении нашей экспедиции, наконец, завтракать, обедать и ужинать за одним столом в кают-компании, стараясь не замечать, как он с хлюпаньем втягивает в себя суп из ложки и деликатно утирается салфеткой.
   О, все это надо пережить, чтобы понять!..
   Конечно, Союшкина трудно было заподозрить в том, что он, к примеру, сунет в котлы "Пятилетки" адскую машину. То, что делал бывший первый ученик, я бы назвал, пожалуй, психологическим или моральным вредительством. Союшкин держал в неустанном напряжении наши нервы, методически и последовательно - сам, вероятно, даже не догадываясь об этом, - выматывал душу из меня и Андрея.
   Словно бы злой дух отрицания сопровождал нас в нашем путешествии к Земле Ветлугина, одним видом своим нагоняя тоску и предчувствие несчастья. Это перевязанное веревочками и проволочками пенсне (на случай сильной качки или сжатия)! Эти понурые, уныло висящие уши шапки! Этот посиневший на холоде носик, длинный, остренький, как бы постоянно к чему-то принюхивающийся!
   И вдобавок Союшкин был отвратительно, старомодно угодлив! Разговаривая со мной, он неизменно сохранял слегка наклонное положение, оттопыривая зад, как бы находясь в состоянии постоянной готовности бежать.
   А ведь еще недавно этот человек, принимая меня и Андрея в своем директорском кабинете, снисходительно цедил сквозь зубы: "Мы с вами, думается, уже вышли из того возраста, когда верят в неоткрытые острова..."
   Сейчас до меня доносилось лишь: "Слушаюсь, Алексей Петрович! Будет исполнено, Алексей Петрович! Учту и приму к исполнению, Алексей Петрович".
   Ну что ж! С этим, видимо, надо мириться. Поколения провинциальных титулярных советников, кувшинных рыл подготовили и создали Союшкина. Ему передалось от них и строение позвоночника, и особая гибкость шеи, и глаза как у креветки, выскакивающие из орбит при виде начальства.
   Но очень противно было сознавать себя начальством Союшкина...
   Мы подобрали охотников с их трофеями, пересекли полынью, и плавучие льды с шорохом сомкнулись вокруг нас. Будто и не было никакого "водяного оазиса" с его обилием и разнообразием живых существ, будто не грохотали наши победные выстрелы над водой. Опять все бело, куда ни кинь глазом. Бело и очень тихо.
   Однако какой-то осадок остался в душе, вернее, неясное, глухое беспокойство. Виноват, конечно, мираж. Он поманил нас, подразнил, растревожил. В струях нагревшегося над полыньей воздуха как бы промелькнула перед нами иллюстрация к реферату "О гипотетических землях в Арктике". Ведь еще полтора года назад Союшкин с пеной у рта доказывал, что Земля Ветлугина всего лишь оптический обман, что острова в северо-восточной части Восточно-Сибирского моря "привиделись" Веденею.
   По огорченным лицам своих спутников я догадываюсь, что встреча с миражем произвела на них тягостное впечатление. "Что, если Союшкин все-таки прав? - думают, наверное, они, стыдясь высказывать свои сомнения вслух. - Не вдогонку ли за миражем стремимся? Не мелькнет ли перед нами внутри "белого пятна" такое же мимолетное дразнящее видение?.." Неспроста в кают-компании весь вечер толкуют о Земле Ветлугина, пытаются доискаться тайного смысла в словах: "Спешить, чтобы застать!" Это очень тревожные слова.
   Острова, видимо, непрочны, ненадежны. Есть в них таинственный изъян, который, судя по предостережению Петра Ариановича, может привести либо к внезапной катастрофе, либо к постепенному исчезновению архипелага.
   Что же это такое?
   Радист Таратута предположил, что архипелаг вулканического происхождения.
   - И вулкан, безусловно, действующий, - разглагольствовал он в кают-компании. - Быть может, до Ветлугина дошли рассказы местных жителей о вулкане.
   Его поддержал Сабиров.
   В своих скитаниях по южным морям он видел десятки подобных островов, обязанных своим рождением подземному огню. Они могли простоять тысячи лет, но иногда исчезали столь же быстро и неожиданно, как и появились.
   Эфемерное существование такого острова-однодневки Сабиров даже зарегистрировал однажды в вахтенном журнале. Советский лесовоз, на котором он служил, пересекал Тихий океан. Вдруг прямо по курсу Сабиров увидел небольшой, лишенный растительности остров. Штурман протер глаза. Островов в этих местах не полагалось. По лоции тут были большие глубины, до полутора километров.
   - Ночью бы шли, обязательно на остров напоролись, - с воодушевлением рассказывал наш старпом. - Ведь на самом курсе лежал! И видно, новехонький, только-только подняло со дна, вокруг еще кольцевые волны ходят.
   - Определили координаты?
   - Конечно. И записал о нем в вахтенный журнал. Название соответствующее придумал: Громобой. А на обратном пути смотрим, нету острова! Будто и не было вовсе. Море и море. Морская гладь, как говорится. Пришлось делать новую запись в журнале.
   Андрей под каким-то предлогом вызвал меня на палубу. Лицо его выглядело озабоченным.
   - Вулкан - это чепуха, - сказал я успокоительно. - Ты не думай о вулкане, Андрей, не расстраивайся.
   - А я и не думаю о вулкане. Я о них думаю. - Он указал на льдины, которые со скрипом и скрежетом теснились за бортом.
   - О льдинах?
   - Ну да. Только не о таких, конечно, - о многолетних, толстенных. Плавучих ледяных полях.
   - Айсберги, что ли?
   - Какие там айсберги! Ледяные острова, оторвавшиеся от берегового припая где-то у канадских берегов, в море Бофорта или Эльсворта. Собственно, что мы знаем о зарождении льдов в тех краях?
   - Плавучий остров! Погоди, Андрей! Но ведь Земля Ветлугина обнаружена Петром Ариановичем именно в том месте, где ее видел корщик Веденей!
   - А Веденей указал координаты?.. То-то и оно! Да не так уж это и важно. Остров мог проторчать в одном месте несколько десятков лет, даже столетий. Представь: есть в море мель. Плавучий ледяной остров сел на нее, ну, как стамухи садятся. Потом, спустя некоторое время, сошел с мели и двинулся дальше на северо-запад.
   - Почему же сошел?
   - Ну, в связи с ускорением общего дрейфа льдов или в результате опускания дна. Может же быть такой вариант. Вариант, понимаешь? Я не утверждаю и не выношу на всеобщее обсуждение, тебе только говорю. Но нам надо быть готовыми ко всему. Придем в указанное место - и вдруг нет никаких островов, даже следа нет. Были и сплыли, как говорится. Иначе как же понимать предостережение Петра Ариановича: "Спешить, чтобы застать!"?
   Да, эти загадочные слова все время звучали в моем мозгу. Иногда, особенно по ночам, они звучали так явственно, будто кто-то повторял их над ухом в тишине.
   6. ПОРОГ ТАЙНЫ
   Но, понятно, никто из участников экспедиции не узнал о строго конфиденциальном разговоре на палубе.
   "Удел начальника экспедиции - нести в одиночестве груз своих тревог и сомнений, - говорил Афанасьев, прощаясь с нами в Москве. - И ваше лицо, что бы ни случилось, всегда должно оставаться ясным, бодрым, неизменно спокойным. Помните, что спутники будут то и дело вопрошающе поглядывать на вас, по выражению вашего лица выверяя и собственное свое настроение".
   И мы твердо запомнили это напутствие. Даже и виду не подали с Андреем, что "работящие" плавучие льды, которые уносят к цели нашу "Пятилетку", пробудили в нас тягостные ассоциации. Мало того. Все усилия свои приложили к тому, чтобы возможно выше поднять тонус нашего маленького коллектива.
   Ко времени сказанная шутка очень ценилась у нас. Юмор в Арктике - это своеобразный душевный витамин. Без юмора нельзя жить. Если душевные силы не обновляются, тоска и страх берут верх над человеком.
   С утра до позднего вечера научные сотрудники напряженно работали: в каютах над пробирками, на палубе, на льду у батометров и глубоководных термометров. Трижды в день все сходились в кают-компанию, делились новостями, острили, "разминали мозги", как выражался Таратута.
   Наука была удивительным образом "одомашнена" в нашем коллективе. С самыми внушительными терминами обращались запросто. Да и как могло быть иначе? Изотермы, изобары, скорость ветра, магнитное склонение, теплые воды, проникающие в Полярный бассейн, - все это было подле нас, рядом с нами, вклинивалось в быт, служило темой застольных разговоров.
   Всякий раз, когда Сабиров или Синицкий вваливались в кают-компанию после обсервации, их встречали возгласами: "Ну, что говорят солнце и луна? Где мы? Куда привез?"
   Потом молодежь теснилась у карты Восточно-Сибирского моря, висевшей на стене. Это была достаточно много испытавшая на своем веку карта, вся испещренная пометками, как шрамами, в желтых пятнах от пальцев, хранящая следы научных споров, лекций и прогнозов.
   Теперь дребезжащий тонкий голос Союшкина уже не выделялся в общем хоре. Наоборот, очень часто его заглушали задорные молодые голоса.
   Мы продолжали обстукивать дно Восточно-Сибирского моря "волшебной палочкой" - эхолотом. По-прежнему линия на кальке была очень ровной, такой же ровной, как и дно под килем корабля, - "Пятилетка" все еще двигалась над материковой отмелью. Но, судя по нашей карте, нас подносило уже к местам, где корабль Текльтона начал свой зигзаг.
   То и дело Вяхирев, Таратута, Синицкий, Сабиров, я, Союшкин, Андрей, капитан - все вместе или поодиночке - подходили к карте и застывали подле нее, сосредоточенно дымя папиросами.
   Внимание привлекали две ломаные линии: одна черная - дрейф Текльтона, другая красная - наш дрейф. Обычно они двигались параллельно, изредка пересекались или расходились. Цифры дат, проставленные в отдельных пунктах, свидетельствовали о том, что мы намного "обогнали" Текльтона, иначе говоря, плавучие льды несут нас к Земле быстрее, чем несли его.
   И вот настало утро, когда Сабиров, сменившись с вахты, явился к завтраку с многозначительно торжественным видом.
   Дрейф на северо-запад замедлился!
   Перед тем как смениться, старший помощник определил по солнцу координаты. Оказалось, что нас протащило по прямой к северу всего на полмили за ночь, хотя беспрерывно дули ветры южной половины горизонта.
   Почему это случилось?
   Ответ вертелся на языке.
   - О порожек запнулись! - вскричал Таратута, самый экспансивный из всех.
   Вяхирев и Синицкий нетерпеливо посмотрели на меня.
   Я молчал, изучая карту. Да, замедление дрейфа было подозрительным.
   - Пробиваться будем? - спрашивал Таратута за моей спиной. - Ну же, Алексей Петрович! Как думаете, там Земля?
   Между тем на кальке эхолота не возникло никаких изменений. Если и была впереди Земля, то еще очень-очень далеко. Дно моря оставалось гладким, было словно укатано гигантским катком. И все же льды впереди наткнулись на какую-то очень мощную преграду, это несомненно.
   - Этого надо было ожидать, - сказал Андрей. - Непрерывный напор дрейфующих льдов создал на прибрежных мелях ряд высоких ледяных барьеров, нечто вроде панциря...
   - И второй признак, Андрей Иванович, - вмешался Сабиров. - Смотрите на карту: наше место здесь. Оно почти совпадает с началом зигзага, который описал вокруг Земли корабль Текльтона. - Старший помощник обвел нас торжествующим взглядом.
   Мы поспешили выйти на палубу. Да, решительный час приближался! Ну и торосы! Торосищи! Конечно, даже при самых сильных подвижках на плавучих льдинах не могло образоваться таких торосов, если бы на пути этих льдин не находилось серьезного препятствия.
   Беря очередную пробу воды, Андрей обнаружил, что трос отклоняется к юго-востоку.
   Накануне мы довольно быстро подвигались к северо-западу. Обычно массы воды при ускоренном дрейфе льда увлекаются вслед за ним. Но тут вода двигалась в противоположном направлении.
   Корабль начал медленно разворачиваться вместе со льдами.
   Единственным ориентиром в однообразно белой пустыне было солнце. В это время дня оно обычно находилось сзади, за кормой. Сейчас светило прямо в глаза.
   - Корабль лег на другой галс, - доложил Федосеич. Мы склонились над прокладкой курса в штурманской рубке.
   Линия дрейфа делала резкий поворот вправо, почти под прямым углом. Теперь плавучие льды несли нас на северо-восток, обносили вокруг Земли.
   Итак - зигзаг!
   Все преобразилось на корабле, выходившем из дрейфа. Повеселел старший механик. Заработали мощные машины. Задрожала палуба под ногами.
   Ледокол возобновил активное плавание во льдах. Он ринулся напрямик к цели, а эскортировавшие его ледяные поля так же неторопливо продолжали путь в обход препятствия.
   Мы без сожаления расстались со своими "попутчиками". Плавучие льды выполнили положенную им часть работы. Закончить мы могли и сами. Земля, остававшаяся по-прежнему невидимой, была, казалось, рядом, рукой подать.
   Но это только казалось.
   За несколько часов ясной огромных усилий "Пятилетка" пробилась вперед всего лишь на полмили.
   Небо над нами было грозно белым.
   - Полный вперед! - негромко говорил капитан в переговорную трубку, соединявшую капитанский мостик с машинным отделением.
   Могучий корабль делал рывок, вползал на ледяное поле, подминал его под себя, давил, ломал, крошил. Это позволяло продвинуться вперед примерно на одну треть корпуса. Таков был "шаг" "Пятилетки" во льдах.
   - Малый назад! - командовал капитан.
   И ледокол пятился, отходил осторожно и неторопливо, чтобы не повредить винт в обломках льда. Взяв разгон, снова устремлялся на ледяное поле. Так, раз за разом, с силой бросал Тюлин тысячи тонн нашей "Пятилетки" на врага.
   Корабль, послушный воле капитана, превратился в гигантскую секиру, вернее в колун. И льды Восточно-Сибирского моря неохотно расступались перед нами.
   Только сейчас увидели мы настоящего Федосеича. Он как бы проснулся. Нет, это, пожалуй, неточно сказано. У читателя не должно быть впечатления, что ледокол до сих пор вел сонный и вялый капитан. Может быть, ему и было немного скучно в прибрежной полынье, но он не показывал виду. Зато, столкнувшись, наконец, с сильным противником, Федосеич сразу как-то подобрался, ожил, повеселел.
   Бесстрашные светлые глаза его то и дело щурились. Иногда он с задумчивым видом принимался подкручивать кончики своих обвисших, желтых от табака усов. Все это свидетельствовало о том, что наш капитан получает истинное удовольствие от борьбы со льдами.
   - Душа расправляется во льдах, - признался он, когда на мостике, кроме него, было только двое: я и рулевой. Капитан не любил выражать свои чувства на людях.
   Я залюбовался им.
   Наверное, и Веденей говорил о себе так: "Душа расправляется во льдах..." И хотя автор "скаски" почему-то представлялся мне худощавым человеком средних лет, с угловатыми чертами лица и с черной бородкой клинышком, а Федосеичу давно перевалило за пятьдесят и красное лицо его украшали только седоватые прокуренные усы, что-то общее, должно быть, было во внешности обоих мореплавателей. Быть может, прищур глаз, очень светлых, как бы отражавших блеск и белизну льдов впереди?