Страница:
А ведь наткнулся.
– Маиор! – крикнул. – Сколько вас на острове?
– Русских – один я, – настороженно ответил неукротимый маиор Саплин, искусно прячась за камнем. – А со мной полоняник-апонец да некоторые переменные жены.
– В чем нужду терпите?
– Мы ни в чем не терпим.
– Яков Афанасьич, да зачем стоишь на острову в одиночестве?
– Гору серебра охраняю. Хожу вокруг, растаскивать не даю гору апонцам. Гора наша русская, исконная, а те апонцы высаживаются и нагло отщипывают без спросу, наносят урон государству и государю. Волею государя Петра Алексеича воспретил всем путь через гору, жду русской помощи. – И сам крикнул неукротимым, но вдруг предательски дрогнувшим голосом: – Вы кто? Может, не апонцы?
– Мы, как и ты, государевы люди, Яков Афанасьич. Мы тоже люди императора Петра Алексеевича, Отца Отечества.
– Почему Отца?
– Русские адмиралы за великия победы его титул такой представили. Отец Отечества, Петр Великий, Император Всероссийский. Он шведа побил.
– Как?! – неистово вскрикнул, слегка приподнимаясь, сердитый дух, и в голосе его пробилась слеза гордости и умиления. – Победил государь, встал на море? Неужто, наконец, побил шведа?
– Побил.
– А матушка полковница, здорова ли?
– Очень здорова, маиор. А для тебя храню в кармане письмо.
– Да от кого?
– От доброй вдовы Саплиной.
– Да почему вдовы?
– Думали, погиб ты, Яков Афанасьич.
– Жив, жив я! – неукротимо вскричал маиор, смело поднимаясь во весь свой невеликий рост. И даже укорил Ивана: – Неверие – зло большое. После шведов, может, главное. – И спросил: – Как твое имя, человек из России?
– Иван Крестинин. Официальный секретный дьяк.
– Ну? Знал Крестининых. Отчего ж ты в секрете? Может, привез пудры для парика?
– Да какая ж у меня пудра?
– А ты поднимись над камнем.
– Не будешь ли стрелять, маиор?
– Не буду.
Иван без колебаний поднялся.
– Может, это и ты… – после долгого рассматривания раздумчиво произнес маиор. – Пока не знаю… Много прошло времени… – И спросил: – Где буса, на которой пришли?
– Пошла на ту сторону. Чиниться и дикующих придержать.
– Я видел вас вчера. Думал апонцы. Почему поп стоял на носу?
– Так то брат Игнатий. Хорошо смыслит в морском деле.
– Как? Поп поганый? – выругался маиор.
– Да почему ж поганый?
– Да потому, что я сразу его узнал! И кличка ему – Игнашка.
– Почему так говоришь?
– Да потому, что он поп поганый! – непреклонно повторил маиор. – Я чувствовал, что он здесь появится. Может, это и хорошо. Я слово дал повесить того попа! Мне такое право дано государем – вешать изменников! – Неукротимый маиор, прихрамывая, волоча левую ногу, с сабелькой на боку смело направился к казакам, за ним испуганно последовал полоняник-апонец с коротенькой косичкой на голове и в руках с тяжелой пищалью. – Я слово дал, что самолично смажу веревку для того попа поганого сайпой. Сайпа – это ворвань, хорошо прокипяченная с золой, – объяснил маиор, изумленно разглядывая господина Чепесюка, будто кого-то в нем узнавая. – Я слово дал, что самолично вздерну попа.
– Выходит, знал брата Игнатия?
– Даже очень знал!… – маиор Саплин остановился напротив Ивана и смело уставился на настороженно поглядывающих в сторону полуземлянки казаков. Добавил, как сплюнул: – Он поп поганый, другим быть не может! В миру звали проще его. Козырем.
– Козырем? – изумился Иван.
– Да он, он! Вор и бунтовщик! Убивец камчатских прикащиков! Тварь, возмущающая мир божий.
– Быть такого не может, – сказал Иван на всякий случай. – Говорят, что вора Козыря запытали до смерти в Санкт-Петербурхе еще два года назад. А еще говорят, что раньше убили под Тобольском. А еще говорят, что и того раньше казнен он медленным копчением далеко в Сибири. А еще говорят, что до сих пор в смыках сидит в некой тюрьме. Не мог бы я не знать, что это Козырь. Служит со мной человек, знавший его.
– Как имя человека?
– Похабин.
– Ну, вот видишь? – засмеялся маиор и, странно, как птица, моргнув, уставился на господина Чепесюка: – Многие хотели бы закоптить вора Козыря до смерти. А он ловок. У него принсипов нет. Коль надо, наденет рясу монаха, а надо, человека убьет. Под Тобольском, например, не думая, убил священника за то, что тот не хотел его исповедать. В другом городе столкнул малого ребенка с моста за то, что ребенок побежал навстречу. Говорят, лукавым волшебством умеет разлучать людей, зимой ходит босиком и демоны у него в услужении. Не имей демонов, – сплюнул, – не попал бы я и на этот остров. Монах сегодня идет благостный, глядя на него, люди умиленно дивятся: «Вот брат Игнатий пошел на моление», а завтра, пьяный, спит тот поганый Игнашка в алтаре, таскает за бороду церковного сторожа за угар в церкви, самому архимандриту грозит: вот ты, дескать, хочешь в железную чепь меня заковать, а я сам тебя закую! – Маиор с чувством прижал кулаки к груди: – Такого человека, как вор Козырь, запытать трудно. Козырь – это зло. После шведов, может, главное.
И обнял Ивана.
Глава III. Неукротимый маиор
1
2
– Маиор! – крикнул. – Сколько вас на острове?
– Русских – один я, – настороженно ответил неукротимый маиор Саплин, искусно прячась за камнем. – А со мной полоняник-апонец да некоторые переменные жены.
– В чем нужду терпите?
– Мы ни в чем не терпим.
– Яков Афанасьич, да зачем стоишь на острову в одиночестве?
– Гору серебра охраняю. Хожу вокруг, растаскивать не даю гору апонцам. Гора наша русская, исконная, а те апонцы высаживаются и нагло отщипывают без спросу, наносят урон государству и государю. Волею государя Петра Алексеича воспретил всем путь через гору, жду русской помощи. – И сам крикнул неукротимым, но вдруг предательски дрогнувшим голосом: – Вы кто? Может, не апонцы?
– Мы, как и ты, государевы люди, Яков Афанасьич. Мы тоже люди императора Петра Алексеевича, Отца Отечества.
– Почему Отца?
– Русские адмиралы за великия победы его титул такой представили. Отец Отечества, Петр Великий, Император Всероссийский. Он шведа побил.
– Как?! – неистово вскрикнул, слегка приподнимаясь, сердитый дух, и в голосе его пробилась слеза гордости и умиления. – Победил государь, встал на море? Неужто, наконец, побил шведа?
– Побил.
– А матушка полковница, здорова ли?
– Очень здорова, маиор. А для тебя храню в кармане письмо.
– Да от кого?
– От доброй вдовы Саплиной.
– Да почему вдовы?
– Думали, погиб ты, Яков Афанасьич.
– Жив, жив я! – неукротимо вскричал маиор, смело поднимаясь во весь свой невеликий рост. И даже укорил Ивана: – Неверие – зло большое. После шведов, может, главное. – И спросил: – Как твое имя, человек из России?
– Иван Крестинин. Официальный секретный дьяк.
– Ну? Знал Крестининых. Отчего ж ты в секрете? Может, привез пудры для парика?
– Да какая ж у меня пудра?
– А ты поднимись над камнем.
– Не будешь ли стрелять, маиор?
– Не буду.
Иван без колебаний поднялся.
– Может, это и ты… – после долгого рассматривания раздумчиво произнес маиор. – Пока не знаю… Много прошло времени… – И спросил: – Где буса, на которой пришли?
– Пошла на ту сторону. Чиниться и дикующих придержать.
– Я видел вас вчера. Думал апонцы. Почему поп стоял на носу?
– Так то брат Игнатий. Хорошо смыслит в морском деле.
– Как? Поп поганый? – выругался маиор.
– Да почему ж поганый?
– Да потому, что я сразу его узнал! И кличка ему – Игнашка.
– Почему так говоришь?
– Да потому, что он поп поганый! – непреклонно повторил маиор. – Я чувствовал, что он здесь появится. Может, это и хорошо. Я слово дал повесить того попа! Мне такое право дано государем – вешать изменников! – Неукротимый маиор, прихрамывая, волоча левую ногу, с сабелькой на боку смело направился к казакам, за ним испуганно последовал полоняник-апонец с коротенькой косичкой на голове и в руках с тяжелой пищалью. – Я слово дал, что самолично смажу веревку для того попа поганого сайпой. Сайпа – это ворвань, хорошо прокипяченная с золой, – объяснил маиор, изумленно разглядывая господина Чепесюка, будто кого-то в нем узнавая. – Я слово дал, что самолично вздерну попа.
– Выходит, знал брата Игнатия?
– Даже очень знал!… – маиор Саплин остановился напротив Ивана и смело уставился на настороженно поглядывающих в сторону полуземлянки казаков. Добавил, как сплюнул: – Он поп поганый, другим быть не может! В миру звали проще его. Козырем.
– Козырем? – изумился Иван.
– Да он, он! Вор и бунтовщик! Убивец камчатских прикащиков! Тварь, возмущающая мир божий.
– Быть такого не может, – сказал Иван на всякий случай. – Говорят, что вора Козыря запытали до смерти в Санкт-Петербурхе еще два года назад. А еще говорят, что раньше убили под Тобольском. А еще говорят, что и того раньше казнен он медленным копчением далеко в Сибири. А еще говорят, что до сих пор в смыках сидит в некой тюрьме. Не мог бы я не знать, что это Козырь. Служит со мной человек, знавший его.
– Как имя человека?
– Похабин.
– Ну, вот видишь? – засмеялся маиор и, странно, как птица, моргнув, уставился на господина Чепесюка: – Многие хотели бы закоптить вора Козыря до смерти. А он ловок. У него принсипов нет. Коль надо, наденет рясу монаха, а надо, человека убьет. Под Тобольском, например, не думая, убил священника за то, что тот не хотел его исповедать. В другом городе столкнул малого ребенка с моста за то, что ребенок побежал навстречу. Говорят, лукавым волшебством умеет разлучать людей, зимой ходит босиком и демоны у него в услужении. Не имей демонов, – сплюнул, – не попал бы я и на этот остров. Монах сегодня идет благостный, глядя на него, люди умиленно дивятся: «Вот брат Игнатий пошел на моление», а завтра, пьяный, спит тот поганый Игнашка в алтаре, таскает за бороду церковного сторожа за угар в церкви, самому архимандриту грозит: вот ты, дескать, хочешь в железную чепь меня заковать, а я сам тебя закую! – Маиор с чувством прижал кулаки к груди: – Такого человека, как вор Козырь, запытать трудно. Козырь – это зло. После шведов, может, главное.
И обнял Ивана.
Глава III. Неукротимый маиор
1
– …И стал я, как тот Мелхиседек, что жил в чаще леса на горе Фаворстей. Семь лет ел верхушки растений, лизал траву, но дерзко, по-старинному растущую бороду резал ножом, резал и длинные волосы, не нарушал приказ государя, помнил его отеческую аттенцию. Носил парик, хранил в сердце поучение государя, обращенное лично ко мне на одном куртаге. Без принсипов нельзя, маиор, сказал мне тогда доверительно государь. Он сильно в тот вечер был весел, выделывал прыжки-каприоли, всех увлекал в цепочку, чтобы без исключения веселились и дружески плясали кеттентанц, а потом, отдыхая, поднес чашу крепкого. Деятель без принсипов, маиор, сказал мне государь доверительно, при первой сложности впадает в десперацию, сильно теряется, а, значит, ему не управлять следует, а трудиться на ином поприще. Рыть каналы, к примеру, или валить лес. И то и другое, маиор, всегда будет надобиться России.
Неукротимый маиор обвел слушающих торжествующим взглядом, и особенно остановился на господине Чепесюке.
– …И пошил я кафтан из легких шкур. Может, не похож на венгерский или немецкий, но пошит не ниже колен, как того требует государь, и производит благоприятное впечатление. И за все годы не пробовал ни капли никаких вин, никаких елексиров. Ни ренских, ни романеи, ни процеженных. И ни пива с кардамоном, и ни медов малиновых и вишневых, – с горечью добавил неукротимый маиор. – Сделав фриштык, при любом состоянии духа и атмосферы, каждый день бодрым шагом обхожу гору, тем самым вводя любого противника в сильную олтерацию. В сильной растерянности противник взирает на меня, боясь приблизиться к берегам, и всегда сильно пугается белого парика, долженствующего указывать на мои принсипы. Так частым обхождением с неприятелем и укрепляю врожденную смелость.
Поедая печеное мясо сивуча, казаки пораженно слушали маиора.
– …Делай, что должно, и пусть будет, что будет! – заключил, ударив кулаком по столу, неукротимый маиор. – Отеческая аттенция моего государя так велика, что по-настоящему до сих не могу донести ее до сознания мохнатых куши, впрочем, согласившимися с давними долгами России.
Маиор гордо вскинул голову, одетую в свалявшийся, но когда-то светлый парик, и с некоторым сомнением оглядел казаков, прочно утвердившихся за деревянным столом, надежно, как в кабаке, врытым ножками в землю.
– …А что касается нежных баб, – сказал он, кивнув в сторону летнего очага, вокруг которого толпились страшные рожи, выглядывавшие раньше из полуземлянки и при ближайшем рассмотрении оказавшиеся не столь уж и страшными. – Что касается нежных баб, так то сожительницы мои, иначе переменные жены. Как бы считаю их сервитьерками. Каждая принята мною в пользу России. Которая меньше, та Афака. А побольше – Заагшем. А та, которая воду льет в горшок, та Казукч, иначе Плачущая. Бывает так, что, как чайка, плачет на плохую погоду. Это большое зло. После шведов, может, главное.
Маиор стремительно вскинул голову, одетую в белый парик – не усмехнулся ли кто? Но никто не усмехнулся.
Как и все в хозяйстве неукротимого маиора, переменные жены Афака, Заагшем, и даже Казукч, Плачущая, оказались существами основательными, крепкими, в их раскосых пугливых глазах мелькало и совсем не пугливое, даже бесстыдное любопытство, особенно у меньшой Афаки, то и дело стреляющей взглядами то в сторону длинного жилистого монстра бывшего якуцкого статистика дьяка-фантаста Тюньки, то в сторону секретного дьяка Ивана Крестинина. Хихикая, бесстыдно прикрывая немытое лицо ладошкой, но почти не пряча полуоткрытую круглую грудь, Афака, как действительно искусная сервитьерка, положила перед маиором небольшую курительную трубку, выточенную из корешка березы и мамонтовой кости. Табак стоял тут же в лакированной ступе. Когда маиор разжег трубку, на казаков пахнуло дьявольским ароматным дымком.
– Уйди! – гневно прикрикнул неукротимый маиор, перехватив бесстыдный взгляд Афаки, брошенный на дьяка Тюньку. – Спрячься в полуземлянку!
Иван усмехнулся.
– Не думай о плохом, Яков Афанасьич, – успокоил он маиора. – Человек, на которого так нескромно смотрит меньшая Афака, это монстр Тюнька, бывший якуцкий статистик и дьяк-фантаст. Виновен в нанесении огорчения государю. У меня приказ повесить дьяка-фантаста, чтобы впредь дело лучше знал.
– Так почему не повесить? – горячо вскричал маиор, вскакивая. – Зачем тянуть?
– Успеем, маиор, – кивнул Иван успокаивающе. – Тюнька многое знает и хорошо говорит. Не чужд последних веяний, а так же многое может рассказать. Потом уж повесим.
Тюнька, опустив голову, смиренно кивнул.
Маиор успокоился.
– …Сожительницы мои просты, как морские звери, – пуская ароматный дым, пояснил он, грозно озирая казаков. – Дни проводят в экзерцициях и в трудах. Меньшая Афака, хоть и меньшая, но так воинственна, что сам посылаю ее к досмотру горы. При выходе на досмотр строевым шагом отзывается послушно на военный пароль Селебен, что значит Серебряная. – Маиор грозно повел плечом: – Так поначалу я гору назвал – Селебен, вся в серебряных потеках, как в соплях. Потом на такой пароль перевел воинственную Афаку. Когда открыл гору серебра, сразу решил, что теперь не потеряется ни одного кусочка. Sie ist meine! – сказал себе. Она теперь моя, иначе, России! Без принсипов никак нельзя, – покачал головой маиор. – Без принсипов тяжело даже дикующим. Случалось, в один день отгонял от острова сразу по две апонских бусы. Выходил на берег, сильно стрелял. От моей стрельбы апонцы приходили в полную десперацию. А если выходил кто-то на берег, бросались на него с сабельками – я и переменная жена Афака.
– Ну? – не поверил Иван. – И Афака с сабелькой?
– Зарубила не менее двух апонцев, – гордо кивнул неукротимый маиор, и Афака издали бесстыдно улыбнулась, прикрывая маленькой ладошкой не полуобнаженную грудь, а темную щеку.
– Без принсипов нельзя, – подтвердил неукротимый маиор. – К дикующим, как велел государь, питаю отеческую аттенцию. Если кому не нравятся мои переменные жены, пусть не смотрят, – маиор Саплин, как небольшой орел, резко повел маленькой головой вправо и влево. Для убедительности сдернул свалявшийся парик. – По ордеру имею право на денщиков. Раньше брали в денщики татарских мальчиков, – маиор строго взглянул на господина Чепесюка. – Теперь затруднения. Но официи своей не забыл: пусть бабы, но служат как денщики. Сказано одним умным человеком: «Кому воду носить? Бабе… Кому биту бить? Бабе… А за что? А за то, что баба…» – Маиор неукротимо осмотрел казаков: – Баба – зло. После шведа, может, главное зло. Держу переменных жен как денщиков, как сервитьеров, ни в чем не даю воли. Ну, иногда только разбрасывают по полу свежие стружки, почитая их за своих глупых богов. Если захотят, даже приносят глупым богам мелкую жертву. Кричат негромко – ту! ту! А Казукч плачет при этом. Как чайка на непогоду. Совсем глупые. Только я своей официи не забыл. Строго охраняю богатую русскую гору Селебен, чтобы не расхитили апонцы богатства.
– Неужто вся гора из серебра? – удивился Тюнька. Спрашивал маиора, а сам, как монстр, косился на меньшую Афаку, на дикующую девку Селебен, часто и пугливо поглядывающую на него издали.
– Вся из серебра, – подтвердил маиор. – Потому и подбирался к ней вор Козырь. Не поп, а чистая сволочь! – крикнул маиор, впиваясь взглядом в чугунного, ни разу не дрогнувшего страшным изрубленным лицом господина Чепесюка. – Когда собирался на острова, тот поп поганый Игнашка в Нижнем острожке меня полгода уламывал. Показывал прельстительные чертежики, рассказывал о пути до Апонии, говорил, что не раз ходил в море. – В голосе маиора проскользнула нотка ревности: – Говорил, что сам учинил подробный чертежик каждому острову, лежащему за Камчаткой, и, дескать, сам не мало пострадал в боях от курильских мужиков на устье Худушагана-реки. Может и плавал, поганый, только зря я ему поверил. Известно, языками клятвопреступников играет дьявол. Только позже узнал, что тот поп, будучи еще Ивашкой в миру, жестоко убивал камчатских прикащиков. Может, потому и бегал на острова, что боялся наказания.
В глазах маиора вспыхнул неукротимый огонь:
– В бумагах хвастливо утверждал поп Игнашка, что никто так далеко, как он, не ходил на острова. Но я прошел дальше! Русских дальше меня совсем никого не было, – маиор с гордостью обвел взглядом лица примолкших казаков, пораженных его неукротимостью. – Если пойти на юг, уткнешься прямо в остров Матмай, по нему бегают апонцы. Туда, к Матмаю, и рвется поп поганый. Я знаю. Он весь в крови. На нем кровь прикащичья. Его друга вора Данилку сожгли дикующие в балагане. Его другу вору Гришке Шибанке голову отрубили, других повесили, а он, главный вор и заводчик, плавает по воде и ходит по суше, преступая все божьи законы. Вор Козырь – большое зло. После шведа, может, главное.
Маиор неожиданно нахмурился:
– Зачем-то держит господь такого вора на земле. Не знаю, зачем, но вот держит. Может, специально, чтобы ввергнуть потом в самые жестокие муки? – маиор внимательно осмотрел казаков. – Идя на мое судно, поп поганый многое обещал. Мне бы правду о нем понять, а я не успел, впал в конфузию. Думал, никогда больше не увижу поганого, а он глядь, опять стоит на носу бусы.
Быстро спросил:
– Куда пошел поп?
– На ту сторону острова.
– Зачем?
– Дикующих караулить. Отнять у них лодки.
– Когда встречается с вами?
– Когда выйдем на берег и испугаем дикующих.
– Будет ждать?
– Так решили.
– Обманет, – твердо сказал маиор. – И быстро добавил: – Но если дождется, сам наложу тяжелую чепь на ноги, колодку на шею, прикую поганого попа к железному кольцу на носу бусы. А когда выстудится душой и телом, повешу.
Млел огонь в очаге. Монстр Тюнька, дьяк-фантаст, слушая маиора, испуганно ежился, но не забывал поглядывать на Афаку. Афака, дикующая девка Селебен, маленькая, плотная, в короткой парке из птичьих шкурок, что-то кипятила в горшках, ставила на стол лаковую деревянную посуду. По гнутым бокам посуды вились необычные растения. В балагане пахло незнакомо, тревожно. Взмахивал руками неукротимый маиор Саплин, помогая себе объяснить то, чего никогда не объяснишь словами. Только у Ивана билась в голове некая тревожная мысль: а как объяснит неукротимый маиор доброй соломенной вдове присутствие рядом с ним трех денщиков, трех сервитьеров, у которых у всех круглые женские груди, и выговор, как у птичек? Хотел подробно расспросить маиора о воре Козыре, но тревожно думал почему-то об этом: вернувшись, как объяснит неукротимый маиор доброй вдове существование таких денщиков? Ведь не один год, надо полагать, живет с ними. Язычницы!
Афака тем временем, бросая бесстыдные взгляды на монстра Тюньку, принесла на широком деревянном блюде новые, черные, как уголь, куски горячего сивучьего мяса. Вкусно запахло пищей, как в тихий праздник пахнет в русском дому. Только мясо на блюде было черное, как угль, а само блюдо покрыто лаком.
Над щелястым балаганом небо.
Вдали море без берегов.
Вдруг, кланяясь низко, подошел к столу полоняник. Волосы на голове бритые, только на затылке торчал пучок, перевитый белым снурком, неведомо каким маслом мазанный, так весь и блестел.
– А это апонец Сан, – сказал маиор, сыто, но зорко щурясь. – Тоже денщик. Человек из подлых, но самый верный. Свою официю понимает. У них, в Апонии, подлые люди ходят наги, только срам прикрывают пестрядью. Я запретил. Берегу его. Робкий. – Он хлопнул в ладони и полоняник действительно упал на колени. – Весьма робкий народ, – кивнул маиор. – Было, пытался поить полоняника винцом. Сам выгонял крепкое винцо, думал, угощу робкого полоняника, он осмелеет и расскажет, как баре живут в Апонии. Напоил его как скота, но он даже в скотстве остался робок, только все пытался зарубить сабелькой Казукч, Плачущую, видно, виды на нее имел.
Твердо глянул на Ивана:
– Зря поверил попу Игнашке. Он всю жизнь искал для себя судно. Говорили, что на Пенжине пытался силой захватить судно. Теперь обманет.
– Да зачем?
– Да чтобы уйти с России. У него мечта сделать так, чтобы первым войти в Апонию. Он всех вас бросит.
– У нас на бусе верные люди.
– Он уговорит, – возразил маиор. – Он умеет. А кто не захочет, тех зарежет или бросит в воду.
– Да разве мы не христиане? – не поверил Иван. – Разве бросит монах братьев-христиан посреди дикующих?
– Обязательно бросит, как меня бросил, – уверенно подтвердил маиор. – Если мы сами силой и неожиданно не взойдем на палубу бусы, поп поганый не станет никого ждать. Теперь буса в его руках, он всегда о таком мечтал. В нелепом неистовстве пойдет теперь только в сторону Апонии.
– Да почему не с нами?
– А зачем? – удивился маиор. – Он один хочет!
– Так с ним же наши люди, – напомнил Иван, тревожно вспомнив Похабина.
– Бросит за борт. Чтобы исполнить воровскую мечту, все сделает. Чтобы получить бусу и средства, вор Козырь тайно доходил до самого Санкт-Петербурха, томился в Тобольске, просил, убеждал государевых людей, только ничего не выпросил и никого не убедил. Нрав подлый явственно отражен в его глазах. Гордыня нечеловеческая. Гордыни в Игнашке больше, чем серебра в моей горе. Издали чувствую в воре страшное. Если сейчас подойдет невидимо, я все равно почувствую. А если почувствую, ждать не стану, сразу выхвачу нож.
Кивнул полонянику:
– Вверх поднимись. Глянь, не вернулась ли буса? Если что увидишь, сразу ко мне.
Апонец понимающе поклонился.
– Не изменит? – спросил Иван.
– Никогда!
А Тюнька спросил испуганно:
– Коль брат Игнатий действительно обманул, как жить будем?
– Построим новую бусу, – ответил маиор. – Правда, не сразу. Теперь уже зима на носу. А зима – зло большое. После шведов, может, главное.
– Зимовать придется? – совсем испугался Тюнька. – Как?
– А как я зимовал, – обьяснил маиор. – Терпеливо, и не забывая официи. В государственных делах спешка ни к чему.
Неукротимый маиор обвел слушающих торжествующим взглядом, и особенно остановился на господине Чепесюке.
– …И пошил я кафтан из легких шкур. Может, не похож на венгерский или немецкий, но пошит не ниже колен, как того требует государь, и производит благоприятное впечатление. И за все годы не пробовал ни капли никаких вин, никаких елексиров. Ни ренских, ни романеи, ни процеженных. И ни пива с кардамоном, и ни медов малиновых и вишневых, – с горечью добавил неукротимый маиор. – Сделав фриштык, при любом состоянии духа и атмосферы, каждый день бодрым шагом обхожу гору, тем самым вводя любого противника в сильную олтерацию. В сильной растерянности противник взирает на меня, боясь приблизиться к берегам, и всегда сильно пугается белого парика, долженствующего указывать на мои принсипы. Так частым обхождением с неприятелем и укрепляю врожденную смелость.
Поедая печеное мясо сивуча, казаки пораженно слушали маиора.
– …Делай, что должно, и пусть будет, что будет! – заключил, ударив кулаком по столу, неукротимый маиор. – Отеческая аттенция моего государя так велика, что по-настоящему до сих не могу донести ее до сознания мохнатых куши, впрочем, согласившимися с давними долгами России.
Маиор гордо вскинул голову, одетую в свалявшийся, но когда-то светлый парик, и с некоторым сомнением оглядел казаков, прочно утвердившихся за деревянным столом, надежно, как в кабаке, врытым ножками в землю.
– …А что касается нежных баб, – сказал он, кивнув в сторону летнего очага, вокруг которого толпились страшные рожи, выглядывавшие раньше из полуземлянки и при ближайшем рассмотрении оказавшиеся не столь уж и страшными. – Что касается нежных баб, так то сожительницы мои, иначе переменные жены. Как бы считаю их сервитьерками. Каждая принята мною в пользу России. Которая меньше, та Афака. А побольше – Заагшем. А та, которая воду льет в горшок, та Казукч, иначе Плачущая. Бывает так, что, как чайка, плачет на плохую погоду. Это большое зло. После шведов, может, главное.
Маиор стремительно вскинул голову, одетую в белый парик – не усмехнулся ли кто? Но никто не усмехнулся.
Как и все в хозяйстве неукротимого маиора, переменные жены Афака, Заагшем, и даже Казукч, Плачущая, оказались существами основательными, крепкими, в их раскосых пугливых глазах мелькало и совсем не пугливое, даже бесстыдное любопытство, особенно у меньшой Афаки, то и дело стреляющей взглядами то в сторону длинного жилистого монстра бывшего якуцкого статистика дьяка-фантаста Тюньки, то в сторону секретного дьяка Ивана Крестинина. Хихикая, бесстыдно прикрывая немытое лицо ладошкой, но почти не пряча полуоткрытую круглую грудь, Афака, как действительно искусная сервитьерка, положила перед маиором небольшую курительную трубку, выточенную из корешка березы и мамонтовой кости. Табак стоял тут же в лакированной ступе. Когда маиор разжег трубку, на казаков пахнуло дьявольским ароматным дымком.
– Уйди! – гневно прикрикнул неукротимый маиор, перехватив бесстыдный взгляд Афаки, брошенный на дьяка Тюньку. – Спрячься в полуземлянку!
Иван усмехнулся.
– Не думай о плохом, Яков Афанасьич, – успокоил он маиора. – Человек, на которого так нескромно смотрит меньшая Афака, это монстр Тюнька, бывший якуцкий статистик и дьяк-фантаст. Виновен в нанесении огорчения государю. У меня приказ повесить дьяка-фантаста, чтобы впредь дело лучше знал.
– Так почему не повесить? – горячо вскричал маиор, вскакивая. – Зачем тянуть?
– Успеем, маиор, – кивнул Иван успокаивающе. – Тюнька многое знает и хорошо говорит. Не чужд последних веяний, а так же многое может рассказать. Потом уж повесим.
Тюнька, опустив голову, смиренно кивнул.
Маиор успокоился.
– …Сожительницы мои просты, как морские звери, – пуская ароматный дым, пояснил он, грозно озирая казаков. – Дни проводят в экзерцициях и в трудах. Меньшая Афака, хоть и меньшая, но так воинственна, что сам посылаю ее к досмотру горы. При выходе на досмотр строевым шагом отзывается послушно на военный пароль Селебен, что значит Серебряная. – Маиор грозно повел плечом: – Так поначалу я гору назвал – Селебен, вся в серебряных потеках, как в соплях. Потом на такой пароль перевел воинственную Афаку. Когда открыл гору серебра, сразу решил, что теперь не потеряется ни одного кусочка. Sie ist meine! – сказал себе. Она теперь моя, иначе, России! Без принсипов никак нельзя, – покачал головой маиор. – Без принсипов тяжело даже дикующим. Случалось, в один день отгонял от острова сразу по две апонских бусы. Выходил на берег, сильно стрелял. От моей стрельбы апонцы приходили в полную десперацию. А если выходил кто-то на берег, бросались на него с сабельками – я и переменная жена Афака.
– Ну? – не поверил Иван. – И Афака с сабелькой?
– Зарубила не менее двух апонцев, – гордо кивнул неукротимый маиор, и Афака издали бесстыдно улыбнулась, прикрывая маленькой ладошкой не полуобнаженную грудь, а темную щеку.
– Без принсипов нельзя, – подтвердил неукротимый маиор. – К дикующим, как велел государь, питаю отеческую аттенцию. Если кому не нравятся мои переменные жены, пусть не смотрят, – маиор Саплин, как небольшой орел, резко повел маленькой головой вправо и влево. Для убедительности сдернул свалявшийся парик. – По ордеру имею право на денщиков. Раньше брали в денщики татарских мальчиков, – маиор строго взглянул на господина Чепесюка. – Теперь затруднения. Но официи своей не забыл: пусть бабы, но служат как денщики. Сказано одним умным человеком: «Кому воду носить? Бабе… Кому биту бить? Бабе… А за что? А за то, что баба…» – Маиор неукротимо осмотрел казаков: – Баба – зло. После шведа, может, главное зло. Держу переменных жен как денщиков, как сервитьеров, ни в чем не даю воли. Ну, иногда только разбрасывают по полу свежие стружки, почитая их за своих глупых богов. Если захотят, даже приносят глупым богам мелкую жертву. Кричат негромко – ту! ту! А Казукч плачет при этом. Как чайка на непогоду. Совсем глупые. Только я своей официи не забыл. Строго охраняю богатую русскую гору Селебен, чтобы не расхитили апонцы богатства.
– Неужто вся гора из серебра? – удивился Тюнька. Спрашивал маиора, а сам, как монстр, косился на меньшую Афаку, на дикующую девку Селебен, часто и пугливо поглядывающую на него издали.
– Вся из серебра, – подтвердил маиор. – Потому и подбирался к ней вор Козырь. Не поп, а чистая сволочь! – крикнул маиор, впиваясь взглядом в чугунного, ни разу не дрогнувшего страшным изрубленным лицом господина Чепесюка. – Когда собирался на острова, тот поп поганый Игнашка в Нижнем острожке меня полгода уламывал. Показывал прельстительные чертежики, рассказывал о пути до Апонии, говорил, что не раз ходил в море. – В голосе маиора проскользнула нотка ревности: – Говорил, что сам учинил подробный чертежик каждому острову, лежащему за Камчаткой, и, дескать, сам не мало пострадал в боях от курильских мужиков на устье Худушагана-реки. Может и плавал, поганый, только зря я ему поверил. Известно, языками клятвопреступников играет дьявол. Только позже узнал, что тот поп, будучи еще Ивашкой в миру, жестоко убивал камчатских прикащиков. Может, потому и бегал на острова, что боялся наказания.
В глазах маиора вспыхнул неукротимый огонь:
– В бумагах хвастливо утверждал поп Игнашка, что никто так далеко, как он, не ходил на острова. Но я прошел дальше! Русских дальше меня совсем никого не было, – маиор с гордостью обвел взглядом лица примолкших казаков, пораженных его неукротимостью. – Если пойти на юг, уткнешься прямо в остров Матмай, по нему бегают апонцы. Туда, к Матмаю, и рвется поп поганый. Я знаю. Он весь в крови. На нем кровь прикащичья. Его друга вора Данилку сожгли дикующие в балагане. Его другу вору Гришке Шибанке голову отрубили, других повесили, а он, главный вор и заводчик, плавает по воде и ходит по суше, преступая все божьи законы. Вор Козырь – большое зло. После шведа, может, главное.
Маиор неожиданно нахмурился:
– Зачем-то держит господь такого вора на земле. Не знаю, зачем, но вот держит. Может, специально, чтобы ввергнуть потом в самые жестокие муки? – маиор внимательно осмотрел казаков. – Идя на мое судно, поп поганый многое обещал. Мне бы правду о нем понять, а я не успел, впал в конфузию. Думал, никогда больше не увижу поганого, а он глядь, опять стоит на носу бусы.
Быстро спросил:
– Куда пошел поп?
– На ту сторону острова.
– Зачем?
– Дикующих караулить. Отнять у них лодки.
– Когда встречается с вами?
– Когда выйдем на берег и испугаем дикующих.
– Будет ждать?
– Так решили.
– Обманет, – твердо сказал маиор. – И быстро добавил: – Но если дождется, сам наложу тяжелую чепь на ноги, колодку на шею, прикую поганого попа к железному кольцу на носу бусы. А когда выстудится душой и телом, повешу.
Млел огонь в очаге. Монстр Тюнька, дьяк-фантаст, слушая маиора, испуганно ежился, но не забывал поглядывать на Афаку. Афака, дикующая девка Селебен, маленькая, плотная, в короткой парке из птичьих шкурок, что-то кипятила в горшках, ставила на стол лаковую деревянную посуду. По гнутым бокам посуды вились необычные растения. В балагане пахло незнакомо, тревожно. Взмахивал руками неукротимый маиор Саплин, помогая себе объяснить то, чего никогда не объяснишь словами. Только у Ивана билась в голове некая тревожная мысль: а как объяснит неукротимый маиор доброй соломенной вдове присутствие рядом с ним трех денщиков, трех сервитьеров, у которых у всех круглые женские груди, и выговор, как у птичек? Хотел подробно расспросить маиора о воре Козыре, но тревожно думал почему-то об этом: вернувшись, как объяснит неукротимый маиор доброй вдове существование таких денщиков? Ведь не один год, надо полагать, живет с ними. Язычницы!
Афака тем временем, бросая бесстыдные взгляды на монстра Тюньку, принесла на широком деревянном блюде новые, черные, как уголь, куски горячего сивучьего мяса. Вкусно запахло пищей, как в тихий праздник пахнет в русском дому. Только мясо на блюде было черное, как угль, а само блюдо покрыто лаком.
Над щелястым балаганом небо.
Вдали море без берегов.
Вдруг, кланяясь низко, подошел к столу полоняник. Волосы на голове бритые, только на затылке торчал пучок, перевитый белым снурком, неведомо каким маслом мазанный, так весь и блестел.
– А это апонец Сан, – сказал маиор, сыто, но зорко щурясь. – Тоже денщик. Человек из подлых, но самый верный. Свою официю понимает. У них, в Апонии, подлые люди ходят наги, только срам прикрывают пестрядью. Я запретил. Берегу его. Робкий. – Он хлопнул в ладони и полоняник действительно упал на колени. – Весьма робкий народ, – кивнул маиор. – Было, пытался поить полоняника винцом. Сам выгонял крепкое винцо, думал, угощу робкого полоняника, он осмелеет и расскажет, как баре живут в Апонии. Напоил его как скота, но он даже в скотстве остался робок, только все пытался зарубить сабелькой Казукч, Плачущую, видно, виды на нее имел.
Твердо глянул на Ивана:
– Зря поверил попу Игнашке. Он всю жизнь искал для себя судно. Говорили, что на Пенжине пытался силой захватить судно. Теперь обманет.
– Да зачем?
– Да чтобы уйти с России. У него мечта сделать так, чтобы первым войти в Апонию. Он всех вас бросит.
– У нас на бусе верные люди.
– Он уговорит, – возразил маиор. – Он умеет. А кто не захочет, тех зарежет или бросит в воду.
– Да разве мы не христиане? – не поверил Иван. – Разве бросит монах братьев-христиан посреди дикующих?
– Обязательно бросит, как меня бросил, – уверенно подтвердил маиор. – Если мы сами силой и неожиданно не взойдем на палубу бусы, поп поганый не станет никого ждать. Теперь буса в его руках, он всегда о таком мечтал. В нелепом неистовстве пойдет теперь только в сторону Апонии.
– Да почему не с нами?
– А зачем? – удивился маиор. – Он один хочет!
– Так с ним же наши люди, – напомнил Иван, тревожно вспомнив Похабина.
– Бросит за борт. Чтобы исполнить воровскую мечту, все сделает. Чтобы получить бусу и средства, вор Козырь тайно доходил до самого Санкт-Петербурха, томился в Тобольске, просил, убеждал государевых людей, только ничего не выпросил и никого не убедил. Нрав подлый явственно отражен в его глазах. Гордыня нечеловеческая. Гордыни в Игнашке больше, чем серебра в моей горе. Издали чувствую в воре страшное. Если сейчас подойдет невидимо, я все равно почувствую. А если почувствую, ждать не стану, сразу выхвачу нож.
Кивнул полонянику:
– Вверх поднимись. Глянь, не вернулась ли буса? Если что увидишь, сразу ко мне.
Апонец понимающе поклонился.
– Не изменит? – спросил Иван.
– Никогда!
А Тюнька спросил испуганно:
– Коль брат Игнатий действительно обманул, как жить будем?
– Построим новую бусу, – ответил маиор. – Правда, не сразу. Теперь уже зима на носу. А зима – зло большое. После шведов, может, главное.
– Зимовать придется? – совсем испугался Тюнька. – Как?
– А как я зимовал, – обьяснил маиор. – Терпеливо, и не забывая официи. В государственных делах спешка ни к чему.
2
На восточную сторону острова вышли к обеду следующего дня.
Ночь неукротимый маиор Саплин почти не спал. Все думал, с чем можно расстаться, а что непременно взять с собой. Решили так, что, отбив бусу у попа поганого, вернутся морем к полуземлянке, и заберут на борт все, что захочет забрать маиор. Но все равно даже сейчас кое-что маиор не захотел оставлять. На птичьем языке дикующих отрывисто отдавал приказы переменным женам. Растерянно всхлипывая, меньшая Афака, большая Заагшем, и Казукч, Плачущая, увязывали шкурки лис, прятали в кожаные мешочки образцы серебра и камней, собирали в одно место необычную лаковую посуду и выгнутые сабельки, когда-то с боем отнятые у заезжих апонцев.
Неужто маиор собирается везти в Санкт-Петербург не только нажитое, но и своих переменных жен? – дивился Иван, наблюдая за метаниями неукротимого маиора. Неужто не оставит язычниц на острове? Неужто не побоится отлучения от церкви? Да и по-христиански ли это – отрывать язычниц от их родимцев, остающихся на острове? Простит ли такое маиору его любящая вдова? А если простит, то как будут смотреть на иностранных дикующих, на денщиков женского пола, на сервитьерок мохнатых в Мокрушиной слободе? Что скажет, узнав о таком, сам Усатый, уважающий маиора за великое геройство, но при этом строгий христианин, обязанный строго печься о величии и чистоте православия? Куда, наконец, добрая соломенная вдова будет укладывать на ночь диких переменных жен неукротимого маиора, привыкших к плачу чаек, к свежему ветерку с моря, к вяленой рыбе, и к морю, всегда стоящему вокруг острова, ну и само собой, к одной с маиором цыновке?
Не знал, как на такое ответить. Зато, наверное, маиор знал.
И меньшая Афака, и большая Заагшем, и Казукч, Плачущая, всхлипывали, как чайки на непогоду, но беспрекословно выполняли каждый приказ неукротимого маиора. Утром приготовили пищу, почистили одежду. Занимаясь чисткой, горестно пели заунывными птичьими голосами, и слышалась в их песне неведомая тоска. Боялись, наверное, что после нелегкой, но счастливой жизни с маиором, владеющим искусством пускать молоньи и управлять миром, придется вернуться к неряшливым родимцам, делить с ними нечистую скаредную пищу, жить в тесных балаганах, рожать мохнатых младенцев, никогда при этом не забывая строгого, но справедливого неукротимого русского маиора, известного на островах под именем сердитого духа Уни-Камуя…
Судьба с детства испытывала маиора Саплина.
Например, родился он дитем совсем небольшим, зато сразу с зубами. Маленькие, но крепкие зубы будущего маиора хорошо запомнила его кормилица. А чуть поумнев, набрав силу, заметно подрастая, будущий маиор начал много мечтать о победе государя над шведом, справедливо полагая шведа главным для государства злом. Так попал в резервный батальон Первого Батуринского полка. Через несколько лет неукротимый маленький человек, не раз огорчавший шведов, был уже капитаном. Ни в какой другой стране, кроме как в России, не смог бы стать капитаном так быстро. Но затем случилась с капитаном Саплиным незадача.
Военная незадача, коротко объяснил маиор.
В шестнадцатом году при высадке десанта в шведскую провинцию Сконе молодой русский капитан был ранен в голову и попал в плен. Сердитые шведы загнали его вместе с другими пленными на тяжелые каменные работы. Но даже в плену в маленьком вражеском городке Равенбурге пленный русский капитан Саплин не впал в десперацию и не растерял твердых принсипов. Крепостная стена, укрепляемая под руководством пленного капитана, выглядела грозно и неприступно, однако имела некоторые незаметные изъяны – в ключевых связках стен, как бы по некоторому недосмотру, но на самом деле, по тайному тщанию русского капитана, употреблялось лежалое дерево. Такая стена может стоять годами, как истинная твердыня, но пальни в нее из пушки, она рухнет, будто слепленная из песка. Маиор немало был убежден, что некоторые победы в свейской войне дались государю Петру Алексеевичу благодаря и его, капитана Саплина, неустанной работе по возведению шведских твердынь.
Сбежав из плена на захваченном им вражеском корабле, капитан Саплин вручил корабль русскому флоту и заслуженно получил чин маиора. Отмеченный государем, неукротимым козлом скакал на шумных и дымных ассамблеях, пил водку на куртагах, дымил голландской глиняной трубкой, пугал дам и собственную робкую супругу простыми армейскими историями. Зато, когда настало время отправить в Сибирь верного человека, царь Петр вспомнил именно о нем – о маленьком, но неукротимом маиоре. В присутствии думного дьяка Матвеева так и сказал: «Вот не вышел ты, маиор, ростом, ничего обидного в этом нет, зато вышел ты духом, а это дается не каждому». И приказал: «Пойдешь в Сибирь!»
Объяснил, дрогнув щекой, дернув правым усом:
«Это далеко. Сам знаешь, что далеко. Это, может, даже дальше, чем думаешь. Это, может, уже Камчатка. Сам определишь. Есть там, маиор, гора из чистого серебра. Лежит серебро прямо под ногами без всякой пользы. Говорят, приплывают к горе апонцы, рубят русское серебро кусками, отщипывают, кто сколько может, а потом жгут костры на серебре, дерзко, без всякого на то соизволения сидят на корточках, любуясь видом на море. Такое апонское баловство следует прекратить. Указанное богатство принадлежит России. Конечно, некому сейчас разрабатывать гору и везти серебро через всю Сибирь, швед проклятый висит на шее, но кончится война, маиор, все нашим будет».
И добавил, страшно дрогнув щекой:
«Узнаю, что заворовал, лично повешу. Мне не жалко, сам знаешь. Жестоко накажу весь род твой. А сделаешь правильно, окажешься в милости, отличу тебя».
И маиор пошел.
В Сибирь. Искать для царя гору серебра.
А думный дьяк Матвеев, прощаясь, сделал маиору напутствие. «Сестру жалко, – сказал. – Ее жизнь пуста без тебя. Только ты себя тем не мучай, я пригляжу за сестрой. Хочу, чтобы ты вернулся. Лучше бы, конечно, вообще не ходить тебе в Сибирь, но на то приказ государя. Он теперь часто будет спрашивать о тебе, никогда в занятости своей не забывает такого. Нетерпелив государь. Непременно шли с дороги отписки. Старайся найти гору. Война кончится, все получишь, маиор, только найди гору. Про нее всякое говорят. Кто указывает на Погычу, на страшный студеный край, а кто наоборот, на реку Вамур теплую. Все проверь. Если придется плыть на юг, начинай плыть от Камчатки. Мне Волотька Атласов говорил, что может быть такая гора. Если, конечно, ее еще не расхитили».
Ночь неукротимый маиор Саплин почти не спал. Все думал, с чем можно расстаться, а что непременно взять с собой. Решили так, что, отбив бусу у попа поганого, вернутся морем к полуземлянке, и заберут на борт все, что захочет забрать маиор. Но все равно даже сейчас кое-что маиор не захотел оставлять. На птичьем языке дикующих отрывисто отдавал приказы переменным женам. Растерянно всхлипывая, меньшая Афака, большая Заагшем, и Казукч, Плачущая, увязывали шкурки лис, прятали в кожаные мешочки образцы серебра и камней, собирали в одно место необычную лаковую посуду и выгнутые сабельки, когда-то с боем отнятые у заезжих апонцев.
Неужто маиор собирается везти в Санкт-Петербург не только нажитое, но и своих переменных жен? – дивился Иван, наблюдая за метаниями неукротимого маиора. Неужто не оставит язычниц на острове? Неужто не побоится отлучения от церкви? Да и по-христиански ли это – отрывать язычниц от их родимцев, остающихся на острове? Простит ли такое маиору его любящая вдова? А если простит, то как будут смотреть на иностранных дикующих, на денщиков женского пола, на сервитьерок мохнатых в Мокрушиной слободе? Что скажет, узнав о таком, сам Усатый, уважающий маиора за великое геройство, но при этом строгий христианин, обязанный строго печься о величии и чистоте православия? Куда, наконец, добрая соломенная вдова будет укладывать на ночь диких переменных жен неукротимого маиора, привыкших к плачу чаек, к свежему ветерку с моря, к вяленой рыбе, и к морю, всегда стоящему вокруг острова, ну и само собой, к одной с маиором цыновке?
Не знал, как на такое ответить. Зато, наверное, маиор знал.
И меньшая Афака, и большая Заагшем, и Казукч, Плачущая, всхлипывали, как чайки на непогоду, но беспрекословно выполняли каждый приказ неукротимого маиора. Утром приготовили пищу, почистили одежду. Занимаясь чисткой, горестно пели заунывными птичьими голосами, и слышалась в их песне неведомая тоска. Боялись, наверное, что после нелегкой, но счастливой жизни с маиором, владеющим искусством пускать молоньи и управлять миром, придется вернуться к неряшливым родимцам, делить с ними нечистую скаредную пищу, жить в тесных балаганах, рожать мохнатых младенцев, никогда при этом не забывая строгого, но справедливого неукротимого русского маиора, известного на островах под именем сердитого духа Уни-Камуя…
Судьба с детства испытывала маиора Саплина.
Например, родился он дитем совсем небольшим, зато сразу с зубами. Маленькие, но крепкие зубы будущего маиора хорошо запомнила его кормилица. А чуть поумнев, набрав силу, заметно подрастая, будущий маиор начал много мечтать о победе государя над шведом, справедливо полагая шведа главным для государства злом. Так попал в резервный батальон Первого Батуринского полка. Через несколько лет неукротимый маленький человек, не раз огорчавший шведов, был уже капитаном. Ни в какой другой стране, кроме как в России, не смог бы стать капитаном так быстро. Но затем случилась с капитаном Саплиным незадача.
Военная незадача, коротко объяснил маиор.
В шестнадцатом году при высадке десанта в шведскую провинцию Сконе молодой русский капитан был ранен в голову и попал в плен. Сердитые шведы загнали его вместе с другими пленными на тяжелые каменные работы. Но даже в плену в маленьком вражеском городке Равенбурге пленный русский капитан Саплин не впал в десперацию и не растерял твердых принсипов. Крепостная стена, укрепляемая под руководством пленного капитана, выглядела грозно и неприступно, однако имела некоторые незаметные изъяны – в ключевых связках стен, как бы по некоторому недосмотру, но на самом деле, по тайному тщанию русского капитана, употреблялось лежалое дерево. Такая стена может стоять годами, как истинная твердыня, но пальни в нее из пушки, она рухнет, будто слепленная из песка. Маиор немало был убежден, что некоторые победы в свейской войне дались государю Петру Алексеевичу благодаря и его, капитана Саплина, неустанной работе по возведению шведских твердынь.
Сбежав из плена на захваченном им вражеском корабле, капитан Саплин вручил корабль русскому флоту и заслуженно получил чин маиора. Отмеченный государем, неукротимым козлом скакал на шумных и дымных ассамблеях, пил водку на куртагах, дымил голландской глиняной трубкой, пугал дам и собственную робкую супругу простыми армейскими историями. Зато, когда настало время отправить в Сибирь верного человека, царь Петр вспомнил именно о нем – о маленьком, но неукротимом маиоре. В присутствии думного дьяка Матвеева так и сказал: «Вот не вышел ты, маиор, ростом, ничего обидного в этом нет, зато вышел ты духом, а это дается не каждому». И приказал: «Пойдешь в Сибирь!»
Объяснил, дрогнув щекой, дернув правым усом:
«Это далеко. Сам знаешь, что далеко. Это, может, даже дальше, чем думаешь. Это, может, уже Камчатка. Сам определишь. Есть там, маиор, гора из чистого серебра. Лежит серебро прямо под ногами без всякой пользы. Говорят, приплывают к горе апонцы, рубят русское серебро кусками, отщипывают, кто сколько может, а потом жгут костры на серебре, дерзко, без всякого на то соизволения сидят на корточках, любуясь видом на море. Такое апонское баловство следует прекратить. Указанное богатство принадлежит России. Конечно, некому сейчас разрабатывать гору и везти серебро через всю Сибирь, швед проклятый висит на шее, но кончится война, маиор, все нашим будет».
И добавил, страшно дрогнув щекой:
«Узнаю, что заворовал, лично повешу. Мне не жалко, сам знаешь. Жестоко накажу весь род твой. А сделаешь правильно, окажешься в милости, отличу тебя».
И маиор пошел.
В Сибирь. Искать для царя гору серебра.
А думный дьяк Матвеев, прощаясь, сделал маиору напутствие. «Сестру жалко, – сказал. – Ее жизнь пуста без тебя. Только ты себя тем не мучай, я пригляжу за сестрой. Хочу, чтобы ты вернулся. Лучше бы, конечно, вообще не ходить тебе в Сибирь, но на то приказ государя. Он теперь часто будет спрашивать о тебе, никогда в занятости своей не забывает такого. Нетерпелив государь. Непременно шли с дороги отписки. Старайся найти гору. Война кончится, все получишь, маиор, только найди гору. Про нее всякое говорят. Кто указывает на Погычу, на страшный студеный край, а кто наоборот, на реку Вамур теплую. Все проверь. Если придется плыть на юг, начинай плыть от Камчатки. Мне Волотька Атласов говорил, что может быть такая гора. Если, конечно, ее еще не расхитили».