За плечами заядлого автотуриста были уже Урал и Западная Сибирь, Прибалтика и Приэльбрусье, Военно-Грузинская дорога и Карпаты, наезженный асфальт Черноморского побережья и пустынные кручи Нагорного Карабаха. Но вот однажды Плотников прочитал в «Известиях» короткую заметку «Визит за облака» о тяжелом и романтическом труде водителей одной из самых высотных трасс планеты — Памирского тракта.
Так в мозг и сердце профессора вошло слово «Памир». Памир лишил его покоя, влек, как в былые времена влекло небо. Чем заворожил он Плотникова? А чем заворожили горы ректора Московского университета Рэма Викторовича Хохлова, имел ли академик право ставить на карту свою столь дорогую для науки жизнь? Или не знал, на что идет? Знал… Так и Плотников…
Странное дело: микроб безрассудства особенно часто поражает сердца ученых. Тех самых сухарей, которые, по мнению обывателей, живут лишь своими интегралами, колбами, электронами, отгородясь от всего, что не имеет отношения к их науке.
— Едем на «Крышу мира»! — решил Алексей Федорович.
— До лета еще далеко, — отрезвляюще рассудила его жена Тамара Васильевна, штурман семейного экипажа, олицетворявшая собой разумное начало.
Вдобавок к плохой непроизвольной памяти Плотников скверно ориентировался в пространстве: чуть отойдя от опушки леса, становился беспомощным, мог заблудиться в трех соснах. Тамара Васильевна же обладала каким-то шестым голубиным чувством — выбирала правильную дорогу даже в незнакомом месте.
Ей и в жизни удавалось находить верные пути, взвешенные решения, убеждающие аргументы, что снискало ей уважение и любовь не только мужа, но и большинства знавших ее людей. Алексей Федорович признавал превосходство жены в том, что принято называть прозой жизни, разделял многие вкусы и привязанности, но… нередко поступал вопреки мудрым советам.
Вот и теперь, вместо того чтобы взвесить все «за» и «против», сразу же начал действовать: написал главному инженеру ПАТО — Памирского автотранспортного объединения — Дарвишу Абдулалиеву (о нем упоминалось в заметке). И был обрадован скорым ответом. До лета он жил предвкушением Памира…
Ош встретил их солнцем, яркими красками, характерным колоритом восточного города. Особенно поражал базар, равного которому по изобилию фруктов и экзотичности они никогда прежде не видели. Но в первую очередь, конечно же, нужно было разыскать ПАТО.
И вот путешественники в кабинете главного инженера. Совсем еще молодой, энергичный человек с добрым прямым взглядом поднялся навстречу.
— Я уже стал беспокоиться, — сказал Абдулалиев приветливо. — Мы вас ждали еще позавчера.
На следующий день Алексей Федорович прочитал памирцам лекцию о современной научно-технической революции. И неожиданность: полный зал слушателей, неподдельный интерес, масса вопросов.
Плотников вмиг стал знаменитостью, чем-то вроде кинозвезды. Его с несравненным памирским гостеприимством встречали в кишлаках, поили кумысом и зеленым чаем, до отказа потчевали фруктами, зеленью, шурпой и пловом.
Возил Плотниковых по «Крыше мира» Имомбек Мамадодов — один из памирских асов. Пройдет год и еще один — Алексею Федоровичу доверят руль бензовоза, и будет он гордиться этим куда больше, чем докторской степенью.
Всякий раз, приезжая на Памир, Плотников заново с душевным трепетом постигал инопланетное величие высочайшего Акбайтала, кровавые потоки Алая, лунный ландшафт Долины смерчей, сапфировое сияние мертвого озера Каракуль.
Впечатлял и Нагорный Карабах с его отвесными — таких на Памирском тракте, от Оша до Хорога, нет — обрывами, пропастями, речушками, по каменистому дну которых можно проехать и мыть машину рядом со стадом нежащихся в солнечной воде буйволов. Но все это было свое, земное. Памир же ассоциировался с космосом. Здесь Алексей Федорович соприкасался с Вселенной, оставляя в иной галактике обетованный мир.
Горные таджики, с их своеобычным укладом жизни, добрыми сердцами и чистыми душами, казались ему иногда инопланетянами… Общение с ними облагораживало, возвышало мысли.
Ему доверяли самое сокровенное, и он был по-человечески счастлив этим доверием…
Памир навсегда вошел в жизнь Плотникова, занял почетное место в его памяти. И когда на душе бывало смутно, Алексей Федорович мысленно переносился в сказочный, хотя и реально существующий, мир снежных вершин и неправдоподобно синего неба. Памир был для него земным воплощением немыслимо далекой планеты. Порой ему казалось, что не на памирских перевалах, а в космических странствиях родились запомнившиеся пожизненно впечатления…
Большую часть пассажиров составляли туристы — бездельники, чье перемещение в пространстве не связано с необходимостью, а диктуется сенсорной ненасытностью, прилипчивой болезнью людей, у которых слишком много времени. Им обязательно нужно увидеть все «своими глазами», хотя гораздо более глубокое, а главное, объективное представление легко получить не сходя с места: для этого существуют общедоступные банки информации.
Первопроходцы, путешественники-исследователи, познавая Галактику, делают ее многочисленные миры достоянием человечества. И люди благодарны им за это. Все, кроме туристов. Те говорят: «А мы хотим сами», хотя ничего ранее неизвестного, не запечатленного в мнемокристаллах не увидят. Нонсенс!
Таково мое мнение о туристах. Вернее, таким оно было до сегодняшнего вечера. И сформировалось не случайно.
Я человек занятой. Но что получается? Иной раз туристы улетают, а мне билета не достается. Или: рейс задерживается, я мрачнее тучи, а им хоть бы что — балагурят, отпускают плоские шуточки, поют под гитару, как триста лет назад, словно на лужайке у костра. Рассказывают о якобы пережитых приключениях, преодоленных препятствиях, перенесенных бедствиях. И уж если приключение, то в духе незабвенного Дюма — с поединками, погонями и любовными интригами. Если препятствие, то с Монблан на Земле, Море Песочных Часов на Марсе или темную планету Алголя. А бедствия — не меньше, чем в масштабах Всемирного потопа или Вифлеемской звезды, которая, по Священному писанию, вела мудрецов с востока в Вифлеем — место рождения Иисуса Христа (наивные мудрецы и не подозревали, что вспыхнувшая в одну ночь блестящая неподвижная звезда невиданной величины и яркости — позывной космической катастрофы, а вовсе не спасительный маяк).
Среди туристов преобладают молодые женщины, но встречаются и молодящиеся пожилые мужчины. Смешно наблюдать, как девица лет восемнадцати кричит дяде под шестьдесят: «Эй, Ник, слетай за сладоледом!» И польщенный Ник (или Боб, или Вовочка), скрывая одышку, пулей несется к автомату, отпускающему мороженое.
Сегодняшняя компания туристов, как мне показалась вначале, ничем не отличалась от привычного стереотипа: восемь или девять девиц в мешковатых пи-комбинезонах, служащих одновременно и одеждой, и ускорителями ходьбы, и хранилищами всевозможных принадлежностей — от универсального набора инструментов до надувной палатки из паутина (тончайшего и прочнейшего теплоизоляционного влагонепроницаемого и несгораемого материала), трое молодых людей в блузонах, напоминающих рыцарские латы («трех блузонов, — прикинул я, — достаточно, чтобы смонтировать герметичный колпак с автономным жизнеобеспечением на всю группу»), и мужчина лет пятидесяти.
«Пропорции соблюдены», — с насмешкой подумал я. Но в этой моей насмешке была какая-то, еще не осознанная мной искусственность. Иронический настрой не получался. Я не мог не оценить необычно добротную, продуманную до мелочей экипировку туристов. Да и пожилой мужчина вовсе не походил на молодящегося бодрячка: он не подкрашивал седину, его одежда — штормовка и брюки из металлизированной, для обогрева, ткани — менее всего претендовала на экстравагантность. По сравнению со спутниками этот человек был как бы налегке — значит, он занимал в группе особое, а возможно, даже привилегированное положение. И обращались к нему уважительно, «на вы», по имени-отчеству: Николай Иванович.
В какой-то момент я принял его за этакого туристского пастыря, лицо сугубо официальное, наделенное властью. У меня даже возникла неприятная ассоциация: лет десять назад я имел глупость отправиться по путевке к Бетейгейзе — примадонне в прекрасном ансамбле Ориона. Путешествие мыслилось как развлекательное — с посадкой на голубой и розовой планетах, купаниями в млечных озерах, обрядовыми пиршествами, которыми славятся эйлоки, и дегустацией живых струй из источников Лирадо.
Нашим всевластным руководителем был некто Головок — в профиль он напоминал отъевшуюся матерую крысу, впрочем, это бросилось нам в глаза не сразу, а спустя несколько дней, когда мы его окончательно раскусили.
Головок отличался редкостной беспомощностью — по его вине мы едва не опоздали на рейсовый космолет. Не знаю другого человека, в котором бы такая рафинированная, воинствующая беспомощность сочеталась со вздорным, занудливым характером. Если у него отставали часы, он доказывал, что вовсе нет, это у всей группы ушли вперед.
«Вы, земляне, не забывайте об ответственности перед нашей великой планетой! Не забывайте, что эйлоки могут вас спровоцировать! Не забывайте, что…»
А сам «забывал» постоянно!
Короче говоря, он отравил нам все удовольствие от путешествия. С тех пор я неприязненно отношусь к самой идее туризма…
Наблюдая за Николаем Ивановичем, я заметил, что ничто в нем не напоминало Головка. Держался он с непринужденным достоинством, как равный с равными, ничем не подчеркивая превосходства над спутниками, которое, однако, было явным.
«Похож на учителя, — подумал я и почувствовал облегчение, словно разгадал не дававшую покоя загадку, — из тех, кого ученики не только уважают, но и любят».
Я допустил бы преувеличение, сказав, что лицо Николая Ивановича походило на лик святого. Но оно вызывало в памяти иконы Андрея Рублева, такая доброжелательная открытость была в его строгих чертах.
Видимо, проявленный мною интерес оказался слишком откровенным, потому что Николай Иванович кивнул мне и предложил:
— Подсаживайтесь к нам!
— Извините за нескромность, вы учитель? — спросил я, воспользовавшись его приглашением.
— В некоторой мере, — ответил он с доброй улыбкой. — Но и ученик тоже.
— Не понимаю… — опешил я.
— Каждый человек чему-то учит, и в этом смысле я учитель. И в то же время учится сам, то есть остается всю жизнь учеником. Не так ли?
Рассуждения Николая Ивановича показались мне несколько банальными, и, кажется, он почувствовал это по моему лицу.
— Что же касается профессии… Нет, я не учитель, не педагог. Моя специальность — космоакустика, слыхали о такой?
Я признался в невежестве.
— Не расстраивайтесь, — успокоил Николай Иванович. — Эта наука еще в пеленках!
— Николай Иванович ее основоположник! — вмешалась одна из девушек.
— Перестаньте, Оля! — нахмурился ученый. — Разве дело в этом? — Он снова повернулся ко мне. — Считалось, что упругие волны могут распространяться в газах, жидкостях и твердых телах, но никак не в вакууме. Однако недавние открытия показали, что физическая природа вакуума допускает возможность упругих явлений. Конечно, они проявляются иначе, чем в других средах.
— А почему именно космоакустика?
— Упругие волны и акустические волны, можно сказать, синонимы. А космический вакуум, пожалуй, единственный природный вид вакуума. К тому же практическая область применения… Что это я… Принялся читать лекцию!
— И очень интересную. Продолжайте, готов слушать весь вечер.
— Увольте, — покачал головой Николай Иванович, — я здесь в ином качестве.
— Туризм — ваше хобби? — все еще иронизировал я.
— Хобби… Не люблю этого словечка. Дурное оно, претенциозное.
— Ну, пусть увлечение.
— Даже не увлечение, а отвлечение. В туризме я живу, если так можно выразиться, совсем другую жизнь, задействую резервные клетки мозга, аккумулирую энергию.
— Словом, перезаряжаетесь?
— Вот именно.
— И как часто это вам удается?
— Реже, чем хотелось бы, — вздохнул Николай Иванович. — Раз в год, а то и в два. Но уже полвека.
— Сколько же вам лет? — вырвалось у меня.
Я поймал укоризненный взгляд Оли.
— Простите, я допустил бестактность?
— Нет, что вы. Мне скоро семьдесят.
— Семьдесят?! Не верю!
— И все же это так.
— Какой же вы молодец! — воскликнул я от души.
— Ну, полно вам! — неожиданно смутился Николай Иванович. — И вообще нашли тему для разговора!
Во мне боролись противоречивые чувства: восхищение этим незаурядным человеком и недоверие к нему. И я решил подтолкнуть его на рассказ о столь обожаемых туристами «экстремальных ситуациях». Вот когда он раскроется по-настоящему!
Мою просьбу поддержала вся компания, у девушек прямо глаза разгорелись!
— Да не было у меня никаких экстремальных ситуаций, — смеясь, отбивался Николай Иванович. — У вас превратное представление о туризме!
— Возможно, — не стал возражать я. — Но ведь туризм туризму рознь, это понятно даже мне. Есть туризм развлекательный, а есть…
— Настоящий туризм состоит в преодолении трудностей! — перебила меня Оля, видимо, самая эмоциональная девушка в группе.
— И тоже неверно. Вы, молодежь, видите в туризме внешнюю, показную сторону. А главное-то не в пресловутом преодолении трудностей, хотя их у туристов хватает. И не в изучении новых планет — этим занимаются профессионалы.
— Тогда в чем же? — не выдержал я.
Николай Иванович не спешил с ответом, словно подбирая в уме наиболее точные и доходчивые слова. Потом едва слышно проговорил:
— В душевном общении. В познании самого сложного, что только есть во Вселенной, — человека.
— Зачем же вы летите на Дзету? — с притворным простодушием спросил я.
— Вы хотите сказать, что там не люди, а упсеки?
— Допустим.
— Ну, друг мой, не знаю, что вам и сказать… Я не вижу разницы между людьми и упсеками. Для меня любое существо, наделенное высшим разумом, — человек. А уж как оно выглядит, вопрос второстепенный.
— А если разум злой?
— Я говорю о высшем разуме, а он не может быть злым.
Мне стало не по себе.
— Я вас смутил, — сказал Николай Иванович, пристально глядя на меня. Это хорошо. Нет, вы даже не представляете, как это хорошо. Так вас интересуют экстремальные ситуации? Пусть будет по-вашему. Расскажу об одной такой ситуации. Хотя ее правильнее было бы назвать не экстремальной, а парадоксальной. Да-да, именно парадоксальной. Боюсь вас разочаровать, только оказался в ней не я, а совсем другой… человек. Впрочем, какая разница? Ну, желаете послушать?
Он замолчал, и довольно надолго, однако никто из нас не решился его поторопить.
— До сих пор не знаю, — тряхнул он головой, — радоваться, что это произошло не со мной или… завидовать…
— Николай Иванович, миленький, вы нас заинтриговали, — взмолилась Оля. — Рассказывайте же!
— Ну да, конечно. Просто вспомнил, и сердце защемило… Да сядьте вы, сейчас пройдет. Так вот… Лет двадцать назад занесло меня в самое, можно сказать, захолустье — между Скорпионом, Стрельцом и Змееносцем. Там разделившийся на два русла Млечный Путь наиболее широк — верный признак, что к этой его части мы ближе всего.
Я очутился на Апфе — планете, мало известной в то время. Впрочем, я давно собирался там побывать. Дело в том, что Апфа во многом похожа на Землю и, соответственно, апфийцы — на землян. Правда, их уровень развития пока еще невысок, зато интеллект… Боюсь, тут мы им уступаем…
Тогда уже вовсю использовали анизотропию пространства, и пространственно-временной переход с Земли на Апфу, несмотря на ряд фазовых ограничений, был вполне доступен, даже для таких туристов, как я.
— Для кого же еще! — воскликнула Оля, но на нее зашикали, и она смущенно умолкла.
— Не буду подробно говорить о ландшафтах Апфы, с ними легко познакомиться, запросив любой банк информации, — Николай Иванович взглянул на меня с едва уловимой усмешкой, словно распознал мои мысли. — Скажу только, что места, где я побывал, чем-то напоминают наш Памир. А сами апфийцы… Если вы встречали горных таджиков, именно горных, а не равнинных, — кстати, они называют себя памирцами, точно это особая национальность, — то можете представить себе апфийцев: стройные, гордого и несколько аскетического вида люди с чеканной красоты лицами, только не смуглыми, а словно впитавшими в себя призрачную голубизну лунного света. Их отличают врожденное достоинство и ни с чем не сравнимое гостеприимство. Я был на Апфе трижды, с годичными перерывами. Первый раз меня встретили как доброго знакомого, второй — как друга и третий — как близкого родственника.
— Мне приходилось бывать на Памире, — не выдержал я. — И там действительно…
— Тем лучше, — не дал мне договорить Николай Иванович. Казалось, он боится потерять нить повествования. — Так вот, я останавливался в одной семье. Знаете, у апфийцев странные и для нас неудобопроизносимые имена. Поэтому продолжу параллель и воспользуюсь именами памирцев. Назову своих друзей ну хотя бы…
— Сафарбековыми, — подсказал я, вспомнив семью таджиков, принимавшую меня в высокогорном селе Чартем.
— Отлично. Вы, конечно, догадываетесь, что разговаривать приходилось с помощью лингвисторов. Только один из трех братьев Сафарбековых…
— Асалбек!
— …Асалбек, говорил по-русски, с очень необычным, мягким акцентом.
— По-русски? Апфиец?
— Наберитесь терпения, друг мой. Так вот… Отца у них не было: и в апфийских семьях случаются драмы. Семью возглавляла мать — женщина лет пятидесяти, разумеется, по земным меркам, красивая непривычной для нашего глаза яркой, пугающей красотой. Когда я сказал об этом Асалбеку, тот поразился: «Красавица? Да она же старуха!»
Асалбек, в порядке культурного обмена, проучился пять лет на факультете космолингвистики Ленинградского университета. Теперь вам ясно, почему он знал русский? Поначалу его прикрепили ко мне в качестве гида, но вскоре между нами установились дружеские отношения. Вам это может показаться странным, ведь нас разделяла не только разница в возрасте. Говоря о том, что апфийцы похожи на таджиков, я подразумевал ассоциативное сходство. Анатомия и физиология у них кое в чем иные, чем у нас. Но, повторяю, для меня это не главное.
Итак, я сказал, что подружился с Асалбеком. Но скорее мы привязались друг к другу. Асалбек называл меня Никиляиванивич — смешно и трогательно. Его выпуклые, изумрудного цвета глаза под пушистыми ресницами светились при этом такой неподдельной любовью, что становилось неловко, ну чем же я заслужил ее?
Оказалось, однако, что эта необъяснимая любовь… как бы вернее сказать… унаследована мною. Вот что рассказал однажды Асалбек, и рассказ его, взволнованный и сбивчивый, напоминал исповедь, слова рвались, словно непрочные нити, иногда мой друг переходил на родной язык, и тогда я спешил нажать сенсор.
Его история может показаться вам банальной, — Николай Иванович бросил на меня быстрый взгляд, и я снова подумал, что он с самого начала читает мои мысли. — Ну, да каждый понимает по-своему. В меру собственной испорченности, как говорили когда-то…
— Так что же рассказал Асалбек? — спросил я сконфуженно.
— Оказывается, в Ленинграде у него была девушка. А если называть вещи своими именами, то они жили три года как муж и жена. И все это время Асалбек умолял мать благословить их брак. Но она не соглашалась.
— А зачем было просить согласия, они же взрослые! — возмутилась Оля.
— У каждого народа свои обычаи. В давние времена и у нас судьбы детей нередко решали родители. Ну вот… Для Асалбека настал день возвращения на Апфу. Я представляю этот хмурый ленинградский день, толчею космодрома, голос диктора: «Заканчивается посадка…» — и двух людей — апфийца и жительницу Земли, прижавшихся друг к другу в прощальном объятии.
Словом, Асалбек улетел домой, и там его вскоре женили. Я видел жену Асалбека — молоденькую, кроткую женщину с грустными глазами. Тогда у них уже было трое ребятишек.
«Никиляииванивич, — произнес Асалбек под конец исповеди, — в первую же ночь я сказал жене, что не люблю ее и никогда не буду любить, потому что люблю и буду любить всегда другую женщину, которая осталась на Земле».
Николай Иванович надолго задумался, потом встал:
— Вот и все. А сейчас — спать!
Заснуть не удавалось, наверное, не мне одному. Из ума не выходила извечная история: жестокая женщина из-за нелепых предрассудков искалечила жизнь сына. Но почему эту, предельно ясную, ситуацию Николай Иванович назвал «парадоксальной»? В чем он углядел парадоксальность, ведь не случайно же…
И вдруг меня словно током ударило, я даже негромко вскрикнул. Какой же я глупец! Мать Асалбека предстала в совсем ином образе: мудрая женщина, у которой сердце обливается кровью от жалости к сыну, но она не может поступить иначе, не имеет права…
Только теперь я понял, зачем меня командировали на Дзету, а ведь до этого недоумевал, с какой целью нужно исследовать генные спектры упсеков. Скажу без ложной скромности: как специалист по генным спектрам я один из первых. Но прежде ими занимались лишь для улучшения наследственности человека. Выходит, теперь…
И в ушах снова прозвучал голос Николая Ивановича:
«Любое существо, наделенное высшим разумом, для меня — человек!»
«КТО Я?»
Так в мозг и сердце профессора вошло слово «Памир». Памир лишил его покоя, влек, как в былые времена влекло небо. Чем заворожил он Плотникова? А чем заворожили горы ректора Московского университета Рэма Викторовича Хохлова, имел ли академик право ставить на карту свою столь дорогую для науки жизнь? Или не знал, на что идет? Знал… Так и Плотников…
Странное дело: микроб безрассудства особенно часто поражает сердца ученых. Тех самых сухарей, которые, по мнению обывателей, живут лишь своими интегралами, колбами, электронами, отгородясь от всего, что не имеет отношения к их науке.
— Едем на «Крышу мира»! — решил Алексей Федорович.
— До лета еще далеко, — отрезвляюще рассудила его жена Тамара Васильевна, штурман семейного экипажа, олицетворявшая собой разумное начало.
Вдобавок к плохой непроизвольной памяти Плотников скверно ориентировался в пространстве: чуть отойдя от опушки леса, становился беспомощным, мог заблудиться в трех соснах. Тамара Васильевна же обладала каким-то шестым голубиным чувством — выбирала правильную дорогу даже в незнакомом месте.
Ей и в жизни удавалось находить верные пути, взвешенные решения, убеждающие аргументы, что снискало ей уважение и любовь не только мужа, но и большинства знавших ее людей. Алексей Федорович признавал превосходство жены в том, что принято называть прозой жизни, разделял многие вкусы и привязанности, но… нередко поступал вопреки мудрым советам.
Вот и теперь, вместо того чтобы взвесить все «за» и «против», сразу же начал действовать: написал главному инженеру ПАТО — Памирского автотранспортного объединения — Дарвишу Абдулалиеву (о нем упоминалось в заметке). И был обрадован скорым ответом. До лета он жил предвкушением Памира…
Ош встретил их солнцем, яркими красками, характерным колоритом восточного города. Особенно поражал базар, равного которому по изобилию фруктов и экзотичности они никогда прежде не видели. Но в первую очередь, конечно же, нужно было разыскать ПАТО.
И вот путешественники в кабинете главного инженера. Совсем еще молодой, энергичный человек с добрым прямым взглядом поднялся навстречу.
— Я уже стал беспокоиться, — сказал Абдулалиев приветливо. — Мы вас ждали еще позавчера.
На следующий день Алексей Федорович прочитал памирцам лекцию о современной научно-технической революции. И неожиданность: полный зал слушателей, неподдельный интерес, масса вопросов.
Плотников вмиг стал знаменитостью, чем-то вроде кинозвезды. Его с несравненным памирским гостеприимством встречали в кишлаках, поили кумысом и зеленым чаем, до отказа потчевали фруктами, зеленью, шурпой и пловом.
Возил Плотниковых по «Крыше мира» Имомбек Мамадодов — один из памирских асов. Пройдет год и еще один — Алексею Федоровичу доверят руль бензовоза, и будет он гордиться этим куда больше, чем докторской степенью.
Всякий раз, приезжая на Памир, Плотников заново с душевным трепетом постигал инопланетное величие высочайшего Акбайтала, кровавые потоки Алая, лунный ландшафт Долины смерчей, сапфировое сияние мертвого озера Каракуль.
Впечатлял и Нагорный Карабах с его отвесными — таких на Памирском тракте, от Оша до Хорога, нет — обрывами, пропастями, речушками, по каменистому дну которых можно проехать и мыть машину рядом со стадом нежащихся в солнечной воде буйволов. Но все это было свое, земное. Памир же ассоциировался с космосом. Здесь Алексей Федорович соприкасался с Вселенной, оставляя в иной галактике обетованный мир.
Горные таджики, с их своеобычным укладом жизни, добрыми сердцами и чистыми душами, казались ему иногда инопланетянами… Общение с ними облагораживало, возвышало мысли.
Ему доверяли самое сокровенное, и он был по-человечески счастлив этим доверием…
Памир навсегда вошел в жизнь Плотникова, занял почетное место в его памяти. И когда на душе бывало смутно, Алексей Федорович мысленно переносился в сказочный, хотя и реально существующий, мир снежных вершин и неправдоподобно синего неба. Памир был для него земным воплощением немыслимо далекой планеты. Порой ему казалось, что не на памирских перевалах, а в космических странствиях родились запомнившиеся пожизненно впечатления…
* * *
День был безвозвратно потерян. Утром я еще надеялся вылететь на Дзету, но метеорная обстановка оставалась неопределенной, и старт несколько раз переносили, пока не отложили на завтра.Большую часть пассажиров составляли туристы — бездельники, чье перемещение в пространстве не связано с необходимостью, а диктуется сенсорной ненасытностью, прилипчивой болезнью людей, у которых слишком много времени. Им обязательно нужно увидеть все «своими глазами», хотя гораздо более глубокое, а главное, объективное представление легко получить не сходя с места: для этого существуют общедоступные банки информации.
Первопроходцы, путешественники-исследователи, познавая Галактику, делают ее многочисленные миры достоянием человечества. И люди благодарны им за это. Все, кроме туристов. Те говорят: «А мы хотим сами», хотя ничего ранее неизвестного, не запечатленного в мнемокристаллах не увидят. Нонсенс!
Таково мое мнение о туристах. Вернее, таким оно было до сегодняшнего вечера. И сформировалось не случайно.
Я человек занятой. Но что получается? Иной раз туристы улетают, а мне билета не достается. Или: рейс задерживается, я мрачнее тучи, а им хоть бы что — балагурят, отпускают плоские шуточки, поют под гитару, как триста лет назад, словно на лужайке у костра. Рассказывают о якобы пережитых приключениях, преодоленных препятствиях, перенесенных бедствиях. И уж если приключение, то в духе незабвенного Дюма — с поединками, погонями и любовными интригами. Если препятствие, то с Монблан на Земле, Море Песочных Часов на Марсе или темную планету Алголя. А бедствия — не меньше, чем в масштабах Всемирного потопа или Вифлеемской звезды, которая, по Священному писанию, вела мудрецов с востока в Вифлеем — место рождения Иисуса Христа (наивные мудрецы и не подозревали, что вспыхнувшая в одну ночь блестящая неподвижная звезда невиданной величины и яркости — позывной космической катастрофы, а вовсе не спасительный маяк).
Среди туристов преобладают молодые женщины, но встречаются и молодящиеся пожилые мужчины. Смешно наблюдать, как девица лет восемнадцати кричит дяде под шестьдесят: «Эй, Ник, слетай за сладоледом!» И польщенный Ник (или Боб, или Вовочка), скрывая одышку, пулей несется к автомату, отпускающему мороженое.
Сегодняшняя компания туристов, как мне показалась вначале, ничем не отличалась от привычного стереотипа: восемь или девять девиц в мешковатых пи-комбинезонах, служащих одновременно и одеждой, и ускорителями ходьбы, и хранилищами всевозможных принадлежностей — от универсального набора инструментов до надувной палатки из паутина (тончайшего и прочнейшего теплоизоляционного влагонепроницаемого и несгораемого материала), трое молодых людей в блузонах, напоминающих рыцарские латы («трех блузонов, — прикинул я, — достаточно, чтобы смонтировать герметичный колпак с автономным жизнеобеспечением на всю группу»), и мужчина лет пятидесяти.
«Пропорции соблюдены», — с насмешкой подумал я. Но в этой моей насмешке была какая-то, еще не осознанная мной искусственность. Иронический настрой не получался. Я не мог не оценить необычно добротную, продуманную до мелочей экипировку туристов. Да и пожилой мужчина вовсе не походил на молодящегося бодрячка: он не подкрашивал седину, его одежда — штормовка и брюки из металлизированной, для обогрева, ткани — менее всего претендовала на экстравагантность. По сравнению со спутниками этот человек был как бы налегке — значит, он занимал в группе особое, а возможно, даже привилегированное положение. И обращались к нему уважительно, «на вы», по имени-отчеству: Николай Иванович.
В какой-то момент я принял его за этакого туристского пастыря, лицо сугубо официальное, наделенное властью. У меня даже возникла неприятная ассоциация: лет десять назад я имел глупость отправиться по путевке к Бетейгейзе — примадонне в прекрасном ансамбле Ориона. Путешествие мыслилось как развлекательное — с посадкой на голубой и розовой планетах, купаниями в млечных озерах, обрядовыми пиршествами, которыми славятся эйлоки, и дегустацией живых струй из источников Лирадо.
Нашим всевластным руководителем был некто Головок — в профиль он напоминал отъевшуюся матерую крысу, впрочем, это бросилось нам в глаза не сразу, а спустя несколько дней, когда мы его окончательно раскусили.
Головок отличался редкостной беспомощностью — по его вине мы едва не опоздали на рейсовый космолет. Не знаю другого человека, в котором бы такая рафинированная, воинствующая беспомощность сочеталась со вздорным, занудливым характером. Если у него отставали часы, он доказывал, что вовсе нет, это у всей группы ушли вперед.
«Вы, земляне, не забывайте об ответственности перед нашей великой планетой! Не забывайте, что эйлоки могут вас спровоцировать! Не забывайте, что…»
А сам «забывал» постоянно!
Короче говоря, он отравил нам все удовольствие от путешествия. С тех пор я неприязненно отношусь к самой идее туризма…
Наблюдая за Николаем Ивановичем, я заметил, что ничто в нем не напоминало Головка. Держался он с непринужденным достоинством, как равный с равными, ничем не подчеркивая превосходства над спутниками, которое, однако, было явным.
«Похож на учителя, — подумал я и почувствовал облегчение, словно разгадал не дававшую покоя загадку, — из тех, кого ученики не только уважают, но и любят».
Я допустил бы преувеличение, сказав, что лицо Николая Ивановича походило на лик святого. Но оно вызывало в памяти иконы Андрея Рублева, такая доброжелательная открытость была в его строгих чертах.
Видимо, проявленный мною интерес оказался слишком откровенным, потому что Николай Иванович кивнул мне и предложил:
— Подсаживайтесь к нам!
— Извините за нескромность, вы учитель? — спросил я, воспользовавшись его приглашением.
— В некоторой мере, — ответил он с доброй улыбкой. — Но и ученик тоже.
— Не понимаю… — опешил я.
— Каждый человек чему-то учит, и в этом смысле я учитель. И в то же время учится сам, то есть остается всю жизнь учеником. Не так ли?
Рассуждения Николая Ивановича показались мне несколько банальными, и, кажется, он почувствовал это по моему лицу.
— Что же касается профессии… Нет, я не учитель, не педагог. Моя специальность — космоакустика, слыхали о такой?
Я признался в невежестве.
— Не расстраивайтесь, — успокоил Николай Иванович. — Эта наука еще в пеленках!
— Николай Иванович ее основоположник! — вмешалась одна из девушек.
— Перестаньте, Оля! — нахмурился ученый. — Разве дело в этом? — Он снова повернулся ко мне. — Считалось, что упругие волны могут распространяться в газах, жидкостях и твердых телах, но никак не в вакууме. Однако недавние открытия показали, что физическая природа вакуума допускает возможность упругих явлений. Конечно, они проявляются иначе, чем в других средах.
— А почему именно космоакустика?
— Упругие волны и акустические волны, можно сказать, синонимы. А космический вакуум, пожалуй, единственный природный вид вакуума. К тому же практическая область применения… Что это я… Принялся читать лекцию!
— И очень интересную. Продолжайте, готов слушать весь вечер.
— Увольте, — покачал головой Николай Иванович, — я здесь в ином качестве.
— Туризм — ваше хобби? — все еще иронизировал я.
— Хобби… Не люблю этого словечка. Дурное оно, претенциозное.
— Ну, пусть увлечение.
— Даже не увлечение, а отвлечение. В туризме я живу, если так можно выразиться, совсем другую жизнь, задействую резервные клетки мозга, аккумулирую энергию.
— Словом, перезаряжаетесь?
— Вот именно.
— И как часто это вам удается?
— Реже, чем хотелось бы, — вздохнул Николай Иванович. — Раз в год, а то и в два. Но уже полвека.
— Сколько же вам лет? — вырвалось у меня.
Я поймал укоризненный взгляд Оли.
— Простите, я допустил бестактность?
— Нет, что вы. Мне скоро семьдесят.
— Семьдесят?! Не верю!
— И все же это так.
— Какой же вы молодец! — воскликнул я от души.
— Ну, полно вам! — неожиданно смутился Николай Иванович. — И вообще нашли тему для разговора!
Во мне боролись противоречивые чувства: восхищение этим незаурядным человеком и недоверие к нему. И я решил подтолкнуть его на рассказ о столь обожаемых туристами «экстремальных ситуациях». Вот когда он раскроется по-настоящему!
Мою просьбу поддержала вся компания, у девушек прямо глаза разгорелись!
— Да не было у меня никаких экстремальных ситуаций, — смеясь, отбивался Николай Иванович. — У вас превратное представление о туризме!
— Возможно, — не стал возражать я. — Но ведь туризм туризму рознь, это понятно даже мне. Есть туризм развлекательный, а есть…
— Настоящий туризм состоит в преодолении трудностей! — перебила меня Оля, видимо, самая эмоциональная девушка в группе.
— И тоже неверно. Вы, молодежь, видите в туризме внешнюю, показную сторону. А главное-то не в пресловутом преодолении трудностей, хотя их у туристов хватает. И не в изучении новых планет — этим занимаются профессионалы.
— Тогда в чем же? — не выдержал я.
Николай Иванович не спешил с ответом, словно подбирая в уме наиболее точные и доходчивые слова. Потом едва слышно проговорил:
— В душевном общении. В познании самого сложного, что только есть во Вселенной, — человека.
— Зачем же вы летите на Дзету? — с притворным простодушием спросил я.
— Вы хотите сказать, что там не люди, а упсеки?
— Допустим.
— Ну, друг мой, не знаю, что вам и сказать… Я не вижу разницы между людьми и упсеками. Для меня любое существо, наделенное высшим разумом, — человек. А уж как оно выглядит, вопрос второстепенный.
— А если разум злой?
— Я говорю о высшем разуме, а он не может быть злым.
Мне стало не по себе.
— Я вас смутил, — сказал Николай Иванович, пристально глядя на меня. Это хорошо. Нет, вы даже не представляете, как это хорошо. Так вас интересуют экстремальные ситуации? Пусть будет по-вашему. Расскажу об одной такой ситуации. Хотя ее правильнее было бы назвать не экстремальной, а парадоксальной. Да-да, именно парадоксальной. Боюсь вас разочаровать, только оказался в ней не я, а совсем другой… человек. Впрочем, какая разница? Ну, желаете послушать?
Он замолчал, и довольно надолго, однако никто из нас не решился его поторопить.
— До сих пор не знаю, — тряхнул он головой, — радоваться, что это произошло не со мной или… завидовать…
— Николай Иванович, миленький, вы нас заинтриговали, — взмолилась Оля. — Рассказывайте же!
— Ну да, конечно. Просто вспомнил, и сердце защемило… Да сядьте вы, сейчас пройдет. Так вот… Лет двадцать назад занесло меня в самое, можно сказать, захолустье — между Скорпионом, Стрельцом и Змееносцем. Там разделившийся на два русла Млечный Путь наиболее широк — верный признак, что к этой его части мы ближе всего.
Я очутился на Апфе — планете, мало известной в то время. Впрочем, я давно собирался там побывать. Дело в том, что Апфа во многом похожа на Землю и, соответственно, апфийцы — на землян. Правда, их уровень развития пока еще невысок, зато интеллект… Боюсь, тут мы им уступаем…
Тогда уже вовсю использовали анизотропию пространства, и пространственно-временной переход с Земли на Апфу, несмотря на ряд фазовых ограничений, был вполне доступен, даже для таких туристов, как я.
— Для кого же еще! — воскликнула Оля, но на нее зашикали, и она смущенно умолкла.
— Не буду подробно говорить о ландшафтах Апфы, с ними легко познакомиться, запросив любой банк информации, — Николай Иванович взглянул на меня с едва уловимой усмешкой, словно распознал мои мысли. — Скажу только, что места, где я побывал, чем-то напоминают наш Памир. А сами апфийцы… Если вы встречали горных таджиков, именно горных, а не равнинных, — кстати, они называют себя памирцами, точно это особая национальность, — то можете представить себе апфийцев: стройные, гордого и несколько аскетического вида люди с чеканной красоты лицами, только не смуглыми, а словно впитавшими в себя призрачную голубизну лунного света. Их отличают врожденное достоинство и ни с чем не сравнимое гостеприимство. Я был на Апфе трижды, с годичными перерывами. Первый раз меня встретили как доброго знакомого, второй — как друга и третий — как близкого родственника.
— Мне приходилось бывать на Памире, — не выдержал я. — И там действительно…
— Тем лучше, — не дал мне договорить Николай Иванович. Казалось, он боится потерять нить повествования. — Так вот, я останавливался в одной семье. Знаете, у апфийцев странные и для нас неудобопроизносимые имена. Поэтому продолжу параллель и воспользуюсь именами памирцев. Назову своих друзей ну хотя бы…
— Сафарбековыми, — подсказал я, вспомнив семью таджиков, принимавшую меня в высокогорном селе Чартем.
— Отлично. Вы, конечно, догадываетесь, что разговаривать приходилось с помощью лингвисторов. Только один из трех братьев Сафарбековых…
— Асалбек!
— …Асалбек, говорил по-русски, с очень необычным, мягким акцентом.
— По-русски? Апфиец?
— Наберитесь терпения, друг мой. Так вот… Отца у них не было: и в апфийских семьях случаются драмы. Семью возглавляла мать — женщина лет пятидесяти, разумеется, по земным меркам, красивая непривычной для нашего глаза яркой, пугающей красотой. Когда я сказал об этом Асалбеку, тот поразился: «Красавица? Да она же старуха!»
Асалбек, в порядке культурного обмена, проучился пять лет на факультете космолингвистики Ленинградского университета. Теперь вам ясно, почему он знал русский? Поначалу его прикрепили ко мне в качестве гида, но вскоре между нами установились дружеские отношения. Вам это может показаться странным, ведь нас разделяла не только разница в возрасте. Говоря о том, что апфийцы похожи на таджиков, я подразумевал ассоциативное сходство. Анатомия и физиология у них кое в чем иные, чем у нас. Но, повторяю, для меня это не главное.
Итак, я сказал, что подружился с Асалбеком. Но скорее мы привязались друг к другу. Асалбек называл меня Никиляиванивич — смешно и трогательно. Его выпуклые, изумрудного цвета глаза под пушистыми ресницами светились при этом такой неподдельной любовью, что становилось неловко, ну чем же я заслужил ее?
Оказалось, однако, что эта необъяснимая любовь… как бы вернее сказать… унаследована мною. Вот что рассказал однажды Асалбек, и рассказ его, взволнованный и сбивчивый, напоминал исповедь, слова рвались, словно непрочные нити, иногда мой друг переходил на родной язык, и тогда я спешил нажать сенсор.
Его история может показаться вам банальной, — Николай Иванович бросил на меня быстрый взгляд, и я снова подумал, что он с самого начала читает мои мысли. — Ну, да каждый понимает по-своему. В меру собственной испорченности, как говорили когда-то…
— Так что же рассказал Асалбек? — спросил я сконфуженно.
— Оказывается, в Ленинграде у него была девушка. А если называть вещи своими именами, то они жили три года как муж и жена. И все это время Асалбек умолял мать благословить их брак. Но она не соглашалась.
— А зачем было просить согласия, они же взрослые! — возмутилась Оля.
— У каждого народа свои обычаи. В давние времена и у нас судьбы детей нередко решали родители. Ну вот… Для Асалбека настал день возвращения на Апфу. Я представляю этот хмурый ленинградский день, толчею космодрома, голос диктора: «Заканчивается посадка…» — и двух людей — апфийца и жительницу Земли, прижавшихся друг к другу в прощальном объятии.
Словом, Асалбек улетел домой, и там его вскоре женили. Я видел жену Асалбека — молоденькую, кроткую женщину с грустными глазами. Тогда у них уже было трое ребятишек.
«Никиляииванивич, — произнес Асалбек под конец исповеди, — в первую же ночь я сказал жене, что не люблю ее и никогда не буду любить, потому что люблю и буду любить всегда другую женщину, которая осталась на Земле».
Николай Иванович надолго задумался, потом встал:
— Вот и все. А сейчас — спать!
Заснуть не удавалось, наверное, не мне одному. Из ума не выходила извечная история: жестокая женщина из-за нелепых предрассудков искалечила жизнь сына. Но почему эту, предельно ясную, ситуацию Николай Иванович назвал «парадоксальной»? В чем он углядел парадоксальность, ведь не случайно же…
И вдруг меня словно током ударило, я даже негромко вскрикнул. Какой же я глупец! Мать Асалбека предстала в совсем ином образе: мудрая женщина, у которой сердце обливается кровью от жалости к сыну, но она не может поступить иначе, не имеет права…
Только теперь я понял, зачем меня командировали на Дзету, а ведь до этого недоумевал, с какой целью нужно исследовать генные спектры упсеков. Скажу без ложной скромности: как специалист по генным спектрам я один из первых. Но прежде ими занимались лишь для улучшения наследственности человека. Выходит, теперь…
И в ушах снова прозвучал голос Николая Ивановича:
«Любое существо, наделенное высшим разумом, для меня — человек!»
«КТО Я?»
Главным инженером научно-исследовательского института, где в пятидесятых годах работал Плотников, был Фрол Степанович Липкин — массивный мужчина лет сорока пяти, авторитетный, шумный, прекраснейший специалист, властный и жесткий, но незлой человек.
Фрол Степанович незадолго до этого получил Сталинскую премию за создание радиорелейной линии. Аппаратура пошла в серию.
Однажды Липкин решил, что его непосредственные подчиненные — начальники отделов и лабораторий — слишком уж закисли в своих четырех стенах, и повез их на полигон: пусть понаблюдают радиорелейку в действии, приобщатся к практике и проникнутся еще большей ответственностью за порученные им участки работы.
Автобус выехал за город, свернул на грунтовую дорогу, остановился перед шлагбаумом, тронулся дальше.
— Приехали, — сказал Липкин.
Плотников увидел поле, напомнившее ему аэродром парашютно-планерного клуба, — аж защемило в груди. Там и сям по полю, как шахматные фигурки, были без видимого порядка расставлены автофургоны. Казалось, партия в разгаре, игроки думают над очередными ходами. На крышах фургонов виднелись рогатые антенны.
Подошли всей гурьбой к одному из фургонов. Ефрейтор — оператор станции — вытянулся в струнку: главный, хотя и был человек сугубо штатский, произвел на него впечатление генерала, если не маршала. Впрочем, такое впечатление он производил на всех.
Следом за ефрейтором Липкин и Плотников, которого выбрал главный инженер, втиснулись в кузов. Для ефрейтора места не осталось, он спроецировался на стенку, превратившись в смутно угадываемую тень.
— Сейчас я вступлю в связь, — многозначительно провозгласил главный и начал крутить ручки.
Но почему-то никто не спешил вступить с ним в связь, несмотря на многократно повторяемые страстные призывы. В ответ слышалось только гудение умформера.
— Черт знает что! — наконец не выдержал Фрол Степанович. — Это надо же суметь довести аппаратуру, такую удобную, такую надежную, такую…
Договорить ему не удалось. Тень ефрейтора, внезапно материализовавшись, вежливо, но твердо отодвинула в сторону тучного Фрола Степановича. Пальцами пианиста пробежавшись по рычажкам и ручкам, ефрейтор исправил сбитую настройку, и… буквально через несколько секунд в наушниках послышалось:
— «Резеда», я «Фиалка»! Какого… не отвечаешь, мать твою! Прием!
Впервые Плотников видел главного таким сконфуженным. Ведь именно за эту станцию он получил золотую медаль лауреата. Но надо отдать ему должное, оказавшись в смешном положении на глазах у подчиненного, он сохранил чувство юмора:
— Это еще что! Вот во время войны сдавали мы государственной комиссии радиоуправляемый танк с огнеметом. Пробило какой-то там конденсатор, и танк двинулся прямо на нас. Комиссия — генералы, представители главка — врассыпную. Бегу по полю, слышу: танк за мной. Поворачиваю налево, и он туда же. Я направо — то же самое. Ну, прямо с ума сошел! А огнемет заряжен. Да, натерпелся я тогда страху…
Перед Плотниковым был все тот же уверенный в себе, волевой и властный Фрол Степанович Липкин, главный инженер НИИ, лауреат Сталинской премии.
Тридцать лет спустя Алексей Федорович вспомнил этот эпизод и зримо представил тучную фигуру главного, убегающую от сумасшедшего танка.
«А если с ума сойдет баллистическая ракета?» — похолодев, спросил себя Плотников.
Фрол Степанович незадолго до этого получил Сталинскую премию за создание радиорелейной линии. Аппаратура пошла в серию.
Однажды Липкин решил, что его непосредственные подчиненные — начальники отделов и лабораторий — слишком уж закисли в своих четырех стенах, и повез их на полигон: пусть понаблюдают радиорелейку в действии, приобщатся к практике и проникнутся еще большей ответственностью за порученные им участки работы.
Автобус выехал за город, свернул на грунтовую дорогу, остановился перед шлагбаумом, тронулся дальше.
— Приехали, — сказал Липкин.
Плотников увидел поле, напомнившее ему аэродром парашютно-планерного клуба, — аж защемило в груди. Там и сям по полю, как шахматные фигурки, были без видимого порядка расставлены автофургоны. Казалось, партия в разгаре, игроки думают над очередными ходами. На крышах фургонов виднелись рогатые антенны.
Подошли всей гурьбой к одному из фургонов. Ефрейтор — оператор станции — вытянулся в струнку: главный, хотя и был человек сугубо штатский, произвел на него впечатление генерала, если не маршала. Впрочем, такое впечатление он производил на всех.
Следом за ефрейтором Липкин и Плотников, которого выбрал главный инженер, втиснулись в кузов. Для ефрейтора места не осталось, он спроецировался на стенку, превратившись в смутно угадываемую тень.
— Сейчас я вступлю в связь, — многозначительно провозгласил главный и начал крутить ручки.
Но почему-то никто не спешил вступить с ним в связь, несмотря на многократно повторяемые страстные призывы. В ответ слышалось только гудение умформера.
— Черт знает что! — наконец не выдержал Фрол Степанович. — Это надо же суметь довести аппаратуру, такую удобную, такую надежную, такую…
Договорить ему не удалось. Тень ефрейтора, внезапно материализовавшись, вежливо, но твердо отодвинула в сторону тучного Фрола Степановича. Пальцами пианиста пробежавшись по рычажкам и ручкам, ефрейтор исправил сбитую настройку, и… буквально через несколько секунд в наушниках послышалось:
— «Резеда», я «Фиалка»! Какого… не отвечаешь, мать твою! Прием!
Впервые Плотников видел главного таким сконфуженным. Ведь именно за эту станцию он получил золотую медаль лауреата. Но надо отдать ему должное, оказавшись в смешном положении на глазах у подчиненного, он сохранил чувство юмора:
— Это еще что! Вот во время войны сдавали мы государственной комиссии радиоуправляемый танк с огнеметом. Пробило какой-то там конденсатор, и танк двинулся прямо на нас. Комиссия — генералы, представители главка — врассыпную. Бегу по полю, слышу: танк за мной. Поворачиваю налево, и он туда же. Я направо — то же самое. Ну, прямо с ума сошел! А огнемет заряжен. Да, натерпелся я тогда страху…
Перед Плотниковым был все тот же уверенный в себе, волевой и властный Фрол Степанович Липкин, главный инженер НИИ, лауреат Сталинской премии.
Тридцать лет спустя Алексей Федорович вспомнил этот эпизод и зримо представил тучную фигуру главного, убегающую от сумасшедшего танка.
«А если с ума сойдет баллистическая ракета?» — похолодев, спросил себя Плотников.