Постнов Олег. Песочное время - рассказы, повести, пьесы

   - Он там плел что-то такое о Толстом, - небрежно сказала тем временем Света, исподтишка следившая за ходом кисовых мук. - Дескать, тот убил реализм и родил философию, и что писатель из него никакой; ну тут чт( началось! Горгоночка подпрыгнула, стала вопить, что это Чехов, а не Толстой убивал реализм и все такое...
   - Чего, чего? - напряжение исчезло с лица Киса, и он даже провернулся на диване. - Родил философию? Это как же?
   - Вот ты бы сам сидел да слушал, - заметила Света сварливо. - Шут его знает, к(к. Мы там балдели все.
   - Уж это как всегда, - сказала Ёла.
   - Нет, позволь: что значит "некудышний"? - Кис даже разгорячился. Толстой?!. - Внутренне радуясь, что речь зашла о предмете, где он может и блеснуть, он позабыл, что всем остальным до этого нет дела.
   - Он этого не говорил, - вмешалась Маша, виновато поглядев в сторону Светы. - Он... другое имел в виду. Ты его лучше сам спроси.
   - Вот вечером соберемся - и вы устроите диспут, - сказала Ира со спокойной насмешкой. Она передала Ёле сигареты, Ёла вытянула одну, бросила пачку на диван и выжидательно наклонилась в сторону Киса. Пока Кис искал спички и подносил ей огонь, разговор сам собой остановился.
   Теперь все, кроме Тристана, неспешно курили, следя за движением дымных струй. Света взяла со стола пепельницу, в которой лежал остывший первый кисов окурок, и поставила ее на ручку дивана так, чтобы всем было удобно дотягиваться. В молчании прошла минута или две. Кис не был доволен исходом разговора о Толстом, но продолжать теперь у него не было оснований, и к тому же он догадался наконец, что это было бы лишне. Он задумался. Где-то в глубине дома, у соседей - может быть, у той самой старухи внизу - запищало радио, и этот писк внезапно подхватил встроенный в магнитофон приемник. Заиграла станционная музыка. Тристан с удовлетворенным видом выслушал первую фразу и щелкнул переключателем - как раз перед началом новостей.
   - Починил неужто? - спросил Кис сумрачно.
   - Там просто контакт отошел, - пояснил Тристан. - Хорошая машина. Но старая. - Он похлопал ладонью по креслу вокруг себя, отыскивая вывернутые шурупы.
   Вдруг оказалось, что радио скверно подействовало на всех и особенно на Киса. С необычной остротой ощутил он всем своим телом холод жизни, повел плечами и затосковал. Ему стало тяжело на сердце и как-то особенно сонно и пусто. По традиции Кис предпочитал творческую ночь всегда бесплодному дню, к тому же и весь его темперамент противился дневной суетности. Но теперь - и это было ясно - предстоял день: утро кончилось, от облаков в небе осталась лишь дымка, медленные капли падали за окном на карниз, сигареты горели уже у самых фильтров и в studio было скучно и светло. Надеясь отвлечься чем-нибудь, Кис поглядел вокруг. Но очевидно и все чувствовали то же, что он. И, словно подтверждая общее уныние, в глубине прихожей забренчал ключ.
   Дверь хлопнула и на пороге появилась тетя Ната.
   - Ага! - сказала она с интересом. - Сидите? дымите? Здравствуйте, здравствуйте.
   - Теть Нат, мы совсем немного! - весело вскрикнул Кис, гоня тоску. И тотчас же соврал: - Это только первая сигаретка! - На правах домашнего человека он называл Наталью Поликарповну запросто, хотя, разумеется, на "вы".
   Тетя Ната обвела компанию кратким оценивающим взглядом и, как подумалось Ёле, не упустила ничего. В умных глазах тетушки явилось вдруг неожиданное и точное знание об всем, что тут без нее происходило, - также и обо всех, а о Ёле в первую очередь. На Ёлу глянула она совсем уж мельком, но, конечно, заметила и халатик, и голые ноги, и ясные выспавшиеся ёлины глазки, - а Ёла знала хорошо, как умеет делать выводы тетя Ната.
   - Да нет, пожалуйста, курите себе, вам же хуже, - говорила она между тем. - Хотя тебе, Кис, меньше всех следовало бы: с твоими-то легкими! (Кис и в самом деле был наклонен к простудам.)
   - А я не намерен задерживаться на этом свете, - брякнул он. - Чт( я тут забыл?
   - Он ведь поэт, - наивно пояснила Света.
   Кис, впрочем, тут же пожалел о сказанном. Взглянув случайно на Машу, он примолк и стал раздумывать, слишком ли глупо было то, что он сказал. Тетя Ната улыбнулась. Ёла, которая по одному случаю была сейчас особенно внимательна к разговору, решила про себя, что миг настал, и подала голос.
   - У меня есть известие, тетечка, - сказала она с важным видом.
   - Известие?
   - Да, для тебя. Тебе звонил директор.
   При этих словах все сразу повернулись к ней, придержав от любопытства сигареты.
   - Какой директор? Наш? - не поняла тетя Ната.
   - Нет, наш: директор школы.
   Тетя Ната сделала строгое лицо.
   - Что же он хотел?
   - Он хотел серьезно поговорить с тобой. Обо мне.
   - И?
   - И поговорил. Потому что принял меня за тебя.
   Тут все разом захохотали и загалдели, и тетя Ната тоже усмехнулась, но выжидательно, лица пока не смягчая.
   - Что же ты ему сказала? - спросила она.
   - Ну что ж: сказала, что приму это все к сведению и серьезно со мной поговорю.
   Хохот усилился, тетя Ната наконец тоже улыбнулась.
   - Ох, Ёлка, смотри, - сказала она, качая головой. - Ты мое условие знаешь; кажется, не много!
   Ёла кивнула. Условие - это имелись в виду объективные показатели (словечко из лексикона ее папы), "наказатели" в транскрипции Ёлы, или, попросту, оценки. Конечно, ни о каком действительном наказании речи не шло. Но, учитывая взгляды родителей, Ёла и сама следила за тем, чтоб "показатели" были на высоте: ее не в чем было упрекнуть. Пока Кис повествовал о кукише, Ира передала ей ее тетрадь с контрольной и подтверждением этих ее забот. Впрочем, алгебру Ёла как будто и в самом деле знала...
   - Все будет в порядке, ma tante, - сказала она покойно. - Условие в силе.
   - А! тем лучше. - Тетя Ната сама поспешила кончить разговор и ушла в переднюю к гардеробу. Кис, сразу ожив среди общего веселья, увязался следом, чтобы помочь ей снять пальто.
   Все же звонок директора обеспокоил тетю Нату.
   - Это, конечно, из-за прогулов? - спросила она еще, вернувшись в комнату.
   - Конечно, - сказала Ёла. - Я, оказывается, развратила весь класс. Они только и ждут, чтобы сбежать ко мне с уроков.
   - А, вот оно что, - тетя Ната оглянулась. - Само собою, Кис и тут тоже первый?
   - Само собой.
   - Ну, Кис, жди, - она погрозила Кису, как раз явившемуся за нею следом. - Доберусь до тебя. Портишь девочке репутацию, а потом галантничаешь в прихожих? Хорош!
   - Что вы, как это можно! - лицемерно поразился Кис.
   - Да-да, знаем: невинная овечка. Но мы еще с тобой поквитаемся... И, притворно сведя брови, она удалилась на кухню.
   - Бездельники, эй! - раздался оттуда ее голос минуту спустя. - Кто остается обедать - оставайтесь. Остальные марш по домам.
   - C'est l'ordonnance de la femme, voila!* - сказал Кис, разведя руками.
   Распоряжение было вскоре же исполнено. Всем и действительно пора было расходиться. Кис ушел с Тристаном, вслед за ними Ира. Света, перекинув через локоть шубу и прихватив портфель, спустилась к себе вниз. Обедать осталась одна Маша.
   Ни она, ни Ёла не чувствовали в себе того прилива сил, с которым тетя Ната взялась за стряпню, и почти ей не помогали. Но тетя Ната вовсе и не нуждалась в помощи. Она не думала долго оставаться дома, а к бодрому расположению духа у нее были свои причины. Отварив в два счета вермишель и стушив биточки из готового фарша, она еще нажарила к чаю тарелку бледных, похожих на шляпки опят, блинов, после чего, поев, отбыла, заметив напоследок вскользь, что вечером приглашена в гости. Маша и Ёла остались сидеть на кухне в ожидании, пока комната проветрится от табака. Чуть погодя, к ним присоединилась и Света, соскучившаяся у себя внизу.
   Небольшой разговор, который произошел тут меж ними, пожалуй, мог бы кое-что изменить в жизни Киса, узнай он о нем вовремя. И хотя Ёла передала ему в общем виде суть дела, но уже после, дня три спустя. Таким образом, в этот вечер status quo кисовых чувств оставался еще неприкосновенным и, как Кис думал сам, навсегда. К его несчастью, он ошибался.
   - Кого мне жаль, так это Киса, - сказала Света, привольно развалясь на стуле в углу так, как никогда бы себе не позволила в присутствии мальчиков. - Бедняга из кожи лезет.
   - Ты бы хоть поговорила с ним, - сказала Ёла Маше.
   - Зачем? - тихо спросила Маша.
   - Может быть, он успокоится, - Ёла вздохнула. - Сегодня битый час о тебе толковал.
   Она поднялась и ушла в комнату собирать пиалы.
   - Я не виновата в этом, - сказала Маша. - Ну что я поделаю? Я не знаю, о чем с ним говорить; о литературе?
   Света усмехнулась.
   - Хорошо живется Тритонову. Уж его-то ничто не колышет!
   - Я и так с ним часто разговариваю, - продолжала Маша грустно. Она отвернулась и стала смотреть в окно. Напрасная любовь Киса действительно ее печалила.
   - А чт( твой Пат? - спросила Света Ёлу, сочтя за лучшее переменить тему. Пат - так звался молодой человек, сумевший продвинуться дальше других в двусмысленных разговорах. Ёла им была увлечена и не скрывала этого. На всех прочих ее поклонников это никак не действовало.
   - Балбес он, этот Пат, - сказала она Свете, составляя пиалы в раковину, где уже была обеденная посуда. - Сегодня вечером будет... Но вообще-то балбес.
   - Знаете, - вновь поворачиваясь к ним, сказала вдруг Маша. - Мне вчера Гарик звонил.
   - Ты что?! - поразилась Света и даже сама села прямо на стуле. Ёла, которая слышала о Гарике впервые, насторожилась.
   - Правда. Позвонил ночью, - глаза у Маши потемнели, и она словно вгляделась во что-то.
   - Ты взяла трубку?
   - Я. Больше никто не проснулся. Стояла под форточкой и тряслась, пока он говорил.
   Девочки помолчали.
   - Дура же ты, Машка, - заключила, наконец, посвященная в дело Света. - Он хоть приедет?
   - Приедет, - сказала Маша, опустив голову.
   Ёла представила себе, как вскакивает Маша спросонок и потом дрожит под морозной форточкой, и поёжилась. Ей и самой стало что-то зябко в своем халате: она так до сих пор и не собралась одеться. Но в глазах Маши было другое, еще более темное, чем прежде над кофейным п(ром, - и этого Ёла уже не заметила.
   ...Остановившись на углу проспекта и ***ской улицы, Тристан и Кис попрощались.
   - А Иринка вообще-то ничего, - сказал Тристан напоследок. - Даже очень.
   - Ты влюбись, - посоветовал Кис. Он усмехнулся, дернув щекой, они пожали друг другу руки и расстались до вечера.
   * * *
   Вечер наступил по-зимнему рано. Еще не было и восьми часов, но уже смерклось совершенно, до полной тьмы, и вместе с тьмой с востока пришел свежий и колкий после оттепели мороз.
   На квартире у Орловской к этому времени все было готово для приема гостей. Ma tante торжественно и весело удалилась, махнув Ёле рукой и запахивая пальто вокруг нового, к празднику сшитого платья. У нее это называлось "подарок самой себе": - "Лучшее приложение ко всем тем безделушкам, которые только и жди от мужчин!" Напоследок, уже из прихожей, она пожелала Ёле "не соблазнить тут кого-нибудь ненароком" и добавила, что будет домой только после полуночи. Хитрая тетушка, конечно же, и в этом вопросе блюла свои принципы, правда, без особого риска: на благоразумие Ёлы в самом деле можно было положиться.
   Проводив ma tante, Ёла остановилась на миг перед зеркалом, посмотрела себе в лицо и, рассмеявшись вместе и своим и тетушкиным мыслям, пошла дослеживать еще не вынутый из духовки пирог - главное угощение, приготовленное ею для вечера.
   Гости в этот раз запаздывали. Пирог успел простыть на столе, когда у дверей, наконец, позвонили. Появился Тристан, неся в одной руке коробку покупного торта, в другой магнитофон (как он и обещал) и благодушно осведомляясь, все ли уже на местах. Он был внутренне смущен, узнав, что прибыл первым, однако виду не подал.
   - Ох, господи, неужели никого нет?! - говорил он, смеясь. - А ведь поэт-то наш где-то там маячил, и Гаспаров вроде бы крался...
   - А! так он будет? - спросила Ёла, освобождая место на столе для тристанова магнитофона.
   - Если не испугается. - Тристан со вздохом облегчения водрузил магнитофон на стол, отставил торт к пирогу и вернулся в прихожую снять пальто. - Думаешь, тебя ждет много радости? - прибавил он оттуда.
   - Нет?
   - Не-ет, ой не-ет! - он вдруг сморщился словно от кислого яблочка и захохотал так натурально, что Ёла сама тоже засмеялась.
   Между тем он был недалек от истины в отношении Гаспарова и Киса. Кис в это время, как вскоре же стало ясно, торговал у проворного, улыбчивого и говорливого на своем языке грузинца гвоздики для Ёлы и Маши. Грузинец норовил подсунуть ему одну подмороженную, но Кис, сжимаясь от смущения за себя и больше за грузинца, а также от мысли о тех, кто мог их видеть (вокруг сновал постоянно народ, шедший мимо и подходивший тоже взглянуть на цветы), с такою низостью не мирился и требовал, теряясь и нервничая, замены. Происходило это в слякотном, скупо освещенном сейчас стеклянном переходе между ТЦ (Торговым центром Городка) и Гастрономом, то есть в общем месте цветочного черного рынка, и, очевидно, по дороге туда, когда Кис пробирался сквозь изрядно уже густую предпраздничную толпу, высыпавшую с первой темнотой вдоль бульвара, Тристан его и приметил.
   Что же касается Гаспарова, то как раз в ту минуту, когда Ёла наверху отворяла Тристану дверь, Гаспаров в сопровождении Пата, вернее, следуя за ним, нерешительно переступил порог ее подъезда. Он и в самом деле был взволнован, если и не напуган, и даже слегка подрагивал как бы с морозца: это был его первый добровольный выход в свет после одной истории, никому, впрочем, кроме него не известной. Произошла она так.
   Сергей Гаспаров не был, конечно, анахоретом, как говорил о нем Тристан, и также не имел ничего против Ёлы, чего та слегка опасалась. Но, привыкнув с самого детства, еще с первых классов, держаться в стороне, особняком, он с годами довел эту привычку чуть не до страсти, самому ему не совсем понятной, от которой отделаться, однако, он не умел. Возможно, что он и не стал бы слишком стараться, если бы вдруг не обнаружилось, что жить так, как он жил прежде, он уже больше не может. Всему виной было нечаянное фиаско, которое как-то, с месяц назад, он потерпел внезапно на улице, в пустой и, собственно, безобидной стычке с двумя верзилами, покусившимися от делать нечего на его карман. Итогом краткой, но бурной потасовки (на нее он все же отважился) был расквашенный нос, утеря перчаток и шапки и позорное бегство, - и вот именно с ним-то, с этим бегством и страхом он как раз и не способен был помириться в душе. Действительно: это было не то, чего он ждал от себя. История эта обыкновенная и незаслуживающая упоминания, когда бы не те важные для Гаспарова последствия, которые он сам с отвращением должен был признать про себя. Внутренний его мир, мир спокойствия и уравновешенности, в котором он привык жить (и концу которого на один краткий миг, но лишь на миг - тогда, на улице, - даже был рад), действительно погиб безвозвратно, вовсе изменив его собственный взгляд на вещи. Он, впрочем, и сам не знал покамест, в чем теперь заключался этот его взгляд.
   Правда, со стороны вряд ли кто-либо отыскал бы в его внешности какие-нибудь важные изменения по сравнению с прежним. Он не выглядел ни усталым, ни осунувшимся, в глазах его не видно было никакой особенной задумчивости или подавленности, новая вязаная шапка вместо забытой на снегу и одетая теперь по случаю оттепели, была ему к лицу, и когда они с Патом вошли с улицы в подъезд, он приостановился у первой ступени, чтобы снять с рук новые же замшевые перчатки, удобные на руке. И все же внутри у него дело обстояло совсем не так ладно, как снаружи. Он это чувствовал сам и как бы не слишком еще себе доверял: последний месяц - особенно несколько дней после стычки на улице - были тяжким временем в жизни столь благополучного на вид Гаспарова.
   На свою беду, он принадлежал к числу людей, не способных долго оставаться в разладе с собою. Он к этому просто не привык. Вернувшись бегом домой и остаток ночи проведя в кошмарах, он сейчас же на следующее утро, едва проснувшись, стал деятельно изгонять из души болезнетворный осадок, оставленный гадким происшествием в подворотне. Обычно для людей этого сорта, как хорошо известно из психологии, бывает необходимо тотчас после открытия у себя какого-либо недостатка, порока или слабости, этот порок немедленно исправить, даже не за час и не за день - о годах речи нету, а прямо тут же, на месте. И если возможности такой почему-нибудь не представляется (а ее не представляется никогда), то в этом случае внутренняя работа состоит вся в утешении и убеждении себя, будто открытая черта на самом деле не то что бы порок, а так себе, просто особенность характера; что истинные причины ее так глубоки и сложны, а последствия так незначительны, что прежде еще нужно десять раз подумать, ст(ит ли что-нибудь менять, а если да, то как и что именно и т.д., и т. п., до полного в конце концов успокоения. Однако на этот раз судьба в обличии собственного его, Гаспарова, воображения неожиданно сыграла с ним еще одну недобрую шутку, закрыв для него, по крайней мере на время, этот привычный путь.
   Проснувшись от лязга скребера под окном, соскребавшего по улице лед, Гаспаров несколько секунд лежал, закрыв глаза, и в эти несколько первых секунд припомнил все, бывшее накануне. Сам не зная зачем, вдруг он стал представлять себе, как бы все могло повернуться иначе, если бы он не испугался тогда и не побежал. Он внимательно, хотя и полусонно исследовал, какие открылись бы перед ним возможности, если бы он не только вступил в неравный и невыгодный для него бой, но вдобавок вышел бы из него победителем (в мыслях это получилось совсем легко). Однако возникшая вслед за тем картина была до того гнусна - хотя он сам не мог бы как следует объяснить, в чем тут, собственно, была гнусность, - а вместе с тем и привлекательна, и в то же время на фоне ее до того безнадежно-грубо встала реальность, что Гаспаров буквально подскочил на постели и замотал головой. С внезапной ясностью он понял, что никогда до сих пор он не хотел ни в чем быть победителем.
   Это открытие потрясло его. Как всякий человек, неравнодушный к изменениям своего внутреннего мира, он, конечно, хорошо знал о существовании тех тайных и очень нежных рычажков, умело давя на которые можно чуть ли не в любом случае стяжать себе душевный покой. Но тут, спросонок, он явно надавил не туда, и теперь уже сам точно не знал, чего же он хочет. Он огляделся. Набор готовален на столе (он любил черчение), скрипка, шкаф книг - особенно он, - вообще все то, чем он привык наполнять свой досуг, в котором прежде не было недостатка, а теперь необходимости, внезапно представилось ему полным скрытого и зловещего смысла, незаметного ему до сих пор. Но теперь он вдруг постиг тайный заговор вещей. Четыре стены его комнаты с привычным узором обоев и с пятнами чернил у стола были враги, лишившие его всех других мест, тех мест, которые он уступал другим, которых он сторонился - и это было как раз то, что он еще мог изменить. Он только пока не знал, как. Но главное в нем свершилось: он проснулся.
   С легким и едва ли не веселым чувством удачно выздоровевшего человека он из одной только осторожности еще удерживал себя недели две на диете: ему тут представлялось правильным слегка повременить. Но вот, внезапно решившись, он вначале, еще утром, подал голос в классе (чего прежде не делал по собственной воле никогда), а теперь, воодушевленный и волнующийся, с тайным чувством неизбежной удачи - все равно, в чем, это вовсе не интересовало его - шел праздновать вместе с Патом восьмое марта в гости к Ёле Орловской. Как бы там ни было, для него это был важный шаг.
   Пату он, впрочем, успел надоесть своими страхами, будет ли он кстати в гостях. Он в самом деле этого не знал: ему как-то казалось всё, что все удивятся. Мужеподобный, широкоплечий Пат, рядом с которым Гаспаров выглядел мальчиком, косо на него смотря, но добродушно ухмыляясь, отвечал ободрительно. Как раз стемнело, когда они подошли к дому Ёлы. В подъезде лампочка горела только во втором этаже, и Гаспаров, остановясь в полутьме у начальной ступени, замешкался было, стягивая с рук перчатки. Впрочем, он тут же забыл о них и поспешил вслед за Патом, который стал подыматься по лестнице вверх, не обратив внимания на заминку. Гаспаров же сам не знал, чего боится больше - идти теперь к Ёле или отстать от Пата, и, во всяком случае, был начеку.
   Вопреки впечатлению, они с Патом были ровесники с разницей всего в месяц. Но, из неблагополучной семьи, быв свидетелем развода, Пат (фамилия его была Патраков), как часто это случается, чувствовал себя и действительно казался старше своих соклассников. То, что не дается ни чтением книг, ни воспитанием, а происходит только от прямого действия жизни, произошло с ним рано и теперь составляло в нем главную, к тому же обаятельную при общем его характере черту. Хотя в классе он стоял в стороне от всех, близко лишь к двум-трем таким же, как сам, но это его отщепенство не было, как у Гаспарова, невольным или трагическим. Он и понимал себя и был во всем, что касалось действительности, выше, а не хуже прочих. Такие, как Гаспаров или Кис, его забавляли. Он охотно прощал им их заумь и неоперенность и к ним относился снисходительно, что им, по их слабости, даже нравилось. Легко было видеть, почему из всех поклонников Ёла выбрала себе именно его.
   Когда, миновав площадку первого темного этажа, они с Гаспаровым поворотили на второй, за спиной их стукнула квартирная дверь и их нагнала Света.
   - Привет, - сказала она. - Пропустите-ка. Вы так плететесь, что я тут околею.
   На лестнице в самом деле было холодно. Света же, пользуясь соседством Ёлы и - заодно - отсутствием родителей, выбрала себе на вечер легкое, с вызовом открытое повсюду платье, которое прекрасно шло ей, но в котором даже и под шубой стало бы зябко на улице.
   - Ты только скажи, за тобой мы и бегом, - улыбаясь ей и с удовольствием ее оглядывая, отвечал Пат. Он посторонился, давая ей дорогу, и она побежала вверх, перестукивая ступени каблуками узких вечерних туфель на ремешках и покачивая полными, затянутыми в скользкую подвижную ткань бедрами. Пат, сощурившись, проводил ее взглядом, затем подмигнул Гаспарову, и Гаспаров тоже стесненно улыбнулся. У него вдруг как-то сразу закружилась голова, словно в тепле после хмельного: совсем почти голая Света была хороша.
   Они наконец поднялись к пятому этажу.
   Должно быть, Света сказала Ёле, что они идут следом: дверь на площадку стояла открытой, и когда они вошли в прихожую, Ёла явилась сама им навстречу. Очень возможно, что в отношении Гаспарова у нее был заранее приготовлен и обдуман кое-какой свой план - тем более, что она, помнится, сердилась за что-то на Пата. Во всяком случае, теперь Пату она лишь кивнула мельком, зато Гаспарова приветствовала очень радушно и, со смехом глядя ему в глаза, тут же с порога заявила, что она его должница: пусть решает сам, чем ей платить за удовольствие его у себя видеть.
   Румяная улыбающаяся Ёла в тугих джинсах, открытой блузке с рукавами-крылышками и с двумя легкомысленными хвостиками, перевитыми ленточкой, сделала на Гаспарова новое сильное впечатление. Он сам порозовел и отвечал светски-развязно, она же, дождавшись, когда он снимет шапку и пальто, взяла его без церемоний за руку и, взглянув быстро краем глаз в сторону Пата, увела в studio.
   Однако знавший цену женщинам Пат, как видно, не был нимало тронут таким поворотом дела. Улыбаясь по-своему, вместе широко и задумчиво, а в общем сердечно, он пошарил носком ноги под обувной стойкой, нашел там "шлепанцы мужа", как они звались между ним и Ёлой (и отчасти еще между ma tante) и, натянув их, отправился тоже следом за Ёлой в studio.
   Ёла, завладев Гаспаровым, оставила всех прочих гостей, то есть Тристана и Свету, развлекаться, как им угодно, Гаспарова же отвела в "келью" - угол, отгороженный от остальной части studio тем самым шифоньером, чей нафталиновый дух по утрам давал Ёле возможность судить о местопребывании тети Наты. Тут, за шкафом, помещалась с трудом втиснутая сюда спартанская узкая тахта, укрытая пестрым ковриком, исполнявшая временами, как, например, и теперь, роль второго дивана, а в остальное время служившая Ёле кроватью. На тумбочке подле нее стояла в железном свечнике зажженная свеча, и еще вторая свеча горела у комода ровным белым языком: по принятому давно обычаю, studio в праздники, кроме огня, озарялась лишь кабинетной лампой в пунцовом абажуре. Лампа к тому же обыкновенно ставилась под стол, отчего по всем стенам и потолку ложились багровые тени. Так это было и теперь, и Гаспаров, который видел studio в первый раз, неловко огляделся в красном полумраке, различил кое-как Тристана на корточках около лампы и кивнул ему. После того он ушел с Ёлой за шкаф, а из передней послышалось чирканье мужних шлепанцев. Явился Пат.
   С Патом Тристан, не имевший тайных планов, поздоровался обстоятельнее и теплей, чем с Гаспаровым. Он оторвался от магнитофона (он как раз прикидывал, как бы без тройника воткнуть его в ту же розетку, где уже торчала лампа) и пожал широкую патову ладонь, не упустив при этом даже во тьме ухватить цепкими глазками из-под очков выражение физиономии Пата.
   - Знаешь новость? - спросил его Пат, безмятежно улыбаясь.
   - Это вон ту, что ли? - Тристан кивнул на шкаф.
   - А? - Улыбка удивленно сбежала было с уст Пата, он поглядел через плечо, но тотчас и сообразил, и усмехнулся еще шире. - А, нет! Лёнчика вчера менты загребли.
   - Вот как? - сказал Тристан, не слишком, впрочем, изумляясь и отчасти брезгливо. Он вернулся к занятию. - Почему?
   - Хрен его знает, - проговорил Пат в раздумии. - Я его еще не видел с тех пор.