Страница:
Сам князец Туга ходил в богатой одежде, но неряшливо. Убив нерпушку, непременно взваливал прямо на плечо, не боялся испачкаться.
Одно утешение было у маиора: робкий апонец Сан.
Недалеко от деревни в устье речушки выбросило бурей на камни апонскую бусу. Оказались на ней несколько робких мореходов. Попав к князцу Туге, рассказали, что путь их лежал из города Сатцума в город Еддо, но буря вынесла бусу в море, где несчастных носило двадцать восемь дней. Из-за сильного ветра, боясь крушения, апонцы побросили за борт все товары, снасти, якоря, срубили мачту. Пищу, полотно, писчую бумагу, шелк, обувь – все выбросили за борт, плача и утирая кулачками робкие слезы. Под конец руль оторвало. Все же бог моря Фандома расслышал сквозь бурю робкие голоса. Вняв просьбам, выбросил бусу на Пурумушир. Некоторых апонцев дикующие сразу убили, а трое сами умерли через некоторое время от непривычной кислой пищи. Только Сан выжил. По робости своей не винил апонского бога в произошедшем. Они ведь, апонские мореплаватели, обращаясь с мольбой, просили у Фандомы не вкусной и полезной пищи на острове, а просто спасения. Вот бог моря Фандома их и спас. Хорошо, что еще не рассердился на то, что не всегда держали бусу в чистоте. Если по правде, то иногда буса бывала столь грязной, что по чистой воде плыла как бы в окружении грязного и жирного пятна.
Холопствовал апонец у того же местного князца Туги.
Неукротимый маиор, скоро придя в себя и вспомнив о своей официи, будто бы быстро научил апонца некоторым сильным русским словам. Дивясь робости апонца, твердо пообещал – спасу тебя! И такая сила и неукротимость прозвучали в голосе маиора Саплина, что с тех пор, глядя на него, апонец всегда низко кланялся и тряс косичкой. Кланялся даже ниже, чем своему прямому хозяину дикующему князцу Туге.
Вечерами у огня разговаривали о многом.
«Вот ты, Сан, апонец. Я, тебя увидев, сразу понял, что ты апонец. Я, Сан, любую нацию определяю на глазок. Нам с тобой надо дружить. Ты с апонской стороны, а я с русской. Без принсипов, Сан, нельзя. Без принсипов легко впасть в десперацию. Говорят, Сан, есть в Апонии гора из серебра, много о ней наслышан. Знаешь такое место?»
Робкий апонец, конечно, знал.
Низко кланяясь, тряся косичкой, заверял: «Есть такое место на острове». Но на каком именно, сказать не мог, только кланялся и показывал рукой на юг.
Дикующий князец Туга с интересом прислушивался к рассказам холопов.
Сильно своих холопов он не притеснял, только несколько дивился их дикости и отсталости, а еще их больному воображению. Строя значительные гримасы, выслушивал дикие сказки про каменные города, про большие мосты над большими реками, про большие коляски с колесами, влекомые настоящими живыми животными, на ногах которых есть специальные роговые наросты. Вот какие необычные фантазии! – хвастался дикующий князец перед заглядывающими к нему родимцами.
«Если слезы мои собрать, большую корчагу наполнить можно…», – жаловался, рассказывая, маиор. В тяжкой невольной жизни с Саном сдружился, стали они как схимники, известные особенными подвигами – тел своих почти не мыли, питались рыбой, жили под балаганом, как псы, а дикующий князец Туга будто бы и уважал их, но ведь и смеялся над фантазиями. А еще почему-то во снах стал являться неукротимому маиору Саплину убитый на Камчатке прикащик Волотька Атласов, с которым маиор встречался когда-то в Москве в гостеприимном доме думного дьяка Кузьмы Петровича Матвеева.
Придет во сне, сядет на корточки и молчит.
Глаза синие, светел волосом. Смотрит и жалуется молчаливо. Вот, дескать, маиор, зарезали меня воры, умер без покаяния. И не только жалуется, но еще и укоряет маиора. Вот, дескать, ты – герой свейской войны, человек, сильно отличенный государем, так почему не смог разгадать суть подлого монаха Игнашки? Как укрылся смердящий ад от твоего чистого взгляда? Как мог допустить, что до сих пор ходит по земле подлый убивца?
Маиор сперва защищался: откуда ж, мол, знать мне про то, Волотька? Даже сам упрекал прикащика: ты, Волотька, сам имел в сердце жесточь. Вот Данила Беляев тоже умер без покаяния. А это ты зарубил его палашом.
Убиенный прикащик понимающе кивал светлой кудрявой головой, но твердил одно: убит я.
Совсем замучил.
Маиор даже спать стал бояться.
И боялся, пока не научил его робкий апонец Сан некоторой восточной хитрости. Ты, дескать, когда придет твой мертвец, сразу крикни ему в лицо – ступай прочь, поймаю я твоего убивцу! И когда так научил, стало маиору многое ясно. По крайней мере, окончательно понял, что, наверное, это и поп поганый Игнашка резал Волотьку Атласова среди других. Потому, дождавшись казачьего голову в очередной раз, прямо крикнул в лицо: «Уймись, Волотька! Дай спать. Поймаю я твоего убивцу!»
«Тогда спи, – обрадовался Атласов. – Верю тебе». И загадочно наказал: «Только не привыкай к холопству». Кивнул, и больше не появлялся.
А еще через месяц в бурную ночь, в гневе и в отчаянии, помня наказ прикащика Атласова, неукротимый маиор зарезал ножом глупого дикующего князца Тугу, забрал послушного апонца и некоторые припасы, и, как был в тряпье да с грязным париком на тугой голове, бежал на байдаре в море.
Глава IV. Все украшения земли
1
2
3
Одно утешение было у маиора: робкий апонец Сан.
Недалеко от деревни в устье речушки выбросило бурей на камни апонскую бусу. Оказались на ней несколько робких мореходов. Попав к князцу Туге, рассказали, что путь их лежал из города Сатцума в город Еддо, но буря вынесла бусу в море, где несчастных носило двадцать восемь дней. Из-за сильного ветра, боясь крушения, апонцы побросили за борт все товары, снасти, якоря, срубили мачту. Пищу, полотно, писчую бумагу, шелк, обувь – все выбросили за борт, плача и утирая кулачками робкие слезы. Под конец руль оторвало. Все же бог моря Фандома расслышал сквозь бурю робкие голоса. Вняв просьбам, выбросил бусу на Пурумушир. Некоторых апонцев дикующие сразу убили, а трое сами умерли через некоторое время от непривычной кислой пищи. Только Сан выжил. По робости своей не винил апонского бога в произошедшем. Они ведь, апонские мореплаватели, обращаясь с мольбой, просили у Фандомы не вкусной и полезной пищи на острове, а просто спасения. Вот бог моря Фандома их и спас. Хорошо, что еще не рассердился на то, что не всегда держали бусу в чистоте. Если по правде, то иногда буса бывала столь грязной, что по чистой воде плыла как бы в окружении грязного и жирного пятна.
Холопствовал апонец у того же местного князца Туги.
Неукротимый маиор, скоро придя в себя и вспомнив о своей официи, будто бы быстро научил апонца некоторым сильным русским словам. Дивясь робости апонца, твердо пообещал – спасу тебя! И такая сила и неукротимость прозвучали в голосе маиора Саплина, что с тех пор, глядя на него, апонец всегда низко кланялся и тряс косичкой. Кланялся даже ниже, чем своему прямому хозяину дикующему князцу Туге.
Вечерами у огня разговаривали о многом.
«Вот ты, Сан, апонец. Я, тебя увидев, сразу понял, что ты апонец. Я, Сан, любую нацию определяю на глазок. Нам с тобой надо дружить. Ты с апонской стороны, а я с русской. Без принсипов, Сан, нельзя. Без принсипов легко впасть в десперацию. Говорят, Сан, есть в Апонии гора из серебра, много о ней наслышан. Знаешь такое место?»
Робкий апонец, конечно, знал.
Низко кланяясь, тряся косичкой, заверял: «Есть такое место на острове». Но на каком именно, сказать не мог, только кланялся и показывал рукой на юг.
Дикующий князец Туга с интересом прислушивался к рассказам холопов.
Сильно своих холопов он не притеснял, только несколько дивился их дикости и отсталости, а еще их больному воображению. Строя значительные гримасы, выслушивал дикие сказки про каменные города, про большие мосты над большими реками, про большие коляски с колесами, влекомые настоящими живыми животными, на ногах которых есть специальные роговые наросты. Вот какие необычные фантазии! – хвастался дикующий князец перед заглядывающими к нему родимцами.
«Если слезы мои собрать, большую корчагу наполнить можно…», – жаловался, рассказывая, маиор. В тяжкой невольной жизни с Саном сдружился, стали они как схимники, известные особенными подвигами – тел своих почти не мыли, питались рыбой, жили под балаганом, как псы, а дикующий князец Туга будто бы и уважал их, но ведь и смеялся над фантазиями. А еще почему-то во снах стал являться неукротимому маиору Саплину убитый на Камчатке прикащик Волотька Атласов, с которым маиор встречался когда-то в Москве в гостеприимном доме думного дьяка Кузьмы Петровича Матвеева.
Придет во сне, сядет на корточки и молчит.
Глаза синие, светел волосом. Смотрит и жалуется молчаливо. Вот, дескать, маиор, зарезали меня воры, умер без покаяния. И не только жалуется, но еще и укоряет маиора. Вот, дескать, ты – герой свейской войны, человек, сильно отличенный государем, так почему не смог разгадать суть подлого монаха Игнашки? Как укрылся смердящий ад от твоего чистого взгляда? Как мог допустить, что до сих пор ходит по земле подлый убивца?
Маиор сперва защищался: откуда ж, мол, знать мне про то, Волотька? Даже сам упрекал прикащика: ты, Волотька, сам имел в сердце жесточь. Вот Данила Беляев тоже умер без покаяния. А это ты зарубил его палашом.
Убиенный прикащик понимающе кивал светлой кудрявой головой, но твердил одно: убит я.
Совсем замучил.
Маиор даже спать стал бояться.
И боялся, пока не научил его робкий апонец Сан некоторой восточной хитрости. Ты, дескать, когда придет твой мертвец, сразу крикни ему в лицо – ступай прочь, поймаю я твоего убивцу! И когда так научил, стало маиору многое ясно. По крайней мере, окончательно понял, что, наверное, это и поп поганый Игнашка резал Волотьку Атласова среди других. Потому, дождавшись казачьего голову в очередной раз, прямо крикнул в лицо: «Уймись, Волотька! Дай спать. Поймаю я твоего убивцу!»
«Тогда спи, – обрадовался Атласов. – Верю тебе». И загадочно наказал: «Только не привыкай к холопству». Кивнул, и больше не появлялся.
А еще через месяц в бурную ночь, в гневе и в отчаянии, помня наказ прикащика Атласова, неукротимый маиор зарезал ножом глупого дикующего князца Тугу, забрал послушного апонца и некоторые припасы, и, как был в тряпье да с грязным париком на тугой голове, бежал на байдаре в море.
Глава IV. Все украшения земли
1
Прямо днем сорвалась с неба, все вокруг ослепив невероятным светом, яркая, как солнце, звезда. Будто пушка ударила, а потом музыка странная взволновала сгустившийся плотный воздух, темный, но весь изнутри лучащийся призрачным голубым светом.
Длинно вспыхивали, идя к берегу, волны.
Иван перекрестился: считать ли падение звезды знаком? А если считать, то добрый ли знак?
Обернувшись, увидел господина Чепесюка.
Господин Чепесюк стоял на высоком камне, смотрел на море в сторону России, но ничего, конечно, не видел – пусто. Ни лодочки русской, ни апонского паруса, ни даже облачка, чтобы оно было таким же плоским и серым, как облачки над потерянным в пространстве и во времени Санкт-Петербурхом. Стоял господин Чепесюк, молча думал, может, о всех украшениях земли, которые им пришлось увидеть…
А и то, многое видели…
Огнедышащие горы, и морские течения, и стеклянные луны медуз в вечереющих волнах… Островерхие сопки, усыпанные снегом под самое небо, а то целый огромный горный хребет в седом инее, на котором скользят, разбиваются насмерть лошади… А то опять море, так широко открывающееся с такого вот перевала, что от его широты страшно спирает дыхание…
Пожилая птица неспешно присела на ветку корявой сосенки, так же неспешно присмотрелась к господину Чепесюку, и вскрикнула изумленно. Зная привычку господина Чепесюка всегда держаться как бы в стороне, Иван хотел отвернуться, оставить его наедине с пожилой птицей, однако господин Чепесюк перехватил его взгляд. Ничего особенного Иван не отметил, – привычные тьма и бездна, но вдруг пахнуло на Ивана чем-то непонятным, даже ужасным, прощальным, будто, перехватывая его взгляд, господин Чепесюк к чему-то примеривался в Иване, что-то искал в нем.
Сердце защемило.
Вот почему не спит ночами господин Чепесюк? Какую тайну хранит его жестоко изрубленное лицо? Почему именно он послан Усатым искать гору серебра? Почему упала днем яркая звезда с неба? Почему плотный воздух над островом до сих пор взволнован неясной музыкой? Наконец, почему даже неспешная пожилая птица смотрит на господина Чепесюка с изумлением?
Длинно вспыхивали, идя к берегу, волны.
Иван перекрестился: считать ли падение звезды знаком? А если считать, то добрый ли знак?
Обернувшись, увидел господина Чепесюка.
Господин Чепесюк стоял на высоком камне, смотрел на море в сторону России, но ничего, конечно, не видел – пусто. Ни лодочки русской, ни апонского паруса, ни даже облачка, чтобы оно было таким же плоским и серым, как облачки над потерянным в пространстве и во времени Санкт-Петербурхом. Стоял господин Чепесюк, молча думал, может, о всех украшениях земли, которые им пришлось увидеть…
А и то, многое видели…
Огнедышащие горы, и морские течения, и стеклянные луны медуз в вечереющих волнах… Островерхие сопки, усыпанные снегом под самое небо, а то целый огромный горный хребет в седом инее, на котором скользят, разбиваются насмерть лошади… А то опять море, так широко открывающееся с такого вот перевала, что от его широты страшно спирает дыхание…
Пожилая птица неспешно присела на ветку корявой сосенки, так же неспешно присмотрелась к господину Чепесюку, и вскрикнула изумленно. Зная привычку господина Чепесюка всегда держаться как бы в стороне, Иван хотел отвернуться, оставить его наедине с пожилой птицей, однако господин Чепесюк перехватил его взгляд. Ничего особенного Иван не отметил, – привычные тьма и бездна, но вдруг пахнуло на Ивана чем-то непонятным, даже ужасным, прощальным, будто, перехватывая его взгляд, господин Чепесюк к чему-то примеривался в Иване, что-то искал в нем.
Сердце защемило.
Вот почему не спит ночами господин Чепесюк? Какую тайну хранит его жестоко изрубленное лицо? Почему именно он послан Усатым искать гору серебра? Почему упала днем яркая звезда с неба? Почему плотный воздух над островом до сих пор взволнован неясной музыкой? Наконец, почему даже неспешная пожилая птица смотрит на господина Чепесюка с изумлением?
2
По неширокой, но нахоженной тропе поднялись так высоко, что берег остался внизу, как бы в провале.
Гора, похожая на заиндевевшую воронку, как всегда, была вдета острой вершиной в белое колечко тумана, а, может, светлого дыма. За нею истаяли летний балаган и полуземлянка сердитого духа Уни-Камуя со всем добром и тремя переменными женами. Всю ночь перебирая немудреное добро, неукротимый маиор в итоге взял с собой только некоторую лаковую посуду, три квадратных пластинки черного серебра с таинственными знаками, широкий веер, расписанный сказочными птицами и растениями, да кривую апонскую сабельку.
Подумав, бросил в мешок единственную имевшуюся у него апонскую книгу: белые рисовые листы, а по белым рисовым листам будто следы странных птиц, на редкость хитрые знаки. Никаких литер, только хитрые знаки. А между знаками немногие рисунки – то косоглазые люди с кривыми, как колеса, ногами, очень хищные на взгляд и нисколько не робкие, даже наоборот; то красивая морская трава, красиво выброшенная волнами на морской берег; то пенный морской вал, пенно и высоко, как гора, накатывающийся на белые пески.
Все остальное добро маиор решил забрать позже, когда будет отбита буса.
Отбирая нужное, впал в олтерацию, несмотря на прирожденную твердость характера. Вот он кто, маиор Саплин? А он, маиор Саплин, военный человек. Он лично государем приставлен к горе Селебен, охранять серебро. Он несколько лет верно несет службу, не жалуется, время проводит не в задумчивых экзерцициях, потому апонцы и перестали подходить к острову. А раз направил маиора Саплина к горе серебра государь, то только сам государь и может снять его с поста. Ведь отправляя маиора на край земли, государь прямо сказал: терпи, дескать! Вот война кончится, пришлю за тобой русский корабль. Тогда горные рабочие пробьют в горе шурфы, нарежут много пластин серебра, а военные люди покорят окрестности. Вот тогда, маиор, можно будет тебе вернуться в Россию.
А где приказ государя? Где военный русский корабль? Не рассердится ли государь, увидев без приказа вернувшегося маиора?
Отчаявшись убедить неукротимого маиора, Иван решил пустить в ход последний самый сильный довод: знаю, знаю, мол, маиор, хочешь задержаться на острове. Только ведь не ради серебра, не гора Селебен увлекает тебя, а дикующие девки! Не хочешь ты оставить некрещеных переменных жен, оттого и не спешишь в Россию!
Сильный довод, но и опасный.
В неукротимости своей маиор мог не посмотреть на то, что Иван его родственник. Вполне мог уколоть кривой апонской саблей или натравить на него воинственную Афаку, а то и всех сразу переменных жен.
Впрочем, обошлось.
Сам господин Чепесюк проявил интерес к маиору.
Неизвестно, о чем говорили господин Чепесюк и неукротимый маиор Саплин, укрывшись за корявой, как жизнь простого казака, сосной. Неизвестно, говорили ли вообще. Но в летний балаган неукротимый маиор вернулся совсем успокоенным. Он насвистывал военный марш и строго прикрикивал на рыдающих Афаку, Заагшем и Казукч, Плачущую. А Ивану крикнул весело: «Повесим скоро попа поганого! Может, завтра!»
Такой срок дал на осуществление мечты.
Сейчас, взойдя на плечо горы, Иван задохнулся.
Так широко распахнулся мир, что уже не вмещался в дыхание. Приходилось жадно хватать воздух губами, но, опять же, не потому, что забрались высоко, под самое небо, а потому, что вид широкого моря, остро разрубленного внизу длинным каменным мысом, пьянил сильнее вина.
А, может, не одно море было?
Может, это два разных моря омывали берега острова?
Может, на юге, там, где вонзались в небо три грозных вершины, посыпанные серым печальным пеплом, голые, без единого кустика на склонах, может, за теми пепельными горами лежала уже Апония? Может, ее видно с тех гор? Может, видны рыжие потрепанные ветрами сосны и каменные города? И робкие жители в халатах-хирамоно, в тапочках на одну левую ногу?
– Где следы дикующих? Почему не видно следов? – дивился Иван, приглядываясь к узкой тропе. – Не смята трава, камни не потревожены…
Уверенно ступая по камням, маиор Саплин ответил:
– Следы увидишь у моря. Здесь я воспретил всему живому ходить.
Взяв перевал, спустились в долину, где по левую руку сразу резко возвысились ужасные скалистые обрывы, изрезанные водой, сырые от сочащейся влаги, а от того поблескивающие, как огромные зеленоватые зеркала, а по правую руку туманился чудовищный провал под землю, будто сама земля, ахнув, просела, образовав такой чудовищный провал со стенами, отвесно падающими вниз, полосатыми, разного цвета, а совсем далеко внизу взгляд неясно угадывал в колеблющейся голубоватой дымке неяркое водяное сердечко бирюзового озерца, над которым бесшумно клубился и пыхал пар, как будто то озеро кипятили.
– А оно и вправду кипит, – объяснил маиор Саплин. – Так сильно кипит, что в воде можно варить мясо. Только такое мясо есть нельзя, все покрывается оно вредной накипью.
Смеясь, крикнул по-русски:
– Хочешь в Апонию, Сан?
И без того согбенный апонец, улыбаясь, начал кланяться быстро, как бамбук под ветром.
– Вот видишь, – безжалостно сказал маиор. – Ты, Сан, хочешь в Апонию, а пойдешь со мною в Россию, то есть совсем в другую сторону. Так жизнь, Сан, устроена. – Вздохнув, добавил: – Я вот шведа бил истово… Знал, когда победим – отдохну в деревеньке, непременно, считал, крепкую деревеньку получу от государя… А что на деле? На краю земли охраняю гору серебра… Так и ты, Сан. Плыл на бусе, хотел обобрать дикующих и быстро вернуться к себе в Апонию богатым, а тебя вон куда занесло!…
Пообещал:
– А занесет еще дальше!… Повезу тебя, Сан, в Россию… В Санкт-Петербурхе представлю самому государю. Будешь учить русских гардемаринов апонскому языку. Мы скоро, Сан, широко распространимся по всему миру.
Мечтательно прикрыл неукротимые глаза:
– И по суше распространимся. И по морям… От Балтийских волн до сказочной Америки… И на юг, где моря теплые. Плохо, что ль, омыть пыльные сапоги в таких теплых морях?…
Гора, похожая на заиндевевшую воронку, как всегда, была вдета острой вершиной в белое колечко тумана, а, может, светлого дыма. За нею истаяли летний балаган и полуземлянка сердитого духа Уни-Камуя со всем добром и тремя переменными женами. Всю ночь перебирая немудреное добро, неукротимый маиор в итоге взял с собой только некоторую лаковую посуду, три квадратных пластинки черного серебра с таинственными знаками, широкий веер, расписанный сказочными птицами и растениями, да кривую апонскую сабельку.
Подумав, бросил в мешок единственную имевшуюся у него апонскую книгу: белые рисовые листы, а по белым рисовым листам будто следы странных птиц, на редкость хитрые знаки. Никаких литер, только хитрые знаки. А между знаками немногие рисунки – то косоглазые люди с кривыми, как колеса, ногами, очень хищные на взгляд и нисколько не робкие, даже наоборот; то красивая морская трава, красиво выброшенная волнами на морской берег; то пенный морской вал, пенно и высоко, как гора, накатывающийся на белые пески.
Все остальное добро маиор решил забрать позже, когда будет отбита буса.
Отбирая нужное, впал в олтерацию, несмотря на прирожденную твердость характера. Вот он кто, маиор Саплин? А он, маиор Саплин, военный человек. Он лично государем приставлен к горе Селебен, охранять серебро. Он несколько лет верно несет службу, не жалуется, время проводит не в задумчивых экзерцициях, потому апонцы и перестали подходить к острову. А раз направил маиора Саплина к горе серебра государь, то только сам государь и может снять его с поста. Ведь отправляя маиора на край земли, государь прямо сказал: терпи, дескать! Вот война кончится, пришлю за тобой русский корабль. Тогда горные рабочие пробьют в горе шурфы, нарежут много пластин серебра, а военные люди покорят окрестности. Вот тогда, маиор, можно будет тебе вернуться в Россию.
А где приказ государя? Где военный русский корабль? Не рассердится ли государь, увидев без приказа вернувшегося маиора?
Отчаявшись убедить неукротимого маиора, Иван решил пустить в ход последний самый сильный довод: знаю, знаю, мол, маиор, хочешь задержаться на острове. Только ведь не ради серебра, не гора Селебен увлекает тебя, а дикующие девки! Не хочешь ты оставить некрещеных переменных жен, оттого и не спешишь в Россию!
Сильный довод, но и опасный.
В неукротимости своей маиор мог не посмотреть на то, что Иван его родственник. Вполне мог уколоть кривой апонской саблей или натравить на него воинственную Афаку, а то и всех сразу переменных жен.
Впрочем, обошлось.
Сам господин Чепесюк проявил интерес к маиору.
Неизвестно, о чем говорили господин Чепесюк и неукротимый маиор Саплин, укрывшись за корявой, как жизнь простого казака, сосной. Неизвестно, говорили ли вообще. Но в летний балаган неукротимый маиор вернулся совсем успокоенным. Он насвистывал военный марш и строго прикрикивал на рыдающих Афаку, Заагшем и Казукч, Плачущую. А Ивану крикнул весело: «Повесим скоро попа поганого! Может, завтра!»
Такой срок дал на осуществление мечты.
Сейчас, взойдя на плечо горы, Иван задохнулся.
Так широко распахнулся мир, что уже не вмещался в дыхание. Приходилось жадно хватать воздух губами, но, опять же, не потому, что забрались высоко, под самое небо, а потому, что вид широкого моря, остро разрубленного внизу длинным каменным мысом, пьянил сильнее вина.
А, может, не одно море было?
Может, это два разных моря омывали берега острова?
Может, на юге, там, где вонзались в небо три грозных вершины, посыпанные серым печальным пеплом, голые, без единого кустика на склонах, может, за теми пепельными горами лежала уже Апония? Может, ее видно с тех гор? Может, видны рыжие потрепанные ветрами сосны и каменные города? И робкие жители в халатах-хирамоно, в тапочках на одну левую ногу?
– Где следы дикующих? Почему не видно следов? – дивился Иван, приглядываясь к узкой тропе. – Не смята трава, камни не потревожены…
Уверенно ступая по камням, маиор Саплин ответил:
– Следы увидишь у моря. Здесь я воспретил всему живому ходить.
Взяв перевал, спустились в долину, где по левую руку сразу резко возвысились ужасные скалистые обрывы, изрезанные водой, сырые от сочащейся влаги, а от того поблескивающие, как огромные зеленоватые зеркала, а по правую руку туманился чудовищный провал под землю, будто сама земля, ахнув, просела, образовав такой чудовищный провал со стенами, отвесно падающими вниз, полосатыми, разного цвета, а совсем далеко внизу взгляд неясно угадывал в колеблющейся голубоватой дымке неяркое водяное сердечко бирюзового озерца, над которым бесшумно клубился и пыхал пар, как будто то озеро кипятили.
– А оно и вправду кипит, – объяснил маиор Саплин. – Так сильно кипит, что в воде можно варить мясо. Только такое мясо есть нельзя, все покрывается оно вредной накипью.
Смеясь, крикнул по-русски:
– Хочешь в Апонию, Сан?
И без того согбенный апонец, улыбаясь, начал кланяться быстро, как бамбук под ветром.
– Вот видишь, – безжалостно сказал маиор. – Ты, Сан, хочешь в Апонию, а пойдешь со мною в Россию, то есть совсем в другую сторону. Так жизнь, Сан, устроена. – Вздохнув, добавил: – Я вот шведа бил истово… Знал, когда победим – отдохну в деревеньке, непременно, считал, крепкую деревеньку получу от государя… А что на деле? На краю земли охраняю гору серебра… Так и ты, Сан. Плыл на бусе, хотел обобрать дикующих и быстро вернуться к себе в Апонию богатым, а тебя вон куда занесло!…
Пообещал:
– А занесет еще дальше!… Повезу тебя, Сан, в Россию… В Санкт-Петербурхе представлю самому государю. Будешь учить русских гардемаринов апонскому языку. Мы скоро, Сан, широко распространимся по всему миру.
Мечтательно прикрыл неукротимые глаза:
– И по суше распространимся. И по морям… От Балтийских волн до сказочной Америки… И на юг, где моря теплые. Плохо, что ль, омыть пыльные сапоги в таких теплых морях?…
3
Выдохлись.
Особенно тяжело дался выход к морю, когда пришлось пробиваться сквозь молодой бамбук. Тропа заросла густо, часто терялась. Только куши Татал верно определял направление.
Но вышли.
На песчаном берегу оглушил унылый вопль чаек, нелепые вскрики сивуча, залегшего на близких камнях. Неожиданные порывы ветра срывали с волн пену, бросали в казаков. Зато на песке враз обнаружились следы.
– Здесь много прошло людей, – удивился Тюнька. – Будто с моря сошли, а потом снова ушли в море.
Маиор подтвердил:
– Верно.
И отрывисто приказал:
– Следить за берегом впереди!
Дьяк-фантаст еще больше удивился:
– Почему следить за берегом впереди? Следы-то с моря. И уходят обратно в море. Кто-то высаживался на берег, а потом отступил.
– Молчи, Тюнька! Думаешь, если не повесили, то тебе все можно?
Дьяк-фантаст не обиделся и не испугался, но, присматриваясь, удивился еще сильней:
– В сапогах топтались на берегу. В русских сапогах.
– Как в русских?
– А так… Видишь, вмятины?… – но на всякий случай уточнил у мохнатого проводника: – Твои родимцы в сапогах ходят?
Куши долго что-то объяснял, делал руками сложные знаки.
– Ну? – не выдержал Иван. – Что говорит?
– А он не говорит, он показывает, – развел руками Тюнька, почти ничего не понявший из взволнованных слов Татала. – Он показывает, что тут высаживались на берег не мохнатые.
Спросил Татала:
– Апонцы? – и, не дослушав, кивнул Ивану: – Может, апонцы…
– Тюнька! – покачал головой Иван. – Плохо служишь.
– Да почему?
– Возьми Агеева, следуйте впереди осторожно, как говорит маиор, заглядывайте за каждую скалу, за каждый каменный выступ. Увидите что подозрительное, сразу дайте отмашку. – А казакам приказал: – Ни звука!… Тихо идти, на цыпочках!…
Далеко идти не пришлось.
Уже с первого поворота, оборотясь, прижав руку к губам, монстр бывший якуцкий статистик дьяк-фантаст Тюнька дал отмашку.
– Ну, чего там? – приблизившись, шепнул Иван.
– Голова лежит.
– Ты чё, Тюнька! Чё несешь такое?
Тюнька растерянно перекрестился:
– Вот те крест! – и присмирнел неожиданно: – Знакомая, кажись, голова.
– Как знакомая?
– Да Похабина, кажись, голова.
– Спятил?
Оттолкнув локтем дьяка-фантаста, Иван легонько глянул в щель между растрескавшимися, густо поросшими мхом камнями. Досадливо оттолкнул локтем прильнувшего сбоку Щербака.
За каменной осыпью, неряшливо попортившей низ обрыва, начинался долгий и широкий песчаный пляж. Ровный, как стекло, хорошо убитый, пляж тускло отсвечивал, как влажное зеркало. Море, вздыхая, накатывало на песок длинные плоские языки, взбивало мутную пену. Длинные языки, вкрадчиво шурша, с двух сторон, играючи, обходили голову Похабина, торчавшую так, будто Похабин вдруг в пески провалился. Еще полчаса, отметил про себя Иван, и захлебнется голова рыжего Похабина.
Сплюнул.
Как может захлебнуться мертвая голова?
А она мертвая?…
Иван присмотрелся, но крови нигде не увидел. Да и какая на песке кровь? Да и голову, выкатило, наверное, волнами.
Пожалел рыжего. Вот ведь как чувствовал рыжий. Вот сильно не хотел подниматься на борт бусы, плыть с монахом. Что случилось на бусе, если голову Похабина выкатило волнами на песок? Не могла голова сама оторваться.
Шагах в трех от рыжей головы Похабина остановилась, выбежав из-за камней, тоже рыжая лиса. Настороженно приподняла правую переднюю ногу, тявкнула, как собака, сделала неуверенный шажок.
Потом еще один.
Вытянув нос, жадно втягивала в себя влажные запахи.
Голова Похабина чихнула. Лиса отскочила, а Иван вздрогнул.
Чихнув, голова Похабина, обращенная бледным лицом в сторону Ивана, сморщилась жалобно, отплюнула набившийся в бороду песок, и выругалась. Да так кудряво, что лиса отступила еще на пару шагов. Иван перекрестился и спросил:
– Зачем ругаешься?
Голова Похабина медленно открыла глаза и снова выругалась.
Крепко сторожась, толкая друг друга локтями, часто кладя крестное знамение, казаки спустились на пляж и обступили голову.
– С небрежением жизнь творишь… – укорил Похабина Иван, останавливаясь над самой головой. – Когда-то сам говорил, что из чахотошных… – И догадался: – Стоя, что ль, вкопан?…
Голова моргнула, отплюнула песок и выругалась. «А говорил, убивать не будет! – услышал Иван хриплый сердитый шепот. – А говорил, что оставит жизнь!»
– Да кто говорил?
– А брат Игнатий.
– Да ты погоди, Похабин, – удивился дьяк-фантаст Тюнька, попытавшись за уши приподнять говорящую голову. – У тебя что, и тело есть?
Похабин обиделся:
– Почему ж нет? Есть. Только временно закопанное.
– Тогда чего жалуешься? – укорил Похабина дьяк-фантаст. – Сказали тебе, что убивать не будут, так ведь и не убили. Вот радуйся, живой ты. Если ты, конечно, живой.
– Отрыть меня надо, – беспокойно моргнул Похабин. – Вода скоро рот зальет, и спина чешется.
Пожаловался:
– Озяб я.
– А буса где?
– В море?
– А ты почему на берегу?
– Выброшен.
– Как такое случилось? – спросил Иван, чувствуя холодный взгляд чугунного господина Чепесюка.
– А так случилось… – непонятно прохрипел Похабин, отплевывая попадающий в бороду песок. – Монах, значит, один затеял уйти в море… Мне сказал, что, дескать, не будет убивать. Не хочешь идти с нами, сказал, сиди на берегу, дурак. Жив останешься, когда-нибудь отыщем… Я говорю, а чего ж не останусь жив на берегу? Я обязательно останусь. А брат Игнатий засмеялся. До этого вообще хотел бросить меня в море, да воспротивились казаки. Похабин, сказали, плохому нас не учил, надо по-человечески поступить с Похабиным. И поступили по-человечески, не бросили в море. Вывезли на берег, для надежности всадили в яму… – Похабин отплюнул набивающийся в рот песок и выругался: – Еще полчаса и затопило бы приливом…
– Погоди, Похабин, – остановил Иван говорящую голову. – Кто вывез тебя на берег?
– Я ж говорю, монах.
– Брат Игнатий?
– Ну да. Гореть ему в аду!
– Да почему же он вывез тебя на берег?
– А я на него кричал. Просил казаков не ходить с ним.
– Куда не ходить? Почему кричал?
– Монах брат Игнатий, подведя бусу к берегу, прямо с утра ударил по дикующим, – хрипло объяснил Похабин. – Сказал, что возьмем у дикующих припас и сразу уйдем. Сказал, что не будем ждать ни тебя, ни господина Чепесюка. Загрузимся съестным, сказал, отнимем у мохнатых мяхкую рухлядь, и уйдем… А вышло совсем не так. На выстрел из пушечки набежало столько дикующих, что пришлось отводить бусу от берега… Алешку Ихина убило стрелой… Я стал кричать на монаха, зачем он порушил общий план? Теперь дикующие обиделись, кричал я на него, они барина Крестинина не пропустят к берегу, а строгий господин Чепесюк вырежет тебе язык, брат Игнатий, чтобы не брался больше командовать!… А монах в ответ приставил саблю мне к горлу. Ему, дескать, не указ отныне ни строгий господин Чепесюк, ни барин Крестинин. Пускай сперва поймают!… И обидно захохотал… И по лицу ударил… Хорошо, что не сабелькой, – Похабин снизу вверх испуганно покосился в сторону господина Чепесюка. – А потом брат Игнатий приказал свезти меня на берег и вбить в яму.
– Повесить! – выкрикнул маиор, с ненавистью втыкая сабельку в песок.
– Кого? – испугался дьяк-фантаст.
– Попа поганого!
Тюнька успокоился, а Похабин вяло пожевал губами:
– Теперь не повесишь… Теперь уйдет…
– Куда собрался монах?
– В сторону Апонии.
– А люди?
– Чего ж люди?… Людей он подбирал сам…
– А Карп Агеев?
– А Карп молчит… Он один… – Похабин пожевал губами, отплюнул долетевшую до него пену, и прохрипел с укором: – А ты оставил меня на бусе, барин…
– Откопайте Похабина!
Палками и обломками дерева, в изобилии валявшимися на берегу, потом просто руками казаки начали торопливо отрывать Похабина из песка, а он плевался слюной:
– Не будет ждать брат Игнатий… Сказал, что уйдет в Апонию… Сказал, что нам Бог поможет… – Вдруг вычислил среди казаков незнакомого человека в парике: – Это кто ж будет?
– Маиор его императорского Батуринского полка Яков Афанасьев Саплин, – охотно подсказал монстр Тюнька.
– Чего ж не похож на русского человека?
– Чего мелешь, дурак? – ногой замахнулся маиор.
– Меня сегодня все бьют… – хрипло пожаловался Похабин, скашивая глаза на чугунного господина Чепесюка. – Но я не ропщу… Наверное, так Богу угодно…
Похабина, наконец, вынули из ямы. Он весь дрожал, одежда на нем промокла. Кто-то вытащил сухие портки, чистую рубаху, нашелся потертый кафтан из запасных. Похабин, дрожа, одевался, отвертываясь от казаков. Кто-то легонько подтолкнул Крестинина.
Иван обернулся.
Тяжелый взгляд господина Чепесюка был направлен на Похабина. Кажется, господин Чепесюк видел что-то такое, чего пока не видел Иван. Пришлось незаметно передвинуться на шаг, тогда и Иван увидел белое голое плечо Похабина, которым он отворачивался от казаков. И не зря отворачивался. На том белом плече синели пороховые литеры – вор!
– Пагаяро!
«Молчи!» – взглядом приказал господин Чепесюк.
Под прикрытием скал вздули огонь, согрели чай. Похабин ел и пил жадно.
– Как отошли от берега, – рассказал, – монах брат Игнатий сразу стал командиром. Не зря Тюнька крикнул, прощай, мол, Похабин, запишу тебя в поминальник. Теперь многих можно записать туда… Только отошли от берега, монах собрал людей на палубе. Вот, сказал, как договаривались, так и получилось. Крови христианской на нас нет, и Апония близко. А господина Чепесюка да барина Крестинина жалеть не следует. Они явились на Камчатку за вашими жизнями, особенно господин Чепесюк, тайный человек. Он сам тайный и указ у него тайный – хватать всех и каждого, кто окажется вблизи. На всех на вас, казаки, выданы ему бумаги, на каждого выписан специальный лист. В тех бумагах, засмеялся, есть и твое имя, Похабин… Только я монаху не поверил, – громко объяснил Похабин, глядя только на господина Чепесюка. – Я стал кричать, что сволокут его за такие слова на виску. И вас, дураков, крикнул остальным казакам, сволокут на виску! А казаки что? Они народ темный. Они дружно крикнули брату Игнатию: правильно! И все, как один, решили, что возьмут припас и уйдут на юг. Монах брат Игнатий им грамотно разъяснил: коль вернемся в Россию с апонским богатством, сам государь скажет спасибо. А не захотим вернуться, займем какой теплый остров, как хотел когда-то атаман Данила Анцыферов. Жизнь вольная, привлечем в холопы дикующих. И так грозно брат Игнатий посмотрел на казаков: сказано де в Писании: «И пусть будет ответ твой – да, а нет – нет, и что сверх того – то все от лукавого».
– Что ж ответили казаки?
– Мы верим, сказали.
– Лукавишь, Похабин… – негромко предупредил Иван. – Неужто все так и сказали?… Обратно вкопаю в землю!…
– Так и сказали! – Похабин упал на колени, трясло его уже не от холода. Перехватив взгляд господина Чепесюка, зарыдал: – Правду говорю! Так сказали казаки.
– А Карп Агеев?
– И Карп так сказал. Не мог не сказать. Зарежут!
– Где сейчас буса?
– Думаю, что в бухте уединенной. Вон за тем мысом. Думаю, ждет сейчас монах ночи. Хочет ударить по дикующим. Как ему уйти без припаса? – И быстро сказал, не вставая с колен и все так же не спуская глаз с господина Чепесюка: – Знаю, что надо делать…
Особенно тяжело дался выход к морю, когда пришлось пробиваться сквозь молодой бамбук. Тропа заросла густо, часто терялась. Только куши Татал верно определял направление.
Но вышли.
На песчаном берегу оглушил унылый вопль чаек, нелепые вскрики сивуча, залегшего на близких камнях. Неожиданные порывы ветра срывали с волн пену, бросали в казаков. Зато на песке враз обнаружились следы.
– Здесь много прошло людей, – удивился Тюнька. – Будто с моря сошли, а потом снова ушли в море.
Маиор подтвердил:
– Верно.
И отрывисто приказал:
– Следить за берегом впереди!
Дьяк-фантаст еще больше удивился:
– Почему следить за берегом впереди? Следы-то с моря. И уходят обратно в море. Кто-то высаживался на берег, а потом отступил.
– Молчи, Тюнька! Думаешь, если не повесили, то тебе все можно?
Дьяк-фантаст не обиделся и не испугался, но, присматриваясь, удивился еще сильней:
– В сапогах топтались на берегу. В русских сапогах.
– Как в русских?
– А так… Видишь, вмятины?… – но на всякий случай уточнил у мохнатого проводника: – Твои родимцы в сапогах ходят?
Куши долго что-то объяснял, делал руками сложные знаки.
– Ну? – не выдержал Иван. – Что говорит?
– А он не говорит, он показывает, – развел руками Тюнька, почти ничего не понявший из взволнованных слов Татала. – Он показывает, что тут высаживались на берег не мохнатые.
Спросил Татала:
– Апонцы? – и, не дослушав, кивнул Ивану: – Может, апонцы…
– Тюнька! – покачал головой Иван. – Плохо служишь.
– Да почему?
– Возьми Агеева, следуйте впереди осторожно, как говорит маиор, заглядывайте за каждую скалу, за каждый каменный выступ. Увидите что подозрительное, сразу дайте отмашку. – А казакам приказал: – Ни звука!… Тихо идти, на цыпочках!…
Далеко идти не пришлось.
Уже с первого поворота, оборотясь, прижав руку к губам, монстр бывший якуцкий статистик дьяк-фантаст Тюнька дал отмашку.
– Ну, чего там? – приблизившись, шепнул Иван.
– Голова лежит.
– Ты чё, Тюнька! Чё несешь такое?
Тюнька растерянно перекрестился:
– Вот те крест! – и присмирнел неожиданно: – Знакомая, кажись, голова.
– Как знакомая?
– Да Похабина, кажись, голова.
– Спятил?
Оттолкнув локтем дьяка-фантаста, Иван легонько глянул в щель между растрескавшимися, густо поросшими мхом камнями. Досадливо оттолкнул локтем прильнувшего сбоку Щербака.
За каменной осыпью, неряшливо попортившей низ обрыва, начинался долгий и широкий песчаный пляж. Ровный, как стекло, хорошо убитый, пляж тускло отсвечивал, как влажное зеркало. Море, вздыхая, накатывало на песок длинные плоские языки, взбивало мутную пену. Длинные языки, вкрадчиво шурша, с двух сторон, играючи, обходили голову Похабина, торчавшую так, будто Похабин вдруг в пески провалился. Еще полчаса, отметил про себя Иван, и захлебнется голова рыжего Похабина.
Сплюнул.
Как может захлебнуться мертвая голова?
А она мертвая?…
Иван присмотрелся, но крови нигде не увидел. Да и какая на песке кровь? Да и голову, выкатило, наверное, волнами.
Пожалел рыжего. Вот ведь как чувствовал рыжий. Вот сильно не хотел подниматься на борт бусы, плыть с монахом. Что случилось на бусе, если голову Похабина выкатило волнами на песок? Не могла голова сама оторваться.
Шагах в трех от рыжей головы Похабина остановилась, выбежав из-за камней, тоже рыжая лиса. Настороженно приподняла правую переднюю ногу, тявкнула, как собака, сделала неуверенный шажок.
Потом еще один.
Вытянув нос, жадно втягивала в себя влажные запахи.
Голова Похабина чихнула. Лиса отскочила, а Иван вздрогнул.
Чихнув, голова Похабина, обращенная бледным лицом в сторону Ивана, сморщилась жалобно, отплюнула набившийся в бороду песок, и выругалась. Да так кудряво, что лиса отступила еще на пару шагов. Иван перекрестился и спросил:
– Зачем ругаешься?
Голова Похабина медленно открыла глаза и снова выругалась.
Крепко сторожась, толкая друг друга локтями, часто кладя крестное знамение, казаки спустились на пляж и обступили голову.
– С небрежением жизнь творишь… – укорил Похабина Иван, останавливаясь над самой головой. – Когда-то сам говорил, что из чахотошных… – И догадался: – Стоя, что ль, вкопан?…
Голова моргнула, отплюнула песок и выругалась. «А говорил, убивать не будет! – услышал Иван хриплый сердитый шепот. – А говорил, что оставит жизнь!»
– Да кто говорил?
– А брат Игнатий.
– Да ты погоди, Похабин, – удивился дьяк-фантаст Тюнька, попытавшись за уши приподнять говорящую голову. – У тебя что, и тело есть?
Похабин обиделся:
– Почему ж нет? Есть. Только временно закопанное.
– Тогда чего жалуешься? – укорил Похабина дьяк-фантаст. – Сказали тебе, что убивать не будут, так ведь и не убили. Вот радуйся, живой ты. Если ты, конечно, живой.
– Отрыть меня надо, – беспокойно моргнул Похабин. – Вода скоро рот зальет, и спина чешется.
Пожаловался:
– Озяб я.
– А буса где?
– В море?
– А ты почему на берегу?
– Выброшен.
– Как такое случилось? – спросил Иван, чувствуя холодный взгляд чугунного господина Чепесюка.
– А так случилось… – непонятно прохрипел Похабин, отплевывая попадающий в бороду песок. – Монах, значит, один затеял уйти в море… Мне сказал, что, дескать, не будет убивать. Не хочешь идти с нами, сказал, сиди на берегу, дурак. Жив останешься, когда-нибудь отыщем… Я говорю, а чего ж не останусь жив на берегу? Я обязательно останусь. А брат Игнатий засмеялся. До этого вообще хотел бросить меня в море, да воспротивились казаки. Похабин, сказали, плохому нас не учил, надо по-человечески поступить с Похабиным. И поступили по-человечески, не бросили в море. Вывезли на берег, для надежности всадили в яму… – Похабин отплюнул набивающийся в рот песок и выругался: – Еще полчаса и затопило бы приливом…
– Погоди, Похабин, – остановил Иван говорящую голову. – Кто вывез тебя на берег?
– Я ж говорю, монах.
– Брат Игнатий?
– Ну да. Гореть ему в аду!
– Да почему же он вывез тебя на берег?
– А я на него кричал. Просил казаков не ходить с ним.
– Куда не ходить? Почему кричал?
– Монах брат Игнатий, подведя бусу к берегу, прямо с утра ударил по дикующим, – хрипло объяснил Похабин. – Сказал, что возьмем у дикующих припас и сразу уйдем. Сказал, что не будем ждать ни тебя, ни господина Чепесюка. Загрузимся съестным, сказал, отнимем у мохнатых мяхкую рухлядь, и уйдем… А вышло совсем не так. На выстрел из пушечки набежало столько дикующих, что пришлось отводить бусу от берега… Алешку Ихина убило стрелой… Я стал кричать на монаха, зачем он порушил общий план? Теперь дикующие обиделись, кричал я на него, они барина Крестинина не пропустят к берегу, а строгий господин Чепесюк вырежет тебе язык, брат Игнатий, чтобы не брался больше командовать!… А монах в ответ приставил саблю мне к горлу. Ему, дескать, не указ отныне ни строгий господин Чепесюк, ни барин Крестинин. Пускай сперва поймают!… И обидно захохотал… И по лицу ударил… Хорошо, что не сабелькой, – Похабин снизу вверх испуганно покосился в сторону господина Чепесюка. – А потом брат Игнатий приказал свезти меня на берег и вбить в яму.
– Повесить! – выкрикнул маиор, с ненавистью втыкая сабельку в песок.
– Кого? – испугался дьяк-фантаст.
– Попа поганого!
Тюнька успокоился, а Похабин вяло пожевал губами:
– Теперь не повесишь… Теперь уйдет…
– Куда собрался монах?
– В сторону Апонии.
– А люди?
– Чего ж люди?… Людей он подбирал сам…
– А Карп Агеев?
– А Карп молчит… Он один… – Похабин пожевал губами, отплюнул долетевшую до него пену, и прохрипел с укором: – А ты оставил меня на бусе, барин…
– Откопайте Похабина!
Палками и обломками дерева, в изобилии валявшимися на берегу, потом просто руками казаки начали торопливо отрывать Похабина из песка, а он плевался слюной:
– Не будет ждать брат Игнатий… Сказал, что уйдет в Апонию… Сказал, что нам Бог поможет… – Вдруг вычислил среди казаков незнакомого человека в парике: – Это кто ж будет?
– Маиор его императорского Батуринского полка Яков Афанасьев Саплин, – охотно подсказал монстр Тюнька.
– Чего ж не похож на русского человека?
– Чего мелешь, дурак? – ногой замахнулся маиор.
– Меня сегодня все бьют… – хрипло пожаловался Похабин, скашивая глаза на чугунного господина Чепесюка. – Но я не ропщу… Наверное, так Богу угодно…
Похабина, наконец, вынули из ямы. Он весь дрожал, одежда на нем промокла. Кто-то вытащил сухие портки, чистую рубаху, нашелся потертый кафтан из запасных. Похабин, дрожа, одевался, отвертываясь от казаков. Кто-то легонько подтолкнул Крестинина.
Иван обернулся.
Тяжелый взгляд господина Чепесюка был направлен на Похабина. Кажется, господин Чепесюк видел что-то такое, чего пока не видел Иван. Пришлось незаметно передвинуться на шаг, тогда и Иван увидел белое голое плечо Похабина, которым он отворачивался от казаков. И не зря отворачивался. На том белом плече синели пороховые литеры – вор!
– Пагаяро!
«Молчи!» – взглядом приказал господин Чепесюк.
Под прикрытием скал вздули огонь, согрели чай. Похабин ел и пил жадно.
– Как отошли от берега, – рассказал, – монах брат Игнатий сразу стал командиром. Не зря Тюнька крикнул, прощай, мол, Похабин, запишу тебя в поминальник. Теперь многих можно записать туда… Только отошли от берега, монах собрал людей на палубе. Вот, сказал, как договаривались, так и получилось. Крови христианской на нас нет, и Апония близко. А господина Чепесюка да барина Крестинина жалеть не следует. Они явились на Камчатку за вашими жизнями, особенно господин Чепесюк, тайный человек. Он сам тайный и указ у него тайный – хватать всех и каждого, кто окажется вблизи. На всех на вас, казаки, выданы ему бумаги, на каждого выписан специальный лист. В тех бумагах, засмеялся, есть и твое имя, Похабин… Только я монаху не поверил, – громко объяснил Похабин, глядя только на господина Чепесюка. – Я стал кричать, что сволокут его за такие слова на виску. И вас, дураков, крикнул остальным казакам, сволокут на виску! А казаки что? Они народ темный. Они дружно крикнули брату Игнатию: правильно! И все, как один, решили, что возьмут припас и уйдут на юг. Монах брат Игнатий им грамотно разъяснил: коль вернемся в Россию с апонским богатством, сам государь скажет спасибо. А не захотим вернуться, займем какой теплый остров, как хотел когда-то атаман Данила Анцыферов. Жизнь вольная, привлечем в холопы дикующих. И так грозно брат Игнатий посмотрел на казаков: сказано де в Писании: «И пусть будет ответ твой – да, а нет – нет, и что сверх того – то все от лукавого».
– Что ж ответили казаки?
– Мы верим, сказали.
– Лукавишь, Похабин… – негромко предупредил Иван. – Неужто все так и сказали?… Обратно вкопаю в землю!…
– Так и сказали! – Похабин упал на колени, трясло его уже не от холода. Перехватив взгляд господина Чепесюка, зарыдал: – Правду говорю! Так сказали казаки.
– А Карп Агеев?
– И Карп так сказал. Не мог не сказать. Зарежут!
– Где сейчас буса?
– Думаю, что в бухте уединенной. Вон за тем мысом. Думаю, ждет сейчас монах ночи. Хочет ударить по дикующим. Как ему уйти без припаса? – И быстро сказал, не вставая с колен и все так же не спуская глаз с господина Чепесюка: – Знаю, что надо делать…