Попов Михаил Михайлович. Барбаросса

   Скансио опустил голову.
   – Они показывали вам орудия пытки и объясняли, как действует каждое из них. Верно?
   – Верно, ваше преосвященство,– прошептал секретарь, не поднимая головы. Он изо всех сил старался понять, отчего это вдруг кардинал взял такой воистину инквизиторский тон по отношению к нему, человеку многажды раз проверенному, человеку преданному искренне и навсегда. Может быть, он позволил себе что-нибудь лишнее, сократил дистанцию? Святая Мария, неужели?! Нет, его преосвященство любит, чтобы с ним общались живо, по-человечески, как он говорит. Разумеется, только в отсутствие посторонних глаз. Господи, откуда в этой пустыне им взяться?! Тогда остается только одно объяснение – усталость и жара.
   – А знаете, почему вас так и не стали пытать?
   – Нет, ваше преосвященство, я…
   Скансио не успел докончить свою мысль, послышался стук копыт.
   Кардинал выглянул в окно.
   Офицер был в замешательстве.
   – Что, там никого нет?
   – Это не колодец, ваше преосвященство.
   – А что?
   – Это виселица.
   Кардинал задернул занавеску и откинулся на сиденье. Углы рта надменно обвисли, глаза мстительно прищурились. Скансио внутренне вздрогнул, он догадывался, кому будет мстить за свою неудачу его преосвященство, считающее себя Совершенством,
   За завеской вновь зазвучал голос капитана:
   – Но к нам приближается какой-то всадник.
   – Всадник! – крикнул Скансио почти радостным голосом.—Так расспросите его немедленно, как нам добраться до этого треклятого Артубо. И больше не беспокойте его преосвященство такими пустяками. Видите ли, он, капитан гвардии, не может отличить колодец от виселицы!
 
   К хижине отца Хавьера не вела ни одна дорога, поэтому кардиналу пришлось оставить повозку. Передвижение верхом ему в силу возраста было недоступно. Пришлось идти пешком. Его преосвященство был готов к тому, что это путешествие вынудит его снести определенное количество унижений. Он даже прикинул в уме, сколько именно их будет и примерно каких. Но он не мог предположить, что ему придется тащиться пешком через колючие заросли в сопровождении отворачивающихся от стыда офицеров своей гвардии.
   Он чуть было не вспылил. Несколько слоев красных и бледных пятен легло на горделивое лицо. Но, слава Богу, не только чувства кипели в родовитой душе, но и мысли в умной голове. Что, в сущности, есть эта унизительная прогулка в сравнении с тем унижением, которым можно было бы считать решение ехать сюда, в дебри Андалусии? Но как учат отцы церкви, иногда именно в самоуничижении первый шаг к спасению.
   – Дайте мне вашу булавку, Скансио.
   Секретарь охотно и быстро отстегнул большую голландскую булавку, украшенную потускневшими мелкими камушками, последнюю память о почившей матушке, и протянул кардиналу.
   – Поднимите мне полы сутаны и заверните кверху. Его преосвященство собственноручно закрепил секретарской булавкой сие изменение в своем туалете.
   – Идемте!
   Дом отца Хавьера был сложен из больших, грубо обтесанных камней, вход ничем не загорожен, на крыше росла сорная трава, к внешней стене был прислонен крест, вырубленный из ноздреватого местного песчаника. У подножия его стояла широкая глиняная чаша, такие в доминиканских монастырях используют для принятия подношений.
   Если честно, жилище это производило впечатление необитаемого. И его преосвященство, и вся его свита стояли некоторое время, не смея произнести ни звука. Тяжелая темнота внутри дома казалась им небезопасной. Хотя чего было опасаться десятку хорошо вооруженных гвардейцев в этом скудно обитаемом месте?
   Этот праздник почтительной осторожности мог бы продлиться Бог весть сколько, когда бы не петух. Он появился неведомо откуда на крыше жилища над самым входом и издал непонятного свойства звук. Звук мало походил на утреннее голосистое пение, но был тем не менее достаточно громок.
   Внутри строения раздалось старческое ворчание, зашаркали подошвы, и на пороге появился невысокий, почти лысый кривоногий старичок. Он подслеповато прищурился и начал вытирать руки о кожаный фартук.
   Кардинал выпучил свои много повидавшие на свете глаза. Его трудно было удивить, но тут он удивился. Не может же быть, чтобы отец Хавьер, непреклонный, гордый, высокий, худощавый отец Хавьер, превратился в это пузатое подслеповатое чучело! Затворническая жизнь тяжела, но не до такой же степени! И не может же он, дон Хименес де Сиснерос, обратиться с какими бы то ни было просьбами к этому… существу!
   – Это мой слуга Педро!
   Его преосвященство обернулся настолько стремительно, что разогнулась голландская булавка и полы сутаны упали вниз.
   – Я наблюдаю за вами с того момента, как вы приблизились к моему жилищу.
   – Отчего же вы, святой отец, не подали голос?
   Кардинал узнал бывшего королевского духовника и неожиданно проникся к нему чувством, похожим на благодарность, за то, что он не лыс и не подслеповат.
   – Я пытался по вашему поведению определить цель вашего появления.
   Его преосвященство улыбнулся:
   – И что же, определили?
   Отец Хавьер спокойно ответил:
   – Да.
   Тут уж заулыбались все: и секретарь, и начальник охраны, и простые солдаты.
   – Что же вы ответите на ту просьбу, которую мы смиренно решаемся положить к вашим ногам?
   Кардинал задал этот вопрос чуть насмешливым тоном и в тот, же момент пожалел об этом.
   – Я решил ответить отказом.
   Сказав это, отец Хавьер прошел через предупредительно расступившийся строй вооруженных людей и скрылся в своем доме.
   Его преосвященство понял, что совершил грубейшую ошибку: вместо того чтобы думать о деле, он заботился о том, как бы ему повыигрышнее выглядеть в глазах этих ничтожеств, составляющих свиту.
   И без этой оплошности предпринятая миссия предоставлялась ему непростой, теперь же…
   – Пошли все вон!
   Скансио попытался переспросить:
   – Ваше…
   – Вон!
   Стража стала пятиться в заросли.
   – Ждите меня возле повозки.
   Когда вытоптанная площадка перед каменной хижиной очистилась от ненужных людей, кардинал Хименес двинулся к входу. Он собирался войти в обиталище гордого отшельника решительно и бодро и сразу же приступить к сути дела – не для того же он добирался сюда из Мадрида, чтобы разводить здесь церемонии. Но стоило ему появиться на пороге хижины, как решительность его растаяла. И ноги отказались двигаться дальше. Может быть, это случилось потому, что в помещении царил полумрак? Да, он слегка мешал, но не в том смысле, какой здесь имеется в виду. Он мешал рассмотреть, что хижина представляет собой одно помещение, не разделенное никакими перегородками. Стало быть, королевский духовник, пусть и бывший, ничем не отличает себя от своего малахольного слуги. Привыкающим к полумраку зрением столичный гость увидел, что ложе престарелого священника состоит из низкого, жесткого деревянного настила с охапкою тряпья в головах. Слуга, надо понимать, спит вон на той охапке соломы у дальней стены.
   Все то время, пока кардинал бродил взглядом по внутренности хижины, хозяин и его слуга стояли на коленях перед висящим на стене распятием и тихо молились.
   Его преосвященство, не говоря ни слова, встал рядом. Никто не обратил на него никакого внимания, словно так и было надо сделать.
   После завершения молитвы состоялась трапеза. Сказать, что она была скудна,– значит восхититься ею. В миске, которую Педро подал его преосвященству, в мутной водице плавало несколько размоченных зерен. К подобным вещам, надо сказать, кардинал был готов, он бы даже удивился, застав отца Хавьера за поеданием жирного каплуна и распиванием хиосского вина. Кстати, соответствующую молитву сотворил перед трапезой не его преосвященство, как это было бы за любым столом на всей территории Испанского королевства и в половине других стран Европы, а суровый хозяин.
   После того как Педро отправился мыть посуду к роднику, бившему неподалеку от хижины, его преосвященство решил, что все формальности соблюдены и можно начинать серьезный разговор.
   – Отец Хавьер, я прибыл издалека и…
   – Разве вы прибыли не из Мадрида?
   Кардинал с неудовольствием обнаружил, что отшельник все еще не полностью сменил гнев на милость.
   – Я прибыл издалека, из Мадрида, чтобы попросить у вас прощения.
   – Я уже сказал вам, что знаю об этом, нужно ли повторяться, ваше преосвященство?
   – Вы не хотите обсуждать эту тему, но я тем не менее считаю необходимым сказать: с вами тогда обошлись несправедливо, нельзя было подобным легкомысленным образом относиться к вашим предупреждениям. И виноват всех более я! Я, ибо его величество был уже у самой грани жизни и смерти, своей и не мог непредвзято посмотреть на вещи. Я же находился в добром здравии, но почел, что вижу глубже и дальше вас. За это и наказан, по крайней мере тем, что вынужден униженно молить вас о возвращении в Мадрид.
   – Он нанес вам удар?
   – Да, святой отец.
   – Корабль или город?
   – Город.
   Его преосвященство надавил пальцами на глазные яблоки, чтобы унять нарастающую головную боль.
   – Но вас больше беспокоит не сама потеря города, а то, что вы не можете объяснить себе, как это могло случиться?
   Кардинал устало кивнул.
   – Мы заранее узнали о его планах и послали туда дельного и решительного человека с инспекцией, у нас там было во много раз больше людей, чем у него, местный шейх давно уже получает от нас денежное содержание и только тем кормится и содержит двор, ибо алжирская торговля находится в упадке. Более того, мы поддержали кабильского бея против его старшего брата, мы помогли ему сделаться государем в своем племени, и он привел своих людей на защиту города.
   – И все это впустую?
   Тяжкий вздох кардинала:
   – Да.
   – И теперь вы склонны признать справедливость моих слов, а я утверждал, что он побеждает христианских военачальников не одной лишь силе благодаря.
   – Да, святой отец. Я теперь полностью признаю правоту ваших слов, у него в запасе есть некое оружие, противостоять которому одними лишь пушками и шпагами нельзя. Я теперь полностью признаю, что выковать его способны только вы или не способен никто.
   – Я сегодня все утро бродил по лесу, набрал целую корзину диких апельсинов.
   – Что? – Кардинал запнулся, только ему удалось взобраться на коня патетической речи, как его тут же призвали спуститься на землю.– При чем здесь апельсины?!
   – При том, что я устал. Мне хочется прилечь. Помните, как сказано у святого Августина: «…годы уговаривают нас отдохнуть», и иногда не грех поддаться на эти уговоры.
   С этими словами отец Хавьер побрел в дальний угол своего темноватого жилища и медленно опустился на примятое соломенное ложе.
   Кардинал чуть было не высказал вслух возмущенное удивление, что такому поразительному человеку, как бывший королевский духовник, приходится спать почти что на голой земле, потом подумал, что чем меньше он будет здесь удивляться, тем лучше. Главное, удалось добиться, что у старика вновь возник интерес к проблеме: теперь надо его разжечь посильнее.
   Отец Хавьер снова опередил его:
   – Мне непонятен один важный момент в ваших самоуничижительных речах.
   – Какой же?
   – Вы ссылаетесь только на себя, говорите только о своем личном прозрении.
   – Да, это верно, но что же тут удивительного?
   – Надо так понимать, ваше преосвященство, что его католическое величество далек мыслями от этой темы.
   Кардинал вздохнул и снова потянулся перстоносными пальцами к глазам.
   – Значит, я угадал.
   – К несчастью. Молодой король не столь глубок в вере, как его предшественник, и, насколько я могу судить, ничуть не страдает по тому поводу, что никогда не удостоится титула, подобного отцовскому.
   – Ужели он так далек от истинной веры?
   – Слава Создателю, нет. Он, как мне кажется, находится в том состоянии духа, когда его можно применением соответствующих усилий толкнуть в ту или в иную сторону. Это есть ум, ни в чем пока не твердый.
   Теперь вздохнул отшельник:
   – И вы желаете, чтобы я принялся за это, чтобы я подвел его величество к пониманию того, что теперь абсолютно ясно для вас и подобных вам?
   – Вы сказали это лучше, чем мог бы сказать я.
   Отец Хавьер усмехнулся:
   – Вы льстите мне, стало быть, дела ваши слишком плохи.
   Кардинал положил себе не обижаться ни на какие замечания старика, но последние слова его все же задели.
   – Должен вам заметить, святой отец, что мои личные дела устроены как нельзя лучше, но я не имею права забывать, что нахожусь на службе не у своих личных интересов, но у испанской короны!
   – Речь правильная, но ненужная. Умный корыстолюбец искал бы скорее встречи не со мной, но с Харуджем. Ведь я, ваше преосвященство, буду тратить золото, а не добывать, как он.
   – Я понимаю это,– твердо, но без энтузиазма сказал кардинал.
   – И его уйдет тем больше, чем менее организована голова нашего нового монарха.
   – Что вы имеете в виду, святой отец?
   – Например, охоту.
   – Охоту?
   – Это одна из сильнейших страстей, и, чтобы отвлечь его величество от увлечения ею и направить в сторону размышления над предметами существенными, необходимы многочисленные и яркие доказательства сверхъестественного коварства и непостижимой ловкости нашего краснобородого врага. Не всегда эти доказательства мы сможем добыть бесплатно, например с помощью пыток. Кое за что придется платить.
   – О золоте можете не беспокоиться,– вновь подтвердил кардинал и вновь весьма сухим тоном.
   – Есть и еще один важный пункт – люди.
   Его преосвященство усмехнулся и позволил себе немного пошутить:
   – Людей у нас больше, чем золота.
   – Подойдет человек не всякий. Мало того, чтобы он был тверд в вере и предан королю и вам.
   – Мало?!
   – Да. Нужно, чтобы он был способен к самостоятельному размышлению, а это, как вы сами догадываетесь, часто несовместимо со слепой преданностью.
   Кардинал впал в состояние неприятной задумчивости, казалось, уже решенное дело начинало обрастать новыми, замысловатыми обстоятельствами.
   – Я понял, вам нужны разумные фанатики.
   – Вот именно, ваше преосвященство. Но, насколько я знаю, ни в одном учебном заведении нашего королевства таких людей не готовят.
   – Успокойтесь, святой отец, я придумал, как нам выйти из этого положения.
   – Любопытно, как вы это сделаете, мне оно кажется безвыходным.
   – Я дам вам сколько угодно фанатиков, а вы выберете из них столько неглупых людей, сколько вам нужно.
   Отца Хавьера, видимо, заинтересовало это предложение, потому что он ничего не ответил, не отказался. Он так тихо лежал в своем углу, что гостю даже показалось – старик спит. При всем уважении к этому человеку, кардинал не мог безропотно ждать сколь угодно долго. Он кашлянул, попробовал чихнуть, свалил со стола на пол оловянную миску.
   – Что с вами, ваше преосвященство, у вас внезапно началась лихорадка?
   Кардинал нервно хмыкнул.
   – Нет, просто я никак не дождусь вашего окончательного ответа: вы беретесь за это дело?
   – А разве я вам еще не ответил?
   – Мне показалось, что вы в общем-то согласны, но…
   – При чем здесь «но»? Я уже послал Педро в Мадрид.
   – Вы послали его мыть посуду.
   – Что ему помешает по дороге в Мадрид вымыть посуду?
   Кардинал покашлял:
   – В общем, конечно.
   – Он подыщет нам подходящее жилище.
   – Вы могли бы поселиться в моем дворце.
   – Ваш дворец нам вряд ли подойдет.
   Отец Хавьер внезапно сел на своем соломенном ложе, и кардинал увидел, как светятся в полутьме его глаза. Любая кошка могла бы ему позавидовать.

Глава пятая
ПИРАТ И СУЛТАН

   Повелитель Востока, гроза христиан и своего гарема султан Селим Явуз^[28] уснул в хрустальной беседке своего сераля. Благоуханный ветерок едва заметно колебал кисейную занавесь, с цветков кипрского жасмина беззвучно опадали розоватые лепестки, все многочисленные жители дворца наслаждений передвигались на цыпочках по тропинкам между бесчисленными розовыми кустами, В опоясывающей центральный цветник колоннаде томились жидкобородые евнухи в розовых чалмах и с непомерно длинными аметистовыми четками в сухих суетливых пальцах.
   Сон господина – закон для его подданных.
   Где-то в таинственных глубинах сераля ударил фонтанчик серебристого смеха и тут же угас, задавленный испуганным шиканьем, донесшимся со всех сторон.
   Султану снилось что-то приятное, о чем свидетельствовала мягкая, бесконечно длящаяся улыбка на его большом, одутловатом черноусом лице. И почему бы Селиму не порадоваться жизни? Анатолийские мятежники были усмирены, болгары прислали дань, любимая жена благополучно разрешилась от бремени. Пусть она подарила повелителю не мальчика, пусть. У него и без того хватало нотомков, не менее четырех десятков было рождено им, и это только от жен. Дети наложниц были не в счет.
   Селим пошевелился, золотая чалма немного сползла с шишковатой головы, а потом и вообще скатилась с подушки на белую верблюжью кошму, которой был выстлан павильон.
   Никто не посмел подойти и поправить это нарушение в гардеробе, хотя по крайней мере четыре человека заметили его. Во-первых, Салах, главный евнух сераля, он стоял возле ствола молодой магнолии шагах в десяти от павильона: у него было известие, заслуживающее того, чтобы быть представленным драгоценному слуху, но не настолько важное, чтобы вырывать обладателя этого слуха из объятий столь глубокого наслаждения, как сон. Во-вторых, Рахим, телохранитель правителя. Квадратный человек в черном халате и красной повязке на голове. Руки на рукоятях кинжалов, заткнутых за пояс. Он сопровождал Селима с детских лет и был, по-видимому, единственным человеком, которому султан доверял всецело. Доверие это он завоевал в основном тем, что никогда ничего у своего повелителя не просил. Менялись визири, главнокомандующие, капудан-паши, менялись жены, и только молчаливый Рахим был всегда рядом. Он был настолько неразговорчив, что некоторые, особенно те, кто попал в сераль недавно, считали его немым. Ему было все равно, кем его считают. Селим чувствовал себя увереннее, когда Рахим был рядом. Даже снимая покровы с очередной юной прелестницы, он предпочитал, чтобы верный телохранитель находился у него за спиной. Мало ли что там может оказаться под одеждой у женщины. Впрочем, об этой особенности султанского нрава все обитатели гарема были осведомлены, и никто не видел в ней ничего особенного.
   Третьим свидетелем обнажения чела повелителя полумира была некая Тивила, остроглазая, чуть тонкогубая сирийка, отличавшаяся невероятной разговорчивостью, но при этом не считавшаяся болтливой. В последнее время султан Селим дневные часы предпочитал проводить в ее обществе. Собственно женские ее достоинства были отнюдь не чрезвычайны, но живой ум и быстрый язык забавляли сонного, после баранины с делийскими специями, султана. Итак, болтушка лежала рядом и терпеливо молчала.
   О, какая тишина!
   Вздохнул евнух.
   Упал лепесток жасмина.
   Тивила зевнула.
   Если бы Селим мог спать вечно, то вечно бы и продолжалось это сонное парение мира. Не было поводов и причин, по которым можно было бы его нарушить.
   И не было человека, на это способного.
   А если бы такой появился, то ему пришлось бы иметь дело с черной вооруженной глыбой по имени Рахим.
   Султан должен проснуться сам.
   Кажется, сейчас он это сделает.
   Смуглая, унизанная перстнями рука скользнула по шелковой подушке, увлекая за собой жемчужные четки. Добралась до голой головы и удивленно ее ощупала.
   Тут же открылись глаза. Сквозь пелену сна просматривалось недовольное недоумение.
   Тивила, гибко изогнувшись, подняла с кошмы чалму и, опустившись на колени, подала своему господину.
   Он ничего не успел сказать по этому поводу, потому что в павильоне возник старший евнух. На его лице, как всегда, царило уксусное выражение, ладони сложены на груди. «Сейчас скажет какую-нибудь гадость»,– неприязненно подумал Селим.
   – Говори.
   – Большая процессия направляется из порта прямо ко дворцу.
   – Процессия?
   – Да, богоравный. Весьма пышная. Ведут четыре дюжины тонконогих франкских псов, от их лая переполошился весь припортовый квартал.
   «Псы? – подумал Селим расслабленно.– Какие псы, зачем?!» Султан не был охотником или, по крайней мере, не охотился так, как это делают христианские государи.
   – Кроме этих длинноногих псов еще шесть дюжин соколов, специально обученных. Кроме того, четыре красавицы на арабских лошадях, усыпаны жемчугами и самоцветами. Говорят, что все они пестры. А чьи дочери, не говорят.
   Сообщение о красавицах оживило все еще отчасти сонное воображение правителя.
   – Сопровождают это шествие многочисленные музыканты, настолько многочисленные, что им просто нет счету. Барабаны, тамбурины, флейты звучат не переставая, о богоравный. Клянусь Аллахом, такого еще не видели на улицах Стамбула.
   Тивила присела на корточки перед повелителем и маленькой золотой расческой привела в порядок его усы.
   – Теперь, Сапах, ты объясни нам, что все это значит.
   – Насколько Аллах просветил мой бедный разум – это подарки.
   – Подарки?! Кому?
   – Насколько Аллах просветил мой бедный разум, вам, богоравный.
   – Осталось узнать самую малость: от кого к подножию нашей славы явились эти странные и щедрые дары?
   – Молва донесла до моего слуха, что подносит их мореплаватель с красной бородой.
   – Больше ты ничего не узнал?
   – Пока ничего. Ничего сверх сказанного Краснобородым молве сообщено не было.
   – Даже то, чего он хочет от нас взамен за этих собак?
   – И красавиц,– тихо и ехидно подсказала Тивила.
   – Ваш верховный визирь Энвер-паша как раз расспрашивает его об этом.
   Селим кивком отпустил евнуха и задумался. Если посмотреть спокойно на это явление под небом Стамбула, то его легко можно счесть обыкновенной дерзостью. Умнее всего высечь дерзкого. Или отрубить ему голову. Впрочем, с этим никогда не нужно спешить, так советовал отец. И сие справедливо, ибо у отрубленной головы уже ничего не спросишь.
   Чем дольше размышлял повелитель османов над сообщением своего главного евнуха, тем больше заострялось его любопытство. Не имея сил дождаться, когда Энвер-паша появится с докладом сам, он послал за ним людей. Принял он верховного визиря не в саду сераля, а в так называемом кофейном кабинете, специально оборудованном помещении, где султан мог вести деловые переговоры, не покидая окончательно территорию своего обожаемого гарема.
   – Кто же он такой?
   Энвер-паша медленно, слишком медленно поклонился. Султан, надо сказать, немного недолюбливал своего первого министра. Он казался ему чрезмерно осанистым, чрезмерно обстоятельным, его речи были удручающе убедительны. Кроме того, эта заячья губа. Отчего это у высшего сановника государства разорвана губа, как у обыкновенного базарного вора? Наверное, Селим выгнал бы Энвер-пашу, если бы тот не достался в наследство его царствованию от царствования отцовского. Кроме того, визирь был примерно предан своему новому господину и совершенно незаменим в делах управления государством.
   – Кто он такой, этот шумный морской гость?
   – Если он потревожил ваш покой, о богоравный, я прикажу его немедленно удавить, и тем история эта завершится.
   Энвер-паша поклонился, так что нельзя было разобрать, каково выражение его лица в момент произнесения этих решительных слов.
   – Я проснулся сам, хвала Аллаху, оттого, что мне приснилось… в общем, не важно, что мне приснилось. Кто этот человек? Мореплаватель?
   – Можно сказать и так.
   – Что это значит? Не намекаешь ли ты, что его можно назвать и пиратом?
   Энвер-паша коснулся кончиком темного языка шрама на верхней губе.
   – В вашей воле назвать этого человека так или иначе, отныне он будет тем, кем вы его назовете.
   – У меня есть основания назвать его мореплавателем?
   – Несомненно, он прибыл в гавань Золотой Рог на корабле, в сопровождении четырех галер.
   Султан скомкал свои жемчужные четки и глубоко вздохнул:
   – А есть ли у меня основания назвать его пиратом?
   – Есть.
   – Какие же?
   – Он сам признался в разговоре со мной, что многие из ценных грузов, заполняющих трюмы его судов, добыты им не совсем обычным путем.
   – Говори яснее.
   – Они перенесены с тонущих кораблей.
   Селим присоединил к левой руке правую и начал тискать кучку нанизанных на шелковую нить жемчужин.
   – Не пошли ли эти корабли ко дну по его вине?
   – Судя по тому, что он рассказывает, так оно и было.
   – Тогда я совершенно не вижу, почему мы не должны называть его пиратом.
   – Воистину так.
   – Как мы обычно поступаем, когда в руки наших людей попадает такой человек?
   – Если есть несомненные доказательства, то он варится в чане с кипящей смолой. Сподвижникам его отрубается правая рука. Людям, по поводу которых нельзя сделать заключение ни положительное, ни отрицательное, назначается вырывание левой ноздри. Таким людям никогда уже не попасть на морскую службу.
   «Ноздрю,– подумал Селим,– именно ноздрю. Не губу».
   – Остается выяснить последнюю мелочь: какие именно корабли были им захвачены, ограблены и пущены ко дну?
   – Если судить по тому подношению, что он просит позволения положить к вашим ногам, корабли он грабил самые различные, и большие и маленькие.