Страница:
– Похабин у нас чахотошный.
– Это как? – не понял Иван.
– Да он говорит, что его в детстве бил конь ногой. Через это и пьет, ради большого недуга. Похабина бабы за то жалеют. Он где выпил, там упал. Кабан его порол в канаве, лошадь била, а он пьет.
– Ну, раз пьет, – согласился Иван, – пусть себе нальет с махом. – И показал как это – две трети простой, значит, а на одну треть двойной водки.
Рыжий целовальник, широкоплечий, совсем не похожий на чахотошного, охотно налил себе с махом. И, глядя на все это, опять с тайным значением улыбнулись, перемигнулись, толкнулись локтями хорошие мужики.
– А куда же ты один, барин? – спросил кто-то с напускной робостью. – Вот дожди идут, кругом люди лихие. Смотри, не уберегешься.
– А я далеко, – строго ответил Иван, вспомнив древнего старца, пытавшегося не допустить его в кабак. И, вспомнив этого чюдного старца, наконец, разрешил всем выпить. Чувствовал, что просыпаются в нем санкт-петербурхские бесы, в жилах начинает играть. Он, конечно, пугался бесов, но по большой опытности как бы уже и пренебрегал. В самом деле. чего ему бесы? Он, бывший секретный дьяк, а ныне беглый человек Иван Крестинин, от всего отрекся. Он казенный обоз бросил, он угрюмого господина Чепесюка бросил. Казенный обоз ушел уже, наверное, на Камчатку, а господин Чепесюк сердится. Наморщив белесые бровки, сказал так: – Я не просто иду, я с государевым наказом иду… Мне много чего разрешено… Например, могу имать беглых… Имать, и в обоз без записи! Потому как имею от государя задание – идти далеко.
– А где ж это далеко? – с сомнением начали спрашивать хорошие мужики, и глаза их заблестели еще сильнее. Они все еще говорили смиренными голосами, но толкались локтями чаще, даже рыжий целовальник укоряюще покачал головой. – Где ж это далеко, барин?
– А все к востоку, к востоку, – строго и со значением объяснил Иван. – Я свой долгий путь потом подробно опишу в умной книге, а книгу самолично представлю государю.
– Ну? – дивились. – Отцу Отечества?
– Ему самому. Есть у меня право. Даже в бумаге записано. – Полез в карман, но его остановили:
– Да не надо, барин, не надо! Верим мы, да и не знаем по писаному. Мы все равно не поймем, хорошие там литеры написаны или плохие. Было видно, что хорошие мужики испугались даже упоминания о бумагах. – Мы неграмотные, барин, рассуждать о многом не можем. Ты лучше попроси еще штоф. Похабин плохого не предложит. Он, случалось, сам допивался до анчуток.
Рыжий целовальник охотно кивнул.
– Вот как жить простому человеку, барин? – пожаловался он, как бы примериваясь к чему-то. – У Мишки Серебряника трех сыновей взяли на войну, и всех убили. А теперь, говорят, будут забирать самых лучших в неметчину, чтобы учить всяким ученым фокусам. Зачем это?
– Государю нужны умные люди.
– Да это мы понимаем, – толкались локтями хорошие мужики. – Оно, конечно. Ты нам еще налей. Мы, барин, любим порассуждать. И ты порассуждай с нами. У нас, правда, такое село, что ни разу никакого не было чуда. От рассуждений, барин, голова чище, сердца добрее становятся. У русских людей всюду так заведено – выпить и порассуждать. – И поинтересовались: – Ты вот русский?
– А ты? – остро глянул Иван на рыжего целовальника.
– Я-то русский.
– Да какой ты русский? Ты рыжий.
– Да нет же, – возразил целовальник. – Я невыносимой храбрости человек.
– Ну, тогда русский, – согласился Иван.
– Я и память имею чрезвычайную, – продолжил рыжий. – Похабин меня зовут. Такая фамилия. Я помню все, что было когда-то. Хоть много лет назад! – и посмотрел на Ивана честными зеленоватыми глазами, пригладил ладонью широкие рыжие усы.
– Я верю.
– Нет, ты спроси, ты обязательно спроси! – уперся Похабин. И мужики тоже загудели: – Спроси! Спроси его!
– Ну, ладно, – согласился Иван. – Тогда спрашиваю. Чего вот было три дня назад?
Мужики засмеялись, Похабин смущенно потер голову:
– Ну, как… Приходил тут один дьячок… Пропили мы с ним серебряное яблоко от потира. Ну, дьячок и начал плакать, как де теперь пойдет к службе? Хорошо, случились рядом хорошие мужики, мы яблоко выкупили… – Снова удрученно потер рыжую голову: – Ну, и пропили во второй раз!
Хорошие мужики восхищенно засмеялись.
– А год назад? – спросил Иван.
– А чего ж… И это помню… Память у меня чрезвычайная… Изба год назад горела. Тут рядом. Точно! – он странно глянул на мужиков. – Совсем рядом горела изба, нас всех вытолкали, я в снег упал. Очнулся, гляжу, все бегают и одно кричат: «Воды! Воды!» Мне дивно на сердце стало, я сказал: «Винца мне!»
– Было, было такое! – восхищенно подтвердили хорошие мужики.
– Ну, а три года назад? – прищурился Иван.
– Ой, барин, не спрашивал бы… Три года назад отречься хотел от Господа. Вот свят крест, хотел отречься, такая стояла в сердце печаль. А известно, чтобы отречься, надо пойти на перекресток в полночь. Я и пошел. Да свалился в канаву, пьян был, чуть телега не задавила. Тем и спасся, не погубил душу.
Вот хорошие мужики, решил Иван. И Похабин совсем хорош. Вольные люди. С такими и пойду по дорогам, научусь какому ремеслу. Где ось подправлю, где землицу вспашу. На паперти кусок хлеба протянут, от хлеба не откажусь. Не чувствуя вкуса, пожую. Винца доброго двойного, может, и не удастся попить, но простого, дай Бог, всегда нацедят.
Сопливый мальчишка в длинной рубашонке, сопя, приоткрыл дверь, любопытствуя, стрельнул черным глазом в щелку.
– Кто таков?
– Дитя мое, – заробел один из мужиков, кажется, Мишка Серебряник.
– Звать как?
– Ваня.
Еще один мальчишка, так же сопя, любопытствуя, глянул в щель. И еще один. Много их скопилось за дверью. Совсем как взрослые перемигивались, толкались локтями, хихикали.
– А то чьи дитяти?
– А все мои.
– Каждого как звать?
– Так я ж говорю, Ваня.
– Каждого?
– А то!
– Да зачем так?
– Чтоб не путать.
Хорошие мужики, расслабленно подумал Иван, совсем простые. Может, с ними и пойду по дорогам. А то так останусь в этом селе… Такое село, что тут чудес не бывает… Срублю домишко, Ванек начну плодить. Всех назову Ваньками. Чтоб не путать. Потому что так народ делает.
Задумался, загрустил. И негромко донесло издалека грустную песенку.
Разволновался вдруг. Поднял голову, обеспокоено оглядел мужиков. Им ведь не идти на край света. А мне?… – попытался вспомнить. Мне идти?…
Вспомнил! – и ему не идти. Он ведь сбежал от чугунного господина Чепесюка, сбежал темной ночью. Каждый час разделяет в пространстве его, секретного дьяка, и строгого господина Чепесюка.
Вдруг рассердился.
Это уже винцо начало в нем играть.
Никаких этих погостов, никаких папертей! Догоню господина Чепесюка, со строгим господином Чепесюком пойду до края земли, проверчу дырку в хрустальном своде, жахну из пищали по ожиревшим китам! Пусть мир качнется. А осколочек хрустального свода привезу сенной девке Нюшке. У доброй соломенной вдовы есть хирамоно, халат с необыкновенными растениями, а у бедной девки Нюшки, кроме злого младшего братика, совсем ничего нет. А там…
Сладко заныло сердце.
Чувствовал, что грех так думать, но не мог. Не ходи подглядывать…Чувствовал, что вот совсем не надо так думать. Не ходи подслушивать…Это винцо во мне кипит, понимал, это мелко тешатся бесы, но остановиться не мог. Игры наши девичьи…Еще строже, даже грозно стал поглядывать на якобы смутившихся хороших мужиков, а рыжего целовальника Похабина, не в свою очередь потянувшегося к штофу, даже по руке ударил. В Якуцке, строго решил, первым делом повешу на воротах ближней избы статистика дьяка-фантаста! И услышал, как самонадеянно объясняет Похабин:
– И остров такой – Китай…
– Почему остров? – удивился кто-то.
– А водой окружен, – не растерялся Похабин.
– Почему ж караванами ходят в Китай?
– А плавают… Это плавающие караваны, – объяснил Похабин, ничуть и никого не смущаясь, будто и правда был чахотошный. – Там все плавают… И зверь-верблюд, и собаки, и купцы. Прямо вот так подошел и сразу поплыл.
– Да куда подошел?
– К акияну.
– Ты ополоумел, Похабин!
– Кыш! – грозно сказал Иван, требуя внимания. – А вот говорите, кто из вас, сибирских собак, встречал маиора Саплина? Неукротимый маиор, небольшого роста, но ходок!
Все почему-то посмотрели на Похабина.
– Это что ж за маиор такой?
– Самый геройский, – объяснил Иван. – Неукротимый. По своей воле и по приказу государя пошел в Сибирь искать гору серебра. – И добавил, подумав: – Гордый маиор.
– Так гордый что, – дерзко сказал Похабин. – Гордых много на кладбище.
От такого ответа Иван почему-то сразу упал духом.
Нет, подумал, не вернусь к господину Чепесюку, лучше пойду по дорогам. Однажды встречу богатую коляску, а в коляске добрая безутешная соломенная вдова… Не узнает!…Чуть не заплакал: добрая соломенная вдова не узнает ведь не кого-нибудь, а его, Ивана!…
На оловянное блюдо с груздями садились мухи, тут же взлетали, дразнясь. Иван попытался одну схватить в ладонь, но промахнулся. «Однако вижу, что не только комарами богатейший ваш край». Хорошие мужики сразу насторожились, а рыжий целовальник незаметно подмигнул одному – очень наглому, в потной рубашке, голову обвязавшему бабьим платком.
– А чего ж, барин? Мы терпим. – Кто-то из мужиков встал, подошел к двери, осторожно выглянул за дверь и вернулся к столу. – Оно, конечно, пустой край, но терпим. Зато в стороне от дорог. И проезжих мало. Зачем корить-то?
Иван нехорошо ухмыльнулся.
Еще раз взмахнул рукой, ловя муху, и повалил штоф.
Рыжий целовальник тоже нехорошо ухмыльнулся:
– Ну, как? Поймал?
И сказал назидательно:
– Ты, барин, знаю, сейчас начнешь гулять. По твоим глазам вижу, сейчас ты начнешь гулять. Ты на трех штофах не остановишься, у меня глаз проницательный. Ты, барин, лучше заплати сразу, а потом гуляй.
– Так чего ж… – полез Иван в карман.
И удивился.
Вот только что был кошель и… нету! Как корова языком слизнула.
Глядя на Ивана, один из хороших мужиков, подмигнув хозяину, произнес:
– А ты не жалей, барин, ты лучше нам еще один штоф поставь. Мы люди простые, любим благодарить. – И вдруг спросил: – Ты, наверное, беглый барин? Говорят, был указ, доносить всякому начальству про беглых баринов. Которые служб не служат.
Иван омрачился.
Бесы водили его рукой, хитрыми волосатыми ладошками закрывали Ивану глаза. Аггел добрый отлетел в сторону с писком. Боясь себя, кивая печально, Иван только и повторил:
– А чего ж… Хорошие мужики… – И печально повторил: – Совсем хорошие…
Не хотел, но почему-то прозвучало обидно.
Хорошие мужики сразу сгрудились за столом, здоровые, потные, плечистые, наклонив головы, стали дышать тяжело. Дескать, ты чего, барин? Мы к тебе по хорошему, а ты чего? Иван тоже обиделся:
– Да я всей душой… Думал, пойду с вами по полям с пением… Птички и радость, природы свет… А вы?
– А как же твое далеко, барин? – совсем осмелел мужик с бабьим платком на голове. – Ты нам недавно про далекоговорил!
– Молчи, дурак!
– Да как же так? – запричитал мужик в бабьем платке. – Да как же так? Почему я дурак-то?
– А таким уродился.
– Ты это легче, барин, – угрозил рыжий целовальник. – Вон бочка с водой, мы тебя в бочку всадим.
Иван тихонько, даже удрученно склонился к столу и поманил левой рукой рыжего целовальника. Пальца на левой руке Ивана не хватало, он поманил рыжего целовальника как бы отсутствующим. И почему-то Похабин, глядя на отсутствующий палец, послушно низко наклонился к столу. Наклонился и исподлобья уставился в глаза Ивана по козлиному гадко предвещая: а вот сейчас мы тебя, барин, гулять начнем!
Не ударить Похабина было невозможно.
Иван и ударил.
А потом той же левой рукой вверг Похабина лицом в оловянное блюдо с груздями.
5
Глава IV. Доезды
1
– Это как? – не понял Иван.
– Да он говорит, что его в детстве бил конь ногой. Через это и пьет, ради большого недуга. Похабина бабы за то жалеют. Он где выпил, там упал. Кабан его порол в канаве, лошадь била, а он пьет.
– Ну, раз пьет, – согласился Иван, – пусть себе нальет с махом. – И показал как это – две трети простой, значит, а на одну треть двойной водки.
Рыжий целовальник, широкоплечий, совсем не похожий на чахотошного, охотно налил себе с махом. И, глядя на все это, опять с тайным значением улыбнулись, перемигнулись, толкнулись локтями хорошие мужики.
– А куда же ты один, барин? – спросил кто-то с напускной робостью. – Вот дожди идут, кругом люди лихие. Смотри, не уберегешься.
– А я далеко, – строго ответил Иван, вспомнив древнего старца, пытавшегося не допустить его в кабак. И, вспомнив этого чюдного старца, наконец, разрешил всем выпить. Чувствовал, что просыпаются в нем санкт-петербурхские бесы, в жилах начинает играть. Он, конечно, пугался бесов, но по большой опытности как бы уже и пренебрегал. В самом деле. чего ему бесы? Он, бывший секретный дьяк, а ныне беглый человек Иван Крестинин, от всего отрекся. Он казенный обоз бросил, он угрюмого господина Чепесюка бросил. Казенный обоз ушел уже, наверное, на Камчатку, а господин Чепесюк сердится. Наморщив белесые бровки, сказал так: – Я не просто иду, я с государевым наказом иду… Мне много чего разрешено… Например, могу имать беглых… Имать, и в обоз без записи! Потому как имею от государя задание – идти далеко.
– А где ж это далеко? – с сомнением начали спрашивать хорошие мужики, и глаза их заблестели еще сильнее. Они все еще говорили смиренными голосами, но толкались локтями чаще, даже рыжий целовальник укоряюще покачал головой. – Где ж это далеко, барин?
– А все к востоку, к востоку, – строго и со значением объяснил Иван. – Я свой долгий путь потом подробно опишу в умной книге, а книгу самолично представлю государю.
– Ну? – дивились. – Отцу Отечества?
– Ему самому. Есть у меня право. Даже в бумаге записано. – Полез в карман, но его остановили:
– Да не надо, барин, не надо! Верим мы, да и не знаем по писаному. Мы все равно не поймем, хорошие там литеры написаны или плохие. Было видно, что хорошие мужики испугались даже упоминания о бумагах. – Мы неграмотные, барин, рассуждать о многом не можем. Ты лучше попроси еще штоф. Похабин плохого не предложит. Он, случалось, сам допивался до анчуток.
Рыжий целовальник охотно кивнул.
– Вот как жить простому человеку, барин? – пожаловался он, как бы примериваясь к чему-то. – У Мишки Серебряника трех сыновей взяли на войну, и всех убили. А теперь, говорят, будут забирать самых лучших в неметчину, чтобы учить всяким ученым фокусам. Зачем это?
– Государю нужны умные люди.
– Да это мы понимаем, – толкались локтями хорошие мужики. – Оно, конечно. Ты нам еще налей. Мы, барин, любим порассуждать. И ты порассуждай с нами. У нас, правда, такое село, что ни разу никакого не было чуда. От рассуждений, барин, голова чище, сердца добрее становятся. У русских людей всюду так заведено – выпить и порассуждать. – И поинтересовались: – Ты вот русский?
– А ты? – остро глянул Иван на рыжего целовальника.
– Я-то русский.
– Да какой ты русский? Ты рыжий.
– Да нет же, – возразил целовальник. – Я невыносимой храбрости человек.
– Ну, тогда русский, – согласился Иван.
– Я и память имею чрезвычайную, – продолжил рыжий. – Похабин меня зовут. Такая фамилия. Я помню все, что было когда-то. Хоть много лет назад! – и посмотрел на Ивана честными зеленоватыми глазами, пригладил ладонью широкие рыжие усы.
– Я верю.
– Нет, ты спроси, ты обязательно спроси! – уперся Похабин. И мужики тоже загудели: – Спроси! Спроси его!
– Ну, ладно, – согласился Иван. – Тогда спрашиваю. Чего вот было три дня назад?
Мужики засмеялись, Похабин смущенно потер голову:
– Ну, как… Приходил тут один дьячок… Пропили мы с ним серебряное яблоко от потира. Ну, дьячок и начал плакать, как де теперь пойдет к службе? Хорошо, случились рядом хорошие мужики, мы яблоко выкупили… – Снова удрученно потер рыжую голову: – Ну, и пропили во второй раз!
Хорошие мужики восхищенно засмеялись.
– А год назад? – спросил Иван.
– А чего ж… И это помню… Память у меня чрезвычайная… Изба год назад горела. Тут рядом. Точно! – он странно глянул на мужиков. – Совсем рядом горела изба, нас всех вытолкали, я в снег упал. Очнулся, гляжу, все бегают и одно кричат: «Воды! Воды!» Мне дивно на сердце стало, я сказал: «Винца мне!»
– Было, было такое! – восхищенно подтвердили хорошие мужики.
– Ну, а три года назад? – прищурился Иван.
– Ой, барин, не спрашивал бы… Три года назад отречься хотел от Господа. Вот свят крест, хотел отречься, такая стояла в сердце печаль. А известно, чтобы отречься, надо пойти на перекресток в полночь. Я и пошел. Да свалился в канаву, пьян был, чуть телега не задавила. Тем и спасся, не погубил душу.
Вот хорошие мужики, решил Иван. И Похабин совсем хорош. Вольные люди. С такими и пойду по дорогам, научусь какому ремеслу. Где ось подправлю, где землицу вспашу. На паперти кусок хлеба протянут, от хлеба не откажусь. Не чувствуя вкуса, пожую. Винца доброго двойного, может, и не удастся попить, но простого, дай Бог, всегда нацедят.
Сопливый мальчишка в длинной рубашонке, сопя, приоткрыл дверь, любопытствуя, стрельнул черным глазом в щелку.
– Кто таков?
– Дитя мое, – заробел один из мужиков, кажется, Мишка Серебряник.
– Звать как?
– Ваня.
Еще один мальчишка, так же сопя, любопытствуя, глянул в щель. И еще один. Много их скопилось за дверью. Совсем как взрослые перемигивались, толкались локтями, хихикали.
– А то чьи дитяти?
– А все мои.
– Каждого как звать?
– Так я ж говорю, Ваня.
– Каждого?
– А то!
– Да зачем так?
– Чтоб не путать.
Хорошие мужики, расслабленно подумал Иван, совсем простые. Может, с ними и пойду по дорогам. А то так останусь в этом селе… Такое село, что тут чудес не бывает… Срублю домишко, Ванек начну плодить. Всех назову Ваньками. Чтоб не путать. Потому что так народ делает.
Задумался, загрустил. И негромко донесло издалека грустную песенку.
Не ходи подглядывать, не ходи подслушивать игры наши девичьи…
Разволновался вдруг. Поднял голову, обеспокоено оглядел мужиков. Им ведь не идти на край света. А мне?… – попытался вспомнить. Мне идти?…
Вспомнил! – и ему не идти. Он ведь сбежал от чугунного господина Чепесюка, сбежал темной ночью. Каждый час разделяет в пространстве его, секретного дьяка, и строгого господина Чепесюка.
Вдруг рассердился.
Это уже винцо начало в нем играть.
Никаких этих погостов, никаких папертей! Догоню господина Чепесюка, со строгим господином Чепесюком пойду до края земли, проверчу дырку в хрустальном своде, жахну из пищали по ожиревшим китам! Пусть мир качнется. А осколочек хрустального свода привезу сенной девке Нюшке. У доброй соломенной вдовы есть хирамоно, халат с необыкновенными растениями, а у бедной девки Нюшки, кроме злого младшего братика, совсем ничего нет. А там…
Сладко заныло сердце.
Чувствовал, что грех так думать, но не мог. Не ходи подглядывать…Чувствовал, что вот совсем не надо так думать. Не ходи подслушивать…Это винцо во мне кипит, понимал, это мелко тешатся бесы, но остановиться не мог. Игры наши девичьи…Еще строже, даже грозно стал поглядывать на якобы смутившихся хороших мужиков, а рыжего целовальника Похабина, не в свою очередь потянувшегося к штофу, даже по руке ударил. В Якуцке, строго решил, первым делом повешу на воротах ближней избы статистика дьяка-фантаста! И услышал, как самонадеянно объясняет Похабин:
– И остров такой – Китай…
– Почему остров? – удивился кто-то.
– А водой окружен, – не растерялся Похабин.
– Почему ж караванами ходят в Китай?
– А плавают… Это плавающие караваны, – объяснил Похабин, ничуть и никого не смущаясь, будто и правда был чахотошный. – Там все плавают… И зверь-верблюд, и собаки, и купцы. Прямо вот так подошел и сразу поплыл.
– Да куда подошел?
– К акияну.
– Ты ополоумел, Похабин!
– Кыш! – грозно сказал Иван, требуя внимания. – А вот говорите, кто из вас, сибирских собак, встречал маиора Саплина? Неукротимый маиор, небольшого роста, но ходок!
Все почему-то посмотрели на Похабина.
– Это что ж за маиор такой?
– Самый геройский, – объяснил Иван. – Неукротимый. По своей воле и по приказу государя пошел в Сибирь искать гору серебра. – И добавил, подумав: – Гордый маиор.
– Так гордый что, – дерзко сказал Похабин. – Гордых много на кладбище.
От такого ответа Иван почему-то сразу упал духом.
Нет, подумал, не вернусь к господину Чепесюку, лучше пойду по дорогам. Однажды встречу богатую коляску, а в коляске добрая безутешная соломенная вдова… Не узнает!…Чуть не заплакал: добрая соломенная вдова не узнает ведь не кого-нибудь, а его, Ивана!…
На оловянное блюдо с груздями садились мухи, тут же взлетали, дразнясь. Иван попытался одну схватить в ладонь, но промахнулся. «Однако вижу, что не только комарами богатейший ваш край». Хорошие мужики сразу насторожились, а рыжий целовальник незаметно подмигнул одному – очень наглому, в потной рубашке, голову обвязавшему бабьим платком.
– А чего ж, барин? Мы терпим. – Кто-то из мужиков встал, подошел к двери, осторожно выглянул за дверь и вернулся к столу. – Оно, конечно, пустой край, но терпим. Зато в стороне от дорог. И проезжих мало. Зачем корить-то?
Иван нехорошо ухмыльнулся.
Еще раз взмахнул рукой, ловя муху, и повалил штоф.
Рыжий целовальник тоже нехорошо ухмыльнулся:
– Ну, как? Поймал?
И сказал назидательно:
– Ты, барин, знаю, сейчас начнешь гулять. По твоим глазам вижу, сейчас ты начнешь гулять. Ты на трех штофах не остановишься, у меня глаз проницательный. Ты, барин, лучше заплати сразу, а потом гуляй.
– Так чего ж… – полез Иван в карман.
И удивился.
Вот только что был кошель и… нету! Как корова языком слизнула.
Глядя на Ивана, один из хороших мужиков, подмигнув хозяину, произнес:
– А ты не жалей, барин, ты лучше нам еще один штоф поставь. Мы люди простые, любим благодарить. – И вдруг спросил: – Ты, наверное, беглый барин? Говорят, был указ, доносить всякому начальству про беглых баринов. Которые служб не служат.
Иван омрачился.
Бесы водили его рукой, хитрыми волосатыми ладошками закрывали Ивану глаза. Аггел добрый отлетел в сторону с писком. Боясь себя, кивая печально, Иван только и повторил:
– А чего ж… Хорошие мужики… – И печально повторил: – Совсем хорошие…
Не хотел, но почему-то прозвучало обидно.
Хорошие мужики сразу сгрудились за столом, здоровые, потные, плечистые, наклонив головы, стали дышать тяжело. Дескать, ты чего, барин? Мы к тебе по хорошему, а ты чего? Иван тоже обиделся:
– Да я всей душой… Думал, пойду с вами по полям с пением… Птички и радость, природы свет… А вы?
Почему теперь веснами птички не стали красиво петь?
– А как же твое далеко, барин? – совсем осмелел мужик с бабьим платком на голове. – Ты нам недавно про далекоговорил!
– Молчи, дурак!
– Да как же так? – запричитал мужик в бабьем платке. – Да как же так? Почему я дурак-то?
– А таким уродился.
– Ты это легче, барин, – угрозил рыжий целовальник. – Вон бочка с водой, мы тебя в бочку всадим.
Иван тихонько, даже удрученно склонился к столу и поманил левой рукой рыжего целовальника. Пальца на левой руке Ивана не хватало, он поманил рыжего целовальника как бы отсутствующим. И почему-то Похабин, глядя на отсутствующий палец, послушно низко наклонился к столу. Наклонился и исподлобья уставился в глаза Ивана по козлиному гадко предвещая: а вот сейчас мы тебя, барин, гулять начнем!
Не ударить Похабина было невозможно.
Иван и ударил.
А потом той же левой рукой вверг Похабина лицом в оловянное блюдо с груздями.
5
– …Он же всех побил! – жалостливо плакался рыжий целовальник.
Гренадеры братья Агеевы и Потап Маслов внимательно стояли за спиной рыжего. Семен Паламошный тупо усмехался. Наверное, пользуясь своим ложным даром, уже провидел будущее рыжего целовальника.
– …Мы за такое дело! – жалостливо плакался целовальник. – Да мы за такое дело государево слово, захочем, крикнем. По всем пунктам.
Господин Чепесюк сидел на возке и молчал.
Пустыми оловянными глазами господин Чепесюк скучно смотрел поверх головы избитого целовальника, усердно растирающего по лицу кровь. Ошибочно приняв скуку господина Чепесека за некую задумчивость, может, даже за скрытую робость перед обещанным государевым словом, рыжий целовальник подпустил в голос угрожающую нотку:
– Прямо вот так сейчас крикнем! Прямо по всем пунктам!
Господин Чепесюк медленно поднял взгляд на целовальника.
Наверное, Похабин никогда в жизни не видал таких глаз. Всякие битые, изрезанные морды видал, всякие пьяные наглые глаза тоже видал, но таких вот – тусклых, оловянных, не имеющих ни к чему интереса, зато пронизывающих все, как лунный свет, никогда не видал. Враз задохнулся от ужаса. Вдруг до него впервые дошло, что, может, наткнулись они совсем не на того барина, сделали что-то совсем не так, как надо, как-то не так поступили. Не оборачиваясь к телеге, на которой лежал повязанный Крестинин, Похабин упал на колени:
– …Это же беглый барин! Он сам говорил! Так говорил, что идет в сторону Апонии по пустым дорогам, питается милостыней! Мы ж решили обратно его вернуть! Зачем барину одному ходить по дорогам?
Семен Паламошный, тупо усмехаясь и тем пугая рыжего целовальника, негромко сказал:
– Коль в селе Бунькове не сломался паром, ушли бы, потеряли…
И прикрикнул на целовальника:
– Просил о чем барин?
– Да где ж просить? Только дрался шибко, – сказал кто-то из хороших мужиков, столпившихся между братьями Агеевыми и Потапом Масловым, успевшими примкнуть багинеты к ружьям. – Мы и спросить не успели.
– Были при барине деньги? – спросил Паламошный уже строже.
– Так угощал ведь много…
– Я спрашиваю, были при барине деньги?
– Так он хотел заплатить за все… Он ведь беглый барин… Мы только хотели помочь… – рыжий целовальник, снова ошибочно принял молчание господина Чепесюка за вид тайной робости, и подпустил в голос угрозу: – За нами село… Никаких чудес… Как так?… Бить хороших мужиков безвозмездно…
– Молчи! – приказал Паламошный, хорошо научившийся понимать молчание господина Чепесюка. – За тобой село, а за нами казенный обоз. Скоро здесь будет. Там солдатики, служилые люди, пушки, зелье, припасы всякие. Мы не только твой кабак, мы все твое село сроем с земли, а тебя первым отдадим в съезжую. – Паламошный мечтательно полузакрыл глаза: – А через сто лет встанут на здешнем пустыре избы светлые из прозрачного стекла, телеги забегают своим ходом. Хорошая жизнь здесь начнется через сто лет.
И мрачно глянул на сгрудившихся за кабатчиком мужиков:
– Но только через сто лет!… При вас ничего не будет!…
Хорошие мужики окончательно растерялись:
– Так мы чего? Мы только беглого барина привезли? Думали, заплатите хоть немного.
– Ага, привезли, – зловеще подбил итог Паламошный. – Всего обобрали, помяли ребра, ухо надорвали. А еще за усердие требуете денег, будто на продажу привезли барина.
– Так он же буйствовал… Он лавки в кабаке переломал… Мы кричали ему: что, мол, барин, воюешь, как с бусурманами? А он отвечал непотребное, бил нас и ломал лавки…
– Мужика бить – земле легче.
– Может, и так, – снова запричитал Похабин, боясь даже глянуть на молчащего господина Чепесюка и обращаясь исключительно к Паламошному. – Если б не мы, валялся бы барин сейчас в канаве… – И не выдержал, поднял испуганный взгляд на белое, иссеченное шрамами лицо господина Чепесюка, спрашивая при этом исключительно Паламошного: – Чего это он, а?…
– Думает.
– А зачем так бровями ведет?
– Тоже думает.
– Да зачем же так страшно думает?
– А может, хочет порешить вас всех, – объяснил Паламошный. – Вот поставит пушку и сметет все село с земли!
– Да как? – запричитал рыжий целовальник. – Разве ж так можно? Я, например, чахотошный.
– А можно!… – оборвал его Паламошный, быстро взглядывая на господина Чепесюка. – Ты, чахотошный, больше людей не мути… Мы сейчас уходим, так догонишь нас за поскотиной, привезешь чего-нибудь от села. Ну, солонинки там, капусточки, чесноку… Ну, сам знаешь, догадаешься… – И добавил значительно: – Может, простим.
– Так мы что!… – обрадовался, засуетился рыжий целовальник. – Мы подвезем… Мы моментом… Мы понимаем, казенная надобность… Мы на всю сумму подвезем, которую сумму барин потерял… Мы ж не знали… Мы думали, простой беглый барин…
– От кого ж бегать ему? – усмехнулся Паламошный.
– А нам как знать?
Иван, наконец, приоткрыл опухшие глаза.
Он, конечно, все видел и слышал, но смутно, как во сне. Он даже помнил, что действительно бил мужиков, но ведь такое от бесов… Как без их помощи один смог бы побить стольких?… Ему и самому попало. Ныла каждая косточка. Поддали ему хорошие мужики. Особенно, помнил, старался рыжий целовальник Похабин. Изловчась, даже обмакнул голову Ивана в квашню, в кислое тесто. Пришлось квашню разбить о того же Похабина. Вон стоит, распустил губы, и кафтан на нем лопнутый.
Спросил хрипло:
– Что? Обратно меня? В Тайный приказ? На пытки?
Совсем был готов принять муку, но Паламошный, быстро глянув на господина Чепесюка, тупо, но охотно разъяснил:
– Ты что! Ты нас ведешь, барин!
– Тогда развяжи руки.
Паламошный шевельнуться не успел. Рыжий целовальник, не вставая с колен, метнулся, и руками и зубами, улыбаясь счастливо, сноровисто распустил веревку. Черная ворона, оравшая на дереве, как в горячке, умолкла и с любопытством вывернула голову набок – не выдадут ли ей теперь валяющегося на телеге странного человека?
Нет, никто не собирался выдавать вороне человека.
– Выпить дай, – прохрипел Иван рыжему целовальнику.
– Да как же, барин? – растерялся тот. – Ты столько пил! Никогда я не видел, чтоб столько пили!
– Теперь еще сильнее хочу…
Остановил туманящийся взгляд на Похабине:
– Хочешь со мною, мужик?
– Выпить? – изумился доброте барина рыжий.
– Не выпить, дурак… В Сибирь!… В Сибирь со мною хочешь?… Зачем тебе жить в кафтане посреди мужиков?…
– А-а-а, в Сибирь… – разочарованно протянул целовальник. И вдруг загорелся: – А как прикажешь, барин!
– В для начала прикажу – выпить.
С трудом приподнявшись на локте, Иван перехватил взгляд господина Чепесюка. Вот чего угодно ожидал. Даже укора, презрения, даже брезгливости, но в отталкивающих оловянных глазах господина Чепесюка будто тускло льдинка блеснула, что-то, как усмешка, впервые прострельнуло на малое мгновение, что-то такое, чего он, Иван, пока еще ни разу не видел в глазах господина Чепесюка. Охнув, сел, повел вывихнутым плечом:
– Вот… Хороших мужиков встретил…
– А чего ж, – тупо ответил Паламошный. – В самый раз мужики. Не дали тебе пропасть. Привезли, значит.
– А теперь?… – хрипло переспросил Иван. – Теперь, правда, в Сибирь?…
И посмотрел на господина Чепесюка.
Квадратный, чугунный, в квадратной черной накидке. Видно было, что о Тайном приказе господин Чепесюк даже и не думал. Он то ли впрямь произнес, то ли почудилось Ивану:
– Правда…
Гренадеры братья Агеевы и Потап Маслов внимательно стояли за спиной рыжего. Семен Паламошный тупо усмехался. Наверное, пользуясь своим ложным даром, уже провидел будущее рыжего целовальника.
– …Мы за такое дело! – жалостливо плакался целовальник. – Да мы за такое дело государево слово, захочем, крикнем. По всем пунктам.
Господин Чепесюк сидел на возке и молчал.
Пустыми оловянными глазами господин Чепесюк скучно смотрел поверх головы избитого целовальника, усердно растирающего по лицу кровь. Ошибочно приняв скуку господина Чепесека за некую задумчивость, может, даже за скрытую робость перед обещанным государевым словом, рыжий целовальник подпустил в голос угрожающую нотку:
– Прямо вот так сейчас крикнем! Прямо по всем пунктам!
Господин Чепесюк медленно поднял взгляд на целовальника.
Наверное, Похабин никогда в жизни не видал таких глаз. Всякие битые, изрезанные морды видал, всякие пьяные наглые глаза тоже видал, но таких вот – тусклых, оловянных, не имеющих ни к чему интереса, зато пронизывающих все, как лунный свет, никогда не видал. Враз задохнулся от ужаса. Вдруг до него впервые дошло, что, может, наткнулись они совсем не на того барина, сделали что-то совсем не так, как надо, как-то не так поступили. Не оборачиваясь к телеге, на которой лежал повязанный Крестинин, Похабин упал на колени:
– …Это же беглый барин! Он сам говорил! Так говорил, что идет в сторону Апонии по пустым дорогам, питается милостыней! Мы ж решили обратно его вернуть! Зачем барину одному ходить по дорогам?
Семен Паламошный, тупо усмехаясь и тем пугая рыжего целовальника, негромко сказал:
– Коль в селе Бунькове не сломался паром, ушли бы, потеряли…
И прикрикнул на целовальника:
– Просил о чем барин?
– Да где ж просить? Только дрался шибко, – сказал кто-то из хороших мужиков, столпившихся между братьями Агеевыми и Потапом Масловым, успевшими примкнуть багинеты к ружьям. – Мы и спросить не успели.
– Были при барине деньги? – спросил Паламошный уже строже.
– Так угощал ведь много…
– Я спрашиваю, были при барине деньги?
– Так он хотел заплатить за все… Он ведь беглый барин… Мы только хотели помочь… – рыжий целовальник, снова ошибочно принял молчание господина Чепесюка за вид тайной робости, и подпустил в голос угрозу: – За нами село… Никаких чудес… Как так?… Бить хороших мужиков безвозмездно…
– Молчи! – приказал Паламошный, хорошо научившийся понимать молчание господина Чепесюка. – За тобой село, а за нами казенный обоз. Скоро здесь будет. Там солдатики, служилые люди, пушки, зелье, припасы всякие. Мы не только твой кабак, мы все твое село сроем с земли, а тебя первым отдадим в съезжую. – Паламошный мечтательно полузакрыл глаза: – А через сто лет встанут на здешнем пустыре избы светлые из прозрачного стекла, телеги забегают своим ходом. Хорошая жизнь здесь начнется через сто лет.
И мрачно глянул на сгрудившихся за кабатчиком мужиков:
– Но только через сто лет!… При вас ничего не будет!…
Хорошие мужики окончательно растерялись:
– Так мы чего? Мы только беглого барина привезли? Думали, заплатите хоть немного.
– Ага, привезли, – зловеще подбил итог Паламошный. – Всего обобрали, помяли ребра, ухо надорвали. А еще за усердие требуете денег, будто на продажу привезли барина.
– Так он же буйствовал… Он лавки в кабаке переломал… Мы кричали ему: что, мол, барин, воюешь, как с бусурманами? А он отвечал непотребное, бил нас и ломал лавки…
– Мужика бить – земле легче.
– Может, и так, – снова запричитал Похабин, боясь даже глянуть на молчащего господина Чепесюка и обращаясь исключительно к Паламошному. – Если б не мы, валялся бы барин сейчас в канаве… – И не выдержал, поднял испуганный взгляд на белое, иссеченное шрамами лицо господина Чепесюка, спрашивая при этом исключительно Паламошного: – Чего это он, а?…
– Думает.
– А зачем так бровями ведет?
– Тоже думает.
– Да зачем же так страшно думает?
– А может, хочет порешить вас всех, – объяснил Паламошный. – Вот поставит пушку и сметет все село с земли!
– Да как? – запричитал рыжий целовальник. – Разве ж так можно? Я, например, чахотошный.
– А можно!… – оборвал его Паламошный, быстро взглядывая на господина Чепесюка. – Ты, чахотошный, больше людей не мути… Мы сейчас уходим, так догонишь нас за поскотиной, привезешь чего-нибудь от села. Ну, солонинки там, капусточки, чесноку… Ну, сам знаешь, догадаешься… – И добавил значительно: – Может, простим.
– Так мы что!… – обрадовался, засуетился рыжий целовальник. – Мы подвезем… Мы моментом… Мы понимаем, казенная надобность… Мы на всю сумму подвезем, которую сумму барин потерял… Мы ж не знали… Мы думали, простой беглый барин…
– От кого ж бегать ему? – усмехнулся Паламошный.
– А нам как знать?
Иван, наконец, приоткрыл опухшие глаза.
Он, конечно, все видел и слышал, но смутно, как во сне. Он даже помнил, что действительно бил мужиков, но ведь такое от бесов… Как без их помощи один смог бы побить стольких?… Ему и самому попало. Ныла каждая косточка. Поддали ему хорошие мужики. Особенно, помнил, старался рыжий целовальник Похабин. Изловчась, даже обмакнул голову Ивана в квашню, в кислое тесто. Пришлось квашню разбить о того же Похабина. Вон стоит, распустил губы, и кафтан на нем лопнутый.
Спросил хрипло:
– Что? Обратно меня? В Тайный приказ? На пытки?
Совсем был готов принять муку, но Паламошный, быстро глянув на господина Чепесюка, тупо, но охотно разъяснил:
– Ты что! Ты нас ведешь, барин!
– Тогда развяжи руки.
Паламошный шевельнуться не успел. Рыжий целовальник, не вставая с колен, метнулся, и руками и зубами, улыбаясь счастливо, сноровисто распустил веревку. Черная ворона, оравшая на дереве, как в горячке, умолкла и с любопытством вывернула голову набок – не выдадут ли ей теперь валяющегося на телеге странного человека?
Не ходи подглядывать, не ходи подслушивать игры наши девичьи…
Нет, никто не собирался выдавать вороне человека.
– Выпить дай, – прохрипел Иван рыжему целовальнику.
– Да как же, барин? – растерялся тот. – Ты столько пил! Никогда я не видел, чтоб столько пили!
– Теперь еще сильнее хочу…
Остановил туманящийся взгляд на Похабине:
– Хочешь со мною, мужик?
– Выпить? – изумился доброте барина рыжий.
– Не выпить, дурак… В Сибирь!… В Сибирь со мною хочешь?… Зачем тебе жить в кафтане посреди мужиков?…
– А-а-а, в Сибирь… – разочарованно протянул целовальник. И вдруг загорелся: – А как прикажешь, барин!
– В для начала прикажу – выпить.
С трудом приподнявшись на локте, Иван перехватил взгляд господина Чепесюка. Вот чего угодно ожидал. Даже укора, презрения, даже брезгливости, но в отталкивающих оловянных глазах господина Чепесюка будто тускло льдинка блеснула, что-то, как усмешка, впервые прострельнуло на малое мгновение, что-то такое, чего он, Иван, пока еще ни разу не видел в глазах господина Чепесюка. Охнув, сел, повел вывихнутым плечом:
– Вот… Хороших мужиков встретил…
– А чего ж, – тупо ответил Паламошный. – В самый раз мужики. Не дали тебе пропасть. Привезли, значит.
– А теперь?… – хрипло переспросил Иван. – Теперь, правда, в Сибирь?…
И посмотрел на господина Чепесюка.
Квадратный, чугунный, в квадратной черной накидке. Видно было, что о Тайном приказе господин Чепесюк даже и не думал. Он то ли впрямь произнес, то ли почудилось Ивану:
– Правда…
Глава IV. Доезды
1
– …Ты, барин, морду не вороти. Я для тебя говорю. Надо будет, возьмусь за сабельку, а надо, и за топор. Неважно, что голова болит, главное, совесть чистая. Я везде защищу тебя. Похабин плохо не служит. Ты, барин, как на человека посмотрел на меня, на то у меня нет обид, даже напротив, так что слушай внимательно. Похабин плохому не научит, не даст барину умереть. Даже если захочешь, не даст. Со мной, барин, дойдешь до самого края земли, никак не ближе. Ты ведь не простой барин. Я вижу. Ты только с виду кажешься простым. Вон господин Чепесюк едет в возке, он тоже совсем не простой барин. Он даже не смотрит на тебя никогда, а все равно на тебя трудится, барин. Я вижу. Не ты на него трудишься, а он на тебя. Похабин разницу знает. Вот и суди отсюда, кто проще? Господину Чепесюку наверху, наверное, приказали, господин Чепесюк нам вниз приказывает, а все равно трудится господин Чепесюк на тебя. Похабин все видит. Есть в тебе, барин, тайна. – Похабин изумленно присвистнул и на всякий случай предупредил: – А если суждено тебе умереть, при мне умрешь – хорошо, весело, без позора.
Вспомнил, изумленно вскинул рыжие брови:
– Такой тихий барин, а горазд махаться кулаками! Будто самого Люцыпера секлетарь. Наши мужики к такому не привыкли, думали – не боец, думали – легко оберем тихого барина, а потом выдадим тому же господину Чепесюку за небольшую сумму.
Нахмурился:
– Ты, барин, многое делаешь не так. Я, барин, буду тебя учить. Ты в Якуцк придешь знающим человеком. Я же вижу, что никто не занимается тобой, барин. Вон гренадеры должны стоять перед тобой по струнке, а они переминаются с ноги на ногу, а потом смеются за твоей спиной, непонятно называют Пробиркой. По всем статьям гренадеры должны слушаться тебя, а они морды воротят. Какое дело ни возникло, даже если схватит живот, бегут не к тебе, бегут непременно к господину Чепесюку. А господин Чепесюк, так скажу, барин, он тоже внимательно присматривается к тебе. Похабин лишнего не скажет. Я до смерти боюсь господина Чепесюка, барин, но господин Чепесюк внимательно присматривается к тебе. Наверное, ты ему нравишься, иначе давно бы казнил тебя. Такому, как господин Чепесюк, казнить кого-нибудь – совсем плевое дело. А тебя он почему-то никому не дает в обиду. Вроде не проявляет к тебе интереса, а в обиду не дает. Почему так, барин?
– Ну, как, – выдохнул Иван. – Я отряд веду.
– Ага, ведешь. По бумагам! – презрительно отмахнулся Похабин. – Если бы ты вел отряд, барин, в отряде все было бы пропито. Если господин Чепесюк захочет, он порвет бумаги, а тебя посадит на кол.
– Молчи, Похабин! Хочется язык почесать, поговори с господином Чепесюком.
– Ты што, барин! – испугался Похабин. – Я невыносимой храбрости человек, но господину Чепесюку сразу верю на слово. Что бы он ни сказал, я ему сразу верю. Чувствую, что господин Чепесюк не только военный господин, но еще и тайный. Совсем прямо держится, и табакерка у него, сам видел, сработана самим царем. За какие-то большие заслуги государь лично подарил табакерку господину Чепесюку. Видать, заслужил господин Чепесюк. И морда у него вся в шрамах, как у морского зверя.
Вздохнул завистливо:
– У господина Чепесюка две пары часов, а одни – морские. Мне так сказал Потап Маслов. У господина Чепесюка серебряная лохань с рукомойником, а тебе, барин, умываться дают из кружки. У господина Чепесюка нож в серебре, специальная ложка, серебряный поднос с двумя серебряными чарками, и шпага с тяжелой рукояткой, а у тебя, барин? Страшно подумать, что было бы с тобой, двинься ты в Сибирь без господина Чепесюка. Лежал бы давно в земле под тяжелым камнем. А ведь ты, барин, человек способный, в тебе тоже есть тайна. Вот и значит, барин, что надо кончать с винцом. Похабин лишнего не придумает. Будешь умываться, посмотри в таз. Вон какой стал – дряблый, как гриб, тощий. На короткую драку в кабаке тебя еще хватает, а если всерьез помахать сабелькой, сомлеешь, барин.
– А зачем махать сабелькой?
– Как зачем? Вот войдем в глухие леса, бросятся на обоз варнаки да дикующие!
– На лохань-то серебряную?
– И на лохань! – озлился Похабин. – Увидишь, барин, места скоро пойдут совсем дикие. В тех местах, барин, не только винца не сыскать, там духу русского не сыщешь!
– Молчи, Похабин! – выдохнул Иван. – Не рви душу.
– Не буду молчать, – жестоко отрезал Похабин. – Ты в Тобольске, барин, все выпил, все съел, всех поставил на уши. Стыдно оборачиваться в сторону Тобольска. Так что, до Якуцка теперь ни капли. Я, барин, сам далеко ходил, знаю: слабый в Сибири не жилец, он далеко не идет, погибает в пути. Винцо, барин, не прибавляет сил.
– Молчи, Похабин!
Похабин хмыкнул, приотвернулся, но не замолчал:
– Ты на меня погляди, барин. Меня тоже губило винцо. Я по Сибири ходил не мало, накопил мяхкой рухляди, богатым вернулся в Россию. Думал, сяду в тихом месте, и последнюю жизнь проживу спокойно. Поехал поближе к своим местам. Я ведь из Коломенского уезда, барин. Остановился в Клетовке, как человек. Местный барин долго меня обхаживал, ходил вокруг, присматривался. А потом присмотрелся, и так это, барин, спрашивает по-доброму: а ты из каких, душа-человек, как пишется твоя фамилия? Мне бы, дураку, соврать, да пьян был, душа нараспашку. Так и ответил, что себя не стыжусь, что, значит, я из Похабиных. А добрый барин пьет да смеется – это, мол, из каких Похабиных? Из тех самых, коломенских? А как же, говорю с гордостью, непременно из них! Ну, тогда точно, сказал добрый барин, я тебя узнал. Ты Похабин. И отец твой был Похабиным. И еще твой дед Похабин бегал от моего родителя! И позвал солдат. Увезли меня в суд, приказали отдаться барину, да дал бог удачи – сбежал из суда. Беглых ведь нынче возвращают, барин. Или берут в солдаты. Это мне повезло, что я встретил тебя. Правда, барин, и тебе повезло. Я теперь тебе умереть не дам. Но и пить тоже не дам. Понадобится, скажу господину Чепесюку, мы тебя привяжем к телеге.
Вспомнил, изумленно вскинул рыжие брови:
– Такой тихий барин, а горазд махаться кулаками! Будто самого Люцыпера секлетарь. Наши мужики к такому не привыкли, думали – не боец, думали – легко оберем тихого барина, а потом выдадим тому же господину Чепесюку за небольшую сумму.
Нахмурился:
– Ты, барин, многое делаешь не так. Я, барин, буду тебя учить. Ты в Якуцк придешь знающим человеком. Я же вижу, что никто не занимается тобой, барин. Вон гренадеры должны стоять перед тобой по струнке, а они переминаются с ноги на ногу, а потом смеются за твоей спиной, непонятно называют Пробиркой. По всем статьям гренадеры должны слушаться тебя, а они морды воротят. Какое дело ни возникло, даже если схватит живот, бегут не к тебе, бегут непременно к господину Чепесюку. А господин Чепесюк, так скажу, барин, он тоже внимательно присматривается к тебе. Похабин лишнего не скажет. Я до смерти боюсь господина Чепесюка, барин, но господин Чепесюк внимательно присматривается к тебе. Наверное, ты ему нравишься, иначе давно бы казнил тебя. Такому, как господин Чепесюк, казнить кого-нибудь – совсем плевое дело. А тебя он почему-то никому не дает в обиду. Вроде не проявляет к тебе интереса, а в обиду не дает. Почему так, барин?
– Ну, как, – выдохнул Иван. – Я отряд веду.
– Ага, ведешь. По бумагам! – презрительно отмахнулся Похабин. – Если бы ты вел отряд, барин, в отряде все было бы пропито. Если господин Чепесюк захочет, он порвет бумаги, а тебя посадит на кол.
– Молчи, Похабин! Хочется язык почесать, поговори с господином Чепесюком.
– Ты што, барин! – испугался Похабин. – Я невыносимой храбрости человек, но господину Чепесюку сразу верю на слово. Что бы он ни сказал, я ему сразу верю. Чувствую, что господин Чепесюк не только военный господин, но еще и тайный. Совсем прямо держится, и табакерка у него, сам видел, сработана самим царем. За какие-то большие заслуги государь лично подарил табакерку господину Чепесюку. Видать, заслужил господин Чепесюк. И морда у него вся в шрамах, как у морского зверя.
Вздохнул завистливо:
– У господина Чепесюка две пары часов, а одни – морские. Мне так сказал Потап Маслов. У господина Чепесюка серебряная лохань с рукомойником, а тебе, барин, умываться дают из кружки. У господина Чепесюка нож в серебре, специальная ложка, серебряный поднос с двумя серебряными чарками, и шпага с тяжелой рукояткой, а у тебя, барин? Страшно подумать, что было бы с тобой, двинься ты в Сибирь без господина Чепесюка. Лежал бы давно в земле под тяжелым камнем. А ведь ты, барин, человек способный, в тебе тоже есть тайна. Вот и значит, барин, что надо кончать с винцом. Похабин лишнего не придумает. Будешь умываться, посмотри в таз. Вон какой стал – дряблый, как гриб, тощий. На короткую драку в кабаке тебя еще хватает, а если всерьез помахать сабелькой, сомлеешь, барин.
– А зачем махать сабелькой?
– Как зачем? Вот войдем в глухие леса, бросятся на обоз варнаки да дикующие!
– На лохань-то серебряную?
– И на лохань! – озлился Похабин. – Увидишь, барин, места скоро пойдут совсем дикие. В тех местах, барин, не только винца не сыскать, там духу русского не сыщешь!
– Молчи, Похабин! – выдохнул Иван. – Не рви душу.
– Не буду молчать, – жестоко отрезал Похабин. – Ты в Тобольске, барин, все выпил, все съел, всех поставил на уши. Стыдно оборачиваться в сторону Тобольска. Так что, до Якуцка теперь ни капли. Я, барин, сам далеко ходил, знаю: слабый в Сибири не жилец, он далеко не идет, погибает в пути. Винцо, барин, не прибавляет сил.
– Молчи, Похабин!
Похабин хмыкнул, приотвернулся, но не замолчал:
– Ты на меня погляди, барин. Меня тоже губило винцо. Я по Сибири ходил не мало, накопил мяхкой рухляди, богатым вернулся в Россию. Думал, сяду в тихом месте, и последнюю жизнь проживу спокойно. Поехал поближе к своим местам. Я ведь из Коломенского уезда, барин. Остановился в Клетовке, как человек. Местный барин долго меня обхаживал, ходил вокруг, присматривался. А потом присмотрелся, и так это, барин, спрашивает по-доброму: а ты из каких, душа-человек, как пишется твоя фамилия? Мне бы, дураку, соврать, да пьян был, душа нараспашку. Так и ответил, что себя не стыжусь, что, значит, я из Похабиных. А добрый барин пьет да смеется – это, мол, из каких Похабиных? Из тех самых, коломенских? А как же, говорю с гордостью, непременно из них! Ну, тогда точно, сказал добрый барин, я тебя узнал. Ты Похабин. И отец твой был Похабиным. И еще твой дед Похабин бегал от моего родителя! И позвал солдат. Увезли меня в суд, приказали отдаться барину, да дал бог удачи – сбежал из суда. Беглых ведь нынче возвращают, барин. Или берут в солдаты. Это мне повезло, что я встретил тебя. Правда, барин, и тебе повезло. Я теперь тебе умереть не дам. Но и пить тоже не дам. Понадобится, скажу господину Чепесюку, мы тебя привяжем к телеге.