Страница:
– Средние, наверно, тоже грабил,– сказал султан и недовольно пошевелил усами. Ему не нравилось, что собеседник искусственно затягивает путь к выяснению сути дела. Энвер-паша уловил неудовольствие в голосе правителя.
– Собаки, которые возглавляют шествие, путешествовали из Малаги на Кипр на корабле, принадлежавшем герцогу Аквитанскому. Это легавые. Ценятся они весьма высоко, но я не слышал, чтобы кто-нибудь из правоверных государей…
Султан резко перебил его:
– Да, ты прав, собаки эти мне ни к чему, только дикарь мог решить, что это хороший подарок. Что касается соколов, это более уместно, раздай их моим племянникам и тем своим людям, кого считаешь нужным выделить.
Энвер-паша поклонился.
Селим спохватился:
– Сделай это в любом случае, вне зависимости от того, как мы решим поступить с этим дарителем.
Великий визирь продолжал пребывать в поклоне.
– Что там еще, я слышал – женщины?
– Женщины, богоравный. Четыре сестры-итальянки необыкновенной красоты.
– Они тоже были захвачены на аквитанском корабле?
– Нет, на неаполитанской галере. Их отец слишком ретиво защищал их честь, поэтому он убит.
– Не похоже на неаполитанца. Мне всегда казалось, что генуэзец или неаполитанец предпочтет откупиться, чем рисковать жизнью.
– Вы правы, суть сих купеческих народов именно такова, этот отец, судя по всему, был выродком.
– И что, хороши его дочки?
– Красота их воистину достойна султанского сераля, именно так рассудил мореплаватель с красной бородой и решил преподнести их вам в дар.
Селим оставил в покое четки и покивал с самым серьезным видом:
– Да, Аллах свидетель, это не собаки какие-нибудь.
Великий визирь вернулся в полусогбенное положение. Дело, кажется, выворачивало к благополучной гавани, султан был близок к принятию правильного решения. Единственное, что чуть-чуть замутняло профессиональную (если так можно выразиться) радость Энвер-паши, что ему приходится гнуть свою спину в присутствии этого истукана Рахима. Когда-нибудь он, разумеется, ответит за это вечно надменное выражение.
– Но послушай, может ли по праву называться пиратом воин моря, который топит корабли неверных и складывает к нашему престолу лучшие из добытых трофеев?
– Я все время думаю об этом, о богоравный.
– И к какому же выводу приближают тебя твои размышления?
Не выступая против совести, нельзя не признать, что поступки этого мореплавателя идут скорее на пользу Высокой Порте[29], чем во вред ей, что он скорее радеет об укреплении твоего трона, чем о подрываний его.
– Воистину верно сказано: нельзя судить о вкусе плода по цвету его кожуры.
– Воистину.
– А всего каких-нибудь полтора часа назад я чуть было не приказал отрубить голову этому человеку. А ведь теперь, как я понимаю, мы можем отнестись к нему более благосклонно.
– Жду приказаний.
Султан потер двумя пальцами лоб – признак усиленных раздумий. Однозначное решение никак не формулировалось, он попробовал размышлять вслух:
– Конечно, корабли он грабил. И пускал ко дну. То есть вел себя как подлинный пират.
Великий визирь молчал.
– С другой стороны, он грабил только суда христианские. Кроме того, все ценности передал теперь нам. Думаю, надо вот как с ним поступить.
– Я весь внимание.
– Его вина уравновешивается его доблестями. Мы поступим с ним как с человеком, чье участие в разбойничьем промысле не доказано. Ведь это справедливо?!
– Да, это справедливо.
– Какое же ему полагается вознаграждение?
– Боюсь, что ему полагается не вознаграждение, а наказание. Небольшое.
– Какое?
– Я уже упоминал о нем – вырывание левой ноздри.
Султан насупился. Ему не хотелось, чтобы человеку, доставившему в сераль сразу четырех красавиц, платили таким образом.
– Нельзя ли на этот раз поступить иначе?
– Боюсь, это будет нарушением закона, который вы сами изволили даровать народу.
Селим встал и тут же опять сел.
– Очень плохо. Нельзя ли что-нибудь придумать? Я не хочу нарушать закон, но, Аллах свидетель, я не желаю вреда этому достойному человеку.
Великий визирь сделал вид, что занят тяжелым размышлением,– брови его насупились, взгляд подернулся туманом.
– Ну, что там?
– Мне кажется, что мы немного поспешили, уравняв заслуги этого человека и его прегрешения. Прегрешения мы рассмотрели как следует. Давайте взвесим его дары.
– Опять ты про собак?!
– Да отсохнет мой язык, если он еще хотя бы раз произнесет слово «собака»! И не о соколах я, пусть услаждаются ими ваши орлы племянники.
– Воистину пусть!
– Женщины, насколько я понял, могут быть вами благосклонно приняты.
– Ибо сказано: как бы ни был велик гарем, он никогда не бывает полон.
Энвер-паша поклонился и продолжил:
– Помимо животных, название которых здесь не может быть произнесено, помимо соколов и женщин мореплаватель с красной бородой смиренно складывает к ногам повелителя Высокой Порты вот это.
Из складок своих расшитых серебром одежд великий визирь достал шкатулку из слоновой кости. Шкатулка была очень старой на вид, кость пожелтела и поблекла, как это бывает после двухсотлетнего хранения.
Энвер-паша в низком поклоне протянул шкатулку султану. Поскольку, по установленным правилам, он не мог приблизиться к правителю более чем на два шага, стронулась со своего места казавшаяся до этого каменной фигура Рахима. Из его широкой ладони получил Селим подношение краснобородого мореплавателя.
– Как она открывается?
– На крышке изображен фантастический зверь грифон, нажмите пальцем на его аметистовый глаз…
Шкатулка мягко распахнулась. На зеленом бархате, которым она была выстлана изнутри, лежал большой серебряный перстень со средних размеров рубином. Как драгоценность, он не представлял ничего особенного. В нем явно имелся какой-то символический смысл.
Селим вопросительно посмотрел на своего министра.
– Это перстень повелителя Алжира, шейха Салима ат-Туми.
Султан достал его из костяной коробки и повертел перед глазами.
– И почему он здесь?
– Кто владеет этим перстнем, тот владеет Алжиром.
– Но сейчас этот перстень находится у меня в руках, значит ли это…
– Безусловно да, о повелитель.
Султан усмехнулся:
– Мне еще никогда не дарили городов.
– Вы не хотите посмотреть на человека, способного делать такие подарки?
– Да продлит Аллах его годы, конечно хочу!
– Он смиренно ждет у входа, чтобы припасть к вашим стопам.
– Так велите его привести сюда! Надеюсь, ни одна моя неосторожная мысль на его счет не воплотилась и он не только не обезглавлен, но даже и ноздри не лишен!
Повелитель Высокой Порты был в настолько хорошем настроении, что даже позволил себе пошутить. Его можно было понять: хороший день – преподносят женщин, дарят города, даже для султана это немало.
Энвер-паша был рад не меньше своего господина, но не имел возможности демонстрировать свою радость. Он быстрым шагом прошел к входной двери и, приоткрыв ее, отдал соответствующие команды.
По всей анфиладе комнат, составлявших бесконечную приемную кофейного кабинета, полетело, переходя из уст в уста:
– Пропустить!
– Пропустить!
– Пропустить!
Послышался вдалеке множественный шум шагов, шорох шелков.
На лице великого визиря появилась снисходительная улыбка, потом она сделалась задумчивой. Короток миг торжества, и надо было сообразить, каким образом разумнее всего представить великого пирата великому правителю.
Придворный писец, скорчившийся на неудобной софе в одной из комнат анфилады, вытащил из-за волосатого уха лебединое перо с обкусанным концом, откупорил чернильницу и задумался.
Напишет же он следующее:
«Пятого мая, на восемьсот девяносто пятом году Хиджры[30], в кофейном кабинете сераля повелитель Высокой Порты, богоравный султан Селим I Явуз встретился с мореплавателем по имени Краснобородый, коего кастильцы, франки и генуэзцы называют также Барбаросса».
Глава шестая
– Собаки, которые возглавляют шествие, путешествовали из Малаги на Кипр на корабле, принадлежавшем герцогу Аквитанскому. Это легавые. Ценятся они весьма высоко, но я не слышал, чтобы кто-нибудь из правоверных государей…
Султан резко перебил его:
– Да, ты прав, собаки эти мне ни к чему, только дикарь мог решить, что это хороший подарок. Что касается соколов, это более уместно, раздай их моим племянникам и тем своим людям, кого считаешь нужным выделить.
Энвер-паша поклонился.
Селим спохватился:
– Сделай это в любом случае, вне зависимости от того, как мы решим поступить с этим дарителем.
Великий визирь продолжал пребывать в поклоне.
– Что там еще, я слышал – женщины?
– Женщины, богоравный. Четыре сестры-итальянки необыкновенной красоты.
– Они тоже были захвачены на аквитанском корабле?
– Нет, на неаполитанской галере. Их отец слишком ретиво защищал их честь, поэтому он убит.
– Не похоже на неаполитанца. Мне всегда казалось, что генуэзец или неаполитанец предпочтет откупиться, чем рисковать жизнью.
– Вы правы, суть сих купеческих народов именно такова, этот отец, судя по всему, был выродком.
– И что, хороши его дочки?
– Красота их воистину достойна султанского сераля, именно так рассудил мореплаватель с красной бородой и решил преподнести их вам в дар.
Селим оставил в покое четки и покивал с самым серьезным видом:
– Да, Аллах свидетель, это не собаки какие-нибудь.
Великий визирь вернулся в полусогбенное положение. Дело, кажется, выворачивало к благополучной гавани, султан был близок к принятию правильного решения. Единственное, что чуть-чуть замутняло профессиональную (если так можно выразиться) радость Энвер-паши, что ему приходится гнуть свою спину в присутствии этого истукана Рахима. Когда-нибудь он, разумеется, ответит за это вечно надменное выражение.
– Но послушай, может ли по праву называться пиратом воин моря, который топит корабли неверных и складывает к нашему престолу лучшие из добытых трофеев?
– Я все время думаю об этом, о богоравный.
– И к какому же выводу приближают тебя твои размышления?
Не выступая против совести, нельзя не признать, что поступки этого мореплавателя идут скорее на пользу Высокой Порте[29], чем во вред ей, что он скорее радеет об укреплении твоего трона, чем о подрываний его.
– Воистину верно сказано: нельзя судить о вкусе плода по цвету его кожуры.
– Воистину.
– А всего каких-нибудь полтора часа назад я чуть было не приказал отрубить голову этому человеку. А ведь теперь, как я понимаю, мы можем отнестись к нему более благосклонно.
– Жду приказаний.
Султан потер двумя пальцами лоб – признак усиленных раздумий. Однозначное решение никак не формулировалось, он попробовал размышлять вслух:
– Конечно, корабли он грабил. И пускал ко дну. То есть вел себя как подлинный пират.
Великий визирь молчал.
– С другой стороны, он грабил только суда христианские. Кроме того, все ценности передал теперь нам. Думаю, надо вот как с ним поступить.
– Я весь внимание.
– Его вина уравновешивается его доблестями. Мы поступим с ним как с человеком, чье участие в разбойничьем промысле не доказано. Ведь это справедливо?!
– Да, это справедливо.
– Какое же ему полагается вознаграждение?
– Боюсь, что ему полагается не вознаграждение, а наказание. Небольшое.
– Какое?
– Я уже упоминал о нем – вырывание левой ноздри.
Султан насупился. Ему не хотелось, чтобы человеку, доставившему в сераль сразу четырех красавиц, платили таким образом.
– Нельзя ли на этот раз поступить иначе?
– Боюсь, это будет нарушением закона, который вы сами изволили даровать народу.
Селим встал и тут же опять сел.
– Очень плохо. Нельзя ли что-нибудь придумать? Я не хочу нарушать закон, но, Аллах свидетель, я не желаю вреда этому достойному человеку.
Великий визирь сделал вид, что занят тяжелым размышлением,– брови его насупились, взгляд подернулся туманом.
– Ну, что там?
– Мне кажется, что мы немного поспешили, уравняв заслуги этого человека и его прегрешения. Прегрешения мы рассмотрели как следует. Давайте взвесим его дары.
– Опять ты про собак?!
– Да отсохнет мой язык, если он еще хотя бы раз произнесет слово «собака»! И не о соколах я, пусть услаждаются ими ваши орлы племянники.
– Воистину пусть!
– Женщины, насколько я понял, могут быть вами благосклонно приняты.
– Ибо сказано: как бы ни был велик гарем, он никогда не бывает полон.
Энвер-паша поклонился и продолжил:
– Помимо животных, название которых здесь не может быть произнесено, помимо соколов и женщин мореплаватель с красной бородой смиренно складывает к ногам повелителя Высокой Порты вот это.
Из складок своих расшитых серебром одежд великий визирь достал шкатулку из слоновой кости. Шкатулка была очень старой на вид, кость пожелтела и поблекла, как это бывает после двухсотлетнего хранения.
Энвер-паша в низком поклоне протянул шкатулку султану. Поскольку, по установленным правилам, он не мог приблизиться к правителю более чем на два шага, стронулась со своего места казавшаяся до этого каменной фигура Рахима. Из его широкой ладони получил Селим подношение краснобородого мореплавателя.
– Как она открывается?
– На крышке изображен фантастический зверь грифон, нажмите пальцем на его аметистовый глаз…
Шкатулка мягко распахнулась. На зеленом бархате, которым она была выстлана изнутри, лежал большой серебряный перстень со средних размеров рубином. Как драгоценность, он не представлял ничего особенного. В нем явно имелся какой-то символический смысл.
Селим вопросительно посмотрел на своего министра.
– Это перстень повелителя Алжира, шейха Салима ат-Туми.
Султан достал его из костяной коробки и повертел перед глазами.
– И почему он здесь?
– Кто владеет этим перстнем, тот владеет Алжиром.
– Но сейчас этот перстень находится у меня в руках, значит ли это…
– Безусловно да, о повелитель.
Султан усмехнулся:
– Мне еще никогда не дарили городов.
– Вы не хотите посмотреть на человека, способного делать такие подарки?
– Да продлит Аллах его годы, конечно хочу!
– Он смиренно ждет у входа, чтобы припасть к вашим стопам.
– Так велите его привести сюда! Надеюсь, ни одна моя неосторожная мысль на его счет не воплотилась и он не только не обезглавлен, но даже и ноздри не лишен!
Повелитель Высокой Порты был в настолько хорошем настроении, что даже позволил себе пошутить. Его можно было понять: хороший день – преподносят женщин, дарят города, даже для султана это немало.
Энвер-паша был рад не меньше своего господина, но не имел возможности демонстрировать свою радость. Он быстрым шагом прошел к входной двери и, приоткрыв ее, отдал соответствующие команды.
По всей анфиладе комнат, составлявших бесконечную приемную кофейного кабинета, полетело, переходя из уст в уста:
– Пропустить!
– Пропустить!
– Пропустить!
Послышался вдалеке множественный шум шагов, шорох шелков.
На лице великого визиря появилась снисходительная улыбка, потом она сделалась задумчивой. Короток миг торжества, и надо было сообразить, каким образом разумнее всего представить великого пирата великому правителю.
Придворный писец, скорчившийся на неудобной софе в одной из комнат анфилады, вытащил из-за волосатого уха лебединое перо с обкусанным концом, откупорил чернильницу и задумался.
Напишет же он следующее:
«Пятого мая, на восемьсот девяносто пятом году Хиджры[30], в кофейном кабинете сераля повелитель Высокой Порты, богоравный султан Селим I Явуз встретился с мореплавателем по имени Краснобородый, коего кастильцы, франки и генуэзцы называют также Барбаросса».
Глава шестая
ПИРАТ И ШЕЙХ
Пятого мая, на восемьсот девяносто пятом году Хиджры, знаменитый магрибский пират Харудж по кличке Краснобородый, называемый на языках христианских Барбаросса, в сопровождении многочисленной свиты въехал на рынок свободного города Алжира. Задолго до его появления по торговым рядам прошлись городские стражники, сопровождаемые базарными старшинами и главою цеха весовщиков. Первые озаботились тем, чтобы на глаза спасителю города ненароком не попались подозрительные личности, которых в местах торговли всегда предостаточно. Именно из их числа мог явиться безумец с мыслью о покушении на городского любимца. У таких, как Харудж, всегда слишком много врагов, и с этим надобно считаться.
Базарные старшины и староста весовщиков больше были озабочены состоянием самих торговых рядов и тем, в достаточной ли мере соблюден порядок в них. Велено было убрать весь мусор, всех нищих, разогнать всех собак. Неизвестно почему, но считалось, что спаситель города собак не переносит.
Как это водится, когда стражники и старшины возвращались со своей инспекции, то халаты их были оттопырены, а торговцы посылали им вослед тихие, но весьма красноречивые проклятия.
За минуту до появления Харуджа Краснобородого ударили в большой базарный барабан, загнусавили четыре зурны[31], босоногие водоносы бросились поливать площадь перед базарными воротами, у ворот собралась значительная толпа. Главный городской военачальник не слишком часто появлялся перед народом, и не все сумели его рассмотреть как следует. Он продолжал вызывать, изрядное любопытство.
Несмотря на все усилия водоносов, приближение Харуджа и его конной свиты сопровождалось целым пылевым облаком. Кроме того, на звук барабана отозвались почти все ишаки, что были привязаны к длинной коновязи у базарных ворот. Крик ишака трудно приравнять по сладкозвучию к пению соловья, таким образом, приходится признать, что обстановка встречи Харуджа отчасти напоминала ад.
Знаменитый мореплаватель ехал на абсолютно белом арабском скакуне и был облачен в белый халат и белую чалму. Верный Фикрет и его двоюродный брат Абдалла имели под собою гнедых жеребцов, на плечах синие халаты и на головах цветные чалмы. Прочие всадники, числом не менее полусотни, никакого единообразия в одежде не соблюдали, сказывалась традиция «берегового братства», где каждый был сам себе господин до известной степени. Разумеется, не в период военных действий.
Надо заметить, что не все люди Харуджа были правоверными мусульманами. Лучшими пушкарями были у него два малагских мориска, то есть выкрестившиеся иудеи. Плавали на одной из галер два сицилийца-католика, приговоренных в Мессине к четвертованию за жестокое обращение с послушницами одного женского монастыря. Особо надо было сказать о суданских неграх, лучших гребцах его маленькой эскадры. Эти феноменально сильные и выносливые люди, превосходящие по неприхотливости берберского верблюда, были, кажется, вообще чужды идеи Бога, а если нет, то за высшее существо числили своего начальника – краснобородого Харуджа.
Освободитель медленно ехал между рядами, и со всех сторон неслись приветственные крики в его адрес. Сразу после ночи феерического переворота, после изгнания испанцев и кабилов, в Алжире было объявлено, что волею нового командующего гарнизоном все подати снижаются вдвое, а все долги кастильским, малагским и прочим бежавшим или убитым ростовщикам отменяются.
После ночи страха пришел благословенный день! Положение почти каждой алжирской семьи улучшилось, ибо почти каждая семья что-то должна была ростовщику или меняле. Освобождение от этих долгов часто было равно освобождению от камня на шее утопленника. Горожане, даже верившие слухам, что Харудж вор, пират, жестокосердный человек и гнусный безбожник, теперь признавали, что заблуждались. Настроение бедноты переменчиво: сегодня ты для нее герой, завтра – враг. Поэтому Харудж обеспокоился тем, чтобы завоевать доверие людей состоятельных. Освобождение от податей, главным образом рыночных, это был жест в их направлении. Салим ат-Туми не драл с них три шкуры, он драл с них всего лишь две, одну —ради своей казны, другую – ради верхушки племени саалиба. Племя в значительной степени утратило свое влияние на городские дела, но желало получать свою долю доходов от торговли.
Харудж не собирался ссориться с саалиба, это была сила, не окончательно еще ушедшая с магрибской политической сцены. Ему нужно было что-то придумать, чтобы и купцы были целы, и племенные вожди сыты.
И он придумал.
Доехав до базарной мечети, Харудж остановился. Было объявлено, что здесь он примет просителей – всех, кто утесняется, всех, кто обижен, всех, кто подвергся неправедному суду.
Желающих пожаловаться собралось много.
Много собралось и тех, кто хотел посмотреть, кто именно будет жаловаться. В толпе стояли квартальные управители со своими прихлебателями. Стояли сыновья менял и богатых купцов и просто нанятые негодяи, им вменено было как следует запоминать имена просителей.
Харудж выслушивал жалобы сидя в седле, похлестывая плеткой по белому голенищу сапога.
Звучали истории одна другой слезоточивее, богатство и сила повсюду показывали свою жестокую власть над бедностью и слабостью. Рыдала, ползая в пыли, несчастная вдова, ей не на что было похоронить сына, забитого до смерти по обвинению в краже, которой не было.
Рвал рубаху на груди гребец с рыбачьей шхуны, хозяин отказывался ему платить за все весенние месяцы и еще требовал деньги за якобы съеденную гребцом пищу.
Торговцы хором обвиняли в поборах базарного старшину, нищие кричали об издевательствах городских стражников, их поддерживали странствующие дервиши и водоносы.
Харудж молча внимал.
Фикрет и Абдалла следили за тем, чтобы просители не приближались к господину слишком близко.
Прочие пираты, тоже верхом, тихо позевывали, поведение местных стражников ни в коем случае не казалось им предосудительным. Оказавшись на их месте, они вели бы себя точно так же. Если не хуже. Более того, они уже мысленно примеряли к себе эту роль, не для того же они, рискуя жизнью, освобождали от испанских собак этот город, чтобы до конца дней ютиться в пропахшей кислым войлоком касбе[32] и питаться чечевичной похлебкой, как будто они до сих пор находятся в плавании. Только авторитет хозяина удерживал этих людей от более сурового отношения к освобожденным. Харудж внимал.
Вот наконец история, которая ему нужна.
Бородатый, солидный торговец жаловался на базарного кади[33] за то, что в споре со стражником, просто-напросто отобравшим у купца мешок с ливийскими финиками, он встал на сторону стражника, пойдя против совести и заповедей пророка.
– Кади Ульмулла?
– Он, о освободитель Харудж, он!
– Приведите вдову!
Она никуда и не уходила.
– Кади Ульмулла лишил тебя возможности похоронить сына так, как велят наши обычаи?
– Он, о освободитель Харудж, он!
Харудж повернулся к двоюродному брату Фикрета:
– Приведите сюда кади Ульмуллу.
Толпа, уже начавшая немного уставать от однообразия жалоб, оживилась.
Вслед за Абдаллой и его людьми несколько десятков добровольных помощников кинулось на поиски ненавистного судьи. В минуту был обшарен весь базар, и лавки, и склады, и подвалы для курения гашиша.
Судьи не было нигде.
– Заприте ворота, обыщите город!
Все команды Харуджа выполнялись охотно и мгновенно. Судья был одним из самых ненавидимых, и по заслугам, людей в Алжире. Единственное, что спасало его от мести возмущенных горожан, это отдаленное родство с самим шейхом Салимом.
Вскоре стали прибывать из разных концов города тяжело дышащие люди с сообщением, что Ульмуллы нет. Ни дома, ни в порту, ни где бы то ни было.
Харудж выглядел совершенно спокойным. Да и был таким на самом деле. Потому что знал, что кади найдут, и даже знал где. Он поймал его еще вчера и заточил на парадной галере шейха. На той самой, что привезла с острова Пеньон небезызвестного генерала Тобареса в день перед переворотом.
Сейчас Абдалла его разыщет там и притащит на веревке за своей лошадью. Харудж не боялся, что судья проболтается, ибо тот был схвачен во время реальной попытки к бегству. Толстяк раньше других почувствовал, к чему идет дело в его любимом городе Алжире, и решил ему изменить посредством бегства в другой город. Например, Оран.
Все случилось именно так, как рассчитывал краснобородый Харудж. Кстати, в этот день он своим внешним обликом вполне соответствовал этому наименованию. Длинная пышная ярко-рыжая борода лежала на кристально белой груди во время шумного представления перед базарной мечетью.
Раздался крепнущий многоголосый вопль на улице, ведущей от порта к воротам алжирского базара:
– Ведут!
– Тащат!
– Волокут!
– Слава Аллаху!!!
Веревка была прикручена к луке седла Абдаллы. Рослый лысый толстяк в разорванных пыльных одеждах тяжело бежал вслед за неторопливо перебирающим копытами конем. Взгляд толстяка был безумен, он ничего не видел вокруг себя. Сопровождающая шествие толпа черни визгливо, отвратительно веселилась. На жирного старика сыпались пинки, плевки и проклятия. Вся выпитая им за последние годы из народа кровь взыграла в жилах этого самого народа, и он радовался зрелищу мести.
Харудж велел Абдалле ехать медленно, чтобы праздник для черни растянулся как можно дольше. Когда еще у них будет случай так повеселиться! Пусть запомнят как следует этот день торжества справедливости. По воле их нового благодетеля.
Вот его подтащили.
Вот его бросили на колени.
Продолжают плевать на него и проклинать!
– Кто еще может свидетельствовать против этого человека, выходите и говорите!
Судье припомнили все. Все до последнего медяка, отобранного пять лет назад. Все до последнего пучка зелени, которым он не пренебрег позавчера утром.
Прегрешения его были ужасны и, главное, слишком многочисленны.
– Что ты можешь сказать в свою защиту?
Старик повернул опухшее от слез лицо в сторону Харуджа, открыл рот, в котором торчали осколки выбитых зубов, но из его горла вырвалось лишь длинное, нечеловеческое:
– А-а-а-а-а!!!
Вид судимого судьи был столь сладостен для исстрадавшегося бедняцкого сердца, что в нем в этот момент не шевельнулось ничего похожего на жалость.
– Он не просит нас о пощаде, он сам понимает, что его грехи ужасны, ему пора предстать перед Аллахом и ответить за них. Наш долг помочь ему в этом.
Из многообразно гудящей толпы вылетело короткое:
– На кол его!
– На кол!
– На кол!
Харудж кивнул, как бы уступая воле народа. Пусть виновником пыток будет именно он, народ. Харудж принес справедливость, а толпа решила пролить кровь.
Участие людей Краснобородого не понадобилось, торговцы и носильщики все устроили сами. Приволокли откуда-то длинный сухой столб, старательно заострили конец и привели в вертикальное положение. Одновременно рылась подходящая яма.
Фикрет наклонился к уху хозяина:
– Надо им сказать, чтобы опустили столб. Его поднимают уже с насаженным человеком.
Харудж покачал головой, рыжая борода скрыла усмешку:
– Нет, пусть все сделают сами.
Помогать все же пришлось. Палаческое искусство тоже, как это ни подло звучит, искусство. Четыре суданца под руководством Абдаллы проделали все быстро и страшно. Поставили толстяка на четвереньки, с первого же замаха загнали корявое острие в заднее отверстие, прикрутили орущий кусок мяса ремнями к прибитой перекладине и начали медленно поднимать, уткнув столб в дно ямы. Когда Харудж выезжал из ворот базара, он сказал Фикрету:
– Пусть в городе все говорят о том, что нашли кади Ульмуллу на корабле шейха.
– Я понял тебя, господин.
– Пусть все говорят, это очень важно.
Кавалькада всадников справедливости поскакала к дворцу шейха Салима.
Старик кормил рыбок.
С тех пор как произошло счастливое освобождение Алжира от власти богопротивных испанских собак, Салим ат-Туми большую часть времени делил между кальяном и общением с этими бессловесными и почти невидимыми тварями. Особенно была ему приятна их неболтливость.
Харудж поставил дело так, что даже в своем собственном дворце шейх находился как бы в заточении. Прежних стражников сменили люди Краснобородого. Они совали свой нос повсюду, и никто не смел щелкнуть их по этому носу. Начальником дворцовой стражи был назначен Абдалла, так что жаловаться на притеснения со стороны новых охранников было некому.
Только одно не решился сделать Харудж – это убрать от старого шейха его прежних прислужников. Это были три старых араба из племени саалиба, из старинного рода, чей обязанностью и привилегией было услужение шейхам из рода ат-Туми. Положение родового слуги в арабском племени было особым, покуситься на него – это значило нанести ужасное оскорбление всем, кто себя к этому племени причислял. Харудж рассудил, что вреда от этих стариков будет меньше, если их не трогать.
Четыре унылые, беззвучные тени целыми днями играли в кости или спали на подушках в саду.
Они почти не разговаривали, ибо разговаривать было и не о чем, и незачем. В течение всей многочасовой игры Салим ат-Туми мог, например, произнести всего одну фразу:
– Кто бы из нас сейчас ни выиграл, все мы в проигрыше.
Старики понимающе вздыхали и поглаживали длинные узкие бороды.
Хотя самим Харуджем было велено их не трогать, они прекрасно понимали и остро ощущали, что тронуть их могут в любой момент и даже без всякого предупреждения. Несмотря на внешнюю медлительность, переходящую в непрерывную сонливость, несмотря на старческую замедленность в движениях, в головах у них тем не менее шла напряженная работа.
Надо что-то делать.
Снестись с кем-нибудь из родственников шейха, кочующих в песках Южного Туниса?
Это и невозможно и бесполезно. Почему невозможно, понять нетрудно. Почему бесполезно? Потому что при всем своем ужасном бесправном положении Салим был самым сильным из своих родственников. Если он сам не в состоянии помочь себе, кто же ему поможет?
Когда запыленный и немного возбужденный Харудж вошел в сад в сопровождении Фикрета и дюжины своих веселых головорезов, старый шейх продолжал кормить рыбок. Он стоял на коленях на краю бассейна, сделавшегося временной могилой яростного кабила Сослана, держа в руках небольшую яшмовую чашу, наполненную сухими измельченными кузнечиками. Шейх завороженно следил за игрой крохотных подвижных существ в глубине голубоватой воды. Давным-давно, в молодости, его научили, как правильно любоваться золотыми рыбками. Древние китайцы, сумевшие вывести их в незапамятные времена, считали, что смотреть нужно на них сверху, только так можно рассмотреть подлинную красоту рыбок.
Харудж, надо понимать, ничего не ведал о китайских эстетических советах, поэтому поведение старика шейха показалось ему подозрительным.
Не задумал бы он утопиться, тем более без свидетелей. Горожане могут не поверить, что у него само собой возникло такое намерение сразу после замечательной победы над испанцами.
Фикрет понял, к чему относится недовольный изгиб хозяйской брови, он отдал короткую команду, и два сарацина, из тех, что стояли за спиной, мгновенно подхватили шейха под руки и отволокли от опасной воды на гору атласных и шелковых подушек. В общество любимого кальяна.
Яшмовая ваза пошла на дно бассейна, вызвав радостную истерику среди китайских красавиц рыбок.
Салим ат-Туми ни единым словом не выразил возмущения или удивления по поводу того, как с ним изволят обращаться те, кому положено валяться перед ним ниц.
Харудж тоже молча смотрел на него, и весь его вид как бы говорил: ну что мне е тобой делать, старая развалина?
Для начала надо выпустить воду из бассейна. И позаботиться о том, чтобы со стариком всегда кто-нибудь находился рядом. Где, кстати, его партнеры по игре в кости?
Да, где?!
Салим ат-Туми, словно услышав этот безмолвный вопль, улыбнулся.
– Фикрет!
– Да, господин!
– Найти стариков. Немедленно!
– Стариков?! – Даже вернейший и ближайший слуга не сразу понял Харуджа, не уследил за рывком его мысли. Но замешательство это длилось весьма недолго. Уже в следующее мгновение направляемые командами черноусого телохранителя пираты ринулись во все стороны, обшаривая комнаты, распихивая визжащих женщин, переворачивая постели и круша кувшины.
– Может, ты мне сам скажешь, где они?
– Если бы Аллах всемогущий дал мне это знать, я бы не дал знать тебе, Харудж-разбойник.
Базарные старшины и староста весовщиков больше были озабочены состоянием самих торговых рядов и тем, в достаточной ли мере соблюден порядок в них. Велено было убрать весь мусор, всех нищих, разогнать всех собак. Неизвестно почему, но считалось, что спаситель города собак не переносит.
Как это водится, когда стражники и старшины возвращались со своей инспекции, то халаты их были оттопырены, а торговцы посылали им вослед тихие, но весьма красноречивые проклятия.
За минуту до появления Харуджа Краснобородого ударили в большой базарный барабан, загнусавили четыре зурны[31], босоногие водоносы бросились поливать площадь перед базарными воротами, у ворот собралась значительная толпа. Главный городской военачальник не слишком часто появлялся перед народом, и не все сумели его рассмотреть как следует. Он продолжал вызывать, изрядное любопытство.
Несмотря на все усилия водоносов, приближение Харуджа и его конной свиты сопровождалось целым пылевым облаком. Кроме того, на звук барабана отозвались почти все ишаки, что были привязаны к длинной коновязи у базарных ворот. Крик ишака трудно приравнять по сладкозвучию к пению соловья, таким образом, приходится признать, что обстановка встречи Харуджа отчасти напоминала ад.
Знаменитый мореплаватель ехал на абсолютно белом арабском скакуне и был облачен в белый халат и белую чалму. Верный Фикрет и его двоюродный брат Абдалла имели под собою гнедых жеребцов, на плечах синие халаты и на головах цветные чалмы. Прочие всадники, числом не менее полусотни, никакого единообразия в одежде не соблюдали, сказывалась традиция «берегового братства», где каждый был сам себе господин до известной степени. Разумеется, не в период военных действий.
Надо заметить, что не все люди Харуджа были правоверными мусульманами. Лучшими пушкарями были у него два малагских мориска, то есть выкрестившиеся иудеи. Плавали на одной из галер два сицилийца-католика, приговоренных в Мессине к четвертованию за жестокое обращение с послушницами одного женского монастыря. Особо надо было сказать о суданских неграх, лучших гребцах его маленькой эскадры. Эти феноменально сильные и выносливые люди, превосходящие по неприхотливости берберского верблюда, были, кажется, вообще чужды идеи Бога, а если нет, то за высшее существо числили своего начальника – краснобородого Харуджа.
Освободитель медленно ехал между рядами, и со всех сторон неслись приветственные крики в его адрес. Сразу после ночи феерического переворота, после изгнания испанцев и кабилов, в Алжире было объявлено, что волею нового командующего гарнизоном все подати снижаются вдвое, а все долги кастильским, малагским и прочим бежавшим или убитым ростовщикам отменяются.
После ночи страха пришел благословенный день! Положение почти каждой алжирской семьи улучшилось, ибо почти каждая семья что-то должна была ростовщику или меняле. Освобождение от этих долгов часто было равно освобождению от камня на шее утопленника. Горожане, даже верившие слухам, что Харудж вор, пират, жестокосердный человек и гнусный безбожник, теперь признавали, что заблуждались. Настроение бедноты переменчиво: сегодня ты для нее герой, завтра – враг. Поэтому Харудж обеспокоился тем, чтобы завоевать доверие людей состоятельных. Освобождение от податей, главным образом рыночных, это был жест в их направлении. Салим ат-Туми не драл с них три шкуры, он драл с них всего лишь две, одну —ради своей казны, другую – ради верхушки племени саалиба. Племя в значительной степени утратило свое влияние на городские дела, но желало получать свою долю доходов от торговли.
Харудж не собирался ссориться с саалиба, это была сила, не окончательно еще ушедшая с магрибской политической сцены. Ему нужно было что-то придумать, чтобы и купцы были целы, и племенные вожди сыты.
И он придумал.
Доехав до базарной мечети, Харудж остановился. Было объявлено, что здесь он примет просителей – всех, кто утесняется, всех, кто обижен, всех, кто подвергся неправедному суду.
Желающих пожаловаться собралось много.
Много собралось и тех, кто хотел посмотреть, кто именно будет жаловаться. В толпе стояли квартальные управители со своими прихлебателями. Стояли сыновья менял и богатых купцов и просто нанятые негодяи, им вменено было как следует запоминать имена просителей.
Харудж выслушивал жалобы сидя в седле, похлестывая плеткой по белому голенищу сапога.
Звучали истории одна другой слезоточивее, богатство и сила повсюду показывали свою жестокую власть над бедностью и слабостью. Рыдала, ползая в пыли, несчастная вдова, ей не на что было похоронить сына, забитого до смерти по обвинению в краже, которой не было.
Рвал рубаху на груди гребец с рыбачьей шхуны, хозяин отказывался ему платить за все весенние месяцы и еще требовал деньги за якобы съеденную гребцом пищу.
Торговцы хором обвиняли в поборах базарного старшину, нищие кричали об издевательствах городских стражников, их поддерживали странствующие дервиши и водоносы.
Харудж молча внимал.
Фикрет и Абдалла следили за тем, чтобы просители не приближались к господину слишком близко.
Прочие пираты, тоже верхом, тихо позевывали, поведение местных стражников ни в коем случае не казалось им предосудительным. Оказавшись на их месте, они вели бы себя точно так же. Если не хуже. Более того, они уже мысленно примеряли к себе эту роль, не для того же они, рискуя жизнью, освобождали от испанских собак этот город, чтобы до конца дней ютиться в пропахшей кислым войлоком касбе[32] и питаться чечевичной похлебкой, как будто они до сих пор находятся в плавании. Только авторитет хозяина удерживал этих людей от более сурового отношения к освобожденным. Харудж внимал.
Вот наконец история, которая ему нужна.
Бородатый, солидный торговец жаловался на базарного кади[33] за то, что в споре со стражником, просто-напросто отобравшим у купца мешок с ливийскими финиками, он встал на сторону стражника, пойдя против совести и заповедей пророка.
– Кади Ульмулла?
– Он, о освободитель Харудж, он!
– Приведите вдову!
Она никуда и не уходила.
– Кади Ульмулла лишил тебя возможности похоронить сына так, как велят наши обычаи?
– Он, о освободитель Харудж, он!
Харудж повернулся к двоюродному брату Фикрета:
– Приведите сюда кади Ульмуллу.
Толпа, уже начавшая немного уставать от однообразия жалоб, оживилась.
Вслед за Абдаллой и его людьми несколько десятков добровольных помощников кинулось на поиски ненавистного судьи. В минуту был обшарен весь базар, и лавки, и склады, и подвалы для курения гашиша.
Судьи не было нигде.
– Заприте ворота, обыщите город!
Все команды Харуджа выполнялись охотно и мгновенно. Судья был одним из самых ненавидимых, и по заслугам, людей в Алжире. Единственное, что спасало его от мести возмущенных горожан, это отдаленное родство с самим шейхом Салимом.
Вскоре стали прибывать из разных концов города тяжело дышащие люди с сообщением, что Ульмуллы нет. Ни дома, ни в порту, ни где бы то ни было.
Харудж выглядел совершенно спокойным. Да и был таким на самом деле. Потому что знал, что кади найдут, и даже знал где. Он поймал его еще вчера и заточил на парадной галере шейха. На той самой, что привезла с острова Пеньон небезызвестного генерала Тобареса в день перед переворотом.
Сейчас Абдалла его разыщет там и притащит на веревке за своей лошадью. Харудж не боялся, что судья проболтается, ибо тот был схвачен во время реальной попытки к бегству. Толстяк раньше других почувствовал, к чему идет дело в его любимом городе Алжире, и решил ему изменить посредством бегства в другой город. Например, Оран.
Все случилось именно так, как рассчитывал краснобородый Харудж. Кстати, в этот день он своим внешним обликом вполне соответствовал этому наименованию. Длинная пышная ярко-рыжая борода лежала на кристально белой груди во время шумного представления перед базарной мечетью.
Раздался крепнущий многоголосый вопль на улице, ведущей от порта к воротам алжирского базара:
– Ведут!
– Тащат!
– Волокут!
– Слава Аллаху!!!
Веревка была прикручена к луке седла Абдаллы. Рослый лысый толстяк в разорванных пыльных одеждах тяжело бежал вслед за неторопливо перебирающим копытами конем. Взгляд толстяка был безумен, он ничего не видел вокруг себя. Сопровождающая шествие толпа черни визгливо, отвратительно веселилась. На жирного старика сыпались пинки, плевки и проклятия. Вся выпитая им за последние годы из народа кровь взыграла в жилах этого самого народа, и он радовался зрелищу мести.
Харудж велел Абдалле ехать медленно, чтобы праздник для черни растянулся как можно дольше. Когда еще у них будет случай так повеселиться! Пусть запомнят как следует этот день торжества справедливости. По воле их нового благодетеля.
Вот его подтащили.
Вот его бросили на колени.
Продолжают плевать на него и проклинать!
– Кто еще может свидетельствовать против этого человека, выходите и говорите!
Судье припомнили все. Все до последнего медяка, отобранного пять лет назад. Все до последнего пучка зелени, которым он не пренебрег позавчера утром.
Прегрешения его были ужасны и, главное, слишком многочисленны.
– Что ты можешь сказать в свою защиту?
Старик повернул опухшее от слез лицо в сторону Харуджа, открыл рот, в котором торчали осколки выбитых зубов, но из его горла вырвалось лишь длинное, нечеловеческое:
– А-а-а-а-а!!!
Вид судимого судьи был столь сладостен для исстрадавшегося бедняцкого сердца, что в нем в этот момент не шевельнулось ничего похожего на жалость.
– Он не просит нас о пощаде, он сам понимает, что его грехи ужасны, ему пора предстать перед Аллахом и ответить за них. Наш долг помочь ему в этом.
Из многообразно гудящей толпы вылетело короткое:
– На кол его!
– На кол!
– На кол!
Харудж кивнул, как бы уступая воле народа. Пусть виновником пыток будет именно он, народ. Харудж принес справедливость, а толпа решила пролить кровь.
Участие людей Краснобородого не понадобилось, торговцы и носильщики все устроили сами. Приволокли откуда-то длинный сухой столб, старательно заострили конец и привели в вертикальное положение. Одновременно рылась подходящая яма.
Фикрет наклонился к уху хозяина:
– Надо им сказать, чтобы опустили столб. Его поднимают уже с насаженным человеком.
Харудж покачал головой, рыжая борода скрыла усмешку:
– Нет, пусть все сделают сами.
Помогать все же пришлось. Палаческое искусство тоже, как это ни подло звучит, искусство. Четыре суданца под руководством Абдаллы проделали все быстро и страшно. Поставили толстяка на четвереньки, с первого же замаха загнали корявое острие в заднее отверстие, прикрутили орущий кусок мяса ремнями к прибитой перекладине и начали медленно поднимать, уткнув столб в дно ямы. Когда Харудж выезжал из ворот базара, он сказал Фикрету:
– Пусть в городе все говорят о том, что нашли кади Ульмуллу на корабле шейха.
– Я понял тебя, господин.
– Пусть все говорят, это очень важно.
Кавалькада всадников справедливости поскакала к дворцу шейха Салима.
Старик кормил рыбок.
С тех пор как произошло счастливое освобождение Алжира от власти богопротивных испанских собак, Салим ат-Туми большую часть времени делил между кальяном и общением с этими бессловесными и почти невидимыми тварями. Особенно была ему приятна их неболтливость.
Харудж поставил дело так, что даже в своем собственном дворце шейх находился как бы в заточении. Прежних стражников сменили люди Краснобородого. Они совали свой нос повсюду, и никто не смел щелкнуть их по этому носу. Начальником дворцовой стражи был назначен Абдалла, так что жаловаться на притеснения со стороны новых охранников было некому.
Только одно не решился сделать Харудж – это убрать от старого шейха его прежних прислужников. Это были три старых араба из племени саалиба, из старинного рода, чей обязанностью и привилегией было услужение шейхам из рода ат-Туми. Положение родового слуги в арабском племени было особым, покуситься на него – это значило нанести ужасное оскорбление всем, кто себя к этому племени причислял. Харудж рассудил, что вреда от этих стариков будет меньше, если их не трогать.
Четыре унылые, беззвучные тени целыми днями играли в кости или спали на подушках в саду.
Они почти не разговаривали, ибо разговаривать было и не о чем, и незачем. В течение всей многочасовой игры Салим ат-Туми мог, например, произнести всего одну фразу:
– Кто бы из нас сейчас ни выиграл, все мы в проигрыше.
Старики понимающе вздыхали и поглаживали длинные узкие бороды.
Хотя самим Харуджем было велено их не трогать, они прекрасно понимали и остро ощущали, что тронуть их могут в любой момент и даже без всякого предупреждения. Несмотря на внешнюю медлительность, переходящую в непрерывную сонливость, несмотря на старческую замедленность в движениях, в головах у них тем не менее шла напряженная работа.
Надо что-то делать.
Снестись с кем-нибудь из родственников шейха, кочующих в песках Южного Туниса?
Это и невозможно и бесполезно. Почему невозможно, понять нетрудно. Почему бесполезно? Потому что при всем своем ужасном бесправном положении Салим был самым сильным из своих родственников. Если он сам не в состоянии помочь себе, кто же ему поможет?
Когда запыленный и немного возбужденный Харудж вошел в сад в сопровождении Фикрета и дюжины своих веселых головорезов, старый шейх продолжал кормить рыбок. Он стоял на коленях на краю бассейна, сделавшегося временной могилой яростного кабила Сослана, держа в руках небольшую яшмовую чашу, наполненную сухими измельченными кузнечиками. Шейх завороженно следил за игрой крохотных подвижных существ в глубине голубоватой воды. Давным-давно, в молодости, его научили, как правильно любоваться золотыми рыбками. Древние китайцы, сумевшие вывести их в незапамятные времена, считали, что смотреть нужно на них сверху, только так можно рассмотреть подлинную красоту рыбок.
Харудж, надо понимать, ничего не ведал о китайских эстетических советах, поэтому поведение старика шейха показалось ему подозрительным.
Не задумал бы он утопиться, тем более без свидетелей. Горожане могут не поверить, что у него само собой возникло такое намерение сразу после замечательной победы над испанцами.
Фикрет понял, к чему относится недовольный изгиб хозяйской брови, он отдал короткую команду, и два сарацина, из тех, что стояли за спиной, мгновенно подхватили шейха под руки и отволокли от опасной воды на гору атласных и шелковых подушек. В общество любимого кальяна.
Яшмовая ваза пошла на дно бассейна, вызвав радостную истерику среди китайских красавиц рыбок.
Салим ат-Туми ни единым словом не выразил возмущения или удивления по поводу того, как с ним изволят обращаться те, кому положено валяться перед ним ниц.
Харудж тоже молча смотрел на него, и весь его вид как бы говорил: ну что мне е тобой делать, старая развалина?
Для начала надо выпустить воду из бассейна. И позаботиться о том, чтобы со стариком всегда кто-нибудь находился рядом. Где, кстати, его партнеры по игре в кости?
Да, где?!
Салим ат-Туми, словно услышав этот безмолвный вопль, улыбнулся.
– Фикрет!
– Да, господин!
– Найти стариков. Немедленно!
– Стариков?! – Даже вернейший и ближайший слуга не сразу понял Харуджа, не уследил за рывком его мысли. Но замешательство это длилось весьма недолго. Уже в следующее мгновение направляемые командами черноусого телохранителя пираты ринулись во все стороны, обшаривая комнаты, распихивая визжащих женщин, переворачивая постели и круша кувшины.
– Может, ты мне сам скажешь, где они?
– Если бы Аллах всемогущий дал мне это знать, я бы не дал знать тебе, Харудж-разбойник.