Покровский Александр Михайлович. Расстрелять! — II

   Тот почувствовал недоброе и запятился, засуетился, залопотал, по инерции все еще интересуясь обстановкой.
   Отпрыгнуть адмирал успел, Котя рванул дверь, ведущую на трапик, потом крышку от трапика — вверх и… ха-ха-ха! — вниз по трапику захакало, хлынуло и тут же подобралось волной.
   Торопливо отметав харч полуденный, Котя вернулся в вертикаль и нашел глазами адмирала: тот забился в угол.
   — Товарищ адмирал! — сказал Котя, еле ворочая языком. — Разрешите доложить обстановку?
   — Не надо, — замахал адмирал руками совершенно по-семейному, — занимайтесь тут сами.
   И после этих слов адмирал позволил себе навсегда исчезнуть из рубки, а потом и с тральщика вообще…
 

КАК ТАМ В ОВРе?

 
   Иногда меня спрашивают; «Ну как вы там в ОВРе [ОВР — охрана водного района] живете?» На что я всегда отвечаю: «С неизменным успехом» — и сразу вспоминаю, как Серега Батраков, наш старый, глупый старший лейтенант, радостно сбегая с корабля по трапу, как-то крикнул вахтенному:
   — Эй, страшила, бригадир убыл?
   Вахтенный не успел ответить, потому что из-под трапа послышалось:
   — Батраков! Я не бригадир, а командир бригады, и хрена лысого ты у меня очередное звание увидишь.
   Так и не дал Сереге капитана. Вот сука, а?
   Как мы живем? Да нормально, наверное. Вот стоит в строю штаб бригады, а самым последним стоит лейтенант Дидло Сергей Леонидович, мой лучший друг. Он только что назначен в бригаду флагманским химиком. Штаб стоит в одну шеренгу. У них строевой смотр, и мимо строя идет командир базы. Подходит он к лейтенанту, останавливается и с миной брезгливости на лице, будто жабу видит, вытягивает из себя:
   — Лий-ти-на-нт!
   — Лейтенант Дидло, товарищ капитан второго ранга!
   — Только хохлов нам и не хватало.
   — Я русский.
   — Кто это? — командир базы, поворотив свой лик хрестоматийно алкоголический в сторону, обращается уже к командиру бригады.
   — Это флагхим. Новый, — отзывается тот.
   — А-а-а… — командир базы возвращается к лейтенанту и, лениво уставясь себе под ноги, продолжает; — Лейтенант… уебать тебя, что ли?.. Ну что вы лезете все время в разговор? Что вы все время лезете! Вести себя не умеете?.. Так мы научим. Комбриг!
   — Есть!
   — Накажите его.
   Комбриг быстро:
   — Выговор!
   Так и служим.
   А в море вместе со штабом как выйдешь, так им, сволочам, на обед отбивные подавай. Нажарят отбивных и кормят этих ублюдков. За три дня все мясо сожрут, а потом еще месяц в море выходим на одних сухарях. Командира базы у нас зовут Дедушка Пак. Ему пятьдесят семь лет, он старый, гнусавый, вредный и злопамятный. Уже еле ползает, но все помнит, собака. Серега его как увидит, так всегда мне говорит: «Редкая сволочь, Саня, долетит до середины Днепра». Вот вползает тот Пак в сопровождении комбрига к оперативному, тяжело плюхается на табурет и спрашивает:
   — Как у нас обстановка?
   Оперативный набирает полную грудь воздуха и начинает: «То-то — там-то, это здесь», — а Пак посидит-посидит, свесив голову, с кислой рожей, а потом и скажет:
   — Все-то вы мне врете. Дурите мне мозги, потому что я старый и больной. Комбриг!
   Тот, подтягиваясь:
   — Есть!
   — Снимите-ка его, мерзавца, с вахты. Ту-ни-я-дец, прости Господи!
   А вчера в четыре утра кто-то под окнами шлялся и дел: «В не-бе ве-сен-не-м, в не-бе да-ле-ко-м па-да-ли две-е зве-з-ды-ы-ы-ы… в ут-рен-н-ие са-ды-ы-ы…» Говорят, это у соседей скинули две звездочки со старшего лейтенанта.
   Вот так мы и живем.
 

НЕДОРАЗУМЕНИЕ

 
   Обеспечивали мы лодочку. Задачу она сдавала: всплывала-погружалась, а мы — парочка тральщиков во главе с комбригом — создавали им иллюзию совместного плавания.
   Когда эти выдры нанырялись и сдали свою задачу, решило наше начальство отметить это дело и по этому поводу отправилось к острову.
   Есть у нас такой островок. Мы как только сделаем что-нибудь путное и при этом никого случайно не угодим. сразу же направляемся туда и там на травке отмечаем выполнение боевой задачи.
   Причалили мы, вынесли все что положено на травку, расселись всем кагалом (штабом, разумеется) и начали отмечать.
   Взял начальник штаба трехлитровую банку в обе руки, отпил для пробы и говорит:
   — Это… не вино… по-моему…
   — Да брось ты, — говорит ему комбриг, берет у него банку и делает глоток, а потом он замирает, и видно, как организм у него впитывает и соображает, а весь штаб смотрит на комбрига. Начальство есть начальство — как скажет, так и будет.
   — Да-а… — говорит комбриг протяжно, — на вино это не похоже. Что же это? Вкус какой-то…
   И тут:
   — Товарищ комбриг! Товарищ комбриг! — бежит издалека вестовой. — Не пейте! Это не вино! Не вино это!
   — А что это?! — кричит ему навстречу комбриг.
   — Это проявитель! — подбежал вестовой, задыхаясь. — Проявитель… это… стоял там… перепутали…
   Сомнения отпали и улетучились. И после того, как они улетучились, комбриг и начштаба одновременно рыгнули проявителем им вдогонку.
   — Доктора! Доктора сюда! — заорали тут все и забили ногами.
   И появился доктор.
   — Ну что, доктор, — спросил его комбриг с большим достоинством, — жить будем или же подохнем?
   — Конечно же, жить! — вскричал доктор и бодро влил им по ведру марганцовки в каждое наружное отверстие.
   А потом они стояли, обнявшись, и — а-ва-ва! — блевали через борт, а над ними с хохотом носились быстрокрылые чайки,
 

ПО КЕЛЬВИНУ

 
   Наконец-то лодка привязана; справа плещется море, слева — какая-то дрянь, сверху — небо. Автономке конец.
   Экипаж вылезает и роится на пирсе: оживление, смех, улыбки и все такое.
   Вова Кельвин — химическая кличка Балбес — стоит на пирсе отдельно от всех и нюхает «тюльпан», погружая в него трепетные ноздри, большие, как у колхозной лошади. Пришли. Лепестки «тюльпана» жалко влипают, втягиваются — вдох — и опадают, бедные, — выдох. Кончик носа в желтой пыльце.
   «Тюльпан» пахнет только для Вовы.
   К Вове подходит врио флагманского химика:
   — Ну, как дела?
   Вова из «тюльпана» с улыбкой Дюймовочки:
   — Нормально…
   — А чего не докладываешь?
   — А чего докладывать?
   С Вовы толку мало, врио отправляется на поиски старпома. Он находит его здесь же на пирсе:
   — Ну как сходили? Нормально? Без замечаний? Как ваш химик? Нормально?
   Лицо у старпома, мгновенье до этого такое радостное, сразу меняется. Оно становится злым и торжественным. Он делает паузу для набора воздуха. Набрал. Глаза вылезли.
   Начинает он по складам и во всю глотку:
   — ЭТОТ КОЗЗЗЕЛ С «ТЮЛЬПАНОМ»! Создал Бог каракатицу. Всю автономку дышали через задницу! Во всех отсеках по полтора процента углекислого газа. Где вас только делают, химиков! Это надо ж было настрогать столько идиотов! Помесь Бармалея с Буратино! Старый дурак! Одна извилина и та между ягодиц! Перевестись он хочет! В институ-ут науч-но-ис-следовательский! Мало там своих недоносков! В институте думать надо хоть раз в неделю, а тут вместо головы жопа! Да и та поротая!
   Старпом говорит долго, брызжа слюной, приседая, делая жесты, целуя и подсасывая, сползая на речитатив. Наконец он смолкает. Устал.
   Вова все слышит и ухом не ведет. Он наклоняется к «тюльпану» и тянет тонко: «А-ся-ся» — и погружает в него ноздри, большие, как у лошади.
 

БЕЛЫЙ ГРИБ

 
   Белую фуражку, которую нам выдают на вещевых складах вещевики, эти платные представители родины, мы — офицеры флота — называем «Народ дал — народ смеется». Это бесподобное страшилище, в ней две пружины, жесткий каркас, куча ваты и высокая тулья. Наденешь такую телегу на голову, и она тут же давит на мозг, как опухоль.
   Нет! Фуражка плавающего офицера должна быть мягкой, как нимб святого, и легкой, как он же, и чтоб не голова принимала форму фуражки, а наоборот. Поэтому вытащим одну из пружин, оставим ту, что поменьше, а ту, что побольше, выбросим к чертовой матери и картон с ватой туда же, а тулью немного подрежем, потом пришиваем пружину к этим останкам, и теперь можно надевать чехол, причем пружина должна лечь под швом. Все! Перед вами благородные очертания флотского «гриба». Теперь можно нахлобучить всю эту срамоту себе на голову и носить там это лукошко, пока не сносится. Все-таки полегче. И голова не будет ныть, потеть и чесаться к концу рабочего дня, как лоб молодого марала, когда у него режутся панты.
   Комендант города Северокамска, цветущий полковник (для непосвященных: город Северокамск находится на севере Камы, при впадении ее в Серое море, там же, где и город Наплюйск), терпеть не мог наш белый флотский «гриб» на нашем белом флотском организме. Может, потому не мог терпеть, что сам он был переодетым солдатом, а может, потому, что носил комендант на своей голове огромную, породистую, шитую фуражку — настоящее украшение изюбра. Если он обнаруживал на улице офицера в «грибе», он останавливал машину, выскакивал, кидался офицеру на голову, хватался за «гриб», срывал, бросал все это на землю и, пока офицер каменел, топтал все это ногами. Потом офицера, так и не пришедшего в себя, водружали на машину и увозили в комендатуру на чистку мозгов унитазным ершиком.
   Но! Город Северокамск — это вам не просто так! Это северный ледовитый Париж с автобусами, светофорами, с гражданским народом, с красивыми, можно сказать, женщинами на каждом пешеходном переходе и прямо на асфальте. Одно дело, если с вас в комендатуре сорвут фуражку и начнут ее с чавканьем мять, как виноградное сусло, а другое дело — если на улице. Там же женщины, повторяю, бродят опьяняющей стаей.
   Наконец комендант нарвался.
   Старший лейтенант, больше похожий на двустворчатый шкаф, чем на дохлого офицера флота, слегка ошалевший от свободы и выхлопных газов, медленно брел по улице. Его только что спустили с корабля. Что-то есть в слове «спустили», не знаю что, но нас действительно с корабля «спускают». Их корабль только ошвартовался, только прибыл издалека в город Северокамск.
   И старлей потерялся. Город! Город схватил его, закрутил, затискал, прижался, а потом замелькал, заторкал, засмеялся, как старый друг. Лето! Лето смотрело изо всех щелей; улыбки цвели; легкий ветер играл юбками женщин, и в глаза лезли их голые ноги.
   По глупому лицу старлея бродила соответствующая улыбка, заправленная в щеки, а голову его украшал белый флотский «гриб», лихо сдвинутый на нос. Старлей млел, его пробирало насквозь. Все это происходило до тех пор, пока сзади не раздался визг тормозов. Раздался визг, потом добегающий топот и
   …со старлея сорвали его боевой «гриб»; перед ним из небытия возникло лицо. Полковника, разумеется, то бишь коменданта, естественно. Рот у коменданта скривился, и тут же, ни слова не говоря, он шмякнул фуражку старлея оземь, и та, подхваченная ветром, покатилась-покатилась через улицу, да так быстро, как это умеют делать только наши фуражки, мелькая у людей под ногами.
   Старлей пребывал в столбняке одну трехсоттысячную долю секунды. Потом он тут же хватанул у коменданта с головы его комендантское рогатое украшение и шваркнул его вдогонку своему «грибу».
   Комендант очумел. У него даже прикус изменился. Они оба, выпучив глаза, молча смотрели друг на друга еще пару мгновений, фуражка коменданта, обладая неизмеримо большей парусностью, чем «гриб» старлея, быстро нагнала его и, перегнав, помчалась, набирая скорость, наматывать грязь на обода. Комендант очнулся и бросился за ней. Он решил, что этот старший лейтенант никуда от него не денется в этом городе. Старлей тоже бросился. Он поймал свой «гриб» на противоположной стороне улицы, сразу же надел его и сдуру побежал за комендантом, А комендант, путаясь под ногами у прохожих, ловил свою юркую фуражку, наклонялся, растопырившись, натыкался на чьи-то колени, хватался и не мог ухватиться. Наконец он изловчился, ухватился и только собирался разогнуться, счастливый, как на него налетел старлей. Чисто случайно, по инерции налетел, как мы уже говорили, но, поскольку согнутый комендант почти что распрямился, то старлею ничего не оставалось, как дать ему по удачно расположенному в трехмерном пространстве толстомордому заду с разгона сорок пятого размера ногой, Марадона не сделал бы лучше! Комендант улетел, как детский мячик, воткнулся в почву, и фуражка его, опять скакнув, завращалась, подпрыгивая и празднуя свободу.
   А старлей исчез. Его так и не нашли в этом городе, хотя и устраивали облавы на старших лейтенантов и шарили, шарили, шарили, инструктировали и опять шарили, шарили, сличали… Потом, устав сличать и шарить, стали уже сомневаться, да был ли он вообще, этот старлей, и решили, что не был, да и не мог быть.
 

САПОГИ

 
   Судоремонтный завод. Подводная лодка в сухом доке. Грязь. Холод. Железо. Вонь сварки. По отсекам горят нештатные светильники. Хоть они и горят, но освещаются только небольшие пятачки, и вахтенные ползают по кораблю, как крысы внутри огромного батона.
   Вахта. Даже если корабль будет полуразваленным стоять на кильблоках, то и тогда на нем будет нестись вахта — через день — на ремень.
   Нет, уже не «через день», «матройзеров» — матросов — не хватает. Они не меняются с вахты сутками. Многие стоят по полмесяца.
   В каютах холодно — с корпуса снимают листы обшивки, и в дыры видно небо. Подвахтенные ночуют в каютах, заваливаясь в ватниках, наворотив на себя сверху немыслимую груду старых, вонючих шинелей. Придешь на вахту будить — разгребать замучаешься, пока до тела доберешься. А спят — как убитые, а лица — чумазые, а руки — огромные, толстые, синие, как вареники. Давно замечено, что у молодых матросов руки мерзнут только первые полгода-год, а дальше — все отлично.
   Столовую уже демонтировали, поэтому комсомольское собрание было решено проводить в кают-компании. Там все готово, и светильники протянуты.
   С базы привели наш комсомольский «народ» — тех матросов, которые чудом не стоят на вахте. Тема собрания — патриотическая акция «Революционный держите шаг»,
   — Докладчик просит…
   — Двадцать минут.
   Докладчик — замполит. Он долго говорит о воинской дисциплине — ее нужно крепить, а вот матрос Куций прибыл из отпуска, и вслед за ним прибыла посылка с пятью литрами вина. Почтальон Пуськов, которому была адресована эта посылка, метался с ней в лестничных пролетах, как отравленная крыса; метался, пока не попался.
   — Кто желает выступить? Поактивней, тема актуальная!
   Заместитель, после всеобщего пятиминутного молчания на актуальную тему, не выдерживает:
   — Давайте все-таки послушаем, что же скажет матрос Куций, а то он валит на своего отца, на брата, на Пуськова, на социальное происхождение, на Молдавию, Но как в Молдавии узнали, что на свете белом существует такой Пуськов? Вот я бы, например, сидя в Молдавии, не догадался бы…
   Куций встает, безвинные глаза его изучают потолок,
   — Ну, я… это… это не я… это брат…
   — Всем понятно? Садитесь, товарищ Куций! Кто желает выступить?
   Всем понятно, поэтому все молчат. Приглашенный на собрание злой младший командир того самого, украшенного ублюдками типа «куций» подразделения ни с того ни с сего обращается к одному из моряков;
   — Кузнецов! А вы почему молчите?! Почему не встанете и не скажете здесь то, что вчера вы мне говорили? Здесь же можно говорить. Вот вы и говорите. Встаньте и смело, не трусьте, доложите… о сапогах доложите…
   Личный состав не любит сапоги. Сапоги на флоте никто не любит. Вечная война с одеванием флота в сапоги. Матросы их выбрасывают сразу же, как только получают, и надевают ботинки, снашивая их в хлам.
   Кузнецов не трусит. Он просто не знает всех русских слов. И говорить его никто не учил. Он вскакивает и начинает:
   — Не одену я сапоги… Я три года… не положено… да… они штабники… они перед комдивом ходят в ботинках… бербаза… а я в сапоги, да?.. Не одену… я три года в автономках… а теперь, в сапоги, да?
   Замполит дает Кузнецову свое крепкое замполитское слово, что он, Кузнецов, наденет сапоги.
   Кузнецов заикается с трясущимся лицом. Из-за беспросветной казармы, койки, холода, корабля, вот этого неснимаемого ватника, из-за того, что люди врут. Он не может говорить, у него горловые спазмы. Овладевает он горлом только для того, чтоб заорать.
   — Не одену! Не одену сапоги! — бунтует Кузнецов. — Не одену! Сажайте! Вешайте!
   — Товарищи! Есть предложение прекратить прения. Кто «за»?
   И далее слушали постановление по патриотической акции «Революционный держите шаг».
   В 18 часов того же дня прямо на докладе командиров боевых частей и служб сообщили: «Пожар в цехе номер пятнадцать!»
   Дежурный по части тут же убегает. За ним исчезает АСО — аварийно-спасательное отделение. По кубрику наблюдается нервное перемещение офицеров. Конец рабочего дня, и никому не хочется напрягаться.
   Старпом смотрит на зама, а зам на старпома. Старпом решает.
   — Это учебная тревога. АСО убежало, и хватит. Пошли ужинать, — говорит он заму.
   Дополнительных вводных не поступает, и напряжение ослабевает. Офицеры для очистки совести слоняются по кубрику и спрашивают друг друга:
   — Ты не знаешь, надо бежать по тревоге?
   — А черт его знает.
   — Да какой там бежать! Скажут, когда надо будет.
   — А ты не знаешь, фактически горит?
   Штурман, к которому обращен последний вопрос, оборачивается, секунду думает с нездешним взглядом И медленно, расставляя акценты, говорит:
   — Где-е же най-ти от-пус-к-ной би-и-лет? Чистый бланк нужен… у тебя нет?..
   На корабль прибежал только один офицер. Он из тех, у которых вечно зудит сзади.
   Горит фактически — у соседей.
   В центральном его встречает вахта в ватниках. Общий хохот.
   — Товарищ капитан третьего ранга, а мы все ждали вас, ждали. Все думали: где вы и кто же возглавит борьбу за живучесть?
   — А ну, заткнуться! Всем встать! Где противогазы? Там может, люди горят!
   Все встали, беззлобно заткнулись и пошли на пожар.
   Пожар потушили через час. Как ни странно, без жертв.
   На утреннем построении переписали тех, кто был не в сапогах…
 

ГРОБЫ

 
   Молодой лейтенант-медик прибыл к нам на железо, когда мы в заводе стояли. Как раз шла приемка корабля от заводчан: вертелось, крутилось, в спешке, в вылюке; все носились как угорелые: каждый принимал свое. Медик тоже должен что-то принимать. Ничему не научив, его сразу включили в работу.
   — Лий-ти-нант!!! — заорал старпом, когда впервые его увидел. — Я ждал тебя, как маму! Так, давай включайся. Там у тебя еще конь не валялся. Черт ногу сломит. Ни хрена не понятно с твоей медициной. Давай принимай, разберись.
   И лейтенант включился в работу. Для того чтобы принять корабль или хотя бы боевую часть, нужно знать ведомость поставки, соображать в чертежах, в размещении, в табеле, в снабжении, в аттестате и еще черт-те в чем. И медику тоже нужно соображать.
   Лейтенант ходил с потерянным видом двое суток: все включался. Вокруг него бегали, ставили, волокли, протягивали, поднимали, спускали, а он только существовал, причем в другом временном измерении.
   Однажды он забрел на пульт главной энергетической установки в поисках отсечной аптечки.
   — Слышь, доктор, — взяли его в оборот пультовые зубры, старые капитаны-обормоты, — а ты гробы принял? Нашел их уже?
   — Какие гробы? — не понял лейтенант.
   — Так у нас же гробы есть, — сказали ему, — ты что, их никогда не видел?
   — Нет.
   — Ну, ты даешь. Пора бы знать.
   — Да откуда он знает?! Это же по двадцать четвертой ведомости, где все железки; ведра там разные и остальная мелочевка; в разделе обитаемости, по-моему. Короче, доктор, нам положено на борт два разборных гроба. Для командира и замполита. Остальных так кладут, а этих — сам понимаешь. В девятом отсеке, в районе дейдвудного сальника, шхера есть, бойцы ее одиннадцатым отсеком называют. Я их там сутки назад на дежурстве видел.
   Лейтенант явился в десятый отсек. На него любо-дорого было посмотреть; это был уже не тот потерянный лейтенант, который ни черта не знал: быстрый, решительный, с деловым видом, он спросил у вахтенного;
   — Где тут шхера в районе дейдвудного сальника, одиннадцатый отсек, короче, откусить ему кочерыжку?!
   Вахтенный подвел его и показал: вот. Лейтенант полез в шхеру. За полчаса он облазил ее всю: исползался, измазался — гробов не было.
   — Товарищ лейтенант, — спросил его вахтенный, — а чего вы там ищете, может, я знаю?
   — Да нет, ты не знаешь, — страдал лейтенант, — здесь гробы должны быть. Две штуки. Не видел?
   На лицо вахтенного в тот момент стоило посмотреть: он вытаращил и во все глаза смотрел на лейтенанта, как ненормальный.
   — Гробы???
   — Да, гробы, разборные такие гробики, не знаешь? Две штуки. Работяги, наверное, свистнули. Они ж из нержавейки, вещь, короче, и собираются в две секунды: на замках.
   Своим уверенным видом лейтенант доконал матроса, тот подумал: «А кто его знает, на замках…»
   Еще полчаса они шарили вместе; проползли все: гробов не было.
   На докладе командир спросил лейтенанта:
   — Ну что, доктор, врастаешь? Как идет приемка?
   Лейтенант вскочил, покраснел и, от волнения спотыкаясь, зачастил:
   — Принято на шестьдесят процентов. Пока не хватает только гробов.
   — Не понял, доктор, чего тебе не хватает? — спросил командир.
   — Гробов, товарищ командир. Они по двадцать четвертой ведомости, разборные такие, они в десятом отсеке позавчера в шхере лежали, в районе дейдвудного сальника.
   — Что за черт, — оторопел командир, — чьи гробы?
   — Ваши, товарищ командир, с замполитом. Остальных так кладут, а вас с замполитом — сами понимаете. В районе дейдвудного сальника.
   — Понимаю, — сказал командир, — ты сядь, лейтенант.
   Командир повернулся к механику:
   — Все ясно. Это твои пультовики, больше некому. Ну, дивные козыри, я им жопу развальцую!..
 

СЕКРЕТНОЕ ОРУЖИЕ

 
   Лейтенант Саня Котин жил спокойно до тех пор, пока его квартирной хозяйке, глубокой старушке, не захотелось зарезать свою корову.
   Почему-то наше гражданское население уверено, что лейтенант русского флота может зарезать кого УГОДНО. Даже корову.
   Старушка обложила Саню по всем правилам классического измора: она не давала ему ни спать, ни жрать, ходила за ним по пятам, ворковала в спину, и деться Сане было некуда; путь у него был один — к корове.
   — Ми-ла-й, — шептала она ему страстно, — а я тебе и печеночку зажарю, и котлетки сделаю, а ты уж уважь, завали родимую.
   Лейтенант Саня не испытывал ни малейшего желания «завалить родимую», да и не мог испытывать. Он даже муху на стекле не способен был «завалить», не то что корову. Однако однажды на очередное старушечье обхаживание он как-то неожиданно для себя кивнул и сказал:
   — Ладно, завалим.
   На корабле Саня места себе не находил до тех пор, пока не поделился кровожадными старушкиными наклонностями со своим лучшим другом минером Петей.
   — А бутылку она поставит? — спросил быстро Петя.
   — Поставит, — ответил Саня.
   Стоит заметить, что минер Петя за бутылку мог брата родного завалить.
   — Вместе ее сделаем, — заявил в возбуждении Петя и тут же для тренировки схватил кортик и принялся тыкать им в дверь, разжигая в себе убойные страсти.
   — Слушай, — остановился он вдруг, — а где у коровы сердце? Справа по курсу или слева?
   — Слева… наверное…
   — Так, значит, слева, — задумчиво вычислял что-то Петя, отводя руку и нацеливаясь.
   — Ну да, — сказал он, соображая, — конечно же, слева… Если поставить ее на задние лапы… это будет слева… м-да… А рога у нее есть?
   — Есть.
   — А вот это нехорошо, — сказал Петя и заметно охладел к кортику, — так дело не пойдет. Надо что-то другое придумать.
   — Ладно, — сказал он после непродолжительного молчания, — мы ее по-другому кокнем, собирайся, пошли печенку жрать. Жду у трапа через пять минут.
   Дома у старушки Петя хамски предложил ей сперва выставить бутылку, мотивируя свое желание поскорее с ней встретиться тем, что перед убийством всегда нужно слегка тяпнуть.
   Старушка на радостях выставила не одну бутылку, а целых две. Друзья слегка тяпнули, посидели и совсем уже было отправились спать, когда бдительная старушка напомнила им, что хорошо бы приступить к корове.
   — Ах, да, — сказал Петя. полностью сохранивший совесть и память. — сейчас мы ее… это… кокнем… Где-то у нас тут было… секретное оружие?.. — с этими словами Петя, покопавшись в портфеле, выудил оттуда
 

ПТ-3.

 
   ПТ-3 — это патрон, содержащий два с половиной килограмма морской взрывной смеси. Им у нас плавучие мины подрывают.
   Друзья захватили патрон и отправились в сарай. К корове. Сначала они пытались вставить ей патрон… гм… в район хвоста, чтоб взрывной волной (глубокое Петино убеждение) ее развалило на две равные половины.
   Вставить не удалось не только потому, что корова возражала, но и потому, что отверстие было расположено слишком неудобно, даже для такого энтузиаста своего дела, как Петя.
   Против того, чтобы привязать патрон к коровьему хвосту, неожиданно энергично принялся возражать Саня, у которого к двум часам ночи открылось второе дыхание.
   Пристроили патрон на рогах, Петя уверял, что и таким макаром идея развала буренки на две равные семядоли реализуется полностью.
   Вскоре сарай заполнился шипеньем бикфордова шнура на фоне меланхолических вздохов благородного животного.
   Друзья покинули сарай тогда, когда убедились, что все идет хорошо.
   Взрыв потряс галактику. С дома старушки, как по волшебству, снесло крышу; от сарая осталась одна только дверь, а от коровы — четыре копыта.