Постнов Олег. Песочное время - рассказы, повести, пьесы

   - Ты что орешь? - раздался шепот вблизи его уха. - Это я, Лика. Ты, чего доброго, всех их разбудишь. Они только что улеглись. Меня к тебе сунули... Ну да ты так сопел, что мне стало забавно. Ну? Ты проснулся?
   - Проснулся, - сказал Николинька кротко. - А вы? Вы приехали, да?
   Он теперь широко улыбался во тьме и моргал глазами. Где-то на тумбочке, рядом с ним, он помнил, были его очки.
   - Птенец догадлив, - заметил голос ехидно. - Погоди, - голос отдалился. - У меня здесь свеча, я только не знаю, куда бы ее... Ах, чорт! Стало слышно, как что-то шлепнулось и покатилось по полу. - Ну вот, сказал голос обиженно, - разобьется к чертям, потом клей... Раздался шорох, и огонь вспыхнул уже возле стола. Тьма заплясала в углах, потом ровное пламя огарка озарило комнату. Николинька огляделся. У стены напротив, в углу, была разобрана как постель их складная койка (род кресла-кровати), укрытая простыней, но с одеялом, сбитым в изножье. Тут же был чемодан, дамская сумочка, а у стола, боком к свету, стояла юная, совсем не знакомая ему особа и, чуть улыбаясь, смотрела прямо ему в глаза. Его конфуз, как видно, ее смешил. Кое-как он нашел очки и надел их на нос. Мир стал резче, но не понятней.
   - Хорош, - сказала особа, поправляя лямочку тонкой ночнушки. - Целый медведь.
   Она улыбнулась шире, показав зубы. Николинька заморгал.
   - Что? Не нравлюсь? - спросила она, следя за его взглядом.
   - Нет, нет, это не так, так это сказать нельзя, отнюдь, отнюдь нет! забормотал он, вертя головой.
   - Почему нельзя? - спросила она.
   - Вы не такая, нет, вы... э...
   - А какая?
   - Э... Вы... вы очень взрослая! - выпалил вдруг он.
   Улыбка ее тотчас исчезла.
   - Только посмей еще раз, - начала она грозно, - сказать мне когда-нибудь вы, паршивец! Я тебя на год старше и в матери тебе не гожусь. Эй, чего испугался? - (Николинька трепетал). - Это же я, Лика. Ты что, совсем меня позабыл?
   Это уже было ничуть не страшно, а вполне дружелюбно и мило.
   - Нет, я помню, - сказал он неловко.
   - Врешь. А как мы в "домики" играли? Нас еще папа гонял - забыл?
   Николинька опять во весь рот улыбнулся.
   - Ага! это помнишь. И то хорошо. - Лика прошлась по комнате, но тут же вернулась к столу. - Свечка какая-то... пизанская. Сейчас ляпнется, эх... У тебя нет тут часом подсвечника? Или блюдца, а?
   - Блюдце, да, есть, сейчас, я достану, - Николинька стал выбираться вон из постели.
   - Ого! - удивилась Лика, рассматривая его широкую жирную грудь и жирные ноги (он спал без майки, в трусах). - Точный медведь.
   Он опять застеснялся. Вопреки своей силе он держал под подозрением свою плоть. Она казалась ему порочной, логически несовершенной (в логике он знал толк). Его желания - самые мирные, скажем, куда-либо сесть или пойти, - выполнялись ею всегда на свой лад, довольно небрежно. Ему приходилось смирять ее. В ней к тому же, он знал, жила еще своя воля, как правило, злая: что-нибудь сдвинуть, разбить. Он ее тоже сдерживал, как умел.
   На сей раз, впрочем, все прошло гладко. Комод - гулкий и тряский (пустой), обнаружил на дне ящика пачку газет, а под ними, действительно, блюдце. В него раньше сыпали нафталин. Николинька вынул его оттуда и стер пыль.
   - Отлично, - сказала Лика. Она опрокинула на бок свечу, испачкав край копотью, потом закрепила ее и вдруг обернулась. - Постой, - сказала она, - ты, может быть, спать хочешь? Ты скажи.
   Он в это время как раз взял со стула рубашку, закинул за спину воротник и, тыча кулаком, искал рукав. В спальне, впрочем, было тепло: южной неги хватало на ночь.
   - Нет, я не хочу, - сказал он. - Я предпочитаю не спать.
   - Ах, предпочитаешь! - она расхохоталась. - Хорошо же. Мы тогда прошепчемся до утра. Ну? Как ты живешь? - Она села на край кушетки и закинула ногу на ногу, обхватив рукой голое коленце. - Рассказывай, - велела она.
   Он в затруднении замер - прямо посреди спальни.
   - Ну и ладно, - кивнула Лика. - Я и так знаю.
   - Откуда?
   - А вот. Я только одно не пойму, - она ткнула пальцем в сторону тумбочки, - как ты спишь при таких часах?
   На тумбочке, точно, стоял исполинский будильник, собранный как-то Николинькой из часового конструктора. Корпус просвечивал, давая видеть весь механизм. Тикал будильник действительно громко.
   Николинька пожал плечом.
   - Я наверно привык, - сказал он.
   - Да? Гм. А мне мешало. И к тому же жара. Я вообще часы не люблю, призналась Лика. - Особенно электронные. Но главное то, что они врут.
   - Кто, часы? - удивился Николинька. - Эти нет. То есть чуть-чуть. А как раз электронные можно выставить так, что они совпадут с эталоном до долей секунды.
   - Ты не понял, - Лика поморщилась. - Не в этом дело. Они не так врут. Они врут о времени, понимаешь? В целом.
   - Как это - о времени?
   - Вот так. Они его представляют, словно машину. А время - ничуть не машина, оно везде разное, и у всех. Для него нету правил... Ну да это все вздор. Мне просто смешно глядеть, как все верят часам. А ведь у каждого свой час, и выставлен он совсем не по эталону. Вот у меня, например: нынче ночь. Но не для сна. Значит, это вовсе не ночь, правильно? Это темный день с черным небом. А в детстве было совсем другое. Мне казалось, что время - как паутина, во все стороны, словно сеть. Но я про это потом расскажу. Потому что... О! - Она вдруг схватилась за сумочку. - У меня же есть карты. Я тебе сейчас погадаю... Где они? - Чемодан упал, сумка плюхнулась на подушку. - А, вот. Тебе кто-нибудь гадал раньше? Нет?
   Николинька с сомнением глядел на нее.
   - Разве это бывает нужно? - спросил он затем.
   - Как так?
   - Это ведь принцип случайных чисел. По ним нельзя ничего узнать.
   Брови ее скакнули вверх.
   - Да ну? - Она щелкнула языком. - Э, да ведь папа говорил мне, что ты теперь вундеркинд. Вот оно что! А не похож.
   - Нет, нет, какой я вундеркинд... Нет, - он даже зарделся.
   - Верно. Никакой не вундеркинд, а медведь. Надевай рубаху, иди сюда, сядь тут и гляди. Увидим, что тебе выпадет. - Она стасовала колоду. Подушку подвинь. Так. А теперь... Ну-у-у!.. - протянула она разочарованно, рассматривая расклад. - Все дамы ушли. Только пиковая и с ней десятка. И то спасибо. А! ну это просто тебе везет. Со мной. Это конечно. Все чушь! - Она быстро смешала карты. - Ни дороги, ни ран, ни любви, ни хлопот. Одно письмо с тайной. Что же ты, милый? Совсем не живой, а?
   - Я очень живой, - не согласился Николинька.
   - Да? Увидим. - Она спрятала карты. - Что ты умеешь делать? - Тон ее был строг.
   - Как? В каком смысле? - Он опять струхнул.
   - Ну: рисовать. Или петь. Или ос ловить. Вообще: что?
   Он молчал. Он смутно представил себе, как бы он ловил ос.
   - То-то, - сказала Лика. - Ну а стихи?
   - Что - стихи?
   - Стихи ты писал когда-нибудь?
   - Нет... - Он мотнул головой.
   - А никому не расскажешь?
   - Что, что? Что не расскажу? - он уже волновался и заерзал на месте.
   - То, что я покажу сейчас.
   - Нет. Не расскажу. То есть я никому ничего не рассказываю, вообще, никогда, а стихи не писал потому, что не пробовал, и я думаю поэтому, что не умею, - выпалил он одним махом. Потом глотнул и перевел дух.
   - Ясно, - сказала Лика. - Но все-таки поклянись. Клясться-то ты умеешь?
   - Нет. Никогда не...
   - ...пробовал, да? Сейчас попробуешь. Стань на колени.
   Он неуверенно улыбнулся.
   - На колени? зачем? Зачем вставать? - спросил он.
   - Ну ты зануда! - Лика возмутилась. - Чтобы клясться, зачем еще!
   Было похоже, она не шутит. Он сполз с кушетки, задрав простыню, и встал на пол возле нее, расставив колени почему-то как мог широко. Странно, но от этого вид его стал почти грозен, улыбка исчезла, и он глядел вверх исподлобья. Смущение перешло в нем грань, за которой он чувствовал скорее досаду. Лика была довольна. - Вот так, - сказала она. - Бедный рыцарь. Теперь повторяй: "Клянусь звездою и змеею..." Ну?
   - "Клянусь звездою и змеею", - повторил он, слегка запнувшись.
   - Так. "От тьмы до утренней зари..."
   Он повторил.
   - Отлично. "Все, что увижу - все сокрою
   В моей душе..."
   - "В моей душе..."
   - "Замри! Замри!" - взвизгнула вдруг Лика и повалилась с хохотом на кровать. - Ну? Замирай же!
   - Как? А как это? А? как? - спрашивал он, тоже уже опять смеясь чуть не в голос.
   - А так.
   Она села, лицо ее стало мертвым, и страшно блеснули вдруг опустевшие глаза. Николинька смолк, глядя на нее с пола.
   - Теперь помни, - сказала она, вздохнув. - Ты дал клятву. Подними чемодан.
   Мало что понимая, он поднял чемодан вровень с грудью, и она опять засмеялась:
   - Да нет, сюда, не на воздух. Мне открыть его надо.
   Он молча повиновался. Чемодан был открыт, Лика вынула узкую папку, а из нее плотный темный лист.
   - На, читай, - сказала она. - Только молча. Тут девиз, это к сердцу. Запомни его.
   Николинька принял лист не вставая и увидел мелкие четкие буквы в центре. Они составлялись в строфу. Светлый квадрат был обведен каймой с черно-белым густым орнаментом - бурлеск в духе Бердслея.
   Он прочел:
   Держи копье рукою крепкой,
   Чтоб дрогнул враг перед тобой,
   И кубок пей отравы терпкой,
   Ведь смерть как жизнь, и пир как бой!
   Внизу был нарисован герб: фиал с мордой льва и андреевский крест из пики и алебарды.
   Он хотел что-то спросить, однако осекся. Лика подняла палец. Она словно слушала что-то. Прошел миг, другой. Потом она дернула челкой и резко спросила:
   - Красивые стихи?
   - Да, - он кивнул. - Они интересные. Я думаю, что...
   - Довольно о них. А герб?
   - Да... - Он растерянно заморгал.
   - Чорт с ним. А я?
   - Что?
   - Я - красивая?
   Она без улыбки следила за тем, как он, открыв рот, молча взирал на нее. Потом снова схватила сумочку (съехавшую уже было куда-то в щель у стены), порылась в кармашке и дала ему на ладонь темный твердый предмет: зеркало. Но это было не просто зеркало. К тыльной его стороне, за четыре угла было прочно приклеено нечто вроде таблички размером с карту.
   - Вот, гляди еще, - велела Лика.
   Воск натек, окружив фитиль, и свет в спальне убыл. Николинька, взяв зеркало, склонился к огню. Рисунок изображал нагую девицу в распутной позе. Белизну тела подчеркивал черный с блестками фон. Но стиль бурлеска тут пасовал и как бы стушевывался от реальности изображенного. Тело было живым, с точно выбранной игрой теней.
   - Хороша? - спросила она.
   - А... Э... ну - да. Да, - промямлил Николинька, спешно возвращая ей карту.
   - Похожа я на нее? - Она вновь вперилась в него взглядом.
   Но он совсем потерялся, косил вниз и уже не мог избавиться от дурной улыбки.
   - Э... Ну-у...
   - Похожа или нет?
   - Ну, я не знаю.
   - Эх ты! Ты должен был сказать, что очень похожа.
   - Почему? - спросил он наивно, подняв взгляд и поправляя очки.
   - Потому что тогда это вышел бы комплимент, - объяснила Лика. - А дамам нужно говорить комплименты. Особенно ночью. Ладно, вот что: мне здесь надоело. Пошли вниз. Я хочу поглядеть на ваш зал.
   Она сунула карту в сумочку и задула свечу.
   - ... А это ты сама рисовала? - спросил ее Николинька шепотом, когда они вышли из спальни. Он рассудил про себя, что то, что оба они босы, очень кстати ввиду конспирации.
   - Конечно, сама. У меня и наоборот есть: черное на белом. Как тот фиал. Но это не я придумала.
   - А кто?
   - Моя бабушка. У меня была только одна бабушка... Она в юности все рисовала тенью. Мне тоже нравится, но не всегда. Эта картинка так лучше, потому что виднее. Эй, цс-с! - Она вдруг подняла ладонь к его рту, хотя он молчал. - Что это у вас там?
   Он покорно прислушался.
   - Это... ничего. Ничего не слышно, - сообщил он.
   - А сверчок?
   - А, сверчок! Ну да, сверчок есть.
   - Ишь ты! В саду? Ах нет, не в саду, потому что очень уж громко.
   - Да он под ванной, - объяснил Николинька. - Я его раз видел.
   - Ты видел сверчка?! - почти вскрикнула Лика. Было похоже, она забыла про конспирацию.
   - А что? Что тут особенного? - Он нерешительно взглянул на нее.
   - Ну как же! Тебе повезло, ведь это такая редкость. А ты о чем-нибудь его попросил?
   - Как это?
   - А, ты не знаешь... Ну ладно.
   Они уже сошли с лестницы, и она, обогнав его, с силой дернула на себя створки дверей в зале. Петли протяжно заскрипели.
   - Нашумим мы здесь, - сказала она тихо. - А, вздор. Они крепко спят, я знаю.
   Она сделала шаг вперед и исчезла в проеме. Николинька поспешил за ней. Древний паркет, однако, был крепок - ни одна досточка не шелохнулась. Где-то уже далеко впереди и совсем беззвучно Лика скользила во тьме, словно плыла. Белая ее ночнушка маячила меж грузных теней, похожих ночью на суда в море. Она уже перешла зал. Тут Николинька разглядел, что здесь, в воздухе, был всюду разлит особенный мглистый свет, ровный и неподвижный. Зрение обострялось в нем. И все предметы вокруг, даже на том конце зала - часовой шкап (часы не шли), сервант, рояль, этажерка, расставленные у стен, - все было отчетливей и холодней, чем у него в спальне. Ему почудилось тоже, что люстра под потолком звенит хрусталиками своих подвесков. Это могло быть так в самом деле. Токи воздуха, едва заметные у дверей, касались висков и пошевеливали тонкие шторы на окнах. И все тут было как мрамор, твердым и нежилым.
   Лика меж тем подошла к зеркалу. Даже вблизи ее шаг не был совсем слышен, что было странно. Проследив взглядом за ней, Николинька увидел, что в зеркальном стекле предметы вытянулись, как тени, и стали еще бесцветней, но больше и резче, чем наяву. Казалось, что сонные громады тонут на дне зеркал: в трюмо, где стояла Лика, и в зеркале справа, у камина.
   - Интересно, - голос ее был глух. - Чей этот дом был прежде? - Она придвинула лоб совсем к стеклу. - Отец говорил, - продолжала она, вглядываясь в себя, - что лет сорок назад здесь была дача Берии. Он тут держал наложниц - самых пылких. Знаешь ты, что такое наложницы?
   Николинька кивнул. Он тоже подступил к зеркалу.
   - Так вот. Он устраивал им фейерверк и купал в вине. А потом - раз сюда приехал с а м ... ну, тот, главный. Провел тут ночь и уехал. Но Берия после того их всех убил. Здесь же, в доме.
   - Почему? - спросил Николинька, вздрогнув.
   - А потому, что не мог стерпеть, чтобы они были еще чьи-то, кроме него. Я это могу понять. Я б и не пикнула.
   Она отдернула от стекла лоб и скользнула прочь. На зеркале сползся тусклый блик от ее кожи. Она уже была у окна - смотрела в сад.
   Мрачно сопя, Николинька прошел к ней - взглянуть, на что она смотрит. Но сквозь тюль в окне не было видно ничего.
   - Дверь у вас на ночь запирается? - спросила Лика.
   - Да. На ключ. И еще там решетка. - Он подумал. - Ее нельзя открыть без отца.
   - Понятно.
   Руки ее легли на бедра, она слегка вздернула край ночнушки вверх так, что вышло нечто вроде коротенькой юбочки, и повертела ею. Потом отпустила ее, взялась пальцами за бант у плеча и с силой рванула кончик. Бант развязался, одна лямка упала.
   - Ты что... э... э... хочешь раздеться? - спросил Николинька робко.
   - Куда уж; я и так без трусов, - сказала она с смешком, не оборачиваясь к нему. - Теплая ночь. Жаль, что нельзя в сад выйти. И жалко, что нет луны.
   - В сад, в сад, - повторил он, морща лоб. - В сад выйти можно, объявил он так, будто это само только что пришло ему в голову. - Нужно для этого выдернуть винт из той рамы.
   Он отвел край шторы. Лика отступила, и, встав на цыпочки, он потянулся мимо нее вверх - всем телом и рукой. Его роста как раз хватило на то, чтобы достать до перекладины над фрамугой.
   - Он... э... э... он тугой, - выговорил он спустя минуту сдавленно. Плохо лезет...
   - Брось. Будем тут сидеть, - сказала Лика. Она, однако ж, с любопытством разглядывала вытянувшегося и повисшего почти над ней Николиньку. - Слушай, - спросила она, подняв лямку и опять ее завязав, - а ты и правда понимаешь в математике?
   - Еще в физике, - с готовностью кивнул он. Винт он оставил в покое.
   - А сказки любишь?
   - Какие?
   - Ну, какие-нибудь. Андерсена. Или Тика.
   - Нет, не очень. - Он оживился. - Вот, я могу вам показать, какие я книжки люблю. Хотите? Хотите? - Он затоптался перед ней.
   - Опять на вы. Я хочу, чтоб ты говорил мне ты. А книжки тоже хочу. Они где? Там? - она ткнула вверх.
   - Нет, там тоже, но там другие. Главные здесь. Рядом. Пойдем, - заспешил он.
   - Ну, пойдем.
   Они прошли через кухню, мимо ванной, где сверчок сразу стих от их шагов, и оказались в тесной квадратной комнате, обшитой деревом наподобье веранды и почему-то с морским кругом на стене. Из-за круга и еще двухъярусной койки в углу отец называл комнату "субмариной". Ее использовали как кабинет. Тут был стеллаж с стопкой старых газет (рассованных вообще по всему дому), телефон, а также несколько полок с книгами. Рабочее кресло и стол занимали главную часть места.
   - Да, а спички? Спички-то? у вас... у тебя с собой? - спросил Николинька беспокойно.
   - С собой, с собой.
   Бок коробка пустил дым, комната зашаталась от всполошившейся тени.
   - О, да тут и свеча есть, - сказала Лика. - Правда, дурацкая...
   Она выкатила на стол зеленый шар с фитилем, до тех пор погрязавший в вазе, и зажгла его. Шар загорелся с заминкой. Николинька меж тем был уже возле полок.
   - Вот это тут по квантовой механике, - говорил он, тыча пальцем в стекло и извинительно улыбаясь. - Это, конечно, все популярные, да, все, но я - я - я недавно еще думал, что популярные книжки тоже важно читать. Недавно! - повторил он с значением. - А теперь - ну, теперь-то я так не думаю. Я теперь думаю так, что... - Он хотел рассказать ей про Пригожина и принцип нестабильности, который только что изучил.
   - Слушай, - сказала Лика, - мне как-то зябко... после зала.
   Она села в кресло с ногами, натянув ночнушку себе на колени. Николинька в затруднении повертел головой. Ему наоборот было жарко и хотелось говорить.
   - Скажи, - спросила она. - А ты знаешь, что такое дом терпимости?
   Он засопел удивленно, с видимой неохотой отходя мыслью от книг.
   - Терпимости, терпимости, - повторил он. - Нет. Там что-то терпят?
   Она кивнула.
   - Там продают девочек - на время. И они терпят, когда их любят. Как видно, он такой возможности не ждал.
   - А... зачем? - спросил он, нахмурясь.
   - Потому что нельзя же всех их заставить. Некоторых нужно купить. Деньги - одна из сил. Впрочем, конечно, кровь надежней... - Она перебила себя. - А у твоего отца есть подружка?
   - Есть, - он стесненно кашлянул.
   - Ах вот как! я не знала. Она красивая?
   - Кажется... кажется, да.
   - А тебе какие нравятся?
   - То есть как?
   - Ну - темные, белобрысые, рыжие? Или какие?
   Он еще больше смутился. Она усмехнулась.
   - Ладно, не буду. А сколько ей лет?
   - Кому?
   - Подружке твоего папы.
   - Двадцать два, - ответил он тотчас. - И шесть месяцев.
   То, что касалось цифр, он знал все в их доме.
   - Ага. А мне шестнадцать. И девять месяцев. - Она чему-то рассмеялась. Потом вздохнула. - Жаль, что завтра уже уезжать... В эту санаторию. Скучища там, наверно... - Она примолкла, но тотчас хлопнула ладошкой об стол. - Ну ладно, все. Слушай. Я тебе буду сказку рассказывать.
   Поняв, что книг ей показать не удастся, Николинька с сожалением отошел прочь от шкафов и сел на койку в углу. Свечка коптила, пуская грязные капли по зеленым бокам.
   - Так вот, сказка, - сказала Лика. - Есть сказка про то, какую песню поет паук своим мухам. Но... - она помедлила. - Это страшная сказка. Я тебе лучше расскажу другую - про сверчка и цветы. Только ты внимательно слушай. И не усни - договорились? Так вот. В одном саду росло девять цветов. Они вместе были, как радуга. Их звали... - Лика вдруг завела глаза и стала быстро, шепотом бормотать: - Асанда, Гисанда, Люмина, Кларина, Изильда, Лорена, Сонора, Солита и Нико. Они были все сестры, объяснила она. - И в этом саду жил сверчок. Он был их кузен - двоюродный братец. Он всех их любил. Днем он старался не петь, чтоб его не поймали мальчишки, а когда наступала ночь, он выходил на лужайку к цветам и принимался наигрывать на своей свирели. А в доме жил одинокий садовник это он-то и вырастил те цветы, поливал их и холил изо дня в день. Но вот однажды к вечеру на западе собралась гроза. Солнце кануло в ней. По небу летели огромные тучи, и гром гремел так, будто где-то в горах случился обвал. Ветер качал кусты и деревья, а дождь налил лужи по всему саду. Но цветы ничего этого не боялись, так как у них были крепкие стебли и корни глубоко в земле. Боялся один сверчок. Но он спрятался под крыльцо, а потом, когда дождевые ручьи доползли и туда, а дождевые черви завели там танцы, залез в дом к садовнику. Тут он обсох и согрелся и уже совсем было думал запеть, как вдруг в дверь постучали. Гроза как раз разразилась в полную силу. Садовник тотчас открыл, ибо был человек добрый и набожный. Открыл - и отпрянул в испуге, такая прекрасная девушка вошла к нему в дом. Она не сказала ему, кто она и откуда. Но так как бедняжка промокла, то он тотчас принес ей сухое платье, усадил к огню, накормил, а ночью уложил спать на перину под теплое одеяло. И, конечно, не мог налюбоваться своей гостьей. Он так ее полюбил, что наутро, когда солнце блеснуло и она собралась уходить, встал перед ней на колени и предложил ей руку и сердце. Но она в ответ лишь качала своей милой головкой и улыбалась ему. "Что же мне сделать, чтоб ты осталась со - воскликнул тогда садовник в отчаянии. "Только одно, - сказала она. А голос у нее был нежен, как полевой колокольчик. - Исполни это, и я стану твоей." - " Но что же я должен исполнить?" - " В твоем саду, я знаю, растут прекрасные цветы. Срежь их и свей для меня венок. Этот венок будет свадебный дар. В нем я стану твоей невестой". Садовник опечалился. Ибо он очень любил цветы, и ему жаль было их резать. Он замолчал, опустил глаза, а когда опять поднял их, девушки уже не было. Сверчок, который все слышал (так как провел всю ночь в доме), поспешил в сад и рассказал цветам о том, что случилось. Долго молчали в ответ цветы. Наконец, самая старшая, Асанда, сказала: "Вот уже август, и мы скоро завянем. Но это не страшно, ведь мы не цветы, а феи. Осенью мы уйдем туда, откуда пришли весной. Но мы отплатим нашему доброму хозяину за все, что он для нас сделал". И так и случилось. Садовник вдруг стал богат, знаменит как ученый и как поэт и написал много прекрасных и умных книжек. Ибо фея удачи и фея славы, фея молодости и фея силы, фея поэзии и фея знаний - все были с ним. Только их нельзя было видеть. Одна лишь младшая - Нико, фея женских сердец, ничем не могла помочь ему. Ибо он любил ту чудесную незнакомку, а та была злой волшебницей Эритой, и Нико была не в силах смягчить ее черствое сердце. Любовь мучила бывшего садовника все сильней и сильней. Прекрасная незнакомка не уходила из его души, и даже Солита, фея забвения, была тут бессильна. Сердце его разбилось, и настал день, когда он сам захотел уйти навек из своего прекрасного сада. Тогда Сонора, фея смерти, освободила его от уз, и две птицы спустились за ним из выси. У одной были перья железные, а у другой золотые, и они понесли садовника вверх, в ту тьму, которая соткана из света. Все девять фей горько плакали, а потом решили отомстить злой Эрите, хозяйке человеческих тел. И они забрали у ней то, чем приворожила она когда-то ночью садовника: ее красоту. И она стала безобразна, как ее сердце. С тех пор, в отместку, она ищет людей таких же злых, как она, и делает их пр екрасными на вид. Но их легко распознать, ибо феи не любят их и не дарят им своих подарков. А красоту Эриты они хранят у себя. Их верный братец сверчок поет по ночам под окнами у людей и дает феям знать, кого из них любят и чтут люди. За это феи шлют людям дары. И если сверчок их попросит, они могут дать - на время - и красоту Эриты: тем, кто любит их всех - так, как любил садовник. Но это редко бывает.
   Лика умолкла. Николинька тоже молчал.
   - Откуда такая сказка? - спросил он потом.
   Лика вздохнула.
   - Не все ли равно? Есть, да и ладно.
   - Хм, - сказал Николинька глубокомысленно, - это не простая сказка.
   - Не простая.
   - Да, - он улыбнулся и нахмурился - так именно, как этого боялся его отец. - Это сложная сказка. А что же она значит, а?
   - Вот ты подумай, и тогда поймешь. А то можешь пойти и попросить своего сверчка о чем-нибудь... Вон он, под ванной.
   Она вдруг поднялась, оправив ночнушку, и как-то робко повела плечом.
   - Знаешь, - сказала она, - тут холодно... Но все равно: я хочу в зал.
   И снова будто услышала что-то.
   - Ну - ну пойдем, - согласился Николинька. - Там, может быть, будет теплей. Да, да, вот именно: там может быть и теплей.
   - Не болтай ерунды, - оборвала его Лика. - Там не может быть теплей. Мне не за тем туда нужно.
   - А... а зачем? А? - Он уставился на нее сквозь очки.
   - Я там не все разглядела. Пойдем, - сказала она твердо. - Я тебе все объясню.
   Она охнула, прижав пальцем фитиль.
   Они вышли в зал и остановились у входа. Лика молчала, глядя перед собой, и Николинька рассмотрел во тьме, что от движения воздуха слегка колышется челка у ней на лбу.
   - Как странно, - сказала она. - этот дом принадлежал раньше каким-то аристократам. Веранды не было, а был герб - над входом, меж двух колонн из волнистого мрамора. Быть может, тот самый. Потом... все прошло. Исчезло. А теперь вдруг мы. Вдвоем, здесь. Почему? Странно. - Лика мотнула головой. - Вон та дверь, - сказала она, - вон, за роялем; это куда?
   - Не знаю, - сказал Николинька шепотом. - Это ведь не наш дом. Та дверь закрыта, заперта. За ней, кажется, комнаты. Пустые...
   - ...И темно-прозрачные окна под вечер, - Лика кивнула. - Да?
   - Наверно. Я там видел осиное гнездо на окне. Но вообще мы туда не ходим.
   - Вот как! И ты ни разу не пробовал заглянуть в них? Ни разу? При твоем росте?
   - Нет. А зачем мне?
   - Зачем-то надо, раз уж ты здесь, - сказала Лика. - Осиное гнездо... Ты знаешь, что он называл их осами?
   - Кого? - не понял Николинька.
   - Мертвецов. - Она сама вздрогнула.
   - Кто называл?
   - "Кто"! Да Берия же, кто еще! - Она мелко дрожала. Черты ее обострились, глаза замерли, она вглядывалась куда-то в мглу.
   - А почему осами? Почему? - спросил Николинька робко.