— Вот оно что…
— Виктором назвали, в честь деда.
— Ну, ладно… Ставлю Вите пятерку, — проговорил Плотников, расписываясь в зачетке.
Другой бы на его месте, возможно, поступил так же. Только вот поставил бы скорее всего три балла: как-никак, компромисс. Но Плотников знал, что делает. Мелочность была не в его натуре. А в следующем семестре студентка получила отличную оценку уже вполне заслуженно, ей не хотелось ударить в грязь лицом перед человеком, сотворившим доброе дело…
Прошло двадцать два года. Алексей Федорович давным-давно забыл этот случай. Но в семье студентки он стал легендой. И вот однажды знакомый спросил его:
— Помните Витю? Вы ему, новорожденному, пятерку поставили. Он жених нашей Наташки. Через полгода свадьба, почетным гостем будете!
Но не довелось Плотникову присутствовать на этой свадьбе. Не было свадьбы. Через несколько месяцев умерла невеста от неизлечимой болезни.
Научно-технический прогресс, обостряя восприятие мира, в то же время год от года притупляет эмоции. За последнюю тысячу лет средний индивид стал рациональнее и черствее. Компрессия жизни, столь характерная для нашего тридцать первого века, сверхвысокая частота стрессовых ситуаций породили своего рода автоматическую регулировку душевной чувствительности, иначе бы нам несдобровать. Но, как при любой автоматической регулировке, на фоне сильного сигнала теряется слабый: побеждает более мощное воздействие. В грохоте реактивных дюз инстинктивно затыкают уши и… не могут расслышать зова о помощи.
Шекспир все еще велик, но по-иному — в лабиринте четвертого измерения он вплотную приблизился к Гомеру, а Ромео и Джульетта превратились в красивый, но не трогающий душу миф. Живи Шекспир среди нас, он вряд ли стал бы Шекспиром: гений, созвучный идейному комплексу неспешной эпохи Ренессанса с ее наивными мотивами христианской этики, гуманизма, стоицизма и сенсуализма, пришел бы в растерянность от скрупулезной упорядоченности современного общества, нивелированности характеров, приземленности чувств, доведенного до пресноты благополучия и несусветного ритма жизни, полной надуманных проблем и искусственно создаваемых трудностей, которые приходится преодолевать ежечасно, если не ежеминутно.
Кто скажет сегодня: «Нет повести печальнее на свете…»? Кто поможет Шекспиру найти выход из лабиринта времени?
— Я подскажу шекспировский сюжет, — прервал Писателя Астронавт, с которым тот познакомился в круизе-погоне за быстролетящими молодыми звездами типа АЕ Возничего и МЮ Голубя. — Вы, мой друг, по-стариковски брюзжите и, более того, клевещете на свой век. Но вот что случилось лет десять назад, я служил тогда в космической лиге бракосочетаний…
— Интересно послушать! — обрадовался Писатель, который, конечно же, предвидел такой поворот и просто подначивал Астронавта в надежде на интересный рассказ.
— Двухместный гиперсветовой звездолет «Гименей» уносил Ромео и Джульетту (назову моих героев этими именами) в свадебное путешествие по Метагалактике. Такие путешествия уже сделались традицией: год, проведенный в добровольном затворничестве, в общении друг с другом и со звездами, в соседстве с грандиозностью Вселенной, считался залогом, а часто и гарантией счастливого, не омрачаемого размолвками супружества.
Астронавт принялся набивать марсианской мятой трубку из кристаллического граба — подобными экзотическими сувенирами промышляют кустари в одной из богатых ассоциаций близ двойного звездного скопления Персея.
— Не томите же! — поторопил Писатель.
— Ну-с, на чем мы остановились? Ах, да, на полете «Гименея». Так вот, свадебное путешествие по Метагалактике — не прихоть… Что стоят, например, полные риска, вернее, психологически достоверной иллюзии риска, выходы в открытый космос? Почувствовать себя пылинкой в безмерной простертости мироздания, микросекундой бесконечного тока времени, ощутить ничтожество плоти и величие разума — значит проникнуться сознанием значимости Человека, его нерасторжимости с праматерью Землей, извечной преемственности поколений, которая сама по себе ключ к бессмертию, словом, всего того, что может быть противопоставлено слепому, бездушному натиску энтропии.
— А вы, оказывается, поэт! — улыбнулся Писатель.
— Не поэт и не философ. Если желаете, просто архивариус. Годы одиночества в космосе, возможно, сделали меня слишком болтливым: я привык разговаривать сам с собой. Но если вам надоело…
— Ну, что вы!
— И все-таки попробуйте обойтись без посредника, так будет даже интереснее. Вы же писатель и, следовательно, наделены даром воображения. С милым, как известно, рай в шалаше, даже если это гиперсветовой шалаш-звездолет. Представьте черные колодцы иллюминаторов с алмазной россыпью звезд на дне.
— Это уже литературный штамп, — мягко сказал Писатель.
— Придумайте что-нибудь пооригинальнее. Конечно же, не обойтись без недремлющих и безошибочных автоматов, бортового информационного центра с богатством знаний и неисчислимыми сокровищами искусства. Обо всем этом прочитаете в справочниках, я их вам предоставлю. Впрочем, атрибуты вторичны.
— А что же первично?
— И вы еще спрашиваете? Человеческие чувства, Шекспириана в космосе!
— Милый мой, — шептала Джульетта, разбуженная блеском звезд, — если бы что-нибудь случилось… Я бы ни минуты не прожила без тебя!
— Что может случиться? — сонно отозвался Ромео.
— Не знаю… Мы так далеко и совсем-совсем одни…
— Глупенькая, это лишь кажется.
— Не называй меня так, — обиделась она. — Я все понимаю. Охранное поле, скафандры высшей космической защиты…
— И «ангелы-хранители», — добавил он, стряхивая остатки сна.
— Мы как раз сдавали зачет по «ангелу-хранителю», — оживилась Джульетта. — Помнишь в учебнике: «Миниатюрный прибор, который всегда с вами, непрерывно и заботливо следит за состоянием вашего организма, воспринимая и анализируя биоэлектрические сигналы…»
— «При малейших неполадках в вашей функциональной схеме, — подхватил Ромео, — он автоматически связывается с медико-математическим координационно-вычислительным центром. В случае необходимости будут приняты самые безотлагательные и действенные меры». [2]
Цитируя по памяти учебник, они не подозревали, что в это самое время «ангел-хранитель» Джульетты отчаянно и безрезультатно борется с постигшим ее недугом. Редчайшее заболевание крови — ураганный лейкоз — оставалось одной из немногих болезней, все еще неподвластных медицине…
Джульетта, немного замкнутая, самую малость избалованная, но энергичная, а со сверстниками властная и даже насмешливая девушка, была на три года моложе Ромео. Он долго добивался от нее сначала знакомства, затем дружбы и, наконец, любви. Первое время Джульетта его игнорировала, но он преследовал ее неотступно, хотя и ненавязчиво, стал привычной тенью. Эта пассивная, но неуклонно проводимая тактика достигла цели. И вот уже сыграли свадьбу. И вот уже «Гименей» в безбрежности космоса…
— Это естественно, милый, — успокаивала она Ромео. — У нас будет ребенок. Вероятно, мы поспешили, но я так рада…
Дождавшись, когда Джульетта заснула, Ромео подключился к информационному блоку.
— Что с тобой, родной мой, на тебе лица нет! Успокойся, мне уже лучше. Все будет хорошо, поверь.
«Ангел-хранитель» продолжал бороться за жизнь Джульетты. И вскоре наступило улучшение. Но Ромео знал: чуда не произошло, это не выздоровление, а всего лишь ремиссия — отсрочка приговора. Рассудком он понимал: конец неизбежен и близок, а сердцем был убежден, что Джульетта поправится.
Через месяц болезнь вспыхнула вновь. Отключив «защиту от дурака», Ромео разрушил программный блок управления. Возвращение стало невозможным. К чему ему Земля, на которой нет Джульетты?
Потеряв управление, «Гименей» сошел с расчетной траектории и двинулся наугад в неисследованные глубины Метагалактики.
…Их разбудил голос аварийного информатора:
— Реликтовый ветер. Реликтовый ветер. Крайняя степень опасности. Крайняя степень…
Новая форма материи, получившая название реликтового ветра, была теоретически предсказана в конце тридцатого века Джудди Венслером, но еще ни разу не наблюдалась в действительности.
— Степень опасности бесконечно велика. Бесконечно велика… — бубнил информатор. — Рекомендации отсутствуют… Отсутствуют… Отсутствуют…
— Выключи его, — попросила Джульетта. — Иди сюда. Обними меня. Вот так. А теперь успокойся. Все будет хорошо, милый!
Ромео начал быстро сдавать. Джульетта, напротив, почувствовала себя лучше. Назавтра она была практически здорова. Ураганный лейкоз сник под встречным напором реликтового ветра: два минуса, перемножившись, дали плюс.
Когда Ромео умер и был аннигилирован, Джульетта пыталась покончить с собой, но помешал «ангел-хранитель», который, словно замаливая вину, ревностно контролировал каждый ее вдох.
Спустя сорок тысячелетий люди установили связь с еще одной внеземной цивилизацией.
— Ну как? — спросил Писатель.
— Все было совсем по-другому, — покачал головой Астронавт. — Они оба остались живы и возвратились на Землю.
— Типичный «хеппи энд»!
— Ну и что же? Разве в жизни так не бывает?
— В жизни бывает, — согласился Писатель. — Но в трагедиях Шекспира — никогда!
РЕКВИЕМ МАРИАНСКОГО ЖЕЛОБА
Плотников, хотя и краем глаза, видел войну и с тех пор испытывал к ней ненависть. Он мог бы повторить слова Ле Корбюзье:
«Война — порождение нищеты и тщеславия — для меня бессмысленна».
Еще в начале, даже в середине века ученые не сознавали свою ответственность перед человечеством за будущее, перекладывая ее на политиков. Они как бы отождествляли себя с самой наукой, стоящей по ту сторону добра и зла, возвышающейся над низменными людскими интересами. Мол, раз наука чистая, то и ее жрецы незапятнанны…
Удобная позиция, но в высшей степени ненадежная: когда ученый говорит об открытии, позволяющем создать сверхоружие, ему внимают, как апостолу господа-бога; когда же, спохватившись, он предупреждает о гибельных последствиях, к нему оборачиваются задом. И оказывается нобелевский лауреат в положении соблазненной и брошенной девицы.
Вот почему «чистая наука» нередко по уши проваливается в грязь. Это она породила атомную бомбу, лазерное оружие, бинарный газ… Войны сопровождают человечество на протяжении всей его истории. Но у Тамерлана не было атомной бомбы! Даже воспользовавшись всем богатством знаний своей эпохи, он не смог бы уничтожить жизнь на Земле. А современный маньяк, пусть и уступающий интеллектом Тамерлану, может, была бы у него власть!
«Ученый сделал открытие, — думал Плотников, — внес вклад в общечеловеческую сокровищницу знаний, для которой не существует ни границ, ни замков. Ее единственный законный владелец — человечество. Потому что современный уровень науки, темпы научно-технического прогресса, наше сегодняшнее могущество достигнуты не одним человеком и не группой людей, а всем человечеством, к тому же многими его поколениями. И это могущество может оказаться в нечистых руках у кучки людей, а то и диктатора, как было в фашистской Германии.
Все же Алексей Федорович верил, что здравый смысл восторжествует, что кладовые оружия опустеют, и наука станет, наконец, по-настоящему чистой. Такое время наступит, обязательно наступит! Люди вырвут с корнем ядовитую поросль атомных грибов. Но сделать это ой как нелегко! И возможно, многие поколения будут расплачиваться за легкомыслие предков.
На первом курсе эксплуатационного факультета мы подружились. Я пятью годами старше, но, если верить тестам, у нас идеальная психологическая совместимость. Это действительно так, иначе я бы не выдержал и минуты его пения, в котором все диезы были бемолями, а бемоли диезами.
Но подпевать ему с моим-то голосом!
— На кой тебе это? — спросил я Леньку. — Ори, если хочется, а меня уволь. Вот был бы дуэт, курам на смех!
— Кур не тронь, — подумав, сказал Ленька. — Куры занесены в Красную книгу. Их съели предки, чьи творческие успехи породили нашу профессию. Но дело не в курах и не в предках.
— В чем же тогда?
— В воспитании воли. Если ты выдержишь мое пение, я — твое, и мы — наше, значит, сам черт… Нам тогда море по колено, вынесем все, что угодно судьбе и начальству. Согласен?
Я решил, что в этом есть резон.
И вот мы поем наивную, трогательную песню, которая была в моде лет двести назад…
«…Страна родная, Индонезия, твой образ в сердце мы храним…»
Ни я, ни Ленька не бывали в Индонезии. И никогда не побываем. Нельзя нам туда: мечта должна остаться мечтой. Для нас это сказочная страна, поросшая непроходимыми лесами, где пылают цветы, а по берегам растут пышные пальмы. Страна-идиллия, страна-утопия, не существующая в действительности, как не существует легендарная Атлантида. Хотя, в отличие от Атлантиды, она обозначена на картах.
Мы любим нашу песню, потому что грусть переплетается в ней с бесшабашной веселостью, непритязательность с философичностью, национальный колорит с общечеловеческой любовью к Земле. Нами движет ностальгия по лесам, некогда плодородным, а ныне разъеденным кислотными дождями полям, по тому извечному, что стало издержками цивилизации. Нам опротивела синтетическая пища, хотя ее, как уверяют диетологи, нельзя отличить от натуральной. Хочется понюхать живую, трепещущую лепестками, слезящуюся росой гвоздику…
Оттого старая песня о сказочной Индонезии стала нашим с Ленькой гимном.
— Почему растранжирили богатство, принадлежавшее не только им, но и нам? — вырвалось у меня.
«…Тебя лучи ласкают жаркие, тебя цветы покрыли яркие, и пальмы пышные раскинулись по берегам твоим…» —продолжал тянуть Ленька.
— Нет, ты скажи, почему мы должны расхлебывать кашу, которую они заварили?
— Расхлебывают не кашу, а щи!
Для своего возраста Ленька чертовски рассудителен. Я разозлился по-настоящему.
— Торчим на дне Марианского желоба. А над нами одиннадцать километров воды…
— Не забудь атмосферу, двадцать тысяч километров водородной короны, да еще сто пятьдесят миллионов километров до Солнца, — съязвил Ленька.
Это он умеет.
— Превратили Солнце в печь для сжигания мусора!
— Один фантаст двадцатого века написал повесть «Мусорщики планеты». Вс» как есть: захламленный космос, подводные свалки ядов и радиоактивных отходов.
— Вот видишь, даже фантасты…
— Не только фантасты, — перешел на серьезный лад Ленька. — Экологи убеждали, физики предостерегали. Сам знаешь…
— А в итоге обшариваем глубочайшие впадины Мирового океана, куда сбрасывали контейнеры с радиоактивными отходами, не задумываясь о будущем; мол, потомки сами о себе позаботятся, коли приспичит. И мы ищем иголки в стоге сена, — сетовал я.
— Находим и отправляем прямо со дна в солнечное горнило!
И впрямь, странная у нас профессия. Под водой мы гидронавты, в околосолнечном пространстве — космонавты. Наш большегрузный корабль в родстве и с батискафом «Триест» швейцарского ученого Пиккара, который первым достиг дна Марианского желоба, где мы сейчас ведем поиск, и с гагаринским «Востоком».
— А что остается делать! — воскликнул, помолчав, Ленька и перевел разговор в другое русло. — Один фантаст двадцатого века…
Мой друг большой любитель научной фантастики и по нескольку раз в день поминает то одного, то другого «фантаста двадцатого века».
— Почему именно двадцатого? — спросил я как-то.
— Потому что в нашем двадцать втором исполнилось многое из того, что было фантастикой в двадцатом. И хорошего и плохого…
Вот и теперь он оседлал своего конька:
— Один фантаст двадцатого века написал прекрасный рассказ «Космонавт»…
— Знаю. Рэй Брэдбери. Ты уже сто раз… Жена космонавта думала: «Если погибнет, возненавижу звездное небо и не смогу смотреть на звезды». А его корабль упал на Солнце. Не бойся, с нами этого не случится.
— Кто знает, — сказал Ленька.
— Уж лучше упасть на Солнце, чем торчать в Марианском желобе, — пошутил я.
Неуклюжая получилась шутка.
Марианский желоб — глубочайшая впадина в Тихом океане, протянувшаяся на полторы тысячи километров. Словно сам Посейдон проложил гигантскую борозду с крутыми склонами и плоским дном шириной от одного до пяти километров. А потом зачем-то разделил ее порогами на несколько частей — депрессий.
Наша задача — обследовать каждый метр посейдоновой борозды и, заполнив носовой отсек найденными контейнерами с радиоактивными отходами, направиться прямиком к Солнцу. Мы пронзим толщу воды, вырвемся в небо, преодолеем притяжение Земли, а затем, прицелившись поточнее, спикируем на Солнце. И в точно рассчитанный момент выстрелим носовым отсеком, словно артиллерийским снарядом по цели, а сами, добавив к отдаче тягу тормозных и маневровых двигателей, выйдем на околосолнечную орбиту, с нее спустимся на околоземную и, состыковавшись с новым отсеком, дозаправившись всем необходимым, снова углубимся в Марианский желоб — продолжать бесконечный поиск…
Однообразная, монотонная работа. Никакой романтики! Неудивительно, что на эксплуатационном факультете гидрокосмического института всегда недобор. Когда-то шли в монастырь, теперь записываются в гидрокосмонавты.
Вероятно, нас могли бы заменить роботы. Считается, однако, что наше скучное дело требует нестандартной логики, а потому доверить его можно только людям, пусть даже таким дубинам в сравнении с роботами, как я и Ленька.
Кстати, я — командир, он — бортинженер. Но с этим у нас нет проблем. Когда весь экипаж огромного корабля — два человека, субординация утрачивает смысл. Конечно, если прикажу, Ленька подчинится. Только до сих пор мы обходились без приказов.
Проблема в другом: наш красавец-корабль официально не имеет собственного имени. В единоборстве традиций космонавты взяли верх над моряками. Морские суда носят громкие имена: «Ермак», «Челюскин», «Витязь»… Испокон веков! А космические корабли? «Союз-1» и далее по номерам.
Вот и получилось, что наш корабль не «Альбатрос» или «Андромеда», а всего лишь «Фотон-187». «Фотонов» сотни, расползлись по океанскому дну, точно крабы.
Впрочем, мы с Ленькой решили проблему элементарно: «Фотон-187» фигурирует лишь в отчетах и приходно-расходных ведомостях. Для нас же он, вернее, она — «Голубка».
Смешно, сентиментально? Быть может! Но (парадокс!) мы любим нашу «Голубку», любим свое дело, каким бы нудным и бесперспективным ни казалось оно остальным. Не всем же петь в опере, сочинять симфонии, строить мегаполисы, возрождать парки и розарии. Прав фантаст двадцатого века: кому-то надо быть «мусорщиком!» Мы впряглись по собственной воле, никто не заставляет нас прозябать на дне, а затем сломя голову нестись к Солнцу…
И все же… Каждый взлет к Солнцу — праздник, каждый спуск на дно желоба — начало будней, которые длятся недели и месяцы. Сейчас, например, пошел второй месяц очередной подводной вахты. За это время мы очистили полтора погонных километра Марианского желоба. Легко подсчитать, что на весь желоб понадобится тысяча месяцев, или восемьдесят три года. Три из них прошло, осталось восемьдесят, а это значит, что мы обеспечены работой до глубокой старости и еще дольше.
Да, субординации мы не придерживаемся. Но разделение обязанностей у нас четкое. Потому и не нужны приказы. Впрочем, не только потому…
Управление кораблем во всех режимах — на мне. Ультразвуковая локация придонного грунта, обнаружение контейнеров и прочей пакости, радиационный контроль, погрузка с помощью биоэлектрических манипуляторов — Ленькина забота. Он же стреляет носовым отсеком в Солнце, по его излюбленному выражению, «подбрасывает горючего в топку». В зависимости от настроения, дразню его «снайпером» либо «кочегаром».
Во время выстрела распоряжается он, как и при погрузке контейнера. А я наблюдаю…
Унылая картина — дно Марианского желоба. На такой глубине обитают лишь бактерии (их, разумеется, не видим) и несколько десятков видов беспозвоночных, так называемое население ультраабиссали. Водорослей нет в помине. Вечная ночь, мгла. В свете прожекторов — ровное, однообразное дно. Этакое вывернутое наизнанку высокогорное плато — гигантский разлом земной коры. Океанское ложе устлано здесь рыхлыми серыми терригенными осадками. В них мы и роемся. Каждая находка (будь она неладна!) — награда за долготерпение.
Наступил желанный день, когда Ленька, отстегивая электроды биоманипулятора, бросил через плечо:
— Отсек заполнен, пора отчаливать.
Меня удивило, каким тусклым тоном это было сказано. Если бы я тогда знал…
— Устал? — спросил я Леньку.
— Есть немного…
— Иди отдыхать. Сейчас моя очередь!
Когда всплываешь, а затем взлетаешь к Солнцу впервые, это событие, какое бывает раз в жизни. После вырабатывается привычка, потому что все повторяется вновь и вновь. Но ощущение праздника остается. Представьте: мертвая чернота океанской бездны медленно отступает перед надвигающимся светом, он набирает мощь и вдруг взрывается, обрушивается слепящей лавиной. Сердце полнится безотчетным, неосознанным ликованием.
Перед выстрелом ликование переходит в азарт, нервную дрожь… Кульминация, пик. Корабль вздрагивает. Торможение вдавливает в анатомическую кривизну кресел. Теперь нужно в считанные минуты скомпьютеризировать оптимальную траекторию выхода: масса «снаряда» всякий раз иная, различна и отдача при выстреле.
И вот управление кораблем передано автомату — вс», конец празднику, возвращаемся в будни…
Праздник всегда короток.
— Пора, — сказал Ленька, облачаясь в противорадиационный скафандр.
— Еще десять минут…
Ленька не ответил, шагнул в шлюз, задраил за собой люк.
— Порядок! — послышался его голос, потом донеслись первые такты «Индонезии» — без слов и, как показалось мне, в минорном ключе. Частотная характеристика устройства связи безукоризненна, чего нельзя сказать о Ленькином слухе. Я решил, что Ленька по обыкновению фальшивит.
Затем наступила тишина.
— Как дела, старик? — спросил я, прикрывая шутливым тоном охватившую меня тревогу.
— Слушай внимательно, командир!
Никогда раньше Ленька не обращался ко мне столь официально. Обычно слово «командир» он произносил с дружеской усмешкой. Сейчас я ее не почувствовал…
— Сядь в кресло, пристегнись, — продолжал Ленька. — Сейчас мы расстыкуемся, и я включу тормозной двигатель.
— Ты с ума сошел! — завопил я. — Стреляй и мигом назад! Приказываю!
Я кинулся к пульту управления, почти дотянулся, но резкое торможение сбило меня с ног. Лежа на полу, я отыскал взглядом обзорный дисплей: Солнце — светлый кружок и на его фоне черное пятнышко — промежуточная ступень с неотстрелянным носовым отсеком — сошли со своего места в центре экрана и медленно смещались к периферии.
— Что ты наделал!
У меня перехватило горло.
— Я не мог поступить иначе, командир. — Голос Леньки звучал так громко и разборчиво, словно мы по-прежнему были вместе. — В носовом отсеке ядерная боеголовка. При выстреле она бы взорвалась. Ее сплющило давлением воды. Как еще не раздавило!
— И ты…
— Лучше один, чем оба… и «Голубка»… А промежуточная ступень отстыковывается только изнутри, ведь обычно в этом нет надобности. Скажи там конструкторам насчет нестандартной логики…
— Ты знал о боеголовке с самого начала?
— Да.
— Почему не сказал?
Пауза. Я зримо представил, как Ленька пожимает плечами.
— Зачем?
— Нужно было оставить!
— Она могла взорваться в любой момент. Прежде чем решиться, я… Ведь если не мы, то кто же?
— Как посмотрю в глаза людям? — простонал я.
— Не беспокойся, командир. Есть же черный ящик, в нем запись нашего разговора. Ты не виноват. Должностное преступление совершил я. Только судить меня уже не придется…
— Кто дал тебе право решать за нас двоих? На твоем месте был бы я!
— Знаю, командир. Поэтому и скрыл от тебя.
— Никогда тебе этого не прощу! — выпалил я дурацкую фразу.
— Когда-нибудь простишь, — ответил Ленька серьезно. — А сейчас выполни мою просьбу, ладно? Споем напоследок!
— Виктором назвали, в честь деда.
— Ну, ладно… Ставлю Вите пятерку, — проговорил Плотников, расписываясь в зачетке.
Другой бы на его месте, возможно, поступил так же. Только вот поставил бы скорее всего три балла: как-никак, компромисс. Но Плотников знал, что делает. Мелочность была не в его натуре. А в следующем семестре студентка получила отличную оценку уже вполне заслуженно, ей не хотелось ударить в грязь лицом перед человеком, сотворившим доброе дело…
Прошло двадцать два года. Алексей Федорович давным-давно забыл этот случай. Но в семье студентки он стал легендой. И вот однажды знакомый спросил его:
— Помните Витю? Вы ему, новорожденному, пятерку поставили. Он жених нашей Наташки. Через полгода свадьба, почетным гостем будете!
Но не довелось Плотникову присутствовать на этой свадьбе. Не было свадьбы. Через несколько месяцев умерла невеста от неизлечимой болезни.
* * *
Звезды гаснут, и с этим ничего нельзя поделать. Вселенная бессмертна, а они умирают, словно люди. Но иногда люди умирают и рождаются, словно звезды…Научно-технический прогресс, обостряя восприятие мира, в то же время год от года притупляет эмоции. За последнюю тысячу лет средний индивид стал рациональнее и черствее. Компрессия жизни, столь характерная для нашего тридцать первого века, сверхвысокая частота стрессовых ситуаций породили своего рода автоматическую регулировку душевной чувствительности, иначе бы нам несдобровать. Но, как при любой автоматической регулировке, на фоне сильного сигнала теряется слабый: побеждает более мощное воздействие. В грохоте реактивных дюз инстинктивно затыкают уши и… не могут расслышать зова о помощи.
Шекспир все еще велик, но по-иному — в лабиринте четвертого измерения он вплотную приблизился к Гомеру, а Ромео и Джульетта превратились в красивый, но не трогающий душу миф. Живи Шекспир среди нас, он вряд ли стал бы Шекспиром: гений, созвучный идейному комплексу неспешной эпохи Ренессанса с ее наивными мотивами христианской этики, гуманизма, стоицизма и сенсуализма, пришел бы в растерянность от скрупулезной упорядоченности современного общества, нивелированности характеров, приземленности чувств, доведенного до пресноты благополучия и несусветного ритма жизни, полной надуманных проблем и искусственно создаваемых трудностей, которые приходится преодолевать ежечасно, если не ежеминутно.
Кто скажет сегодня: «Нет повести печальнее на свете…»? Кто поможет Шекспиру найти выход из лабиринта времени?
— Я подскажу шекспировский сюжет, — прервал Писателя Астронавт, с которым тот познакомился в круизе-погоне за быстролетящими молодыми звездами типа АЕ Возничего и МЮ Голубя. — Вы, мой друг, по-стариковски брюзжите и, более того, клевещете на свой век. Но вот что случилось лет десять назад, я служил тогда в космической лиге бракосочетаний…
— Интересно послушать! — обрадовался Писатель, который, конечно же, предвидел такой поворот и просто подначивал Астронавта в надежде на интересный рассказ.
— Двухместный гиперсветовой звездолет «Гименей» уносил Ромео и Джульетту (назову моих героев этими именами) в свадебное путешествие по Метагалактике. Такие путешествия уже сделались традицией: год, проведенный в добровольном затворничестве, в общении друг с другом и со звездами, в соседстве с грандиозностью Вселенной, считался залогом, а часто и гарантией счастливого, не омрачаемого размолвками супружества.
Астронавт принялся набивать марсианской мятой трубку из кристаллического граба — подобными экзотическими сувенирами промышляют кустари в одной из богатых ассоциаций близ двойного звездного скопления Персея.
— Не томите же! — поторопил Писатель.
— Ну-с, на чем мы остановились? Ах, да, на полете «Гименея». Так вот, свадебное путешествие по Метагалактике — не прихоть… Что стоят, например, полные риска, вернее, психологически достоверной иллюзии риска, выходы в открытый космос? Почувствовать себя пылинкой в безмерной простертости мироздания, микросекундой бесконечного тока времени, ощутить ничтожество плоти и величие разума — значит проникнуться сознанием значимости Человека, его нерасторжимости с праматерью Землей, извечной преемственности поколений, которая сама по себе ключ к бессмертию, словом, всего того, что может быть противопоставлено слепому, бездушному натиску энтропии.
— А вы, оказывается, поэт! — улыбнулся Писатель.
— Не поэт и не философ. Если желаете, просто архивариус. Годы одиночества в космосе, возможно, сделали меня слишком болтливым: я привык разговаривать сам с собой. Но если вам надоело…
— Ну, что вы!
— И все-таки попробуйте обойтись без посредника, так будет даже интереснее. Вы же писатель и, следовательно, наделены даром воображения. С милым, как известно, рай в шалаше, даже если это гиперсветовой шалаш-звездолет. Представьте черные колодцы иллюминаторов с алмазной россыпью звезд на дне.
— Это уже литературный штамп, — мягко сказал Писатель.
— Придумайте что-нибудь пооригинальнее. Конечно же, не обойтись без недремлющих и безошибочных автоматов, бортового информационного центра с богатством знаний и неисчислимыми сокровищами искусства. Обо всем этом прочитаете в справочниках, я их вам предоставлю. Впрочем, атрибуты вторичны.
— А что же первично?
— И вы еще спрашиваете? Человеческие чувства, Шекспириана в космосе!
— Милый мой, — шептала Джульетта, разбуженная блеском звезд, — если бы что-нибудь случилось… Я бы ни минуты не прожила без тебя!
— Что может случиться? — сонно отозвался Ромео.
— Не знаю… Мы так далеко и совсем-совсем одни…
— Глупенькая, это лишь кажется.
— Не называй меня так, — обиделась она. — Я все понимаю. Охранное поле, скафандры высшей космической защиты…
— И «ангелы-хранители», — добавил он, стряхивая остатки сна.
— Мы как раз сдавали зачет по «ангелу-хранителю», — оживилась Джульетта. — Помнишь в учебнике: «Миниатюрный прибор, который всегда с вами, непрерывно и заботливо следит за состоянием вашего организма, воспринимая и анализируя биоэлектрические сигналы…»
— «При малейших неполадках в вашей функциональной схеме, — подхватил Ромео, — он автоматически связывается с медико-математическим координационно-вычислительным центром. В случае необходимости будут приняты самые безотлагательные и действенные меры». [2]
Цитируя по памяти учебник, они не подозревали, что в это самое время «ангел-хранитель» Джульетты отчаянно и безрезультатно борется с постигшим ее недугом. Редчайшее заболевание крови — ураганный лейкоз — оставалось одной из немногих болезней, все еще неподвластных медицине…
Джульетта, немного замкнутая, самую малость избалованная, но энергичная, а со сверстниками властная и даже насмешливая девушка, была на три года моложе Ромео. Он долго добивался от нее сначала знакомства, затем дружбы и, наконец, любви. Первое время Джульетта его игнорировала, но он преследовал ее неотступно, хотя и ненавязчиво, стал привычной тенью. Эта пассивная, но неуклонно проводимая тактика достигла цели. И вот уже сыграли свадьбу. И вот уже «Гименей» в безбрежности космоса…
На следующий день Джульетте стало дурно.
Чтоб ни грозило впереди,
Все беды перевешивает счастье
Свидания с Джульеттой хоть на миг,
С молитвою соедини нам руки,
А там хоть смерть. Я буду ликовать,
Что хоть минуту звал ее своею.
— Это естественно, милый, — успокаивала она Ромео. — У нас будет ребенок. Вероятно, мы поспешили, но я так рада…
Дождавшись, когда Джульетта заснула, Ромео подключился к информационному блоку.
— Что с тобой, родной мой, на тебе лица нет! Успокойся, мне уже лучше. Все будет хорошо, поверь.
«Ангел-хранитель» продолжал бороться за жизнь Джульетты. И вскоре наступило улучшение. Но Ромео знал: чуда не произошло, это не выздоровление, а всего лишь ремиссия — отсрочка приговора. Рассудком он понимал: конец неизбежен и близок, а сердцем был убежден, что Джульетта поправится.
Через месяц болезнь вспыхнула вновь. Отключив «защиту от дурака», Ромео разрушил программный блок управления. Возвращение стало невозможным. К чему ему Земля, на которой нет Джульетты?
Потеряв управление, «Гименей» сошел с расчетной траектории и двинулся наугад в неисследованные глубины Метагалактики.
…Их разбудил голос аварийного информатора:
— Реликтовый ветер. Реликтовый ветер. Крайняя степень опасности. Крайняя степень…
Новая форма материи, получившая название реликтового ветра, была теоретически предсказана в конце тридцатого века Джудди Венслером, но еще ни разу не наблюдалась в действительности.
— Степень опасности бесконечно велика. Бесконечно велика… — бубнил информатор. — Рекомендации отсутствуют… Отсутствуют… Отсутствуют…
— Выключи его, — попросила Джульетта. — Иди сюда. Обними меня. Вот так. А теперь успокойся. Все будет хорошо, милый!
Ромео начал быстро сдавать. Джульетта, напротив, почувствовала себя лучше. Назавтра она была практически здорова. Ураганный лейкоз сник под встречным напором реликтового ветра: два минуса, перемножившись, дали плюс.
Когда Ромео умер и был аннигилирован, Джульетта пыталась покончить с собой, но помешал «ангел-хранитель», который, словно замаливая вину, ревностно контролировал каждый ее вдох.
Спустя сорок тысячелетий люди установили связь с еще одной внеземной цивилизацией.
— Ну как? — спросил Писатель.
— Все было совсем по-другому, — покачал головой Астронавт. — Они оба остались живы и возвратились на Землю.
— Типичный «хеппи энд»!
— Ну и что же? Разве в жизни так не бывает?
— В жизни бывает, — согласился Писатель. — Но в трагедиях Шекспира — никогда!
РЕКВИЕМ МАРИАНСКОГО ЖЕЛОБА
Плотников, хотя и краем глаза, видел войну и с тех пор испытывал к ней ненависть. Он мог бы повторить слова Ле Корбюзье:
«Война — порождение нищеты и тщеславия — для меня бессмысленна».
Еще в начале, даже в середине века ученые не сознавали свою ответственность перед человечеством за будущее, перекладывая ее на политиков. Они как бы отождествляли себя с самой наукой, стоящей по ту сторону добра и зла, возвышающейся над низменными людскими интересами. Мол, раз наука чистая, то и ее жрецы незапятнанны…
Удобная позиция, но в высшей степени ненадежная: когда ученый говорит об открытии, позволяющем создать сверхоружие, ему внимают, как апостолу господа-бога; когда же, спохватившись, он предупреждает о гибельных последствиях, к нему оборачиваются задом. И оказывается нобелевский лауреат в положении соблазненной и брошенной девицы.
Вот почему «чистая наука» нередко по уши проваливается в грязь. Это она породила атомную бомбу, лазерное оружие, бинарный газ… Войны сопровождают человечество на протяжении всей его истории. Но у Тамерлана не было атомной бомбы! Даже воспользовавшись всем богатством знаний своей эпохи, он не смог бы уничтожить жизнь на Земле. А современный маньяк, пусть и уступающий интеллектом Тамерлану, может, была бы у него власть!
«Ученый сделал открытие, — думал Плотников, — внес вклад в общечеловеческую сокровищницу знаний, для которой не существует ни границ, ни замков. Ее единственный законный владелец — человечество. Потому что современный уровень науки, темпы научно-технического прогресса, наше сегодняшнее могущество достигнуты не одним человеком и не группой людей, а всем человечеством, к тому же многими его поколениями. И это могущество может оказаться в нечистых руках у кучки людей, а то и диктатора, как было в фашистской Германии.
Все же Алексей Федорович верил, что здравый смысл восторжествует, что кладовые оружия опустеют, и наука станет, наконец, по-настоящему чистой. Такое время наступит, обязательно наступит! Люди вырвут с корнем ядовитую поросль атомных грибов. Но сделать это ой как нелегко! И возможно, многие поколения будут расплачиваться за легкомыслие предков.
* * *
«Морями теплыми омытая, лесами древними покрытая…» — пели мы с Ленькой. Вернее, он пел, а я подпевал. У меня безобразно сиплый голос и… абсолютный слух. Поющая во время застолья компания доводит до головной боли. Ленька же с детства обожал петь. Голосом природа его не обделила, а вот слухом… Он провалился на вступительном экзамене в консерваторию и с горя подал заявление в самый непрестижный вуз — гидрокосмический институт. Туда шли исключительно неудачники, к числу которых принадлежал и я: мне крупно не повезло в одном деле…На первом курсе эксплуатационного факультета мы подружились. Я пятью годами старше, но, если верить тестам, у нас идеальная психологическая совместимость. Это действительно так, иначе я бы не выдержал и минуты его пения, в котором все диезы были бемолями, а бемоли диезами.
Но подпевать ему с моим-то голосом!
— На кой тебе это? — спросил я Леньку. — Ори, если хочется, а меня уволь. Вот был бы дуэт, курам на смех!
— Кур не тронь, — подумав, сказал Ленька. — Куры занесены в Красную книгу. Их съели предки, чьи творческие успехи породили нашу профессию. Но дело не в курах и не в предках.
— В чем же тогда?
— В воспитании воли. Если ты выдержишь мое пение, я — твое, и мы — наше, значит, сам черт… Нам тогда море по колено, вынесем все, что угодно судьбе и начальству. Согласен?
Я решил, что в этом есть резон.
И вот мы поем наивную, трогательную песню, которая была в моде лет двести назад…
«…Страна родная, Индонезия, твой образ в сердце мы храним…»
Ни я, ни Ленька не бывали в Индонезии. И никогда не побываем. Нельзя нам туда: мечта должна остаться мечтой. Для нас это сказочная страна, поросшая непроходимыми лесами, где пылают цветы, а по берегам растут пышные пальмы. Страна-идиллия, страна-утопия, не существующая в действительности, как не существует легендарная Атлантида. Хотя, в отличие от Атлантиды, она обозначена на картах.
Мы любим нашу песню, потому что грусть переплетается в ней с бесшабашной веселостью, непритязательность с философичностью, национальный колорит с общечеловеческой любовью к Земле. Нами движет ностальгия по лесам, некогда плодородным, а ныне разъеденным кислотными дождями полям, по тому извечному, что стало издержками цивилизации. Нам опротивела синтетическая пища, хотя ее, как уверяют диетологи, нельзя отличить от натуральной. Хочется понюхать живую, трепещущую лепестками, слезящуюся росой гвоздику…
Оттого старая песня о сказочной Индонезии стала нашим с Ленькой гимном.
— Почему растранжирили богатство, принадлежавшее не только им, но и нам? — вырвалось у меня.
«…Тебя лучи ласкают жаркие, тебя цветы покрыли яркие, и пальмы пышные раскинулись по берегам твоим…» —продолжал тянуть Ленька.
— Нет, ты скажи, почему мы должны расхлебывать кашу, которую они заварили?
— Расхлебывают не кашу, а щи!
Для своего возраста Ленька чертовски рассудителен. Я разозлился по-настоящему.
— Торчим на дне Марианского желоба. А над нами одиннадцать километров воды…
— Не забудь атмосферу, двадцать тысяч километров водородной короны, да еще сто пятьдесят миллионов километров до Солнца, — съязвил Ленька.
Это он умеет.
— Превратили Солнце в печь для сжигания мусора!
— Один фантаст двадцатого века написал повесть «Мусорщики планеты». Вс» как есть: захламленный космос, подводные свалки ядов и радиоактивных отходов.
— Вот видишь, даже фантасты…
— Не только фантасты, — перешел на серьезный лад Ленька. — Экологи убеждали, физики предостерегали. Сам знаешь…
— А в итоге обшариваем глубочайшие впадины Мирового океана, куда сбрасывали контейнеры с радиоактивными отходами, не задумываясь о будущем; мол, потомки сами о себе позаботятся, коли приспичит. И мы ищем иголки в стоге сена, — сетовал я.
— Находим и отправляем прямо со дна в солнечное горнило!
И впрямь, странная у нас профессия. Под водой мы гидронавты, в околосолнечном пространстве — космонавты. Наш большегрузный корабль в родстве и с батискафом «Триест» швейцарского ученого Пиккара, который первым достиг дна Марианского желоба, где мы сейчас ведем поиск, и с гагаринским «Востоком».
— А что остается делать! — воскликнул, помолчав, Ленька и перевел разговор в другое русло. — Один фантаст двадцатого века…
Мой друг большой любитель научной фантастики и по нескольку раз в день поминает то одного, то другого «фантаста двадцатого века».
— Почему именно двадцатого? — спросил я как-то.
— Потому что в нашем двадцать втором исполнилось многое из того, что было фантастикой в двадцатом. И хорошего и плохого…
Вот и теперь он оседлал своего конька:
— Один фантаст двадцатого века написал прекрасный рассказ «Космонавт»…
— Знаю. Рэй Брэдбери. Ты уже сто раз… Жена космонавта думала: «Если погибнет, возненавижу звездное небо и не смогу смотреть на звезды». А его корабль упал на Солнце. Не бойся, с нами этого не случится.
— Кто знает, — сказал Ленька.
— Уж лучше упасть на Солнце, чем торчать в Марианском желобе, — пошутил я.
Неуклюжая получилась шутка.
Марианский желоб — глубочайшая впадина в Тихом океане, протянувшаяся на полторы тысячи километров. Словно сам Посейдон проложил гигантскую борозду с крутыми склонами и плоским дном шириной от одного до пяти километров. А потом зачем-то разделил ее порогами на несколько частей — депрессий.
Наша задача — обследовать каждый метр посейдоновой борозды и, заполнив носовой отсек найденными контейнерами с радиоактивными отходами, направиться прямиком к Солнцу. Мы пронзим толщу воды, вырвемся в небо, преодолеем притяжение Земли, а затем, прицелившись поточнее, спикируем на Солнце. И в точно рассчитанный момент выстрелим носовым отсеком, словно артиллерийским снарядом по цели, а сами, добавив к отдаче тягу тормозных и маневровых двигателей, выйдем на околосолнечную орбиту, с нее спустимся на околоземную и, состыковавшись с новым отсеком, дозаправившись всем необходимым, снова углубимся в Марианский желоб — продолжать бесконечный поиск…
Однообразная, монотонная работа. Никакой романтики! Неудивительно, что на эксплуатационном факультете гидрокосмического института всегда недобор. Когда-то шли в монастырь, теперь записываются в гидрокосмонавты.
Вероятно, нас могли бы заменить роботы. Считается, однако, что наше скучное дело требует нестандартной логики, а потому доверить его можно только людям, пусть даже таким дубинам в сравнении с роботами, как я и Ленька.
Кстати, я — командир, он — бортинженер. Но с этим у нас нет проблем. Когда весь экипаж огромного корабля — два человека, субординация утрачивает смысл. Конечно, если прикажу, Ленька подчинится. Только до сих пор мы обходились без приказов.
Проблема в другом: наш красавец-корабль официально не имеет собственного имени. В единоборстве традиций космонавты взяли верх над моряками. Морские суда носят громкие имена: «Ермак», «Челюскин», «Витязь»… Испокон веков! А космические корабли? «Союз-1» и далее по номерам.
Вот и получилось, что наш корабль не «Альбатрос» или «Андромеда», а всего лишь «Фотон-187». «Фотонов» сотни, расползлись по океанскому дну, точно крабы.
Впрочем, мы с Ленькой решили проблему элементарно: «Фотон-187» фигурирует лишь в отчетах и приходно-расходных ведомостях. Для нас же он, вернее, она — «Голубка».
Смешно, сентиментально? Быть может! Но (парадокс!) мы любим нашу «Голубку», любим свое дело, каким бы нудным и бесперспективным ни казалось оно остальным. Не всем же петь в опере, сочинять симфонии, строить мегаполисы, возрождать парки и розарии. Прав фантаст двадцатого века: кому-то надо быть «мусорщиком!» Мы впряглись по собственной воле, никто не заставляет нас прозябать на дне, а затем сломя голову нестись к Солнцу…
И все же… Каждый взлет к Солнцу — праздник, каждый спуск на дно желоба — начало будней, которые длятся недели и месяцы. Сейчас, например, пошел второй месяц очередной подводной вахты. За это время мы очистили полтора погонных километра Марианского желоба. Легко подсчитать, что на весь желоб понадобится тысяча месяцев, или восемьдесят три года. Три из них прошло, осталось восемьдесят, а это значит, что мы обеспечены работой до глубокой старости и еще дольше.
Да, субординации мы не придерживаемся. Но разделение обязанностей у нас четкое. Потому и не нужны приказы. Впрочем, не только потому…
Управление кораблем во всех режимах — на мне. Ультразвуковая локация придонного грунта, обнаружение контейнеров и прочей пакости, радиационный контроль, погрузка с помощью биоэлектрических манипуляторов — Ленькина забота. Он же стреляет носовым отсеком в Солнце, по его излюбленному выражению, «подбрасывает горючего в топку». В зависимости от настроения, дразню его «снайпером» либо «кочегаром».
Во время выстрела распоряжается он, как и при погрузке контейнера. А я наблюдаю…
Унылая картина — дно Марианского желоба. На такой глубине обитают лишь бактерии (их, разумеется, не видим) и несколько десятков видов беспозвоночных, так называемое население ультраабиссали. Водорослей нет в помине. Вечная ночь, мгла. В свете прожекторов — ровное, однообразное дно. Этакое вывернутое наизнанку высокогорное плато — гигантский разлом земной коры. Океанское ложе устлано здесь рыхлыми серыми терригенными осадками. В них мы и роемся. Каждая находка (будь она неладна!) — награда за долготерпение.
Наступил желанный день, когда Ленька, отстегивая электроды биоманипулятора, бросил через плечо:
— Отсек заполнен, пора отчаливать.
Меня удивило, каким тусклым тоном это было сказано. Если бы я тогда знал…
— Устал? — спросил я Леньку.
— Есть немного…
— Иди отдыхать. Сейчас моя очередь!
Когда всплываешь, а затем взлетаешь к Солнцу впервые, это событие, какое бывает раз в жизни. После вырабатывается привычка, потому что все повторяется вновь и вновь. Но ощущение праздника остается. Представьте: мертвая чернота океанской бездны медленно отступает перед надвигающимся светом, он набирает мощь и вдруг взрывается, обрушивается слепящей лавиной. Сердце полнится безотчетным, неосознанным ликованием.
Перед выстрелом ликование переходит в азарт, нервную дрожь… Кульминация, пик. Корабль вздрагивает. Торможение вдавливает в анатомическую кривизну кресел. Теперь нужно в считанные минуты скомпьютеризировать оптимальную траекторию выхода: масса «снаряда» всякий раз иная, различна и отдача при выстреле.
И вот управление кораблем передано автомату — вс», конец празднику, возвращаемся в будни…
Праздник всегда короток.
— Пора, — сказал Ленька, облачаясь в противорадиационный скафандр.
— Еще десять минут…
Ленька не ответил, шагнул в шлюз, задраил за собой люк.
— Порядок! — послышался его голос, потом донеслись первые такты «Индонезии» — без слов и, как показалось мне, в минорном ключе. Частотная характеристика устройства связи безукоризненна, чего нельзя сказать о Ленькином слухе. Я решил, что Ленька по обыкновению фальшивит.
Затем наступила тишина.
— Как дела, старик? — спросил я, прикрывая шутливым тоном охватившую меня тревогу.
— Слушай внимательно, командир!
Никогда раньше Ленька не обращался ко мне столь официально. Обычно слово «командир» он произносил с дружеской усмешкой. Сейчас я ее не почувствовал…
— Сядь в кресло, пристегнись, — продолжал Ленька. — Сейчас мы расстыкуемся, и я включу тормозной двигатель.
— Ты с ума сошел! — завопил я. — Стреляй и мигом назад! Приказываю!
Я кинулся к пульту управления, почти дотянулся, но резкое торможение сбило меня с ног. Лежа на полу, я отыскал взглядом обзорный дисплей: Солнце — светлый кружок и на его фоне черное пятнышко — промежуточная ступень с неотстрелянным носовым отсеком — сошли со своего места в центре экрана и медленно смещались к периферии.
— Что ты наделал!
У меня перехватило горло.
— Я не мог поступить иначе, командир. — Голос Леньки звучал так громко и разборчиво, словно мы по-прежнему были вместе. — В носовом отсеке ядерная боеголовка. При выстреле она бы взорвалась. Ее сплющило давлением воды. Как еще не раздавило!
— И ты…
— Лучше один, чем оба… и «Голубка»… А промежуточная ступень отстыковывается только изнутри, ведь обычно в этом нет надобности. Скажи там конструкторам насчет нестандартной логики…
— Ты знал о боеголовке с самого начала?
— Да.
— Почему не сказал?
Пауза. Я зримо представил, как Ленька пожимает плечами.
— Зачем?
— Нужно было оставить!
— Она могла взорваться в любой момент. Прежде чем решиться, я… Ведь если не мы, то кто же?
— Как посмотрю в глаза людям? — простонал я.
— Не беспокойся, командир. Есть же черный ящик, в нем запись нашего разговора. Ты не виноват. Должностное преступление совершил я. Только судить меня уже не придется…
— Кто дал тебе право решать за нас двоих? На твоем месте был бы я!
— Знаю, командир. Поэтому и скрыл от тебя.
— Никогда тебе этого не прощу! — выпалил я дурацкую фразу.
— Когда-нибудь простишь, — ответил Ленька серьезно. — А сейчас выполни мою просьбу, ладно? Споем напоследок!