Плотников Александр. Визитная карточка Флота

   В открытый иллюминатор ворвался вдруг близкий рокот авиационного мотора. Татьяна захлопнула книгу и поспешила наверх. Выбежала на левое крыло мостика, по которому озабоченно прохаживался старпом Алмазов.
   - Над нами пролетел самолет? - спросила его Татьяна.
   - Американец, - буркнул старпом. - Едва мачту не снес. Экономическая блокада Кубы в действии. Пужают, нервы наши испытывают. Гляньте вон туда, - протянул он ей бинокль, - два серых волка зубы скалят...
   Татьяна навела бинокль в указанном направлении и увидела хищные силуэты двух военных кораблей со скошенными назад трубами, они неслышно двигались, окутанные белыми полосками бурунов, словно действительно крались за добычей.
   - Отсалютовать флагом! - подал команду Алмазов. Алое полотнище на мачте медленно скользнуло вниз, секунду задержалось на половине и снова заплескалось вверху. Пестрые, как пижамы, флаги военных кораблей даже не дрогнули.
   - Спесивые невежи, - презрительно бросил старпом. - По международному праву нам положено салютовать первыми, - пояснил он Татьяне.
   - Но мы же торговое судно, - сказала она. - Чего они следят за нами?
   - Заявят потом, что мы везли в трюмах ракеты, - усмехнулся Алмазов.
   Один из преследователей заметно прибавил ходу, так что пенные усы вспухли возле его носа. Из трубы вырвалась в небо шапка бурого дыма.
   - Топлива не жалеют, - сказал старпом.
   Американец стремительно приближался. Уже стал слышен надсадный свист его вентиляторов.
   Возле репитора гирокомпаса, напряженно согнувшись, замер помполит Воротынцев, судорожно сжав пальцы на рукоятках пеленгатора, словно на пулеметной гашетке. Губы его беззвучно шевелились...
   А Татьяна не отрываясь смотрела на догоняющий их серый корабль, и ей казалось, что вот-вот спустит он полосатый, похожий на пижаму флаг, и на мачте взовьется черный, с черепом и костями...
   Сторожевик настиг "Новокуйбышевск", пошел с ним борт в борт, держась на расстоянии полутора кабельтовых.
   Простым глазом было видно людей, стоящих на крыле ходового мостика. Вместо пиратских шляп и пестрых балахонов на них были военные фуражки с большущими козырьками и легкие регланы с откинутыми на спину башлыками.
   Пушки и торпедные аппараты военного корабля были развернуты в сторону мирного советского судна.
   - Будет останавливать? - встревоженно спросил помполит.
   - Не думаю, - ответил капитан Сорокин. - Мы же, кажется, не воюем с Соединенными Штатами Америки.
   Сторожевик вдруг снова увеличил скорость, резко отвернул вправо.
   - Желают счастливого плавания! - сообщил из радиорубки Юра Ковалев. Дали по международке.
   - Ну нет, - грозя кулаком в сторону уходившего американца, сердито рявкнул Алмазов. - Будь я командиром военного корабля, посмотрели бы, чьи нервы крепче!
   - Нельзя поддаваться на всякую провокацию, - уже спокойно заметил Сорокин.
   - Но и хвост поджимать - мало чести! - огрызнулся старпом. - Мы слишком боялись дать повод к провокации в сорок первом, - многозначительно взглянул на капитана Алмазов. - А потом боком вышла нам эта осторожность, немало напрасной кровушки пролили.
   - Вы-то, положим, пороху не успели понюхать, - попытался срезать его Воротынцев. - Но поверьте бывалым фронтовикам, если бы мы дали повод развязать войну годом раньше, было бы еще тяжелее.
   - Куда уж больше! - буркнул Алмазов. - Двадцать миллионов положили...
   Американские корабли, выполнив, свой психологический эксперимент, скрылись за горизонтом, море опять стало мирным и тихим, только большие черноголовые чайки с криком кружились за кормой "Новокуйбышевска".
   - У меня такое чувство, - заговорил капитан, что сейчас не шестьдесят шестой год, а сорок первый. Получилось какое-то странное смещение времени и пространства. Будто мы не возле Кубы, а около Готланда на Балтике... Двадцатого июня нас там прихватили два немецких эсминца. Я тогда плавал грузовым помощником на старом пароходе "Вильянди", приписанном к Таллинскому порту. И экипаж у нас был на две трети из эстонцев, народ разный, малознакомый. Шлепали мы порожняком в ремонт, а перед этим неделю простояли в Бремерхафене, что в устье Везера, сдали партию зерна. Не стану врать, как некоторые, что почувствовали мы что-то особенное в отношении к нам портовой администрации, немцы к нам и раньше по-доброму не относились... Так вот, вышли мы в Балтику, тащимся почти по воздуху, едва винт водой прикрыт, парадным своим ходом шесть с половиной узлов, и вдруг нагоняют нас на всех парах немецкие корабли. Берут с двух сторон в клещи, играют боевую тревогу, пушки на нас наводят. А потом устремляются в самую настоящую торпедную атаку. Мы понять ничего не можем, застопорили ход, болтаемся как глыза в проруби, а они торпед не выпускают, просто пролетают один по носу, другой по корме. Кое у кого из наших нервишки не выдержали, сиганули они прямиком за борт, Пришлось потом шлюпку спускать и мокрых из воды вылавливать... Капитан наш, ныне покойный, хотел по приходе в Таллин официальный протест заявить, но пока мы туда пришлепали, жаловаться стало не на кого - война началась...
   - А я ее встретил на Дунае, - после паузы вступил в разговор помполит Воротынцев. - Был заряжающим на зенитной батарее. Мы открыли огонь по врагу первыми, а отступили с границы последними. Мало кто теперь знает про то, что мы выполнили довоенный девиз: бить врага на его территории. В первые же дни войны захватили плацдарм на правом, румынском берегу. Нам посчастливилось увидеть, как смазывают пятки вражеские вояки. И первую пулю я получил в грудь там, на чужой земле...
   Помполит говорил с нескрываемой гордостью, обратив взор на старпома. И Татьяна подумала, что очень хорошо, когда человеку есть чем гордиться.
   - Ну а я на войну маненько опоздал, по пачпорту не подошел в солдаты, - не выдержав этого взгляда, шутливо развел руками Алмазов.
   С левого борта открывалась группа зеленых коралловых островков, парящих над водой, словно зыбкое марево.
   - Дабл-Ходед-Шот-Кис, - старательно выговаривая чужие слова, кивнул в их сторону старпом. - В переводе с английского острова Двойного Горячего Смертельного Поцелуя.
   - Вот загнул! - добродушно хохотнул капитан. - Нашему молодцу везде чудятся поцелуи.
   Помполит же нахмурился и покосился на Татьяну, словно она была причиной игривого старпомовского настроения. Уже не в первый раз Татьяна ощущала неприязнь этого сурового человека. Она пыталась говорить об этом с Томпом, но Ян ответил уклончиво: "Не берите в голову, доктор! Первый помощник новый человек на море, поплавает, пообвыкнет и обтешется. Море не любит угрюмых и нелюдимых!"
   В последнее время Татьяна тяготилась вынужденным бездельем. После Рудякова к ней за все время обратились только двое матросов; один с чирьем, другой с ячменем. Снятие пробы на камбузе трижды в день выглядело баловством по сравнению с длинной очередью пациентов возле кабинета участкового врача.
   Татьяна стала искать себе работу, предложила помощь коку Варваре Акимовне, но та деликатно отказалась: "Ты комсостав, Татьяна, стало быть, должна свой авторитет блюсти. Картошку и без тебя есть кому почистить".
   Каждое утро, прежде чем отправиться в душевую, она смотрела на себя в большое зеркало, и ей казалось, что мышцы ее дрябнут, кожа теряет свою упругость и эластичность. "Все, - решила как-то Татьяна, - после сна физзарядка на палубе до седьмого пота и дневной рацион придется ополовинить".
   Она удивлялась странной метаморфозе, случившейся в ее жизни. Если в Куйбышеве и Москве она ломала голову над тем, как выкроить часок, чтобы сбегать к портнихе или в парикмахерскую в суматошной толчее дней, то теперь она не знала, куда девать свободное время. Попыталась читать медицинскую литературу, но, во-первых, она захватила на судно всего несколько самых необходимых книг, а во-вторых, почувствовала схоластическую бессмысленность такого самообразования. Она стала частенько прогуливаться по палубным коридорам и трапам, поставив целью довести ежедневный счет шагам до четырех-пяти тысяч. Но и тут вскоре заметила, что кое-кто с удивлением посматривает на ее бесцельные, казалось, упражнения.
   Сейчас, на мостике, она не выдержала и спросила капитана:
   - Скажите, Семен Ильич, зачем на таком судне, как наше, врач? Здесь и медсестре делать нечего...
   Сорокин ответил не сразу. Прошелся по мостику, вернулся обратно и ободряюще тронул ее за локоть:
   - Видите ли, доктор, у поморов издавна бытует пословица: идешь в море на день, харчей запаси на месяц. Потому-то на каждом судне хранятся неприкосновенные запасы на всякий крайний случай. Считайте, что и вы у нас вроде НЗ.
   - Неприкосновенная в каком смысле? - криво усмехнулась Татьяна.
   - А в таком, что в океане всякое может случиться. Слышали мы не раз о судах, чьи экипажи косила дизентерия. Не в нашем, конечно, флоте, а у тех, кто копейку жалеет на медицину. Да и мы однажды прихватили на чужом берегу гонконгский грипп, пятеро матросов неделю маялись в лазарете. И когда б не ваш коллега-эскулап, кто знает, чем бы все кончилось...
   - Дорогое удовольствие возить сотни врачей на всякий пожарный случай!
   - Жизнь человеческая у нас дороже любых денег. А вы уже свой хлеб отработали тем, что продырявили наши шкуры, - озорно улыбнулся капитан. Теперь нам не грозят те страшные осложнения, о которых вы предупреждали.
   Помполит Воротынцев сердито передернул плечами в знак того, что не одобряет подобный разговор, но Сорокин продолжил:
   - Да, да, Кузьма Лукич, не крутите так носом. Нам, морякам, надо быть сильными во всех отношениях, чтобы выдержать конкуренцию с береговыми хлыщами. Поплаваете сами с наше, поймете. Так что, доктор, - обратился он снова к Татьяне, - будьте нашим ангелом-хранителем!
   Татьяна почти не слушала капитана, захваченная неожиданно пришедшей в голову мыслью.
   - А что, если бы организовать международную скорую медицинскую помощь на морях-океанах? - выпалила она. - Курсировали бы на самых оживленных путях госпитальные суда с вертолетами на борту. Где-то что-то случилось, самое ближнее судно поднимает вертолет с бригадой врачей, оказывает помощь на месте или забирает больного к себе. Такое ведь вполне возможно, зато сколько других врачей не будут терять квалификацию!
   - Разрешаю вам, доктор, обратиться с этим предложением в Организацию Объединенных Наций, - рассмеялся капитан. - Там есть морская консультативная организация - ИМКО, она как раз и занимается спасением на море.
   Глава 16
   Заезд в доме отдыха был тем самым, который на курортном жаргоне называют лебединым озером. Большинство отдыхающих - девушки и молодые женщины подшефного флоту предприятия. Зато мужская часть гораздо солиднее по возрасту, с преобладанием ветеранов-отставников. Самый лад крутануть на все тридцать два румба, но что-то претили Сергею джазовый раскардаш и суета на танцплощадке, потому охотно примкнул он к компании пожилых рыболовов.
   Верховодил здесь отставной инженер-капитан первого ранга Мирон Алексеевич Миронов, сухощавый высокий человек с бритой и загоревшей до ракушечного цвета головой. В столовой он всегда появлялся в костюме с пестрым набором орденских планок возле лацкана пиджака.
   Познакомился с ним Урманов в прокатном пункте спортивных принадлежностей, когда выбирал себе складное бамбуковое удилище.
   - Вы какую рыбу намерены промышлять, молодой человек? - деликатно осведомился Миронов.
   - Ту, что плавает по дну, для престижа хоть одну! - шуточной поговоркой ответил Сергей.
   - Тогда можете привязывать лесу к кочерге, - серьезно заметил собеседник. - А если отважитесь пойти на форель, то рекомендую вон то удилище с гибким хвостом.
   Урманов видел форель только в жареном состоянии, но серьезный рыбак ему сразу понравился, и захотелось познакомиться с ним поближе.
   Миронов самолично оснастил для Сергея удилище лесой и белым луженым крючком из собственных запасов, а затем предложил ему стать членом артели "Рыбак-здоровяк".
   Вставали на зорьке, прилаживали за спины рюкзаки и отправлялись в Джанхотскую долину на одну из быстрых горных речушек.
   Артельщики оказались неутомимыми ходоками, и Урманову, который был лет на двадцать моложе каждого из них, тем не менее поначалу приходилось туго. Когда поднимались в гору до уловистых омутов, майку приходилось выжимать. А затем начиналось занимательное представление: прыгание по скользким обеленным валунам вдогонку за шустрой и привередливой рыбкой с пятнистой спинкой. Первые два раза Сергей возвращался назад с пустыми руками, но не считал, что напрасно потерял время. В горах возле стремительных прозрачных струй и дышалось и думалось легко.
   - Знаете, Сережа, - обратился к нему Миронов, когда артельщики отдыхали на берегу перед обратной дорогой. - Вы мне очень напоминаете одного давнего сослуживца, фамилия его, к сожалению, вылетела у меня из головы. Но вы очень на него похожи. Отец у вас, случайно, не моряк?
   - Он был капитаном первого ранга.
   - Был... - задумчиво повторил Миронов. - О скольких людях нашего поколения приходится уже говорить в прошедшем времени... А ведь они жили, радовались и страдали...
   - Отец умер в шестидесятом.
   - А ему не доводилось ходить Северным морским путем?
   - В тридцать шестом году он прошел из Ленинграда во Владивосток на эсминце "Сталин".
   - Ага! Значит, склероз еще не всю мою память съел! Он был флагманским минером?
   - Кажется. Я в ту пору пешком под стол ходил.
   - Да, да! Он тогда был гораздо моложе, чем вы теперь.
   - Отец был девяносто восьмого года рождения.
   - А вы, если не секрет?
   - Тридцатого.
   - Выходит, загнул я маненько. Но когда на склоне лет вспоминаешь былое, сверстники представляются юношами. Так вот, я служил на этом же "Сталине" младшим инженер-механиком. И очень хорошо помню, как ваш отец, Сережа, здорово выручил весь отряд, когда нас затерло в ледяных полях Карского моря. Он высадился с подрывной партией и скалывал лед вокруг кораблей мелкими толовыми зарядами.
   - Он об этом никогда не рассказывал.
   - Не придавал этому факту значения. У нас тогда каждый что-то изобретал. Еще на заводе инженер Шиманский предложил усилить корпуса эсминцев по ватерлинии распорной деревянной обшивкой, поверх которой пустить прочные стальные листы. Получилось нечто вроде ледового пояса. А в конце пути чуть не остались мы в штормовом Чукотском море без топлива, но старший инженер-механик "Войкова" Василий Федотович Бурханов внес фантастическое предложение: вдувать в топку вентилятором к одной работающей форсунке обычную ржаную муку! И что вы думаете: подняли пар до марки. Своим ходом пришли в бухту.
   - Отец сохранил фотографию начальника Главсевморпути Отто Юльевича Шмидта с дарственной надписью.
   - Карасакал - так мы любовно звали Шмидта - много сил приложил, чтобы доказать возможность проводки военных кораблей Северным морским путем. В Великую Отечественную опыт этот нам пригодился. А тогда, в тридцать шестом, полагаю, не без участия Отто Юльевича наших командиров орденами наградили. Во Владивостоке наши пути с вашим отцом разошлись. Я остался на прежнем месте, а его сделали командиром сторожевика и перед войной перевели на запад. Напомните мне его имя-отчество...
   - Прокофий Нилыч.
   - Верно! А фамилия у него была сибирская...
   - Урманов.
   - Точно. Я очень рад, Сережа, что дело своей жизни он передал вам, что не засохло древо его рода... - Миронов вздохнул.
   - А у вас, Мирон Алексеевич, есть дети? - не почувствовав перемены его настроения, спросил Урманов.
   - Были два сына: Леша и Антон, близнецы. В сорок третьем со школьной скамьи ушли на фронт, воевали в одном экипаже самоходки. А в сорок пятом под Кенигсбергом оба моих солдата в одночасье...
   - Простите, Мирон Алексеевич... - растерянно пробормотал Урманов.
   - Ничего, Сережа... Эту мою рану ни растравить, ни заживить уже нельзя...
   На обратном пути Сергей намеренно приотстал, после рассказа Миронова хотелось побыть одному, подумать об отце.
   В зыбком тумане пережитого растворились многие впечатления детства, но встречу кораблей, прошедших Северным морским путем, он помнил отчетливо.
   Он стоял в толпе встречающих на причале, держался за руку матери, но ничего не видел, пока дядя Ваня Русаков, старый друг отца, не поднял его на плечи. Тогда разглядел Сережа подходящий к берегу большой бокастый корабль с рыжими потеками ржавчины и какими-то странными сараями на палубе. Уродливый пузатый корабль тогда ему не понравился, тем сильнее он удивился, когда полгода спустя вновь увидел этот эсминец и невольно залюбовался стройными его обводами, красивыми надстройками, за которыми притулились две высоких трубы. "Сталин" и "Войков" были из лучшей для своего времени дореволюционной серии "Новиков", и даже в конце тридцатых годов они сохранили свою внушительность.
   Зато отец, одним из первых сбежавший по сходне на причал, восхитил Сережу бронзовым обветренным лицом, которое обрамляла светлая шотландская бородка, и рыжими собачьими унтами. "Ого, как ты вымахал, сынище!" воскликнул он, сильными руками подбросив сына над головой. И эта суровая отцовская ласка была для Сережи приятнее каждодневных маминых поцелуев.
   Сергей и позже редко видел отца, тот без конца находился в море. Даже когда оставался спать дома, Сергей не был уверен, что увидит его утром, так часто вызывали отца на корабль в ночь - за полночь. Однажды, это было летом 1938 года, отец прибежал домой среди бела дня, пряча волнение, о чем-то пошептался с мамой, затем крепко обнял Сережу. "Ты уже большой, серьезно сказал он. - Будь помощником в доме".
   А назавтра Сергей узнал, что японцы перешли нашу границу возле озера Хасан. И хотя бои шли на суше, он чувствовал: там не обошлось без его отца, и гордость распирала его детскую душу. Впоследствии оказалось, что так оно и было: сторожевик отца несколько раз проводил конвои транспортных судов с войсками и боеприпасами в залив Посьет, а обратно вывозил на Большую землю раненых бойцов. За умелые действия отца наградили тогда орденом Красного Знамени.
   Осенью тридцать девятого уложили чемоданы и отправились обратным путем - из Владивостока в Ленинград, где отцу предстояла учеба на Высших командирских курсах ВМФ. Жилье получили в общежитии - бывшей фабричной казарме с громадным коридором, ребятишки лихо раскатывали по нему на трехколесных велосипедах.
   Время наступило чудесное: отец после занятий каждый вечер проводил с семьей, часто они все трое гуляли по улицам легендарного города, который заезжие туристы величали Северной Пальмирой, продавались даже папиросы с такой маркой. Отец же называл город ласково - Питером. Рассказывал о том далеком времени, когда молодым парнем протирал подметки на плацу Кронштадтского флотского экипажа, здесь же примкнул к большевикам, но штурмовать Зимний дворец ему не довелось, весной 1917 года его с маршевой ротой послали на Сибирскую флотилию.
   Накрепко врезались в память Сергею слова отца, когда стояли они на Дворцовой площади перед мрачноватой громадой здания с лепными фигурами на карнизах. "Отсюда начался отсчет новейшей истории мира, - задумчиво произнес отец. - Двадцать два года прошло, а кажется, все было только вчера..."
   Слушая отца, Сергей не осознавал тогда еще всей быстротечности времени: все, что было до его рождения, казалось далекой стариной; не верилось, что отца водили на молитву во здравие царя и отечества, а после отец партизанил вместе с тем самым Сергеем Лазо, памятник которому стоит во Владивостокском сквере. Он закрыл глаза, представил, как бросают в огонь живого человека, и содрогнулся от ужаса. Ведь и отца могли сжечь в топке паровоза японцы вместе с Лазо и его боевыми товарищами...
   Запомнилось Сергею, как прилаживали на окна общежития черные занавески, а малышня выбегала на улицу смотреть - не пробрезживают ли лучики света через плотную материю. Где-то неподалеку, в лесах Карельского перешейка, гремели бои с белофиннами, на этот раз без участия отца, хотя он вместе со всеми слушателями курсов просился на действующий флот. Но им велено было продолжать учебу.
   За ту зиму несколько раз город будоражили сигналы воздушной тревоги, семьи командиров торопились в просторный сырой подвал соседнего дома, который ненадолго становился шумным цыганским табором. Тревоги оказывались невзаправдашними, вызывали веселое оживление, особенно среди мальчишеской братии. Но и взрослые не знали тогда, какие страшные, суровые испытания ждут Ленинград всего через два года...
   Ну а в мартовский день пришла пьянящая радость победы, пока без салютных фейерверков. В этот день Сергею довелось впервые в жизни увидеть настоящего Героя Советского Союза. В гости к ним пришел старый знакомый отца, капитан третьего ранга Федор Григорьевич Вершинин, прославленный балтийский подводник. Как зачарованный глядел Сережа на Золотую Звезду и орден Ленина и удивлялся тому, какой обыкновенный, веселый и добрый человек дядя Федя.
   Спустя много лет курсанту Урманову довелось изучать на лекциях по военно-морскому искусству вершининские артиллерийские удары по вражеским транспортам, которые в Великую Отечественную успешно повторил североморец Магомед Гаджиев. Опыт малой войны очень пригодился, когда разгорелась мировая.
   В июле сорокового отец закончил курсы и получил назначение в Севастополь. Самым большим сюрпризом для Сергея оказалось то, что в одном доме, этажом ниже, жили Русаковы, их отца тоже перевели на Черноморский флот. Во Владивостоке Сергей не шибко ладил с Павлушкой Русаковым, тот дразнил его малявкой, теперь же они стали закадычными дружками. Вместе проводили остаток лета на пляже Приморского бульвара, азартно удили бычков с дощатого причала Артиллерийской бухты, а по вечерам забирали из детского сада младшую сестренку Павла Танюшку. Встречные улыбались, смотря на голоногую троицу, на беленькую, легкую, как одуванчик, девочку с большим розовым бантом на макушке.
   В апреле сорок первого года Сергея принимали в пионеры. На торжественный сбор в школу пришли шефы - курсанты училища береговой артиллерии. Сергею повязал галстук Андрей Русаков, старший брат Павлушки, кумир всех мальчишек. Строгий, затянутый в морскую форму курсант был лучшим форвардом училищной футбольной команды - чемпиона флота. В дни ответственных матчей Андрей приносил целую горсть розовых служебных пропусков на стадион и щедро раздавал их пацанве. Пусть приходилось сидеть прямо на беговой дорожке за воротами, зато они видели, как их кумир с ходу впаивал мяч под верхнюю штангу.
   И еще одна радость согрела в ту весну Сережкину душу - он получил путевку на вторую смену в знаменитый пионерский лагерь "Артек". С яростным нетерпением ждал он заветное 8 июля, не зная, не ведая, что не только его жизнь, но и судьбы всего народа перевернет роковой день 22 июня 1941 года...
   Весь июнь отца не было дома, шли флотские учения. Да и город словно обезлюдел, непривычно было видеть вечерами его улицы без голубых матросских воротничков и белых командирских кителей. Лишь в пятницу двадцатого числа корабли возвратились в базу.
   Отец же вырвался со службы только в субботу: у начальника штаба дивизиона дел всегда невпроворот. Но этим же вечером за ним прислали вестового. Сергей еще не успел заснуть и слышал, как тревожно заверещал электрический звонок, как отец перебросился несколькими фразами с пришедшим, потом мигом собрался и вышел, осторожно притворив за собой дверь. Во всем этом не было ничего необычного, потому вскоре Сергей уже сладко посапывал носом.
   Разбудил его сильный взрыв, от которого вздрогнули стены дома и жалобно зазвенели стекла. Затем со стороны бухты донеслись частые резкие хлопки. "Пушки стреляют", - догадался Сергей, вскакивая с постели и натягивая штаны. Метнулся было к выходу, но его остановил строгий окрик матери: "Куда ты? Ночь еще!" - "Мама, я только с балкона посмотрю! взмолился он. - Интересно же!" В его мальчишеской голове не было даже мысли о том, что стреляют неспроста.
   Через полчаса все жильцы дома были на ногах. Наспех одетые женщины высыпали во двор и подступили с расспросами к двум старикам, бывшим краснофлотцам: "Что случилось? Почему стреляли?" Те лишь недоуменно пожимали плечами.
   Первые новости принесли вездесущие мальчишки, успевшие побывать на Приморском бульваре: "Немцы налетели! Бомбу сбросили на Примбуль! На Северной стороне парашютистов ищут!"
   "Значит, война", - крякнул надсадно один из стариков, и во дворе стало тихо, словно внесли покойника. Потом послышались всхлипы, сморкания, пожилая женщина, не выдержав, истошно заголосила: "Не увижу я тебя больше, сыночек мой Петенька!" Сын ее служил на западной границе.
   Позже, в училище, Сергей узнал, что самый первый доклад о нападении фашистской Германии на СССР поступил в Москву из Севастополя: командующий Черноморским флотом вице-адмирал Октябрьский сразу же сообщил об этом по прямому проводу высшему командованию и правительству. И сбрасывали фашистские самолеты не бомбы, а магнитные морские мины, которыми пытались заблокировать выход из бухты, чтобы затем разбомбить корабли возле причалов. Но подлый этот замысел черноморцы сорвали, корабельные пушки и береговые зенитные батареи дружно открыли огонь, не дали прицельно выставить мины и сбили один самолет.