Страница:
– Эй! – грозно напомнил Иван.
– Да к слову я, к слову, – замахал руками кабатчик. – Уж больно похож. – И обнадежил: -Это ничего, что Стефаний схватился за нож. Вот кто другой, так за пищаль схватится. Пулю не остановишь.
– Что, правда, так похож?
– Вылитый.
– На кого же? Кто он?
– Совсем плохой человек.
– Я чувствую. Но имя-то есть у него?
– Есть. Почему не быть? Все-таки мать рожала. Зато отец был чистый убивец, убил собственную жену. И дед у него был убивцем, и сам он убивец. Лучше б такому человеку не рождаться на свет, все равно кончит плохо. Может, в петле, может, на дыбе. Не знаю. Но не жилец он, так скажу.
– Многие уже так говорили, а он многих пережил, – хрипло возразил казак за столом, все еще потирая руками разбитую голову.
– Имя забыл сказать.
– Иван.
– А по отцу?
– Да всем известно, из Козыревских.
– Из Козыревских?… – Крестинин быстро переглянулся с Похабиным, покачал головой и кивнул обиженному казаку: – Ты, божий человек, зря на меня кидался, впредь поумерь прыть. Сразу скажу, что, может, уже нет в живых того Козыревского, что когда-то был есаулом у воров, бунтовавших на Камчатке. Может, это его некоторое время назад по суду замучили в Санкт-Петербурхе. Точно не могу сказать, но думаю, что, может, его.
Казак недоверчиво поджал губы:
– Сколько раз уже говорили такое, а Козырь жив. То говорят, утонул в море за перелевами, то застрелен на юге Камчатки, а то, как Данило Анцыферов, сожжен в балагане собственными людьми. А он возьмет да объявится. – Казак поднял глаза на Ивана: – Но вообще-то, про Санкт-Петербурх ты прав… Говорили, что собирался Козырь в Россию. Говорили, что грозился донести челобитную до Сената. У него один прикащик, по имени Петриловский, племяш Ярофейки Хабарова, вымучил богатые пожитки, жалко, что не повесил. Козырь от того сердит, как волк. Но чтоб до смерти его замучили… – Казак недоверчиво покачал разбитой головой: – Пока сам не увижу на колу голову Козыря, никому не поверю.
– Чего ж это он? Неужто только ради пожитков рвался в Санкт-Питербурх? – Иван с нетерпением оглядел выставленную на стол посуду.
Пустобородый кабатчик засмеялся:
– Почему ж только ради? Хотел всем доказать, что далеко ходил, что был якобы за проливами.
– А что, не ходил?
– Ну, говорят, ходил, – неохотно признал кабатчик. – А другие оспаривают. А он сам уши всем прозвенел, как гнус, знает будто наикратчайший путь в Апонию. А я так думаю, что он врет. Вообще Козырь к вранью сильно способен. Это и Гришка подтвердит. Он один раз уже подтвердил – на пытке.
– Какой Гришка?
– Да Переломов! Из старых бунтовщиков. Из тех, что в одиннадцатом году зарезали камчатских прикащиков, а потом бегали на острова с Козырем да Анцыферовым. Хотели, значит, замолить вину. Писали в челобитной, что прошли сразу на многие новые острова, а Гришка Переломов признался на пытке, что высаживались воры только на ближний остров, который лежит сразу за Лопаткой. А чтобы многие острова… Или чтобы до Апонии… Врет Козырь!
– Ну?
Душа Крестинина ликовала.
Во-первых, горло, наконец, горячо обожгло крепким винцом. С отвычки пошла по всему телу волна дивного жара. Во-вторых, как и думал втайне, получалось, что не ходил тот проклятый Козырь в Апонию! Туда, в Апонию первым теперь явится он, Крестинин! Раз дошел до Якуцка, значит, и до Камчатки дойду. А там и до Апонии!
– Как? – спросил вслух с нарочитой обидой. – Неужто ходил Козырь только на один остров? У Козыря, я слышал, были разные умственные чертежики. Он мог далеко уйти.
– Нет, Гришка честно признал на пытке, что ходили воры только на первый остров, – возразил кабатчик, все еще с удивлением разглядывая Ивана. – А Гришке спину жгли паленым веничком, врать под веничком трудно. А он, Гришка, твердо стоял на своем. Вот де ходили они, воры, но только на первый остров, а про другие острова Козырь врал в челобитной. Хотел, дескать, выслужиться за убийство прикащиков.
Казак за столом вдруг сощурился подозрительно:
– Да как это вдруг замучили Козыря в Санкт-Петербурхе? Неужто добрался до царского города? Я слышал, что видели его как-то в Тобольске. Говорят, в том краю обозы грабил. А потом видели на Лене. Вроде заболел Козырь на каком-то волоке, и в монахи постригся по обещанию.
– Много для одного человека.
– С Козыря меньше и не бывает.
– Ладно, – согласился Иван. – Козырь мне человек неизвестный. Мало ли, что похож.
И прищурился.
Хватив горячего, врать легче.
– Ну, всякое на свете бывает, – рассудительно покачал головой кабатчик. – Но ты, барин, в Якуцке на первую пору остерегись. Уж больно похож на Козыря. А народ у нас горяч. Сперва бьют ножом, потом спрашивают имя. Ты ешь, пей, но остерегайся. И так еще скажу, барин, что в Якуцке много таких, кто, не раздумывая, бросится на Козыря.
– Чем он так насолил всем?
– Нравом.
3
4
– Да к слову я, к слову, – замахал руками кабатчик. – Уж больно похож. – И обнадежил: -Это ничего, что Стефаний схватился за нож. Вот кто другой, так за пищаль схватится. Пулю не остановишь.
– Что, правда, так похож?
– Вылитый.
– На кого же? Кто он?
– Совсем плохой человек.
– Я чувствую. Но имя-то есть у него?
– Есть. Почему не быть? Все-таки мать рожала. Зато отец был чистый убивец, убил собственную жену. И дед у него был убивцем, и сам он убивец. Лучше б такому человеку не рождаться на свет, все равно кончит плохо. Может, в петле, может, на дыбе. Не знаю. Но не жилец он, так скажу.
– Многие уже так говорили, а он многих пережил, – хрипло возразил казак за столом, все еще потирая руками разбитую голову.
– Имя забыл сказать.
– Иван.
– А по отцу?
– Да всем известно, из Козыревских.
– Из Козыревских?… – Крестинин быстро переглянулся с Похабиным, покачал головой и кивнул обиженному казаку: – Ты, божий человек, зря на меня кидался, впредь поумерь прыть. Сразу скажу, что, может, уже нет в живых того Козыревского, что когда-то был есаулом у воров, бунтовавших на Камчатке. Может, это его некоторое время назад по суду замучили в Санкт-Петербурхе. Точно не могу сказать, но думаю, что, может, его.
Казак недоверчиво поджал губы:
– Сколько раз уже говорили такое, а Козырь жив. То говорят, утонул в море за перелевами, то застрелен на юге Камчатки, а то, как Данило Анцыферов, сожжен в балагане собственными людьми. А он возьмет да объявится. – Казак поднял глаза на Ивана: – Но вообще-то, про Санкт-Петербурх ты прав… Говорили, что собирался Козырь в Россию. Говорили, что грозился донести челобитную до Сената. У него один прикащик, по имени Петриловский, племяш Ярофейки Хабарова, вымучил богатые пожитки, жалко, что не повесил. Козырь от того сердит, как волк. Но чтоб до смерти его замучили… – Казак недоверчиво покачал разбитой головой: – Пока сам не увижу на колу голову Козыря, никому не поверю.
– Чего ж это он? Неужто только ради пожитков рвался в Санкт-Питербурх? – Иван с нетерпением оглядел выставленную на стол посуду.
Пустобородый кабатчик засмеялся:
– Почему ж только ради? Хотел всем доказать, что далеко ходил, что был якобы за проливами.
– А что, не ходил?
– Ну, говорят, ходил, – неохотно признал кабатчик. – А другие оспаривают. А он сам уши всем прозвенел, как гнус, знает будто наикратчайший путь в Апонию. А я так думаю, что он врет. Вообще Козырь к вранью сильно способен. Это и Гришка подтвердит. Он один раз уже подтвердил – на пытке.
– Какой Гришка?
– Да Переломов! Из старых бунтовщиков. Из тех, что в одиннадцатом году зарезали камчатских прикащиков, а потом бегали на острова с Козырем да Анцыферовым. Хотели, значит, замолить вину. Писали в челобитной, что прошли сразу на многие новые острова, а Гришка Переломов признался на пытке, что высаживались воры только на ближний остров, который лежит сразу за Лопаткой. А чтобы многие острова… Или чтобы до Апонии… Врет Козырь!
– Ну?
Душа Крестинина ликовала.
Во-первых, горло, наконец, горячо обожгло крепким винцом. С отвычки пошла по всему телу волна дивного жара. Во-вторых, как и думал втайне, получалось, что не ходил тот проклятый Козырь в Апонию! Туда, в Апонию первым теперь явится он, Крестинин! Раз дошел до Якуцка, значит, и до Камчатки дойду. А там и до Апонии!
– Как? – спросил вслух с нарочитой обидой. – Неужто ходил Козырь только на один остров? У Козыря, я слышал, были разные умственные чертежики. Он мог далеко уйти.
– Нет, Гришка честно признал на пытке, что ходили воры только на первый остров, – возразил кабатчик, все еще с удивлением разглядывая Ивана. – А Гришке спину жгли паленым веничком, врать под веничком трудно. А он, Гришка, твердо стоял на своем. Вот де ходили они, воры, но только на первый остров, а про другие острова Козырь врал в челобитной. Хотел, дескать, выслужиться за убийство прикащиков.
Казак за столом вдруг сощурился подозрительно:
– Да как это вдруг замучили Козыря в Санкт-Петербурхе? Неужто добрался до царского города? Я слышал, что видели его как-то в Тобольске. Говорят, в том краю обозы грабил. А потом видели на Лене. Вроде заболел Козырь на каком-то волоке, и в монахи постригся по обещанию.
– Много для одного человека.
– С Козыря меньше и не бывает.
– Ладно, – согласился Иван. – Козырь мне человек неизвестный. Мало ли, что похож.
И прищурился.
Хватив горячего, врать легче.
– Ну, всякое на свете бывает, – рассудительно покачал головой кабатчик. – Но ты, барин, в Якуцке на первую пору остерегись. Уж больно похож на Козыря. А народ у нас горяч. Сперва бьют ножом, потом спрашивают имя. Ты ешь, пей, но остерегайся. И так еще скажу, барин, что в Якуцке много таких, кто, не раздумывая, бросится на Козыря.
– Чем он так насолил всем?
– Нравом.
3
В тот день на Ивана бросались трижды.
Сперва сидели втроем – Иван, казак Евсей Евсеев, которого Похабин чуть не прибил чугунком, и Похабин. Сидели мирно, даже чинно сидели – обсуждали путь от Якуцка к морю. Кабатчик, налив и себе, рассудительно заметил: сейчас-то что! Сейчас путь до моря хорошо прознали, известен путь. От силы месяц, ну, полтора. С возами, конечно, дольше, и все равно не так долго, как ходили когда-то. Ведь самые первые промышленники начинали путь с Лены вверх по рекам Алдану, Мае и Юдоме, и так до самого Юдомского волоку. Там и волоку-то верст двадцать, но на сплав по реке Урак уходило не меньше трех-четырех недель. Ну, а там уж Камчатка, рукой подать.
На Камчатке лиственница, березняк, вспомнил Похабин. Деревянные болваны стоят под скалами. Дикующие считают болванов за сильных богов, для того мажут им губы кровью. А главный бог Кутха у них совсем глупый – то воюет с мышами, то насылает на людей грозу. А гамулы, мелкие духи, бросают из своей небесной юрты горящие головешки, отсюда и молоньи. А гром грохочет, это когда глупый бог Кутха лодку тащит по волоку.
Вот совсем глупый бог, добавил Похабин. Когда Камчатку делал, все перерыл, оставил одни горы. Куда не сунешься, одни горы. Ну, зачем так много гор? Мог подумать о людях.
– Какие люди? – возразил кабатчик понимающе. – Дикующие.
– И ты ходил на Камчатку? – спросил Иван.
– И я, – кивнул Устинов.
– Не встречал ли где маиора Саплина?
– Такого не помню.
– А может, – кровь уже горела в жилах Ивана. – Может, ты и прикащиков камчатских не знал?
– Бог с тобой, барин! О прикащиках говори с Похабиным. Он служил на Камчатке. – И обернулся к Похабину: – Искали тебя.
– Кто?
– Да так… Одни люди…
– Смотри, барин, – усмехнулся Похабин. – Всегда врут в кабаках.
– А и в храмах врут, – непонятно рассердился кабатчик.
Слушая Устинова и Похабина, принимая винцо в себя, Иван смутно вспомнил, как в детстве, где-то здесь, под Якуцком, бегал к лиственнице. Черное дерево, ондушей одулы его зовут. Бежал до ближайшей ондуши, думал – от нее что-то откроется вдали… Сейчас вот один вид, а добежишь до ондуши – там откроется совсем другой… Добегал до ближней лиственницы-ондуши, а впереди почему-то ничего не менялось. Как видел увалы и синеву, так и за ондушей видел увалы и синеву…
Резнуло по сердцу: жил здесь маленький, сильно страдал от гнуса, дышал воздухом. Подумал, от того опечалясь: сегодня много выпью винца. И сладко засосало сердце, – не скоро, небось, придется теперь сидеть в кабаке. Если вообще придется… Так чего же не выпить? Ведь столько терпел. Если б не хорошие мужики в одной деревне, может, сбежал бы, дурак, от господина Чепесюка, ходил бы сейчас, одичав, босиком по дорогам…
Задумавшись, не заметил, как в кабак вошли трое, а за ними еще.
Сидел спиною к дверям, не обратил внимания.
Похабина узнали.
– Люди, – сказал Похабин, шумно поднимаясь над столом. – Не пугайтесь, люди, что хочу сказать вам! – И поднял руку: – Пришел со мной человек…
Иван оглянулся.
– Козырь! – изумленно выдохнул кто-то. И все уставились на Ивана, схватились за ножи. И глаза у всех стали нехорошие, как у мерзлой рыбы.
– Да вовсе нет! – поднял руку Похабин. – То не Козырь, то совсем другой Иван. Даже фамилия другая – Крестинин. Только похож на Козыря. А сам – государственный человек из Санкт-Петербурха, посылан в дальнюю дорогу государем.
– Да Козырь это! – крикнул кто-то. А кто-то попытался сзади ударить Ивана крынкой, стоявшей на стойке, правда, задел о притолоку – на Ивана посыпались коричневые черепки. Не оборачиваясь, сунул кулаком в чье-то разгоряченное, сразу отпрянувшее лицо.
– Ну, в точь Козырь! – дивились казаки разобравшись. Но шепотки так и плавали по темному теплому кабаку. «Он!… Он!… Да нет говорю…» И от шепотков грозных, темных, много чего обещающих, в Иване снова заиграл бес. Столько месяцев шел в Якуцк, скорбел в дороге, но ведь самшел! И добрался самдо Якуцка. А его, смотри, принимают за кого-то… Вроде сам себе козырь, а все равно принимают за того,за другого Козыря… Обидно…
– Откушай, барин.
Сердито обернулся.
Кабатчик в косынке, завязанной на голове, смирно помаргивая, выставил на стол оловянное блюдо с мясом. Выпив, Иван занюхал. Не понравилось – мясо суховатое, с запахом. Сплюнул:
– Как собачина!
– Что продается на торгу, то ешь без исследования… – вспомнил кабатчик что-то из священного, но Иван больше прислушивался к шепоткам, плавающим за его спиной. «Да голос-то!… Так ведь не шепелявит!… А шрам? Шрам был над бровью… Где шрам?…»
Поддаваясь лукавому, Иван медленно повернулся и в упор взглянул в зеленоватые глаза самого сердитого, самого растерянного казака. Потом так же медленно поднял чашку и выпил горячее винцо до самого донышка, ни на секунду не отводя глаз от глаз казака.
Тот сплюнул.
– Не заграждай рта у вола молотящего, – тоже вспомнил из священного Иван. И потребовал: – Устинов! Налей всем.
Кабатчик засуетился.
Похабин предусмотрительно сел рядом с Иваном, спиной в угол, чтобы видеть всех. В дверь заглядывали. «Мне продолжить ли?» – зачем-то спросил кабатчик. Может, боялся, что уйдет Иван, а с ним уйдет выручка. Иван кивнул, кабатчик кинулся к стойке.
– Не ты, значит? – выдохнул казак напротив.
– Не я.
– А кто?
Иван невежливо сплюнул.
Казак налился багровостью, но его, опять же, перехватили.
На столе незаметно возникла зеленая четверть. Принесли гуся – горячий, так и дышал испарениями черемши, чеснока дикого. Воспользовавшись этим, Похабин заявил:
– Говорят, кончили Козыря. Может, на дыбе в Санкт-Петербурхе.
– В первый ли раз?
Казаки зашумели.
Как же, кончишь такого! Козыря прикащик Атласов неделями держал в смыках, смеясь, колол палашом. Дикующие пускали в Козыря стрелы. Много раз жестоко дрался с разными казаками, получая увечья. Прикащик Петриловский сажал Козыря на железную чепь, как медведя, беспощадно мучил, а Козырю все нипочем! Только отдышится, и пошел дальше.
Качали головами, выпив.
Бог знает, качали головами. Бог, делает людей такими, какие они есть.
Дышали чесноком, придвигались ближе. Козыря, говорят, видели под Тобольском – людей грабил. Козыря, говорят, заточили в монастырской избе. Козырь, говорят, тайком ушел на Камчатку, ставить в глухом краю пустыню для страждущих казаков. Козырь, говорят, украл казну, вывез в Россию пожитки, награбленные у прикащиков. Известно, что у одного только убиенного прикащика Петра Чирикова хранилось на Камчатке восемьдесят сороков соболей и до пятисот красных лисиц.
– Врут, наверное…
Кто-то, входя в кабак, узнавал, пытался броситься на Крестинина, но теперь, разобравшись, защищал Ивана не только Похабин. Сами казаки защищали. Кабак или не кабак, это дело второе. Раз пришел к людям, сними шапку, потом хватайся за нож. А это, указывали на Ивана, т вовсе не Козырь. Не лайся волком, проверено. И остынь, остынь, это государев человек. А почему пьет? А почему не пить государеву человеку? Кто-то, войдя, сказал, что только что видел в съезжей у воеводы необычного приезжего. Видом квадратный, как чугунный, глаза тяжелые, и фамилия странная – господин Чепесюк. Этот господин Чепесюк такие показал в съезжей бумаги, что сам воевода незамедлительно и самолично приложил к ним печать города Якуцка, на которой орел держит в когтях соболя. А в бумагах, говорят, такие строгости, о каких в Якуцке никогда не слышали.
В споре забывались.
Кто-то из прибывающих, не зная правды, снова, конечно, пытался дотянуться до Крестинина, но Похабин перенимал удары. За утомительную дерзость одного такого новоприбывшего даже выбросили из кабака, и впустили обратно только по приказу Ивана. «Он же не знал, – пожалел Иван новоприбывшего. – Может, я, правда, так сильно похож на человека, который вам неугоден. Пусть посидит казак с людьми, может, что полезное скажет». Казак, которого выбрасывали из кабака, сел за стол, но ничего полезного не сказал, только, выпив, с изумлением глядел на Ивана. Да Козырь же это! – читалось на круглом, обветренном в сендухе, не совсем умном лице.
Угарно стало в кабаке.
Хозяин, любуясь удачным гостем, руками ощупывал иногда карман. Втайне жалел: тотКозырь был ему должен больше. А Крестинин, отойдя душой, уже намекал значительно: туда, дескать, куда он идет, еще никто не ходил… Некоторым особенно понравившимся казакам подмаргивал тайно: мы, мол, потом наедине поговорим… А Похабину сказал:
– Со мной дальше не пойдешь, брошу тебя в Якуцке.
– Это почему ж? – опешил Похабин.
– Плохо служишь.
– Да как плохо? Я всей душой.
– А где дьяк-фантаст? Где монстр якуцкий статистик?
– Ну вот, – всплеснул руками Похабин. – Вспомнил!
И объяснил заинтересовавшимся казакам:
– В Санкт-Петербурхе прослышали, что есть в Якуцке монстр статистик настоящий дьяк-фантаст.
– Да ну? Кто такой? – удивились казаки, но тут же догадались: – Да это Тюнька! Неужто жалована Тюньке милость какая царская? – Вмиг крикнули: – Зови Тюньку! – И придвинулись ближе: знаем, мол, статистика дьяка-фантаста Тюньку! Он сильно грамотный. Изучил все литеры. Ну, известный умственный человек! Пьет, конечно, как монстр, но это кому как. Царю такое, наверное, не интересно.
Кто-то вспомнил:
– Тюнька в Якуцк сам пришел. Может, били его кнутом в Москве, а может, еще что, но в Якуцк пришел самолично. Говорят, в Москве сильно пил, хотел даже предаться дьяволу по пьяному делу. Проигрался в карты, а был писарем в одном полку. Вот написал на бумаге ночью кровью прошение. Дескать, великий князь тьмы Люцыпер, дескать, тебя покорно прошу о не оставлении меня обогащением деньгами. Обнищал, впал в ничтожество, пошли ко мне своих служебников, я с ними на тебя век буду служить. А сам сильно запил и потерял в казарме ту записку. А нашел ее умный человек. Вот за ту самую записку и били Тюньку кнутом, зато душу спасли.
– А теперь смотри, вспомнили Тюньку при дворе! – радовался кабатчик, ласково поглядывая на Ивана. – Я ведь сам сколько раз наливал Тюньке! Может, теперь от его удач и мне что-то представится.
Галдели, не слушали друг друга.
Почему-то сразу решили, что вышла какая-то большая удача статистику Тюньке, монстру, дьяку-фантасту, за большие его труды, решили, вышла Тюньке от самого государя какая-то очень большая удача. Наступила на минуту в кабаке та благость, когда самый плохой человек вспоминает только о добром, когда горят открытые добру сердца. Всех приходящих в кабак сразу подводили к Ивану, строго предупреждали – не тот!А самые умные да ловкие давно сидели на лавке рядом с Иваном.
Хлопнула дверь.
Все, галдя, обернулись.
В дверь, задирая голову, не снявши шапку, вошел сухой, длинный дьяк. Шел коромыслом, где-то поддал уже. В козлиных желтых штанах калматцкого дела, в зеленых сафьяновых сапогах, в кафтане, пусть простом, но украшенном оловянными крупными пуговицами. Вид у якуцкого монстра статистика дьяка-фантаста был такой, будто он только что вырвался из холодного чулана, но шел дьяк гордо, был уже наслышан от некоторых благожелателей, что сам государь император Петр Алексеевич, Отец Отечества отметил его многия труды вниманием, специально прислал в Якуцк специального человека. Робея, шли вслед за дьяком-фантастом посыланные за ним казаки.
Задирая высоко голову, Тюнька важно, как и подобает человеку, отмеченному царским вниманием, остановился перед Иваном, оглядел высокомерно:
– Ты, что ль, из Санкт-Петербурха? Ты, что ль, ко мне с царским указом?
Иван не сразу ответил.
Прикидывал про себя, теряясь: как такого длинного повесить в кабаке удачно, чтобы впредь дело знал? Опять, подумал печально, идет кругом голова из-за этого дьяка. Наглый, видать, и глупый. Вспомнил отписку, изумившую царя: «Матвей Репа – пятидесяти лет от роду. Сиверов Лука – тридцати семи лет от роду. Серебряников Иван – сорока семи лет от роду. Сорокина Лушка – тридцати трех лет от роду. Рыжов Степка – семнадцати лет от роду…»Так ведь и писал, а смотрит на меня, как на чужой предмет, всяко презирает. Высокая понадобится виселица, подумал, раз ростом одарил господь монстра-фантаста. Глядя, как ловко, как по-хозяйски, не спросясь никого, Тюнька хлопнул большую чашу белого винца, Иван спросил лукаво, как бы робея при этом, как бы даже стесняясь такой большой фигуры:
– Да неужто и впрямь итог всей деревне – две тысячи тридцать лет от роду?
Казаки не поняли, но дьяк-фантаст ответил гордо:
– Ты не поймешь.
Казаки притихли.
С тайной завистью смотрели на Тюньку: известное дело, большой грамотей. На заезжего барина, столь нелепо напоминавшего Козыря, поглядывали теперь уже с некоторой усмешечкой: вот де наш Тюнька любому утрет нос.
– Да неужто я не пойму? – еще лукавее, и как бы еще робче, как бы совсем застеснявшись, спросил Иван.
– Ты не поймешь, – повторил дьяк гордо. – По глазам вижу. Давай не тяни время. Доставай грамоту, или что там еще есть?
Дьяк-фантаст еще сильнее надулся, задрал голову со спесью, на Ивана уже и не смотрел. Зато строго взглянул на кабатчика, и тот опрометью бросился на кухню за новым гусем и за новой четвертью. Бежал, придумывая: вот какой удачный день получается! Тюнька – дьяк простой, а смотри, с робостью разговаривает с ним важный барин из Санкт-Петербурха!
– Похабин! – позвал Иван.
– Я здесь, – не сразу из-за шума ответил Похабин.
– Похабин! – заорал, наливаясь гневом Иван.
– Чего? – с готовностью вскочил.
– Возьми людей и вздерни монстра статистика прямо на входе!
– Как так? – смертельно побледнел Тюнька, вдруг поняв что-то. Смутно, конечно, он подозревал, что впадает в заблуждение насчет больших наград и милостей, явленных ему из Санкт-Петербурха, но только сейчас что-то по настоящему понял. С чего бы действительно государю императору, Отцу Отечества, победителю в свейской войне, интересоваться монстром Тюнькой, слать наказы в Якуцк?
И повторил, еще сильнее бледнея:
– Как так?
– А ордер у меня, – громко объяснил Иван. – Лично государь приказал повесить указанного якуцкого монстра так, чтоб впредь дело знал.
– Так, может, это не меня? – с надеждою спросил Тюнька. – Может, это какого другого монстра?
– Тебя, тебя, – успокоил Иван. И заорал во весь голос: – Похабин! Возьми людей да вздерни дьяка в дверях!
Хмель гудел в Иване.
Дьяк глупый какой, а все ему верят.
Это всей деревне сколько получается лет? Две тысячи тридцать. А если сложить возраст всех покойных и живых русских людей, это же сколько лет окажется всей России?
А Похабин уже заломил дьяку руки. «Поистине государев человек», – вздохнул кто-то. А дьяк закричал страшно:
– Так я ж служил!
– А вот за добрую службу налейте дьяку. Полную чашу налейте! За добрую службу тебя хвалю, – сурово сказал Иван. И добавил беспощадно: – А как выпьет, повесьте!
Дьяку налили, он выпил и закричал совсем устрашено:
– Всем животом служил!
– Живота и лишаем, – сурово кивнул Иван. И махнул рукой: – Вешайте.
Сразу трое казаков дружно бросились на монстра, появилась веревка. Кабатчик запричитал:
– Да уведите на площадь! Там место есть. Зачем в кабаке? У меня и притолока низкая!
– Не медля, и здесь! – твердо приказал Иван.
Но вдруг все стихло.
Откинув ногой дверь, вступил на порог господин Чепесюк – квадратный чугунный человек с изрубленным лицом. Ледяной взгляд тусклых оловянных глаз неспешно следовал от одного казака к другому, и тот, на ком взгляд задерживался хотя бы на секунду, заморожено притихал, прикидывался совсем пьяным. Впрочем, кому и не надо было прикидываться, уже был пьян.
– Это как же так, барин? – один только кабатчик не растерялся. – Это почему здесь, барин? Видишь, как у меня низко? Гости ко мне придут, а в дверях повешенный!
Иван задумался.
Может, показалось ему, но в ледяном взгляде тусклых оловянных глаз господина Чепесюка опять, как когда-то в деревне, где дрался он с хорошими мужиками, уловил что-то такое… Ну, неизвестно, что… Может, одобряющее…
– Ладно, – разрешил. – Отпустите дьяка. Пусть садится за стол, потом повесим.
Кабатчик облегченно вздохнул.
Сперва сидели втроем – Иван, казак Евсей Евсеев, которого Похабин чуть не прибил чугунком, и Похабин. Сидели мирно, даже чинно сидели – обсуждали путь от Якуцка к морю. Кабатчик, налив и себе, рассудительно заметил: сейчас-то что! Сейчас путь до моря хорошо прознали, известен путь. От силы месяц, ну, полтора. С возами, конечно, дольше, и все равно не так долго, как ходили когда-то. Ведь самые первые промышленники начинали путь с Лены вверх по рекам Алдану, Мае и Юдоме, и так до самого Юдомского волоку. Там и волоку-то верст двадцать, но на сплав по реке Урак уходило не меньше трех-четырех недель. Ну, а там уж Камчатка, рукой подать.
На Камчатке лиственница, березняк, вспомнил Похабин. Деревянные болваны стоят под скалами. Дикующие считают болванов за сильных богов, для того мажут им губы кровью. А главный бог Кутха у них совсем глупый – то воюет с мышами, то насылает на людей грозу. А гамулы, мелкие духи, бросают из своей небесной юрты горящие головешки, отсюда и молоньи. А гром грохочет, это когда глупый бог Кутха лодку тащит по волоку.
Вот совсем глупый бог, добавил Похабин. Когда Камчатку делал, все перерыл, оставил одни горы. Куда не сунешься, одни горы. Ну, зачем так много гор? Мог подумать о людях.
– Какие люди? – возразил кабатчик понимающе. – Дикующие.
– И ты ходил на Камчатку? – спросил Иван.
– И я, – кивнул Устинов.
– Не встречал ли где маиора Саплина?
– Такого не помню.
– А может, – кровь уже горела в жилах Ивана. – Может, ты и прикащиков камчатских не знал?
– Бог с тобой, барин! О прикащиках говори с Похабиным. Он служил на Камчатке. – И обернулся к Похабину: – Искали тебя.
– Кто?
– Да так… Одни люди…
– Смотри, барин, – усмехнулся Похабин. – Всегда врут в кабаках.
– А и в храмах врут, – непонятно рассердился кабатчик.
Слушая Устинова и Похабина, принимая винцо в себя, Иван смутно вспомнил, как в детстве, где-то здесь, под Якуцком, бегал к лиственнице. Черное дерево, ондушей одулы его зовут. Бежал до ближайшей ондуши, думал – от нее что-то откроется вдали… Сейчас вот один вид, а добежишь до ондуши – там откроется совсем другой… Добегал до ближней лиственницы-ондуши, а впереди почему-то ничего не менялось. Как видел увалы и синеву, так и за ондушей видел увалы и синеву…
Резнуло по сердцу: жил здесь маленький, сильно страдал от гнуса, дышал воздухом. Подумал, от того опечалясь: сегодня много выпью винца. И сладко засосало сердце, – не скоро, небось, придется теперь сидеть в кабаке. Если вообще придется… Так чего же не выпить? Ведь столько терпел. Если б не хорошие мужики в одной деревне, может, сбежал бы, дурак, от господина Чепесюка, ходил бы сейчас, одичав, босиком по дорогам…
Задумавшись, не заметил, как в кабак вошли трое, а за ними еще.
Сидел спиною к дверям, не обратил внимания.
Похабина узнали.
– Люди, – сказал Похабин, шумно поднимаясь над столом. – Не пугайтесь, люди, что хочу сказать вам! – И поднял руку: – Пришел со мной человек…
Иван оглянулся.
– Козырь! – изумленно выдохнул кто-то. И все уставились на Ивана, схватились за ножи. И глаза у всех стали нехорошие, как у мерзлой рыбы.
– Да вовсе нет! – поднял руку Похабин. – То не Козырь, то совсем другой Иван. Даже фамилия другая – Крестинин. Только похож на Козыря. А сам – государственный человек из Санкт-Петербурха, посылан в дальнюю дорогу государем.
– Да Козырь это! – крикнул кто-то. А кто-то попытался сзади ударить Ивана крынкой, стоявшей на стойке, правда, задел о притолоку – на Ивана посыпались коричневые черепки. Не оборачиваясь, сунул кулаком в чье-то разгоряченное, сразу отпрянувшее лицо.
– Ну, в точь Козырь! – дивились казаки разобравшись. Но шепотки так и плавали по темному теплому кабаку. «Он!… Он!… Да нет говорю…» И от шепотков грозных, темных, много чего обещающих, в Иване снова заиграл бес. Столько месяцев шел в Якуцк, скорбел в дороге, но ведь самшел! И добрался самдо Якуцка. А его, смотри, принимают за кого-то… Вроде сам себе козырь, а все равно принимают за того,за другого Козыря… Обидно…
– Откушай, барин.
Сердито обернулся.
Кабатчик в косынке, завязанной на голове, смирно помаргивая, выставил на стол оловянное блюдо с мясом. Выпив, Иван занюхал. Не понравилось – мясо суховатое, с запахом. Сплюнул:
– Как собачина!
– Что продается на торгу, то ешь без исследования… – вспомнил кабатчик что-то из священного, но Иван больше прислушивался к шепоткам, плавающим за его спиной. «Да голос-то!… Так ведь не шепелявит!… А шрам? Шрам был над бровью… Где шрам?…»
Поддаваясь лукавому, Иван медленно повернулся и в упор взглянул в зеленоватые глаза самого сердитого, самого растерянного казака. Потом так же медленно поднял чашку и выпил горячее винцо до самого донышка, ни на секунду не отводя глаз от глаз казака.
Тот сплюнул.
– Не заграждай рта у вола молотящего, – тоже вспомнил из священного Иван. И потребовал: – Устинов! Налей всем.
Кабатчик засуетился.
Похабин предусмотрительно сел рядом с Иваном, спиной в угол, чтобы видеть всех. В дверь заглядывали. «Мне продолжить ли?» – зачем-то спросил кабатчик. Может, боялся, что уйдет Иван, а с ним уйдет выручка. Иван кивнул, кабатчик кинулся к стойке.
– Не ты, значит? – выдохнул казак напротив.
– Не я.
– А кто?
Иван невежливо сплюнул.
Казак налился багровостью, но его, опять же, перехватили.
На столе незаметно возникла зеленая четверть. Принесли гуся – горячий, так и дышал испарениями черемши, чеснока дикого. Воспользовавшись этим, Похабин заявил:
– Говорят, кончили Козыря. Может, на дыбе в Санкт-Петербурхе.
– В первый ли раз?
Казаки зашумели.
Как же, кончишь такого! Козыря прикащик Атласов неделями держал в смыках, смеясь, колол палашом. Дикующие пускали в Козыря стрелы. Много раз жестоко дрался с разными казаками, получая увечья. Прикащик Петриловский сажал Козыря на железную чепь, как медведя, беспощадно мучил, а Козырю все нипочем! Только отдышится, и пошел дальше.
Качали головами, выпив.
Бог знает, качали головами. Бог, делает людей такими, какие они есть.
Дышали чесноком, придвигались ближе. Козыря, говорят, видели под Тобольском – людей грабил. Козыря, говорят, заточили в монастырской избе. Козырь, говорят, тайком ушел на Камчатку, ставить в глухом краю пустыню для страждущих казаков. Козырь, говорят, украл казну, вывез в Россию пожитки, награбленные у прикащиков. Известно, что у одного только убиенного прикащика Петра Чирикова хранилось на Камчатке восемьдесят сороков соболей и до пятисот красных лисиц.
– Врут, наверное…
Кто-то, входя в кабак, узнавал, пытался броситься на Крестинина, но теперь, разобравшись, защищал Ивана не только Похабин. Сами казаки защищали. Кабак или не кабак, это дело второе. Раз пришел к людям, сними шапку, потом хватайся за нож. А это, указывали на Ивана, т вовсе не Козырь. Не лайся волком, проверено. И остынь, остынь, это государев человек. А почему пьет? А почему не пить государеву человеку? Кто-то, войдя, сказал, что только что видел в съезжей у воеводы необычного приезжего. Видом квадратный, как чугунный, глаза тяжелые, и фамилия странная – господин Чепесюк. Этот господин Чепесюк такие показал в съезжей бумаги, что сам воевода незамедлительно и самолично приложил к ним печать города Якуцка, на которой орел держит в когтях соболя. А в бумагах, говорят, такие строгости, о каких в Якуцке никогда не слышали.
В споре забывались.
Кто-то из прибывающих, не зная правды, снова, конечно, пытался дотянуться до Крестинина, но Похабин перенимал удары. За утомительную дерзость одного такого новоприбывшего даже выбросили из кабака, и впустили обратно только по приказу Ивана. «Он же не знал, – пожалел Иван новоприбывшего. – Может, я, правда, так сильно похож на человека, который вам неугоден. Пусть посидит казак с людьми, может, что полезное скажет». Казак, которого выбрасывали из кабака, сел за стол, но ничего полезного не сказал, только, выпив, с изумлением глядел на Ивана. Да Козырь же это! – читалось на круглом, обветренном в сендухе, не совсем умном лице.
Угарно стало в кабаке.
Хозяин, любуясь удачным гостем, руками ощупывал иногда карман. Втайне жалел: тотКозырь был ему должен больше. А Крестинин, отойдя душой, уже намекал значительно: туда, дескать, куда он идет, еще никто не ходил… Некоторым особенно понравившимся казакам подмаргивал тайно: мы, мол, потом наедине поговорим… А Похабину сказал:
– Со мной дальше не пойдешь, брошу тебя в Якуцке.
– Это почему ж? – опешил Похабин.
– Плохо служишь.
– Да как плохо? Я всей душой.
– А где дьяк-фантаст? Где монстр якуцкий статистик?
– Ну вот, – всплеснул руками Похабин. – Вспомнил!
И объяснил заинтересовавшимся казакам:
– В Санкт-Петербурхе прослышали, что есть в Якуцке монстр статистик настоящий дьяк-фантаст.
– Да ну? Кто такой? – удивились казаки, но тут же догадались: – Да это Тюнька! Неужто жалована Тюньке милость какая царская? – Вмиг крикнули: – Зови Тюньку! – И придвинулись ближе: знаем, мол, статистика дьяка-фантаста Тюньку! Он сильно грамотный. Изучил все литеры. Ну, известный умственный человек! Пьет, конечно, как монстр, но это кому как. Царю такое, наверное, не интересно.
Кто-то вспомнил:
– Тюнька в Якуцк сам пришел. Может, били его кнутом в Москве, а может, еще что, но в Якуцк пришел самолично. Говорят, в Москве сильно пил, хотел даже предаться дьяволу по пьяному делу. Проигрался в карты, а был писарем в одном полку. Вот написал на бумаге ночью кровью прошение. Дескать, великий князь тьмы Люцыпер, дескать, тебя покорно прошу о не оставлении меня обогащением деньгами. Обнищал, впал в ничтожество, пошли ко мне своих служебников, я с ними на тебя век буду служить. А сам сильно запил и потерял в казарме ту записку. А нашел ее умный человек. Вот за ту самую записку и били Тюньку кнутом, зато душу спасли.
– А теперь смотри, вспомнили Тюньку при дворе! – радовался кабатчик, ласково поглядывая на Ивана. – Я ведь сам сколько раз наливал Тюньке! Может, теперь от его удач и мне что-то представится.
Галдели, не слушали друг друга.
Почему-то сразу решили, что вышла какая-то большая удача статистику Тюньке, монстру, дьяку-фантасту, за большие его труды, решили, вышла Тюньке от самого государя какая-то очень большая удача. Наступила на минуту в кабаке та благость, когда самый плохой человек вспоминает только о добром, когда горят открытые добру сердца. Всех приходящих в кабак сразу подводили к Ивану, строго предупреждали – не тот!А самые умные да ловкие давно сидели на лавке рядом с Иваном.
Хлопнула дверь.
Все, галдя, обернулись.
В дверь, задирая голову, не снявши шапку, вошел сухой, длинный дьяк. Шел коромыслом, где-то поддал уже. В козлиных желтых штанах калматцкого дела, в зеленых сафьяновых сапогах, в кафтане, пусть простом, но украшенном оловянными крупными пуговицами. Вид у якуцкого монстра статистика дьяка-фантаста был такой, будто он только что вырвался из холодного чулана, но шел дьяк гордо, был уже наслышан от некоторых благожелателей, что сам государь император Петр Алексеевич, Отец Отечества отметил его многия труды вниманием, специально прислал в Якуцк специального человека. Робея, шли вслед за дьяком-фантастом посыланные за ним казаки.
Задирая высоко голову, Тюнька важно, как и подобает человеку, отмеченному царским вниманием, остановился перед Иваном, оглядел высокомерно:
– Ты, что ль, из Санкт-Петербурха? Ты, что ль, ко мне с царским указом?
Иван не сразу ответил.
Прикидывал про себя, теряясь: как такого длинного повесить в кабаке удачно, чтобы впредь дело знал? Опять, подумал печально, идет кругом голова из-за этого дьяка. Наглый, видать, и глупый. Вспомнил отписку, изумившую царя: «Матвей Репа – пятидесяти лет от роду. Сиверов Лука – тридцати семи лет от роду. Серебряников Иван – сорока семи лет от роду. Сорокина Лушка – тридцати трех лет от роду. Рыжов Степка – семнадцати лет от роду…»Так ведь и писал, а смотрит на меня, как на чужой предмет, всяко презирает. Высокая понадобится виселица, подумал, раз ростом одарил господь монстра-фантаста. Глядя, как ловко, как по-хозяйски, не спросясь никого, Тюнька хлопнул большую чашу белого винца, Иван спросил лукаво, как бы робея при этом, как бы даже стесняясь такой большой фигуры:
– Да неужто и впрямь итог всей деревне – две тысячи тридцать лет от роду?
Казаки не поняли, но дьяк-фантаст ответил гордо:
– Ты не поймешь.
Казаки притихли.
С тайной завистью смотрели на Тюньку: известное дело, большой грамотей. На заезжего барина, столь нелепо напоминавшего Козыря, поглядывали теперь уже с некоторой усмешечкой: вот де наш Тюнька любому утрет нос.
– Да неужто я не пойму? – еще лукавее, и как бы еще робче, как бы совсем застеснявшись, спросил Иван.
– Ты не поймешь, – повторил дьяк гордо. – По глазам вижу. Давай не тяни время. Доставай грамоту, или что там еще есть?
Дьяк-фантаст еще сильнее надулся, задрал голову со спесью, на Ивана уже и не смотрел. Зато строго взглянул на кабатчика, и тот опрометью бросился на кухню за новым гусем и за новой четвертью. Бежал, придумывая: вот какой удачный день получается! Тюнька – дьяк простой, а смотри, с робостью разговаривает с ним важный барин из Санкт-Петербурха!
– Похабин! – позвал Иван.
– Я здесь, – не сразу из-за шума ответил Похабин.
– Похабин! – заорал, наливаясь гневом Иван.
– Чего? – с готовностью вскочил.
– Возьми людей и вздерни монстра статистика прямо на входе!
– Как так? – смертельно побледнел Тюнька, вдруг поняв что-то. Смутно, конечно, он подозревал, что впадает в заблуждение насчет больших наград и милостей, явленных ему из Санкт-Петербурха, но только сейчас что-то по настоящему понял. С чего бы действительно государю императору, Отцу Отечества, победителю в свейской войне, интересоваться монстром Тюнькой, слать наказы в Якуцк?
И повторил, еще сильнее бледнея:
– Как так?
– А ордер у меня, – громко объяснил Иван. – Лично государь приказал повесить указанного якуцкого монстра так, чтоб впредь дело знал.
– Так, может, это не меня? – с надеждою спросил Тюнька. – Может, это какого другого монстра?
– Тебя, тебя, – успокоил Иван. И заорал во весь голос: – Похабин! Возьми людей да вздерни дьяка в дверях!
Хмель гудел в Иване.
Дьяк глупый какой, а все ему верят.
Это всей деревне сколько получается лет? Две тысячи тридцать. А если сложить возраст всех покойных и живых русских людей, это же сколько лет окажется всей России?
А Похабин уже заломил дьяку руки. «Поистине государев человек», – вздохнул кто-то. А дьяк закричал страшно:
– Так я ж служил!
– А вот за добрую службу налейте дьяку. Полную чашу налейте! За добрую службу тебя хвалю, – сурово сказал Иван. И добавил беспощадно: – А как выпьет, повесьте!
Дьяку налили, он выпил и закричал совсем устрашено:
– Всем животом служил!
– Живота и лишаем, – сурово кивнул Иван. И махнул рукой: – Вешайте.
Сразу трое казаков дружно бросились на монстра, появилась веревка. Кабатчик запричитал:
– Да уведите на площадь! Там место есть. Зачем в кабаке? У меня и притолока низкая!
– Не медля, и здесь! – твердо приказал Иван.
Но вдруг все стихло.
Откинув ногой дверь, вступил на порог господин Чепесюк – квадратный чугунный человек с изрубленным лицом. Ледяной взгляд тусклых оловянных глаз неспешно следовал от одного казака к другому, и тот, на ком взгляд задерживался хотя бы на секунду, заморожено притихал, прикидывался совсем пьяным. Впрочем, кому и не надо было прикидываться, уже был пьян.
– Это как же так, барин? – один только кабатчик не растерялся. – Это почему здесь, барин? Видишь, как у меня низко? Гости ко мне придут, а в дверях повешенный!
Иван задумался.
Может, показалось ему, но в ледяном взгляде тусклых оловянных глаз господина Чепесюка опять, как когда-то в деревне, где дрался он с хорошими мужиками, уловил что-то такое… Ну, неизвестно, что… Может, одобряющее…
– Ладно, – разрешил. – Отпустите дьяка. Пусть садится за стол, потом повесим.
Кабатчик облегченно вздохнул.
4
Иван спал.
Снилась ему тундра-сендуха и ураса, крытая коричневыми шкурами олешков. В урасе катались, рыча, по полу неизвестный убивец и отец Ивана стрелец Крестинин. «Ударь его!» – кричал отец, возясь с взрослым убивцем, и отталкивая от себя ногой отощавшего злого парнишку. Иван, страшась отца, вновь и вновь кидался на сына убивцы, но только сорвал с него крест, а тот, извернувшись, ударил его ножом по пальцам.
Иван просыпался.
Отрубленный палец ныл.
Вот нет пальца, а ноет, как настоящий.
Сделав глоток из штофа, поставленного прямо на полу в изголовье низкой постели, Иван взглядывал в сторону невидимого слюдяного окошечка, вздыхал, снова проваливался в сон. «Он мне Волотьку Атласова должен!» – страшно кричал во сне думный дьяк Кузьма Петрович Матвеев. Почему-то такое же повторял, смеясь в усы, низкорослый, но неукротимый маиор Саплин. Совсем оловянными глазами вглядывался в происходящее квадратный господин Чепесюк. Просыпаясь, думал: вот казаки, говоря о Козыре, упирали на длинный рост, на его шепелявость. Конечно, это не тот человек, который в санкт-петербурхской австерии гораздый был махаться портретом государя махаться…
Потом казачий голова от города Якуцка прикащик Волотька Атласов явился во сне. Вот в жизни не встречал никогда этого прикащика, а сразу его узнал – крепкий, непокрытая русая голова, нагольный полушубок, сабелька на боку, весь синеглазый. «Говорил тебе, не режь, – сказал Атласов, грозя кривым сильным пальцем. – Теперь по ночам буду являться».
«Я, что ли, резал тебя?» – удивился Иван.
«А зачем так похож?»
«Так разве виноват в том?»
Атласов пожимал сильными плечами, русый, голубоглазый, упрямо качал головой:
«Буду тебе являться».
«Да почему мне? Я не Козырь. И не предсказывал мне такого старик-шептун».
«А где Козырь?»
«Откуда ж мне знать?»
«Найди!»
«Зачем?»
«Для моего спокойствия, – непонятно ответил Атласов. И спросил: – Данило-убивец где? Где убивец Анцыферов?»
«Говорят, убит… Сожжен камчадалами в специальном балагане…»
«А Григорий Шибанко?… А Алексей Посников?… А подлый Пыха?…»
«Не знаю… Говорят, их тоже зарезали…»
Атласов усмехался:
«Тебя, Иван, тоже зарежут».
«Зачем говоришь такое?»
«А чтобы помнил», – усмехался казачий голова.
«Не ходи ко мне больше, – попросил Иван, дуя на ноющий отрезанный палец. – Ты не к тому ходишь, прикащик. Я другой. Мне надо в Апонию. Я в Якуцк зашел по дороге».
«Служения наши различны, а Господь один…», – загадочно ответил Атласов.
«Да к чему ж это?» – совсем испугался Иван.
И проснулся.
Потянулся со стоном. Попытался, не вставая, ухватить рукой шкалик, но не нашел.
Тогда повернул голову.
Слабо мерцала свеча в подсвечнике. Напротив постели сидел на лавке монах в черной рясе, куколь с головы сброшен, длинные волосы подвязаны сзади хвостиком. Очень откровенно, даже с неподобающей жадностью присосался к шкалику Ивана, потом спросил:
– Нельзя ли чего поесть?
– Нет ничего, отче.
Иван смутился, но все же понял, что видит уже не сон, а настоящего монаха. Даже узнал его. Этот монах ехал под стенами Якуцка с сумою на груди и с ружьем за плечами. Из-под долгой рясы, поддернутой к седлу, выглядывала длинная сабелька. Оружие объяснил тогда так: плохие люди нападают на проезжающих.
Припомнив все это, Иван на всякий случай сказал:
– Благослови, отче. Не по себе мне.
Монах молча благословил.
– А хорошее ль дело к чужому винцу прикладываться? – несколько осмелел Иван.
Монах понял Ивана по-своему и усмехнулся:
– Когда и пьян батюшка в храме, ничего в том страшного. За него сам Господь служит.
– А кто стать желает епископом, доброго дела желает…
– Вижу, знаешь писание, – похвалил монах.
Иван кивнул, сел в постели и опустил босые ноги на холодный пол:
– Ты не с плохим ли пришел, отче? Коли хочешь, что взять, так тут все не мое. Тут все принадлежит казне. Страшись.
– Зачем повесил монстра статистика?
– А я повесил? – Иван вдруг засомневался, но так не смог вспомнить правильное. Ответил уклончиво: – Хочу дойти до Апонии.
– Это большое дело! – глаза монаха ярко вспыхнули, он сам протянул Ивану шкалик: – На, глотни. Помощник тебе нужен. Пропадешь без умного помощника.
Снилась ему тундра-сендуха и ураса, крытая коричневыми шкурами олешков. В урасе катались, рыча, по полу неизвестный убивец и отец Ивана стрелец Крестинин. «Ударь его!» – кричал отец, возясь с взрослым убивцем, и отталкивая от себя ногой отощавшего злого парнишку. Иван, страшась отца, вновь и вновь кидался на сына убивцы, но только сорвал с него крест, а тот, извернувшись, ударил его ножом по пальцам.
Иван просыпался.
Отрубленный палец ныл.
Вот нет пальца, а ноет, как настоящий.
Сделав глоток из штофа, поставленного прямо на полу в изголовье низкой постели, Иван взглядывал в сторону невидимого слюдяного окошечка, вздыхал, снова проваливался в сон. «Он мне Волотьку Атласова должен!» – страшно кричал во сне думный дьяк Кузьма Петрович Матвеев. Почему-то такое же повторял, смеясь в усы, низкорослый, но неукротимый маиор Саплин. Совсем оловянными глазами вглядывался в происходящее квадратный господин Чепесюк. Просыпаясь, думал: вот казаки, говоря о Козыре, упирали на длинный рост, на его шепелявость. Конечно, это не тот человек, который в санкт-петербурхской австерии гораздый был махаться портретом государя махаться…
Потом казачий голова от города Якуцка прикащик Волотька Атласов явился во сне. Вот в жизни не встречал никогда этого прикащика, а сразу его узнал – крепкий, непокрытая русая голова, нагольный полушубок, сабелька на боку, весь синеглазый. «Говорил тебе, не режь, – сказал Атласов, грозя кривым сильным пальцем. – Теперь по ночам буду являться».
«Я, что ли, резал тебя?» – удивился Иван.
«А зачем так похож?»
«Так разве виноват в том?»
Атласов пожимал сильными плечами, русый, голубоглазый, упрямо качал головой:
«Буду тебе являться».
«Да почему мне? Я не Козырь. И не предсказывал мне такого старик-шептун».
«А где Козырь?»
«Откуда ж мне знать?»
«Найди!»
«Зачем?»
«Для моего спокойствия, – непонятно ответил Атласов. И спросил: – Данило-убивец где? Где убивец Анцыферов?»
«Говорят, убит… Сожжен камчадалами в специальном балагане…»
«А Григорий Шибанко?… А Алексей Посников?… А подлый Пыха?…»
«Не знаю… Говорят, их тоже зарезали…»
Атласов усмехался:
«Тебя, Иван, тоже зарежут».
«Зачем говоришь такое?»
«А чтобы помнил», – усмехался казачий голова.
«Не ходи ко мне больше, – попросил Иван, дуя на ноющий отрезанный палец. – Ты не к тому ходишь, прикащик. Я другой. Мне надо в Апонию. Я в Якуцк зашел по дороге».
«Служения наши различны, а Господь один…», – загадочно ответил Атласов.
«Да к чему ж это?» – совсем испугался Иван.
И проснулся.
Потянулся со стоном. Попытался, не вставая, ухватить рукой шкалик, но не нашел.
Тогда повернул голову.
Слабо мерцала свеча в подсвечнике. Напротив постели сидел на лавке монах в черной рясе, куколь с головы сброшен, длинные волосы подвязаны сзади хвостиком. Очень откровенно, даже с неподобающей жадностью присосался к шкалику Ивана, потом спросил:
– Нельзя ли чего поесть?
– Нет ничего, отче.
Иван смутился, но все же понял, что видит уже не сон, а настоящего монаха. Даже узнал его. Этот монах ехал под стенами Якуцка с сумою на груди и с ружьем за плечами. Из-под долгой рясы, поддернутой к седлу, выглядывала длинная сабелька. Оружие объяснил тогда так: плохие люди нападают на проезжающих.
Припомнив все это, Иван на всякий случай сказал:
– Благослови, отче. Не по себе мне.
Монах молча благословил.
– А хорошее ль дело к чужому винцу прикладываться? – несколько осмелел Иван.
Монах понял Ивана по-своему и усмехнулся:
– Когда и пьян батюшка в храме, ничего в том страшного. За него сам Господь служит.
– А кто стать желает епископом, доброго дела желает…
– Вижу, знаешь писание, – похвалил монах.
Иван кивнул, сел в постели и опустил босые ноги на холодный пол:
– Ты не с плохим ли пришел, отче? Коли хочешь, что взять, так тут все не мое. Тут все принадлежит казне. Страшись.
– Зачем повесил монстра статистика?
– А я повесил? – Иван вдруг засомневался, но так не смог вспомнить правильное. Ответил уклончиво: – Хочу дойти до Апонии.
– Это большое дело! – глаза монаха ярко вспыхнули, он сам протянул Ивану шкалик: – На, глотни. Помощник тебе нужен. Пропадешь без умного помощника.