Плонский Александр. Алгоритм невозможного

любой проблемы, даже той, которую человеческий гений признал бы
неразрешимой, он будет искать столько, сколько потребуется - вплоть до
бесконечности. В своем защитном тщеславии люди сочли бы это тупым,
бессмысленным упрямством. И были бы не так уж неправы - система мышления, в
которую объединились интеллект-автоматы, отказалась от вероятностной
методики поиска.
Правда, поначалу она не избежала соблазна испробовать наиболее
тривиальный путь: напрашивалась телепортация, которая, как и "феномен
Орта", входила в арсенал возможного. Этим древним словом, имевшим когда-то
мистический оттенок, обозначали совокупность трех физических процессов,
приводящих к почти мгновенному переносу материального объекта на
расстояние.
Первый из них: преобразование одной из ряда равноценных форм материи
(вещества) в другую форму (поле Беслера).
Второй: направленное распространение этого поля в виде беслеровых волн,
скорость которых многократно превышает скорость света.
Третий: обратное преобразование поля в вещество.
Но здесь возникли два препятствия.
Во-первых, интеллект-автоматы не располагали источником волн Беслера, его
надо было создать, а это представляло собой не менее трудную задачу.
Во-вторых, математические функции, описывающие пространственно-временную
динамику формирования Земли, имели разрыв - в закономерном взаимодействии
хронотонов с нестационарным гравитационным полем наблюдался парадокс. В
окрестностях "затравки" время самопроизвольно приостанавливало бег,
периодически начинало течь в обратную сторону, так что причина и следствие
менялись местами, и даже свертывалось в кольцо.
Телепортировать эмбрионы через подверженную таким аномалиям область
пространства было бы по меньшей мере рискованно.
Системе мышления ничего не оставалось, как отказаться от дальнейших
попыток осилить проблему "в лоб" (а именно это продолжал бы делать отдельно
взятый интеллект-автомат) и перейти к решению зашифрованной в программе
сверхзадачи: поиску алгоритма невозможного - логико-математического ключа,
который позволил бы, не тратя времени зря, приоткрыть любую дверь, как бы
крепко ни заперла ее природа.
Математики называют невозможным то, вероятность чего равна нулю. Но нуль
- абстракция, в предметном, не математическом, мире для него нет места. На
нулевое значение любой физической величины всегда накладываются едва
уловимые (а при недостаточной чувствительности измерительных приборов и
вовсе не-уловимые) флуктуации - микроскопические скачки. "Нуль" хаотически
смещается то в "плюс", то в "минус"...
Невольно напрашивается сравнение с соотношением неопределенности - одним
из краеугольных камней квантовой физики. Ничтожные скачки? Только не при
разрыве функции!
Прежде, когда интеллект-автоматы еще не объединились в систему мышления,
они довольствовались графической интерпретацией бесконечности: кривая
взмывает отвесно в "плюс бесконечность" и столь же круто возвращается
снизу, из "минус беск онечности".
Теперь же они не видели на хорошо знакомом графике главного - самой
бесконечности. Разрыв кривой лишь намекал на нее своей загадочностью. Но
что если "плюс бесконечность" - будущее, "минус бесконечность" - прошлое, а
вертикальная ось, раз деляющая ветви кривой в точке разрыва - пресловутый
нуль, бесконечно тонкая грань между ними? И этот "нуль" хаотически
флуктуирует из прошлого в будущее, из будущего в прошлое?
Упорядочить флуктуации - значит овладеть временем, произвольно
поворачивать его в будущее или прошлое, замыкать в кольцо радиусом
несколько наносекунд или триллион лет...
Вселенная в своем вечном развитии движется по такому
пространственно-временному кольцу, воспроизводя себя цикл за циклом,
обращая прошлое будущим.
Впрочем, система мышления не задавалась философскими во-просами, не
пыталась заглянуть в разверзшуюся перед нею бездну, да и бездны-то самой не
замечала. Никаких сомнений! Кольцо времени - вот средство решить
неразрешимую проблему...
Казалось заманчивым возвратиться к мгновениям до катастрофы, когда ее еще
удалось бы предотвратить. Самое простое и очевидное решение. Однако оно
получило экспертную оценку 0,1: вновь доверить судьбу эмбрионов
безответственным людям интеллект-автоматы сочли нецелесообразным.
Ведь и без того они вплотную приблизились к решению своей сверхзадачи и
лишь в одном не прибавлялось ясности: кому же воспитывать будущее
человечество? Ведь люди - не мальки, вызревающие из личинок. Хватит ли
интеллект-автоматам тепла, чтобы пригреть человеческих младенцев,
заброшенных в пока еще чуждый им мир, отнюдь не жаждущий их прихода.
Человеческих детенышей, которым не суждено познать вкус материнского
молока, услышать сказанное над колыбелью ласковое слово, испытать
прикосновение доброй руки отца?
Как нужен здесь Кей! Но его нет. Вернее, нет его материального
воплощения. Триллионы единиц информации - вот все, что осталось от бывшего
космокурьера.
И снова встает вопрос: что предпринять? И снова самоотверженные
интеллект-автоматы упрямо движутся к цели...



Часть третья. Интракосмос

1. Великий Физик

Великий Физик томился в своем домашнем кабинете. Это был и его рабочий
кабинет: для ученого не существовало различия в по-нятиях "рабочее время" и
"время досуга".
Впрочем, последнее не имело ничего общего с бездельем. "Ничегонеделанье"
Великий Физик считал проявлением ущербности.
Привыкший к жесткой самодисциплине, он не давал себе поблажки ни в чем.
Никто не видел его неряшливо одетым - строгий темно-серый костюм был всегда
тщательно отутюжен и застегнут на все пуговицы, волнистые седые волосы с
фиолетовым оттенком гладко причесаны, лицо выбрито до синевы.
Эти внешние признаки педанта резко контрастировали с харак-тером ученого,
вспыльчивым, импульсивным, даже сварливым, осо-бенно в пору неудач.
Аристократическая внешность отнюдь не сочеталась с аристократическим
воспитанием...
Во всем, что касалось работы, Великий Физик был жаден и по-детски
нетерпелив. Особенно при постановке проблемы. Сформулировать ее в миг
озарения - значило сделать половину дела: дальше он двигался к цели
напролом, сметая препятствия силой своего таланта. А решив проблему, тотчас
остывал к ней. Возникало ощущение пустоты, которую нужно как можно скорее
заполнить. Не развлечениями, не переменой обстановки, - только работой.
Одной лишь работой, каторжной, изнурительной, приносящей ни с чем не
сравнимое наслаждение.
И приходилось вновь ждать озарения: только оно могло подсказать Проблему
с большой буквы, а к иным Великий Физик не снисходил. Ждать терпеливо и
смиренно, потому что никакими силами нельзя было ускорить его приход.
Терпение и смиренность претили деятельной натуре ученого. Он тщетно
взывал к ним, насилуя себя, а в душе его зрел бунт, накапливалось презрение
к своей беспомощности.
В такие дни Великий Физик делался невыносимым. Коллеги старались не
попадаться ему на глаза, благо и сам он предпочитал никого не видеть, чтобы
не срывать дурного настроения на неповинных людях.
Наедине с собой ворчал:
- Ах, старый осел! Ах, бестолочь! И за что тебе дали Нобелевскую?
Сделанное прежде было для него не в счет. Всякий раз он как бы заново, с
нуля, начинал свой путь в науке. С неуверенностью в себе, присущей
новичкам. Он и чувствовал себя робким новичком - до тех пор, пока не
приходило озарение.
Оно являлось вдруг, без предупреждения, иногда ночью, во время сна.
Врывалось, вламывалось, вторгалось, подчиняя Великого Физика бешеному
рабочему ритму, который означал для него единственно полнокровную жизнь.
Но вот уже несколько месяцев он тщетно ждал озарения, а оно все
мешкало. Сознание собственной неполноценности опустошало душу Великого
Физика. Он жалел себя злой, непрощающей жало-стью. И задавал безответный
вопрос:
- Неужели я иссяк?
Больше всего Великий Физик страшился выйти в тираж, хотя то, что он уже
успел сделать в науке, давно и прочно обессмертило его имя. Настолько, что
оно как бы отделилось от своего носителя, заняло по достоинству место в
пантеоне научной славы, в рассчитанных на века анналах. Сам же ученый стал
безымянным Великим Физиком.
А ведь когда-то он был обыкновенным, даже заурядным ребен-ком. Был
замкнут, дружил лишь с одним из сверстников, носящим странное имя Абрагам.
Внимание учителей распределялось между явными талантами и откровенными
тупицами, его же сочли благополучным середнячком и предоставили самому
себе. Это помогло ему сохранить свободу мышления.
Потом жизнь покатилась по колее. Студенчество. Работа в научной
лаборатории, куда его, не подававшего надежд, взяли по чистой случайности:
надо было срочно заполнить "горящую" вакансию. Хорошенькая лаборантка,
ставшая женой, а затем помехой в ра бо-те. Развод. Одиночество, не
тяготившее его, поглощенного делом. Потом неожиданное, даже для него
самого, открытие.
За спиной перешептывались:
- Повезло!
- Зато как себя держит! Подумаешь, великий физик!
Ироническое пpозвище подхватили.
Но вскоре последовало второе открытие, затем еще одно. Недоброжелатели
умолкли. Объявились "друзья", поползновения которых он отверг с
презрительной усмешкой.
Шли годы, и чуть ли не каждый знаменовался новым открытием. Данное в
насмешку прозвище обрело истинный смысл, вытеснив имя и фамилию. Так он
стал Великим Физиком.
Неужели все в прошлом, и вместо открытий - мемуары, юбилейные торжества,
интервью:
- А как вам удалось открыть деление электрона?
- О чем вы подумали, получив стабильное антивещество?
- Это правда, что будет конец света?
- Вы верите в Бога?
На первый вопрос он ответит:
- Понятия не имею!
На второй:
- Ни о чем.
На третий:
- Рано или поздно все кончается!
А на четвертый:
- Смотря что понимать под Богом.
И с каждым вопросом будет накапливаться раздражение, пока не достигнет
критической массы. Тогда он выставит репортеров вза-шей, и они напишут в
своих газетенках о бывшем Великом Физике, который уже ни на что не годен. И
будут правы?
Ох уж это чувство пустоты... абсолютной... незаполнимой...
всепоглощающей...

***

Он полулежал в глубоком кресле, воспроизводившем формы его тела,
мгновенно приспосабливавшемся к малейшим переменам позы. Кресло неназойливо
вибрировало, массируя мышцы. Позади, во всю стену, до поры притаился
испытанный УМ, усилитель мышления - аппаратурный комплекс, включавший в
себя приемник биоволн мозга, компьютерный анализатор, синтезатор
рекомендаций, а также тысячи линий связи, детекторы информации,
оптимизаторы решений, шифраторы и дешифраторы, исполнительные устройства,
другие всев озможные приборы и системы.
Ученый был в состоянии, не поднимаясь с кресла, воспользоваться любым из
интеллектуальных сокровищ человеческой цивилизации, войти в контакт с любым
индивидом и любой организацией Земли. Смутная идея, пройдя УМ, либо
обретала чеканные формы, либо отбрасывалась, как бесплодная.
Увы, последнее время УМ отклонял идеи Великого Физика одну за другой,
обостряя чувство неуверенности, и без того владевшее ученым.
В его представлении усилитель мышления не был ни машиной, ни чем-то
самостоятельно мыслящим. Он воспринимался как хорошо об-куренная трубка или
иная многолетнепривычная вещь, неотделимая от личности Великого Физика,
который порой забывал о средоточии электронной мудрости за своей спиной.
Так парящая птица забывает о поддерживающих ее крыльях.
И вот теперь крылья, казалось, утратили подъемную силу. УМ стал причинять
неудобства, словно разболтавшийся протез. В его действиях появилась
странная нервозность, он затягивал паузы, смягчал формулировки. Если раньше
мог заявить: "Ни к черту не годится!", то теперь золотил горькую пилюлю:
"Талантливо. Оригинально. Остроумно. Не пойдет!" И это еще более
удручало...
Взгляд ученого все чаще бесцельно блуждал по кабинету, словно искал
поддержки от самой обстановки, в которой было сделано столько открытий.
По левую руку, тоже во всю стену, громоздился стеллаж с книгами. Среди
них виднелись и пергаментные рукописи, и роскошные фолианты в переплетах из
тисненой золотом кожи, и пожелтевшие брошюры в мягких обложках.
А по правую, напоминая пчелиные соты, поблескивали кристаллическими
многогранниками микроблоки памяти. Они выглядели куда скромнее, чем
фолианты, но каждый из них мог вместить информационное содержимое стеллажа,
возвышавшегося напротив и пред ставлявшего лишь историческую ценность.
Те, кому довелось побывать в кабинете Великого Физика, думали про себя,
что антикварный книжный шкаф - такое же чудачество, как и давно вышедший из
моды пиджак мрачного темносерого цвета с огромными лацканами и подбитыми
ватой плечами: гений может не считаться с модой, даже если это шокирует
обыкновенных людей, привыкших к яркой, легкой, свободного покроя одежде, в
которой они, при всем ее разнообразии, так похожи друг на друга.
Но Великий Физик меньше всего стремился к оригинальности. И одежда по
образцу той, в которой творили науку его предшествен-ники, и прижизненные
издания их трудов были символом преемственности поколений, напоминавшим
ему, что все сделанные им открытия, вместе взятые, всего лишь капля в
океане Знания, и в вечном стремлении переплыть этот океан ученые передают
эстафету из рук в руки, роняя и вновь подхватывая ее. Каждый фолиант,
каждый микроблок памяти - квант знаний, и чем больше таких квантов п
ридется на долю Великого Физика, тем достойнее будет прожита его жизнь.
Таков был главный, если не единственный, нравственный критерий ученого. О
нем отзывались, и не без оснований, как о черством, равнодушном ко всему,
что не касалось работы, эгоистичном человеке.
"Я обязан быть эгоистом, - говорил себе Великий Физик. - Не желаю слышать
о болезнях, смертях, катастрофах. Для меня не су-ществует жалости и
сострадания - они отвлекают от науки, а она превыше всего!" Так он считал
до последнего времени. Но сейчас, мысленно срав-нивая себя с бесплодной
смоковницей, подумал, что напрасно избегал отрицательных эмоций.

Его взгляд остановился на четвертой стене. Он рассматривал ее
пристально, хотя там было пусто - голая, выбеленная плоскость.
- Нет, так ничего не выйдет, - сказал Великий Физик пустоте. - Меня
затянула рутина. Я отупел. Лишился способности предвосхищать новое.
Избегая переживаний, иссушил не только душу, но и мозг. Мне нужно пережить
потрясение, лишь оно поможет преодолеть дряхлость мысли. Если еще не
поздно...
В молодости Великий Физик, при всей своей замкнутости, которая
воспринималась окружающими как заносчивость, был сантиментален, любил в
одиночестве слушать старинные романсы, доводившие его до экстаза. Но,
сделавшись маститым ученым, отказался от в сего, что, как он считал, было
не на пользу занятиям наукой, в том числе и от романсов, напоминавших о
бренности всего сущего, неизбывности утрат.
Теперь же он вспомнил об этом увлечении молодости и подумал с почти
суеверной надеждой:
"А не вернут ли романсы своим болезненно эмоциональным воздействием
утраченную свободу мышления?"

Четвертая стена зрительно отступила, и на ее фоне возник, словно
материализовавшись из пустоты, пожилой усталый человек с гитарой в руках -
живший в середине четвертого тысячелетия прославленный исполнитель русских
романсов.
- Добрый вечер, - поздоровался певец. - Что бы вы хотели ус-лышать?
- Добрый вечер, - ответил ученый, хотя этого вовсе не следовало делать:
перед ним был не человек, а его голографический двой-ник (УМ скрупулезно
воссоздал облик и голос давно умершего ар-тиста), но Великий Физик, не
отличавшийся учтивостью в о бщении с коллегами, обращался к фантому с
подчеркнутым почтением. - Будьте любезны, спойте по вашему выбору.
Певец задумался, тронул струны и начал на тихой органной ноте:
"Гори, гори, моя звезда..."
Постепенно голос его крепчал, подчиняя своему колдовскому оба-янию
единственного слушателя.
Если бы кто-нибудь из знавших Великого Физика присутствовал на этом
импровизированном концерте, он поразился бы перемене, происшедшей с
презиравшим эмоции ученым: лицо старика, обычно насупленное, светилось
нежностью, в уголках просветлевших глаз поблескивали слезинки.
Великий Физик был во власти романсов, слившихся в его сознании воедино.
Разбуженная ими память обрушила на него поток видений, - грустных и
радостных, осмысленных и бессвязных, чувственных и подсознательных. Перед
ним конспективно развертывалась повесть его жизни, и как же много в ней
оказалось страниц, которые стоило бы переписать набело. А он ведь считал,
что жил единственно правильным образом, вовремя исправляя ошибки, отсекая
лишнее, несущественное. Дорожил временем, не растрачив ал его на мелочи.
Но, лишаясь их, не обкрадывал ли себя?
- Это мои самые любимые романсы, - сказал певец, взяв по-следний
аккорд.
Стряхнув чары, Великий Физик подумал:
"Уже шесть столетий нет человека, а его искусство, образ и, по-жалуй,
частица души живы. Не запись, репродукция, тиражируемая любым числом копий,
а именно живое, неповторимое, непреходящее искусство. Ведь попроси я
повторить романсы, споет подругому, и во мне отзовутся новые струны...
Хотел бы знать, буду ли через столетия столь же нужен людям, не забудут ли
меня, как уже сейчас забыли мое имя?" - Спасибо, - поблагодарил он певца. -
Вы доставили мне ис-тинное наслаждение!

Романсы отзвучали, но Великий Физик ощущал их крепнущее эмоциональное
последействие. И оно было совсем иным, чем в моло-дые годы: видимо, время и
образ жизни сделали его менее чувствительным и более мудрым. Не тоска от
собственного бессилия перед неизбежностью конца, не слезливая жалость к
себе, а давно забытая умиротворенность овладевала им.
Сейчас, когда пустота четвертой стены вернулась на место, Великий Физик
уже не испытывал досады из-за совершенных ошибок и многих самообманных
заблуждений, казавшихся ему когда-то истиной. За те часы, что он слушал
романсы, повесть прожитой жизни была переосмыслена и под ней подведена
черта. И он уже не думал, с доброй завистью к певцу, о посмертной славе,
как, даже будучи эгоистом, не стремился к прижизненной.
Мимолетная горькая мысль о собственной безымянности, полученной в награду
за научные заслуги, оставила после себя лишь снисходительную усмешку. Ведь
один из его великих предшественников - лорд Рэлей родился Джоном Стреттом.
Но Стретта тоже с почетом лишили собственного имени. Рэлей занял подобающее
место в анналах науки, Стретт был предан забвению. Но проиграла ли от этого
наука?
И все же Великий Физик был вынужден признать, что романсы обманули его
надежды - не растревожили душу, а, напротив, привели ее в равновесное
состояние, внеся успокоение, наделив философской рассудительностью, от
которой шаг до равнодушия.
Да, потрясения не получилось. Не стучит в висках кровь, не пы-лает мозг.
Как сладкая истома - умиротворенность, готовность подчиниться неизбежному
не протестуя, отрешенность от жизненной прозы...
Но ему-то необходимо другое! Не примирение с действительностью и самим
собой, а прямо противоположное: нервный шок, возможно, глубокий стресс. Не
проникновенная молитва, а высоковольтный разряд заставляет вновь забиться,
казалось бы, навсегда ост ановившееся сердце!
И чтобы вырваться из трясины умиротворенности, Великий Физик решился на
крайность.


2. Два Виктора Соля


Вот уже три раза при входе в устье галактики Соль был вынужден резко
изменять траекторию, чтобы избежать столкновения: на него лоб в лоб неслось
зеркальное отображение "Дианы", его собственного космообсервера,
"Диана-перевертыш", в которой правое и левое поменялись местами.
"Черный ящик" подтвердил, что это не галлюцинация. Ученые из Центра
космических исследований изумленно разглядывали расшифрованное изображение
"перевертыша", обмениваясь излишне глубокомысленными, на взгляд Соля,
репликами:
- Локальное искривление континуума?
- Скорее изменение полярности.
- Тогда бы и пилот инвертировался: минус на минус дали бы плюс.
- Следовательно, он ничего бы не заметил!
- А приборы?
- А что приборы?
- Коллеги, я подсчитал вероятность троекратной встречи с инвертированной
"Дианой"...
- Ну и?
- Десять в минус стомиллионной, округление до порядка.
- Практически нуль!
- Не следует ли отсюда, коллеги, что явление вневероятностно?
Виктор Соль, молчаливо присутствовавший при разговоре (уче-ные мужи
вскоре утратили к нему интерес и перестали его замечать), понял, что за
псевдозначительными репликами скрывается растерянность. "Академики" явно
столкнулись с чем-то выходящим за рамки их представлений и всеми силами
пытались "спасти лицо". Делали они это настолько неуклюже, что даже далекий
от научных проблем пилот почувствовал фальшь. А фальши Соль не терпел, в
чем бы она ни проявлялась.
Когда младший из ученых высказал гипотезу, что наблюдаемый феномен есть
не что иное, как материализовавшаяся, то есть по неизвестной причине
превратившаяся в объективную реальность и потому воспринятая приборами,
галлюцинация, Виктор повернулся к "академикам" спиной и зло буркнул:
- А пошли вы!
И хлопнул дверью, напоследок добавив нечто ввергнувшее деятелей науки в
состояние шока.
Его на всякий случай отстранили от полетов, а затем уложили в госпиталь
для всестороннего обследования. Но как ни пытались эскулапы обнаружить
патологию, ничего не нашли.
- Возмутительно здоровый парень, - заметил один из них с до-садой.
Прощаясь, главный врач, старенький гений от медицины, напутствовал Соля:
- Старайтесь сдерживать эмоции, дружок!
- Я нервный, - огрызнулся Виктор.
- Не выдумывайте, - сказал врач укоризненно. - У вас нервы как из
проволоки. Учитесь уступать старшим, так-то будет лучше!
- Я что, рыжий? - проворчал Соль.
Не выдержав, старик захихикал: голова Виктора казалась охваченной
оранжевым пламенем.
К полетам его допустили, но около года продержали на внутренних линиях
Солнечной системы. В конце концов Соль не выдержал:
- Мой диплом уже ничего не стоит? Я запредельный пилот-испытатель,
а не извозчик!
Древним словом "извозчик", утратившим первоначальный смысл, называли
новичков-каботажников - недавних выпускни-ков космической академии, еще не
набравших ценза и потому не имевших права не только на полеты за пределы
Солнечной системы, но и на самостоятельные межпланетные рейсы. Земля -
Луна, Земля - одна из орбитальных станций, таковы были их маршруты.
- Мы не можем рисковать твоей жизнью... и кораблем, - заявил шеф
космоцентра, когда Соль явился к нему с протестом.
- Кораблем в первую очередь!
- А хотя бы и так! - вспылил шеф. - Корабль немалых денег стоит. Можно
ли тебе его доверить c твоими фокусами?
- С какими еще фокусами?
- Сам знаешь, с какими. Феномен Соля! Ученые над ним головы ломают!
- Я что, должен теперь ждать, пока сломают?
- Молись, чтобы этого не случилось, иначе тебе, как запредельщику,
конец!
Соль хлопнул дверью, проклиная и "Диану-перевертыша", и шефа, и тупиц
"академиков". Но именно они неожиданно пришли на помощь. Хотя и не
бескорыстно: им позарез нужны были дополнительные данные, а добыть их мог
только один человек - пилот-запредельщик Виктор Соль.
Тем не менее, до запредела было еще далеко. Потянулась серия
исследований, причем не таких, как в госпитале, а куда более сложных,
нудных, изматывающих. Компоненты биополя, чувствительность к
экстрасенсорным воздействиям, нейроритмы - "академиков" интересовало все.
Будь это возможно, они разложили бы организм Соля на атомы и взвесили
каждый из них.
Результаты исследований интересовали Виктора лишь постольку, поскольку от
них зависел допуск к запредельным полетам. И он ничуть не возгордился,
узнав, что его организм уникален и что именно этим объясняется если не сам
"феномен Соля", то причина, по которой он был обнаружен.
Младший из ученых, тот, что придумал гипотезу о материализовавшейся
галлюцинации, попытался было объяснить Виктору, в чем состоит его
уникальность, но Соль и слушать не стал, сказав, что все эти
трансцедентальные коллизии и апертурные отображения - чушь собачья.
Перед стартом ему надавали столько противоречивых указаний, что впору
запоминать компьютеру. Шеф космоцентра строго-на-строго запретил сближаться
с "перевертышем", ученые же, в чьем распоряжении Соль теперь находился,
деликатно намекнули на обратное. А младший, с которым Виктор был уже почти
в приятельских отношениях, застенчиво сказал:
- Конечно, если станет страшно, не рискуйте. Я бы в таком случае сразу же
вернулся! - и добавил с обезоруживающим простоду-шием: - Меня с детства
считают трусом.
После таких слов запрет шефа уже не имел для Соля значения.

И вот он снова в запредельном пространстве...