Поуп Дадли. Лейтенант Рэймидж

   Она протянула вперед левую руку, к которой Рэймидж припал губами. Нужно сохранять дистанцию, предостерег сам себя лейтенант, догадываясь, что наблюдательному Пробусу, без сомнения, очень интересно, какие отношения их связывают.
   — Как вы себя чувствуете, мадам?
   Она выглядела вполне счастливой.
   — Благодарю вас, лейтенант, гораздо лучше. Доктор настроен в высшей степени оптимистично: он сказал лорду Пробусу, что у меня останется небольшой шрам, но это никак не скажется на здоровье.
   — Это так, сэр?
   Реакция Рэймиджа была слишком быстрой, и Пробус наверняка это подметил…
   — Именно. Наш костоправ, старина Джессуп, конечно, несусветный пьяница, и полагаю, богохульства, изрыгаемые им во время осмотра, весьма травмировали маркизу, но при всем том он хороший хирург. Его мнение таково, что через пару дней она совершенно поправится.
   — Рад слышать это, сэр.
   — Не сомневаюсь, — сухо заметил Пробус, — как и все мы. Однако, хотя болезнь леди безгранично огорчает нас, она в то же время служит причиной пребывания столь очаровательной юной особы на борту нашего…
   — Вы есть molto gentile,лорд Пробус, — сказал Джанна. — В свое время я уже доставила массу неудобств лейтенанту…
   — Ну что вы, — прервал ее лорд, — вы абсолютно никому не мешаете.
   Рэймиджа озадачило то, что Пробус подчеркнул слово «вы».
   — Ну что же, — продолжил капитан, — меня призывают дела. Мистер Рэймидж, вас не затруднит пройти через пятнадцать минут в мою каюту, чтобы написать рапорт. Воспользуйтесь моим столом: я приготовил для вас перо, чернила и бумаги. С вашего позволения, мадам, — он поклонился девушке и вышел из каюты.
   На мгновение Рэймидж погрузился в размышления: Пробус сказал, что ему можно пробыть с Джанной пятнадцать минут. Очень любезно с его стороны. Но зачем было подчеркивать, что можно воспользоваться его столом? И еще он сказал, что приготовил перо, чернила и бумаги. Почему бумаги, а не бумагу?
   — Милорд Пробус есть очень simpatico, — сказала Джанна, прерывая молчание. — Allora,как ваши дела, комманданте? — спросила она с мягкой иронией.
   — Я больше не комманданте, всего лишь тененте. Зато я хорошо выспался. Но если не касаться вашего плеча, как вы себя чувствуете, мадам?
 
   — Физически — просто прекрасно, тененте, — ответила она подчеркнуто формальным тоном, а потом, залившись румянцем от смущения, добавила, — вообще-то «мадам» зовут Джанна, неужели вы забыли, Николас? Когда вы называете меня «мадам», я чувствую себя ужасно старой.
   Когда он не ответил ей сразу, поскольку был занят тем, что проговаривал про себя слово «Джанна», удивляясь, насколько музыкально оно звучит, она, делая ударение на каждом слове, произнесла:
   — Лейтенант, повторяйте за мной: «Джанна»!
   — Дже-ан-на, — покорно повторил он, и оба они рассмеялись.
   Пододвинув стул, Рэймидж уселся возле кушетки. Тут же перед его глазами всплыла обнаженная фигура Евы Гиберти, поддерживаемая херувимами. Один из херувимов положил ручку на ее плоский живот, и, взглянув, на Джанну, Рэймидж вдруг понял, что под покровом из тонкого шелка сорочки, одеяла и простыни на ней ничего нет. Можно было различить очертания ног и изгиб бедер, таких же тонких, как у изваяния Гиберти. А вот место, где пристроил руку херувим, а вот груди, столь же миниатюрные, как у Евы.
   — А капитан — ваш старый друг? — спокойно спросила маркиза.
   Рэймидж покраснел, заметив, что она следит за его взглядом.
   — Нет, мы раньше никогда не встречались. А почему вы подумали об этом? — Глупый вопрос, но он не мог заставить себя думать о чем-то ином, кроме ее груди.
   — Ну, потому что он очень дружелюбен, и вы называете его «сэр», а не «милорд», как остальные. Так что я подумала, чтобы вы, должно быть, знакомы.
   — Нет, тому есть иная причина.
   —  Secreti? —осторожно поинтересовалась она.
   — Нет, — усмехнулся лейтенант, — просто потому что я тоже лорд.
   — А, понятно, — кивнула головой маркиза. — Но вот что меня еще удивляет: почему матросы в шлюпке не называли вас «милорд»?
   — На службе я не пользуюсь титулом.
   — Вас не обидит, если я спрошу почему? Из-за того… — она не закончила фразу, придя в смущение из-за своей бестактности.
   — Нет, не только из-за отца. Прежде всего потому что я — лейтенант с малой выслугой, и когда капитан и другие офицеры обедают на берегу, гостей приводит в замешательство, кто здесь старший — лейтенант с титулом пэра или капитан, не имеющий такового. И если они сделают выбор в пользу лейтенанта, капитан сочтет себя обиженным. Так что…
   — Так что вам удобнее называть себя просто «мистер».
   — Именно.
   Она вдруг резко сменила тему разговора.
   — Вы говорили с моим кузеном?
   — Нет. А где он? — Рэймидж поймал себя на мысли, что не видел его момента прибытия на фрегат.
   — Его разместили в капитанской столовой, — ответила Джанна.
   — А, в «экипаже».
   — В экипаже? Что это: Carrozza?Повозка с лошадьми?
   — Вы собираетесь стать моряком или кучером? — пошутил Рэймидж. — На кораблях такого типа капитанские апартаменты в целом называют каютой, но на самом деле это три разных помещения. Самое просторное размещается сзади, за этой дверью, и занимает всю ширину корабля. Все его окна выходят на корму. Оно называется «большая каюта», ей капитан пользуется в дневное время. Эта комната — так называемая «коечная», или спальная каюта. А та, которую занял ваш кузен, принято называть «экипаж». Некоторые капитаны используют ее как столовую, а другие как кабинет.
   — Я поняла, — произнесла она.
   Он понял вдруг, насколько чужими они чувствуют себя, оказавшись в этой официальной обстановке. Сама аккуратность и роскошь капитанской каюты, представляющие собой смешение элегантности и воинственности (всего в нескольких футах от них на темно-желтом лафете примостился черненый ствол двенадцатифутового орудия, накрепко принайтовленного к борту) сильно отличались от сближающей атмосферы открытой шлюпки. Эта упорядоченность пробуждала в них смущение, которым в суматохе и опасностях первых часов их знакомства просто не оставалось места.
   — Николас, — робко сказала она, напевно произнося его имя, — первый раз в жизни я нахожусь в комнате, ах, простите, в каюте, наедине с мужчиной, не являющимся ни слугой, ни членом моей семьи…
   Не осознавая, что делает, Рэймидж наклонился над кроватью и прильнул к ее губам. После, спустя, как им показалось, нескольких часов, они посмотрели друг на друга так, словно увиделись впервые. Она сказала с улыбкой:
   — Теперь я понимаю, почему раньше рядом со мной всегда была дуэнья.
   Подняв левую руку, Джанна осторожно провела по длинному шраму, пересекающему его лоб.
   — Как это случилось, Нико?
   «Нико, — подумал он, — как нежно это звучит». И ответил:
   — След от клинка.
   — Ты дрался на дуэли?!
   Это звучало как обвинение, но, как показалось ему, вина его заключалась в том, что он подвергал риску свою жизнь.
   — Нет. Мы брали на абордаж французский корабль.
   — А твоя голова, — вспомнила вдруг она, — рана на голове. Она заживает?
   — Думаю, да.
   — Повернись.
   Он послушно повернулся, чувствуя, как ее рука бережно раздвигает волосы у него на затылке.
   — Ой!
   — Больно не должно быть. Кровь спеклась на волосах. Правда не больно?
   Голос ее выражал одновременно сомнение и раскаяние, и ему очень хотелось видеть ее лицо в этот момент.
   — Нет. Это просто шутка.
   — Ладно, не двигайся… Да, рана заживает. Но тебе надо смыть кровь. Не удивлюсь, — задумчиво произнесла она, — что на месте шрама у тебя останется проплешина, похожая на ослиную тропу в зарослях маккии. ^[33]
   Раздался стук в дверь, и лейтенант едва успел занять свое место, когда вошел лорд Пробус. Однако резкое движение заставило гамак маркизы затрепетать чуть сильнее, чем можно было списать на раскачивание корабля.
   — Идемте, юноша, — с притворной суровостью заявил Пробус, — ваши пятнадцать минут истекли. Хирург утверждает, что маркизе нужен отдых.
   — Есть, сэр.
   — Но я отдохнула sufficiente- закапризничала девушка, — мне нравиться принимать посетителей.
   — Что ж, вам придется удовольствоваться моим недостойным обществом, — сказал Пробус, — поскольку лейтенанту нужно идти составлять рапорт.
   В большой каюте Рэймидж обнаружил стоящий у кормового окна элегантный резной стол с инкрустированной крышкой. Он сел и некоторое время наблюдал, как растекается кильватерный след, прочерчиваемый фрегатом по сверкающей голубизной поверхности моря. Захваченный бриг со свернутыми парусами и георгиевским вымпелом, поднятым поверх триколора, следовал за ним на буксире. Трос, пропущенный через один из пушечных портов на корме фрегата, под собственным весом элегантно прогибался в середине, погружаясь глубоко в воду, чтобы затем подняться к носу брига.
   Иногда бриг рыскал в ту или другую сторону, и тогда возникшее натяжение распрямляло канат, и Рэймидж слышал, как скрипят рулевые тросы в момент, когда матросы перекладывают штурвал «Лайвли» с целью компенсировать воздействие на буксир силы неожиданного рывка.
   В нескольких милях позади брига виднелся Арджентарио, в дневном мареве он казался жемчужно-серым, а расстояние сгладило острые края утесов и пиков, превратив их в округлые холмы. Солнечные лучи отражались от оливковых рощиц, делая их похожими на вкрапления серебра. Остров Джильо, расположенный к ним на дюжину миль ближе, напоминал кита, вынырнувшего на поверхность погреть спину на солнышке. Еще ближе и правее располагался остров Монте-Кристо с его голыми скалами, похожий на большой, хорошо пропеченный пирог, поданный на широкой голубой скатерти.
   Рэймидж взял перо, обмакнул его в серебряную чернильницу и вдруг заметил письмо, наполовину скрытое под стопкой бумаги. Он собрался было отодвинуть его в сторону, когда вспомнил загадочную фразу Пробуса, что ему не надо писать рапорт, не ознакомившись с жалобой Пизано.
   Так и есть, этот документ был написан Пизано, его корявым почерком, с буквами, наползающими одна на другую. Значит, вот почему Пробус настаивал, чтобы он воспользовался его столом…
   Написанное Пизано разобрать оказалось нелегко: почти истеричное негодование, помноженное на плохое знание английской грамматики и скудный словарный запас превратили жалобу в настоящий хаос.
   Вникнув, Рэймидж пришел к выводу, что написанное представляет собой эхо тех тирад, которые ему уже приходилось слышать, правда, на высокопарном итальянском, на берегу Кала-Гранде. Заканчивалось письмо, во-первых, требованием сурово (трижды подчеркнуто) наказать означенного тенентеРэймиджа за трусость и некомпетентность, а во-вторых, возвышенными хвалами господу за то, что по доброте своей он вырвал их из лап тенентеРэймиджа и передал в заботливые руки иль баронеПробуса.
   Рэймидж отложил письмо. Он не испытывал ни гнева, ни отвращения, и это изумляло его. Да и что должен был он ощущать? Боль? Нет, больно бывает, когда тебя обижает тот, кого ты ценишь. Отвращение? Да, пожалуй, ничем не замутненное отвращение и брезгливость. Подобные чувства возникают, когда видишь, как пьяная шлюха одной рукой обнимает подвыпившего моряка, а другой вытаскивает у него из кармана деньги. Она может оправдываться тем, что ее дочурке нужна еда, а моряк переживет пропажу; но не принимает в расчет, что матрос, получающий фунт в месяц, быть может, заработал эти деньги в полдюжине сражений. Пизано, без сомнения, снедало желание сохранить свою репутацию, пусть даже ценой карьеры британского офицера. Из его доводов следовало, что репутация и честь (иными словами, bella figurа) итальянского аристократа имеют гораздо большую ценность. Тем не менее, усмехнулся про себя Рэймидж, честь Пизано схожа с девственностью той самой пьяной шлюхи, которая утратила ее еще в юном возрасте, притворно оплакала, но чтобы набить себе цену твердит на всех углах, что по-прежнему обладает ею.
   Но хватит, ему нужно писать собственный рапорт. Какое значение придает Пробус жалобе Пизано? А вернее, какое значение придадут ей контр-адмирал Годдард и сэр Джон Джервис?
   Подписав рапорт, лейтенант сложил его и запечатал красным сургучом, извлеченным из шкатулки слоновой кости — ему не хотелось никого беспокоить, посылая за свечой для восковой печати.
 
   Вернувшись в душный смрад кают-компании, он обнаружил там Доулиша, заканчивающего свой рапорт о вчерашней экспедиции. Обменявшись новостями о событиях, случившихся после их совместной службы на «Сьюпербе», Рэймидж попросил его рассказать об атаке на Санто-Стефано.
   — Все получилось очень просто, — ответил Доулиш. — Нам немного жаль, что ты не мог остаться с нами, чтобы пожать урожай! Кстати, я слышал, ты вырвал из лап корсиканского монстра прекрасную девушку. Что за штучка?
   Припомнив, что за Доулишем установилась репутация ловеласа, Рэймидж уклончиво ответил:
   — Зависит от того, что считать красивым.
   — Она произвела впечатление на его светлость, да и старый костоправ говорит о ней без умолку.
   — Ну, любой пациент женского пола представляет собой приятное отличие от массы страдающих венерическими заболеваниями матросов.
   — Не стану спорить, — с видимым разочарованием произнес Доулиш. — А этот парень с ней — он кто?
   — Ее кузен по имени Пизано.
   — Будь с ним поосторожнее, во время ночной вахты он разговаривал с нашим стариком, обвиняя тебя во всех на свете грехах.
   — Я знаю.
   — Ты сделал что-то не так?
   — Нет.
   — Он называл тебя трусом.
   — Неужели?
   — Уж очень ты скрытный, Ник.
   — Ты на моем месте вел бы себя также. Не забывай, что я сдал врагу королевский фрегат, пусть даже у французов был 74-х пушечный корабль. Размер значения не имеет: один англичанин стоит трех французов, так что фрегат должен на равных выдерживать бой с линейным кораблем. А тут еще этот проклятый Пизано повис у меня на шее. И, будто этого недостаточно, по слухам Годдард в Бастии.
   — Так и есть, — сочувственно произнес Доулиш. — По крайней мере, он был там, когда мы выходили в море.
   Когда Доулиш ушел, Рэймидж расположился за столом в кают-компании, радуясь, что остальные ее жители заняты исполнением обязанностей по службе — ему совсем не хотелось отвечать на вопросы.
   Пробус, Доулиш — все они относятся к нему с симпатией, но никак не пытаются помочь ему избежать угрозы со стороны Годдарда, если тот окажется в Бастии, куда «Лайвли» прибудет через несколько часов, и его обязанностью будет организовать суд.
   Факт, что и Доулиш и Пробус находят его положение опасным, свидетельствовало, что беспокойство, которое он испытывает, возникло не на пустом месте. Не исключено, что скоро Рэймиджу придется пожалеть, что ядро с «Барраса» не снесло ему голову…
   Рэймидж начал осознавать, каким одиноким становится человек в такое время, и лучше стал понимать цинизм отца, который говорил, что когда приходит пора испытаний, друзья отступают в тень, не желая подвергаться риску, протягивая руку, и стесняются принять ее. Говоря на языке дипломатии, держатся на расстоянии вытянутой руки.
   А враги тоже остаются в тени, позволяя кучке сикофантов сделать за них грязную работу.
   Ни Пробус, ни Доулиш не разделяли «интерес» Годдарда, но у них не было ни малейшего желания навлечь на себя его вражду: адмирал слыл одним из самых мстительных и влиятельных молодых флаг-офицеров флота. Власть его строилась на факте, что его семья и семья его жены вкупе с их друзьями контролировала двадцать, а то и больше голосов в Палате Общин.
   Примерно с год назад, если верить слухам из Лондона, Годдард добавил в список своих врагов еще одно имя: коммодора Нельсона, являющегося, похоже, протеже адмирала Джона Джервиса, и ставшего теперь объектом ревнивой зависти Годдарда. Означает ли это что Годдард и Джервис стали врагами? Или собираются ими стать? Рэймидж сомневался в этом.
   «Старый Джарви» — один из немногих адмиралов, кто занял непредвзятую позицию во время суда над его отцом. Он не участвовал непосредственно в разбирательстве, но преднамеренно не делал секрета из своего разочарования поведением правительства.
   Тем не менее, подумал Рэймидж, прежде чем сэр Джон прочтет мой рапорт — ведь адмирал держит флаг в бухте Сан-Флоренцо, на противоположном берегу Корсики, да к тому же, может находиться в море — суд уже может закончиться вынесением приговора…
   В дверь застучал мичман, и видимо, уже не в первый раз.
   — Наилучшие пожелания от капитана, сэр. Он велел передать, что леди просит вас навестить ее.
 
   Джанна лежала на кушетке приподнявшись, подложив под спину гору подушек. Она плакала: даже в этот момент ее душили рыдания, тело ее вздрагивало, словно эти невольные сотрясения причиняли ей боль. Жестом она попросила его прикрыть дверь.
   — О, Нико…
   — Что случилось?
   Рэймидж поспешно пересек каюту и возле кушетки на колени, взяв девушку за руку.
   — Мой кузен приходил проведать меня.
   — Ну и…
   — Он замышляет зло против вас.
   — Я знаю, но это пустяки, ничего у него не выйдет.
   — Нет, это molto serioso.Лорд Пробус думает также.
   — Откуда вам это известно. Он сам сказал?
   — Меня беспокоит то, что он не сказал. Кузен настоял, чтобы лорд Пробус пришел ко мне вместе с ним и задавал много, много вопросов.
   — Пробус или кузен?
   — Кузен.
   — И о чем?
   — О той ночи на берегу у Торре Бураначчо.
   — Ну, об этом нечего беспокоиться: просто расскажите все как было.
   — Но чтомне известно? — всхлипнула она. — Он утверждает, что вы осознанно бросили нашего кузена Питти, называет вас трусом, говорит, — девушка не смогла сдержать рыданий, и, не в силах продолжать по-английски, перешла на итальянский, — говорит, что ваш отец был обвинен в трусости…
   « Нашегокузена, — с горечью подумал Рэймидж, — кровные узы, отдаленное родство. Впрочем нет, даже не отдаленное — оба они ее кузены, но это, по-видимому, не препятствовало ей допускать легкий флирт по отношению к нему».
   — Пизано совершенно прав: мой отец признан виновным в трусости.
   — O, Madonna aiutame! —зарыдала она. — Что мне делать?
   Ее мучения были одновременно и физическими и душевными, и Рэймидж подумал вдруг, что для нее это, возможно, не просто флирт. Но как бы то ни было, в их недолгих отношениях наступил кризис. Он почувствовал, что раздваивается: одна его часть склонилась перед рыдающей девушкой, другая нашептывала внутри: «Если она все еще сомневается в тебе, если допускает, что ты мог бросить Питти, то лучше тебе оставить ее…Неужели ей может прийти в голову такая мысль после всех опасностей, которые он перенес, чтобы попасть в Капальбио?». Его хладнокровное «второе я» не переставало внимательно наблюдать за ней, когда он тихо спросил:
   — Я уже говорил, что ваш кузен был мертв. Почему вы до сих пор думаете, что я бросил его там раненым?
   Она не отрывала глаз от покрывала. Заметив, что ее правая рука, несмотря на рану в плече, рассеянно теребит ткань, он осознал, что по-прежнему сжимает, правильнее даже сказать, стискивает ее левую ладонь. Рэймидж разжал пальцы.
   — Я не думаю, что вы бросили его раненым! Я вообще ничего не думаю! Не осмеливаюсь! Что мне остается думать: вы говорите, что Питти был мертв, а кузен утверждает, что когда мы были в шлюпке, он слышал, как тот звал на помощь.
   — А Пизано не говорит, откуда ему известно, что его кузен был жив? Он вернулся назад и проверил? Если так, то почему сам не помог ему?
   — Как он мог вернуться? Французы схватили бы и его тоже. Да и в любом случае, это не его обязанность: именно выдолжны были спасать нас.
   Рэймидж поднялся. Однажды ему уже приходилось слышать эти слова: опять между ними вырос барьер из разных жизненных принципов и извращенной логики. Он мог понять, как трудно ей выбирать, кому верить: ему или Пизано. Но никак не мог понять, почему Пизано должен быть освобожден от обязанности помогать своему кузену.
   Даже сейчас, глядя на нее, он видел перед собой членов военного трибунала. Если даже эта девушка, которая, очевидно, испытывает к нему определенную симпатию, не уверена, говорит ли он правду, то каковы шансы убедить Годдарда и компанию? Каковы его шансы, принимая во внимание факт сдачи «Сибиллы», тут же отягченный обвинениями Пизано? У него не было свидетелей, которые могли бы подтвердить его показания: он был единственным, кто видел тот труп без лица. На стороне Пизано, как истца, были все преимущества: суд обязан будет поверить слову итальянца. Помимо прочего, он принадлежал к людям, которых сочли настолько важными персонами, чтобы послать им на выручку фрегат.
   Джанна смотрела на него снизу вверх. Ее темно-карие глаза, такие сияющие пару часов назад, а теперь такие грустные и растерянные, были словно два окна, сквозь которые видны были мучения, терзающие ее душу. Она сцепила руки (сколько, должно быть, боли доставляла ей при этом раненое плечо) в мольбе с красноречивостью, доступной только итальянкам.
   — Мадам, — произнес чужой, не знакомый ему голос, исходивший тем не менее из его уст, — через несколько часов мы придем в Бастию. День или два спустя трибунал решит, исполнил ли я свой долг, и если нет, приговорит меня к наказанию.
   — Но Нико! Я не хочу, чтобы тебя наказывали.
   — Вижу, вы не сомневаетесь в решении суда.
   — Нет! Я не это имела в виду. Вы толкуете мои слова превратно! О, Dio Mio!Послушай, Нико, ты стоишь здесь, но сам находишься за сто миль отсюда. Неужели у тебя нет сердца? Или ты превратился в болвана, набитого этой ужасной английской кашей?
   Тело ее забилось в рыданиях, она обхватила левой рукой больное плечо, чтобы хоть немного облегчить боль. А он не в силах был ничего поделать: безжалостный чужак продолжал руководить им.
   — Нико… Я хочу верить тебе.
   — Но почему тогда не веришь? — резко спросил он. — Я тебе отвечу: если ты поверишь мне, то тем самым согласишься, что Пизано — трус. Остальные могут думать иначе, но это не имеет значения. Вы никак не поймете, что от Пизано никто не ждал его возвращения — это наша работа, мы ведь моряки. Но Пизано делает все это без всякой надобности — только чтобы сохранить bella figura.Мы пришли, чтобы спасти вас. Та же пуля могла оборвать жизнь американского матроса — например, Джексона, или пэра королевства — мою. И все же мы пришли, чтобы помочь вам всем. Смерть, как известно, великий уравнитель, — хмыкнул он. — Для трибунала не имеет значения, отправит он на виселицу простого матроса или лейтенанта, даже если тот является лордом.
   — На виселицу? — В голосе ее прозвучал испуг. Непроизвольным жестом она поднесла к горлу ладонь.
   — Да. Впрочем, иногда они соглашаются заменить ее расстрелом, особенно если виновный офицер — пэр, — с горькой иронией добавил Рэймидж. Его охватил озноб, кожа натянулась, словно стала мала для тела, глаза еще более пристально устремились на вышивку на покрывале кушетки, во рту пересохло. Раздался чей-то голос — неужели это говорит он сам?
   — С вашего позволения, мадам…
   — Николас!
   Но он был уже у двери. Рука — его рука, но действующая словно по собственной воле, повернула ручку и потянула хлипкую дверь на себя. Некая неведомая сила вытолкнула его из каюты и заставила прикрыть за собой дверь. И в тот момент, когда дверь закрылась, Рэймидж услышал, что она рыдает, плачет так, словно сердце ее разбито. Его сердце тоже или разлетелось на куски или превратилось в камень. Honi soit qui mal y pense — зло обратиться на того, кого обуревают злые мысли.Почему тогда он сознательно растоптал прекрасный цветок? Потому что он прекрасен?
   Достигнув верха трапа, ведущего на квартер-дек, лейтенант увидел Пробуса, кивком пригласившего его к прогулке у гакаборта.
   — Полагаю, я не должен говорить вам это, но Пизано взял меня в свидетели, когда расспрашивал маркизу.
   — Знаю, сэр. Она только что рассказала мне об этом.
   — Ей ничего не известно о случившемся на пляже.
   — Но она верит ему.
   — Почему? — без обиняков спросил Пробус.
   — Их связывают кровные узы — это многого стоит.
   — А вы ничего не скрываете, Рэймидж? Вы действительно возвращались туда?
   — Да. И нашел его мертвым. Но я был один, и там было темно. Чтобы опровергнуть обвинение в трусости нужны свидетели. А меня никто не видел. Так что получается его слово против моего, а история Пизано выглядит очень правдоподобно.
   — Перед этим маркиза говорила мне, что хочет верить вам, но вы не желаете рассказать ей ничего, что позволило бы ей заставить кузена прекратить выдвигать эти проклятые обвинения. Она считает, что вы что-то скрываете.
   — Мне нечего скрывать. Что я могу рассказать ей, кроме того, что возвращался? Только и всего.
   — Поверьте, Рэймидж, вам нельзя допустить, чтобы они совместно выступили против вас. В таком случае Годдард покончит с вами.
   — Я это понимаю, сэр.
   — А тут еще «Сибилла».
   — Ну, здесь есть достаточно свидетелей.
   — Разумеется. Я только хочу сказать, что ваш корабль несет слишком много парусов, а барометр падает. Надеюсь, вы понимаете, что я разговариваю с вами как друг, а не как старший по званию?
   — Конечно, сэр. И ценю это, — ответил Рэймидж, отдав честь, прежде чем повернуться и уйти.