Страница:
Сытно отрыгивая, Айга делал глоток травного вина, со вкусом жевал ремень китового жира. Маиор быстро, а Похабин не торопясь, в жгучей полутьме баньки пихали под руку Айге другие жирные куски. На, Айга!… Только для тебя!… Хотим только с тобой дружить… Ешь, пей, мы тебе еще дадим… Мы тебе китового жиру дадим, жирной оленятины, травного вина…
Айга ел.
Айгв пил.
Айга лукаво подмигивал неукротимому маиору и рыжему Похабину, объяснял на пальцах: вот всем известно, что любой якут за жирную кобылятину родную дочь отдаст, еще радоваться будет – всего-то там дочь отдал за жирную кобылятину!… Вот всем известно, что любой чюхча за жирную собачку собственную ярангу отдаст, собственную байдару отдаст, еще радоваться будет – всего-то ярангу, всего-то там байдару отдал за жирную собачку!… А нымылане, они другие. Они все готовы отдать, но только за дружбу!…
Маиор неукротимо кивал: это верно, без принсипов нельзя! И рыжий Похабин кивал: это верно! Острым ножом отхватывал у самых губ ремень китового жира, пихал Айге в рот – ешь!
Влажные глаза Айги обессмысливались.
Иногда терял на минуту соображение, припадал к горячему полу баньки, но спохватывался, выпрямлялся, для душевной опоры неистово ругал главных врагов – чюхоч. У них, у чюхоч, ругал – очень плохое человеческое состояние. Будь у них хорошее человеческое состояние, чюхочи не ходили бы войной на тихих нымыланов. Серел от жары, в волнении тер израненную переносицу – очень не любил чюхчей, даже в баньке боялся чюхчей. Ну, плохой народ! Всегда приходят с оружием, отбирают олешков, уводят дочерей. У него пять дочерей, пять простыг, всех могут увести. Жалко. Он лучше смело встанет перед чюхчами и будет драться… Кая вычиган!… Он не отдаст в полон Каналам, не отдаст в полон Кыгмач, не отдаст старшую Кайруч, не отдаст чюхчам черную Чекаву, не отдаст и младшую Кенилля – чистую, тоже черную, с белой прядкой в густых волосах.
Враговка твоя Каналам, беззлобно подумал Похабин, окуная горящее лицо в холодную воду, стоявшую в особом чане. Твою Каналам даже чюхчи боятся. Как и старшую. Не зря ее назвали Кайруч – колотье.
Ухмыльнулся, глядя на явственно сомлевающего Айгу.
Ты, ухмыльнулся, не чюхоч ругаешь, беззлобно подумал, ты нас ругаешь. Боишься, задружим с тобой сильно, возьмем все твое стадо, возьмем балаганы, возьмем собачек и дочерей. Это ты нас разжалобить хочешь, Айга, а мы к тебе просто с добром без всякой хитрости… Всего-то делов по горячей дружбе – взять ту меньшую шишигу, что по имени Кенилля, да и увести от греха по реке… И не куда-нибудь, а к родимцам…
А мы тоже уйдем.
Тихо и спокойно. В сторону русских.
Мы ведь тоже хотим к своим родимцам, Айга.
Моргнул изумленно, представив, как онемеет Айга, услышав, какой именно подарок потребуют от него. Небось подумает – совсем глупые! Айга, он ведь чего угодно ждет, только не такой просьбы. Будет радоваться, будет думать – вот свел дружбу с глупыми русскими, а они ничего не взяли, зато теперь он отдарок возьмет большой.
– Акхалалай!
Айга обильно потел, шумно отрыгивал, шумно похвалялся.
Вот олешки у него! Вот собачки! Вот переменные жены, дочери! Вот, шумно похвалялся, большие балаганы у него. Очень чистые. Плевал презрительно в сторону полночи: там чюхчи – враги, людишки плохие, не знают чистоты! Ронял кусок жира на влажный земляной пол, поднимал, смахивал ладонью приставший сор, ел жадно – выказывал уважение. У чюхоч, ругался, все бабы нечистые, лиц никогда не моют. Иногда мочой моют. Даже волосы заплетут, все равно волосы висят на них как космы. И платье на чюхчах всегда несвежее, залосклое. Шумно ругал чюхоч, наклоняя блестящие от пота плечи – у чюхоч всегда бедно. У них плохие дрова. Они очаг топят, а земля под очагом тает, дым стелется по мокрому полу. А у нымылан тепло, сухо, весь дым уходит в проушину полуземлянки. А для света нымыланы мох специальный жгут в жире. У нымылан так тепло, похвалялся Айга, что бабы в балаганах сидят нагие, пяткою только прикрыв срам. А узоры на теле нымылан, поводил Айга разрисованными плечами, как богатое платье.
Шумно похвалялся: нам, намыланам, лучше умереть, чем жить так плохо, как живут чюхчи! Махал рукой: дескать, хамшарен!… Дескать, коэнем-коша!… Дескать, илага-пылачиган!… Бог Кутха, бог дикующих, поначалу так и создал чюхоч – собаками. Зря они говорят про русских всякое. Были собаками, потом самовольно переродились, теперь сами едят собачек.
– Сьешь жиру, Айга! – щедро потчевал неукротимый маиор. – Ты правильно говоришь, Айга. Чюхчи большое зло. После шведа, может, главное. – Вскрикивал с сердцем: – Ешь, Айга!
– Акхалалай!
– Вот и хорошо, – истово радовался маиор. – Вот и славно. Я к тебе со всею отеческою аттенцией. Я, Айга, еще жирных ремней нарежу. И рыбу не жалей. Много ешь, Айга, сытно.
От сытости и жары глаза Айги обессмысливались.
– Вот правильно говоришь, чисто живешь, богато, – издали заходил неукротимый маиор. – Балаган на реке имеешь, олешков на берегу. Опять же, шишиги у тебя, простыг много.
Айга оживал, улавливая смысл слов, вспоминал про дочерей, начинал озабоченно пересчитывать дочерей на пальцах: «Еннен… – пересчитывал. -Нинег… Ниокын… Ниакен… Мылленге…» Всего, насчитал пять девок. Плюнул в сторону полночи: никогда нечистым чюхчам не достанутся его девки!
Это верно, истово подтверждал неукротимый маиор. Мы в том, Айга, тебе поможем. Мы тебя защитим. Отеческой аттенцией государя. У нас, Айга, огненный бой, ты видел. Выстрелишь, самый большой олешек на колени падает от испуга. На любой дистанции. А нымылане – друзья. Многие нами уже подведены под шерть, многие принесли присягу государю. А то раньше-то как? Все российские народы государю ясак платили, а нымылане нет… Живут на государевой земле, промышляют государева зверя, с государем одним воздухом дышут, а ясак не платят… Нельзя без принсипов жить, Айга!… Тоже подсчитывал на пальцах, сколько нымылан приведено к присяге. Потом показывал на пальцах – десять… двадцать… тридцать один!… А к этим, показывал еще три пальца, еще трое… Зимой подвели их под шерть. Значит, всего тридцать четыре государевых нымылана… Например, проезжий Кека с двумя родимцами случайно заехал к Айге зимой, даже не знал, что у Айги живут русские. Сперва сильно испугался, потом привык. Дал клятву государю, что он и его родимцы пойдут под шерть. Вот к доброму нымылану Кеке и ушел неделю назад Крестинин, посмотреть, как живут родимцы…
4
5
6
Глава II. Чигей-вай
1
Айга ел.
Айгв пил.
Айга лукаво подмигивал неукротимому маиору и рыжему Похабину, объяснял на пальцах: вот всем известно, что любой якут за жирную кобылятину родную дочь отдаст, еще радоваться будет – всего-то там дочь отдал за жирную кобылятину!… Вот всем известно, что любой чюхча за жирную собачку собственную ярангу отдаст, собственную байдару отдаст, еще радоваться будет – всего-то ярангу, всего-то там байдару отдал за жирную собачку!… А нымылане, они другие. Они все готовы отдать, но только за дружбу!…
Маиор неукротимо кивал: это верно, без принсипов нельзя! И рыжий Похабин кивал: это верно! Острым ножом отхватывал у самых губ ремень китового жира, пихал Айге в рот – ешь!
Влажные глаза Айги обессмысливались.
Иногда терял на минуту соображение, припадал к горячему полу баньки, но спохватывался, выпрямлялся, для душевной опоры неистово ругал главных врагов – чюхоч. У них, у чюхоч, ругал – очень плохое человеческое состояние. Будь у них хорошее человеческое состояние, чюхочи не ходили бы войной на тихих нымыланов. Серел от жары, в волнении тер израненную переносицу – очень не любил чюхчей, даже в баньке боялся чюхчей. Ну, плохой народ! Всегда приходят с оружием, отбирают олешков, уводят дочерей. У него пять дочерей, пять простыг, всех могут увести. Жалко. Он лучше смело встанет перед чюхчами и будет драться… Кая вычиган!… Он не отдаст в полон Каналам, не отдаст в полон Кыгмач, не отдаст старшую Кайруч, не отдаст чюхчам черную Чекаву, не отдаст и младшую Кенилля – чистую, тоже черную, с белой прядкой в густых волосах.
Враговка твоя Каналам, беззлобно подумал Похабин, окуная горящее лицо в холодную воду, стоявшую в особом чане. Твою Каналам даже чюхчи боятся. Как и старшую. Не зря ее назвали Кайруч – колотье.
Ухмыльнулся, глядя на явственно сомлевающего Айгу.
Ты, ухмыльнулся, не чюхоч ругаешь, беззлобно подумал, ты нас ругаешь. Боишься, задружим с тобой сильно, возьмем все твое стадо, возьмем балаганы, возьмем собачек и дочерей. Это ты нас разжалобить хочешь, Айга, а мы к тебе просто с добром без всякой хитрости… Всего-то делов по горячей дружбе – взять ту меньшую шишигу, что по имени Кенилля, да и увести от греха по реке… И не куда-нибудь, а к родимцам…
А мы тоже уйдем.
Тихо и спокойно. В сторону русских.
Мы ведь тоже хотим к своим родимцам, Айга.
Моргнул изумленно, представив, как онемеет Айга, услышав, какой именно подарок потребуют от него. Небось подумает – совсем глупые! Айга, он ведь чего угодно ждет, только не такой просьбы. Будет радоваться, будет думать – вот свел дружбу с глупыми русскими, а они ничего не взяли, зато теперь он отдарок возьмет большой.
– Акхалалай!
Айга обильно потел, шумно отрыгивал, шумно похвалялся.
Вот олешки у него! Вот собачки! Вот переменные жены, дочери! Вот, шумно похвалялся, большие балаганы у него. Очень чистые. Плевал презрительно в сторону полночи: там чюхчи – враги, людишки плохие, не знают чистоты! Ронял кусок жира на влажный земляной пол, поднимал, смахивал ладонью приставший сор, ел жадно – выказывал уважение. У чюхоч, ругался, все бабы нечистые, лиц никогда не моют. Иногда мочой моют. Даже волосы заплетут, все равно волосы висят на них как космы. И платье на чюхчах всегда несвежее, залосклое. Шумно ругал чюхоч, наклоняя блестящие от пота плечи – у чюхоч всегда бедно. У них плохие дрова. Они очаг топят, а земля под очагом тает, дым стелется по мокрому полу. А у нымылан тепло, сухо, весь дым уходит в проушину полуземлянки. А для света нымыланы мох специальный жгут в жире. У нымылан так тепло, похвалялся Айга, что бабы в балаганах сидят нагие, пяткою только прикрыв срам. А узоры на теле нымылан, поводил Айга разрисованными плечами, как богатое платье.
Шумно похвалялся: нам, намыланам, лучше умереть, чем жить так плохо, как живут чюхчи! Махал рукой: дескать, хамшарен!… Дескать, коэнем-коша!… Дескать, илага-пылачиган!… Бог Кутха, бог дикующих, поначалу так и создал чюхоч – собаками. Зря они говорят про русских всякое. Были собаками, потом самовольно переродились, теперь сами едят собачек.
– Сьешь жиру, Айга! – щедро потчевал неукротимый маиор. – Ты правильно говоришь, Айга. Чюхчи большое зло. После шведа, может, главное. – Вскрикивал с сердцем: – Ешь, Айга!
– Акхалалай!
– Вот и хорошо, – истово радовался маиор. – Вот и славно. Я к тебе со всею отеческою аттенцией. Я, Айга, еще жирных ремней нарежу. И рыбу не жалей. Много ешь, Айга, сытно.
От сытости и жары глаза Айги обессмысливались.
– Вот правильно говоришь, чисто живешь, богато, – издали заходил неукротимый маиор. – Балаган на реке имеешь, олешков на берегу. Опять же, шишиги у тебя, простыг много.
Айга оживал, улавливая смысл слов, вспоминал про дочерей, начинал озабоченно пересчитывать дочерей на пальцах: «Еннен… – пересчитывал. -Нинег… Ниокын… Ниакен… Мылленге…» Всего, насчитал пять девок. Плюнул в сторону полночи: никогда нечистым чюхчам не достанутся его девки!
Это верно, истово подтверждал неукротимый маиор. Мы в том, Айга, тебе поможем. Мы тебя защитим. Отеческой аттенцией государя. У нас, Айга, огненный бой, ты видел. Выстрелишь, самый большой олешек на колени падает от испуга. На любой дистанции. А нымылане – друзья. Многие нами уже подведены под шерть, многие принесли присягу государю. А то раньше-то как? Все российские народы государю ясак платили, а нымылане нет… Живут на государевой земле, промышляют государева зверя, с государем одним воздухом дышут, а ясак не платят… Нельзя без принсипов жить, Айга!… Тоже подсчитывал на пальцах, сколько нымылан приведено к присяге. Потом показывал на пальцах – десять… двадцать… тридцать один!… А к этим, показывал еще три пальца, еще трое… Зимой подвели их под шерть. Значит, всего тридцать четыре государевых нымылана… Например, проезжий Кека с двумя родимцами случайно заехал к Айге зимой, даже не знал, что у Айги живут русские. Сперва сильно испугался, потом привык. Дал клятву государю, что он и его родимцы пойдут под шерть. Вот к доброму нымылану Кеке и ушел неделю назад Крестинин, посмотреть, как живут родимцы…
4
Когда впервые ступили на берег, даже не знали – Камчатка ли перед ними? Думали, может, снова какой остров или неведомая земля?
Очень боялись зимы.
Все, что сохранилось в байдаре – пищаль, да небольшой припас к ней… Ну. какие-то случайные вещи… Маиор, например, парик потерял. Долго скучал, щупал руками маленькую голую голову.
Пошли на байдаре вверх по реке.
Однажды сладко и тревожно запахло дымом.
Сперва подумали, не без опаски, что, наверное, где-то рядом жилье, потом поняли – горит лес. Тяжело поднимались по тихой реке Уйулен. По деревьям, срубленным топором, видели – бывают здесь люди. По тем же деревьям видели, что зимой выпадает здесь много снегу – некоторые деревья срублены на высоте человеческого роста.
Шли вверх по реке.
На высоком берегу под огромной страшной горой впервые попали в снежный заряд. Весь мир внезапно залило ледяным молоком. «Смотри! – в беспамятстве пал на колени Иван, тыча холодной рукой в белую замять, в странные тени: – Это Тюнька! Это монстр дьяк-фантаст!»
«Ну? – удивился неукротимый маиор. – Что делает?»
«В зернь играет».
«Да с кем?»
«Наверное, со смертью».
«Наверное… – подтвердил неукротимый маиор, вглядываясь в снежные заряды. – Но так думаю, то не смерть…»
«А кто же?…» – испуганно выдавил сквозь обледеневшую бороду Похабин, слышавший весь этот странный спор. Маиор сурово ответил:
«Так думаю, что не дьяк-фантаст… Скорее, государственный человек господин Чепесюк!.».
В снежной замяти, замерзая, каждый видел свое, но господь не оставил русских – почти умирая, наткнулись на балаганы и полуземлянку Айги. Чужие собачки бились, бросались грызть страшных бородатых пришельцев. Айга девок попрятал, но страшных пришельцев принял. Обмыл раны. Согрел, накормил, выходил. Бывало, что призывал других нымыланов: приходите посмотреть на русских, на брыхтатын. Другие нымылане охотно приходили, стояли над русскими, как столбы, ковыряли пальцем в носу, – дивились. Неукротимый маиор в свою очередь клал крестное знамение, сипло объяснял: вот пришли защитить вас от врагов, пришли наладить связь с государем. Такова диспозиция… Сипло напоминал: без принсипов нельзя… Великий государь Петр Алексеевич денно и нощно думает о дикующих. Его отеческой аттенцией… Следует вам, нымылане, собирать для государя и казны российской мяхкую рухлядь. А вам за то будут подарки.
Дотянувшись до сумы, высыпал перед онемевшими нымыланами горстку сохранившегося бисера-одекуя.
Нымылане дивились: вот русские глупые! Соболь – зверек почти совсем ненужный, никто не станет есть мясо соболя, на хвосте такого зверька для крепости замешивают глину, идущую на горшки, а русские за стопку тех же соболиных шкурок дают несколько бисеринок, сверкающих будто звезды!
Так сильно дивясь: а какие еще будут подарки? – шли под шерть, приносили государю клятву.
Тут было страшно.
Ударил страшно огненный бой, спугнул олешков, зверей, людей, может, даже рыбу спугнул в ручьях, но этого не видели. Каждый нымылан, робея, подходил к пищали. Неукротимый маиор, важно раздувая ноздри, сильно выпрямясь, строго указывал на пищальное дуло: вместо Креста и Евангелия брал присягу с простосердных. Доходчиво объяснял: ни одному отступнику не миновать пули. Подходящие к дулу клялись: «Инмокон кеим метынметик…» – что означало: «Правда, что я тебе не солгу…»
Собаки, услышав такое, выли.
Случайный проезжий Кека тоже пораженно произнес перед пищальным дулом: «Правда, что я тебе не солгу…» Но той же ночью тихо-тихо, прямо в ночь, уехал Кека на собачках вверх по реке Уйулен, разнося невероятные слухи о бородатых, но не курильцах, не куши, приплывших с моря, а вообще не островитянах. А еще всем рассказывал – есть у русских, у бородатых страшный огненный бой. Правда, непременно добавлял Кека, русские – глупые. За собольи никому не нужные шкурки дают волшебное – одекуй!
Месяц назад уплыл Иван к нымылану Кеке.
Уже многих нымылан узнал, но томило его любопытство. Как в детстве, в тундре, в сендухе, не унимался, все пытался понять – а там, за горой, что?… А если спуститься вниз по тихой реке, что увидишь там?… А если пойти за гору прямо на полночь, что встретишь на полночи?… На лоскутах чистой бересты учинял чертежи. Маиор сердился:
– Зачем ходить на полночь? Зачем спускаться по реке? Зачем лазать на гору? Разве Россия в той стороне?
– Она и в той, – твердо отвечал Иван. – Россия большая. Куда мы пришли, там и Россия. Так думаю, что куда ни иди, непременно наткнешься на Россию. – И кивал: – Вот сплаваю к нымылану Кеке, тогда будем думать.
– Пока сплаваешь, зима ляжет!
– А что нам зима? – отговаривался Крестинин, думая, наверное, о ведьме белоголовке. – Что нам зима?
– Опять зимовать? – пугался Похабин. А неукротимый маиор сердился: – смотри, уйдем без тебя!
– Куда ж без меня? – возражал Иван. – Куда ж без меня да без пищали? Вас сразу ительмены побьют. Или чюхчи возьмут в полон. Или коряки. Айга говорит, что коряки и ительмены уже встречались с русскими. Он говорит, что корякам и ительменам русские не понравились. А чюхчам русские давно не нравятся. – Обещал: – Я быстро вернусь. Только взгляну, как течет река, да взгляну на гору со стороны нымылана Кеки.
Добавлял значительно:
– Я свою официю помню…
Усмехался:
– «Уйдем без тебя…» Как можно?… Нас государь послал!…
Так научился произносить слова, будто все упиралось в тайный приказ государя, а не в то, что он, Иван Крестинин, секретный дьяк, никак не хотел оставить Кенилля. Потому и вступили в сговор: в отсутствие Ивана решили свести дружбу с нымыланом Айгой. Пусть Айга отправит подальше свою ведьму-белоголовку, тогда ничто не станет удерживать Крестинина на реке Уйулен, тогда Крестинин сам потянется к русским.
Очень боялись зимы.
Все, что сохранилось в байдаре – пищаль, да небольшой припас к ней… Ну. какие-то случайные вещи… Маиор, например, парик потерял. Долго скучал, щупал руками маленькую голую голову.
Пошли на байдаре вверх по реке.
Однажды сладко и тревожно запахло дымом.
Сперва подумали, не без опаски, что, наверное, где-то рядом жилье, потом поняли – горит лес. Тяжело поднимались по тихой реке Уйулен. По деревьям, срубленным топором, видели – бывают здесь люди. По тем же деревьям видели, что зимой выпадает здесь много снегу – некоторые деревья срублены на высоте человеческого роста.
Шли вверх по реке.
На высоком берегу под огромной страшной горой впервые попали в снежный заряд. Весь мир внезапно залило ледяным молоком. «Смотри! – в беспамятстве пал на колени Иван, тыча холодной рукой в белую замять, в странные тени: – Это Тюнька! Это монстр дьяк-фантаст!»
«Ну? – удивился неукротимый маиор. – Что делает?»
«В зернь играет».
«Да с кем?»
«Наверное, со смертью».
«Наверное… – подтвердил неукротимый маиор, вглядываясь в снежные заряды. – Но так думаю, то не смерть…»
«А кто же?…» – испуганно выдавил сквозь обледеневшую бороду Похабин, слышавший весь этот странный спор. Маиор сурово ответил:
«Так думаю, что не дьяк-фантаст… Скорее, государственный человек господин Чепесюк!.».
В снежной замяти, замерзая, каждый видел свое, но господь не оставил русских – почти умирая, наткнулись на балаганы и полуземлянку Айги. Чужие собачки бились, бросались грызть страшных бородатых пришельцев. Айга девок попрятал, но страшных пришельцев принял. Обмыл раны. Согрел, накормил, выходил. Бывало, что призывал других нымыланов: приходите посмотреть на русских, на брыхтатын. Другие нымылане охотно приходили, стояли над русскими, как столбы, ковыряли пальцем в носу, – дивились. Неукротимый маиор в свою очередь клал крестное знамение, сипло объяснял: вот пришли защитить вас от врагов, пришли наладить связь с государем. Такова диспозиция… Сипло напоминал: без принсипов нельзя… Великий государь Петр Алексеевич денно и нощно думает о дикующих. Его отеческой аттенцией… Следует вам, нымылане, собирать для государя и казны российской мяхкую рухлядь. А вам за то будут подарки.
Дотянувшись до сумы, высыпал перед онемевшими нымыланами горстку сохранившегося бисера-одекуя.
Нымылане дивились: вот русские глупые! Соболь – зверек почти совсем ненужный, никто не станет есть мясо соболя, на хвосте такого зверька для крепости замешивают глину, идущую на горшки, а русские за стопку тех же соболиных шкурок дают несколько бисеринок, сверкающих будто звезды!
Так сильно дивясь: а какие еще будут подарки? – шли под шерть, приносили государю клятву.
Тут было страшно.
Ударил страшно огненный бой, спугнул олешков, зверей, людей, может, даже рыбу спугнул в ручьях, но этого не видели. Каждый нымылан, робея, подходил к пищали. Неукротимый маиор, важно раздувая ноздри, сильно выпрямясь, строго указывал на пищальное дуло: вместо Креста и Евангелия брал присягу с простосердных. Доходчиво объяснял: ни одному отступнику не миновать пули. Подходящие к дулу клялись: «Инмокон кеим метынметик…» – что означало: «Правда, что я тебе не солгу…»
Собаки, услышав такое, выли.
Случайный проезжий Кека тоже пораженно произнес перед пищальным дулом: «Правда, что я тебе не солгу…» Но той же ночью тихо-тихо, прямо в ночь, уехал Кека на собачках вверх по реке Уйулен, разнося невероятные слухи о бородатых, но не курильцах, не куши, приплывших с моря, а вообще не островитянах. А еще всем рассказывал – есть у русских, у бородатых страшный огненный бой. Правда, непременно добавлял Кека, русские – глупые. За собольи никому не нужные шкурки дают волшебное – одекуй!
Месяц назад уплыл Иван к нымылану Кеке.
Уже многих нымылан узнал, но томило его любопытство. Как в детстве, в тундре, в сендухе, не унимался, все пытался понять – а там, за горой, что?… А если спуститься вниз по тихой реке, что увидишь там?… А если пойти за гору прямо на полночь, что встретишь на полночи?… На лоскутах чистой бересты учинял чертежи. Маиор сердился:
– Зачем ходить на полночь? Зачем спускаться по реке? Зачем лазать на гору? Разве Россия в той стороне?
– Она и в той, – твердо отвечал Иван. – Россия большая. Куда мы пришли, там и Россия. Так думаю, что куда ни иди, непременно наткнешься на Россию. – И кивал: – Вот сплаваю к нымылану Кеке, тогда будем думать.
– Пока сплаваешь, зима ляжет!
– А что нам зима? – отговаривался Крестинин, думая, наверное, о ведьме белоголовке. – Что нам зима?
– Опять зимовать? – пугался Похабин. А неукротимый маиор сердился: – смотри, уйдем без тебя!
– Куда ж без меня? – возражал Иван. – Куда ж без меня да без пищали? Вас сразу ительмены побьют. Или чюхчи возьмут в полон. Или коряки. Айга говорит, что коряки и ительмены уже встречались с русскими. Он говорит, что корякам и ительменам русские не понравились. А чюхчам русские давно не нравятся. – Обещал: – Я быстро вернусь. Только взгляну, как течет река, да взгляну на гору со стороны нымылана Кеки.
Добавлял значительно:
– Я свою официю помню…
Усмехался:
– «Уйдем без тебя…» Как можно?… Нас государь послал!…
Так научился произносить слова, будто все упиралось в тайный приказ государя, а не в то, что он, Иван Крестинин, секретный дьяк, никак не хотел оставить Кенилля. Потому и вступили в сговор: в отсутствие Ивана решили свести дружбу с нымыланом Айгой. Пусть Айга отправит подальше свою ведьму-белоголовку, тогда ничто не станет удерживать Крестинина на реке Уйулен, тогда Крестинин сам потянется к русским.
5
Айга, обильно потея, жадно жевал жир, пересчитывал по пальцам шишиг, теперь, правда, по пальцам ног: «Еннен… Нинег… Ниокын… Ниакен… Мылленге…» Все равно получалось пять.
Маиор покачал головой: «Много шишиг…» Айга важно кивнул: «Это правда». И добавил: «Особенно Кенилля!.».
Рыжий Похабин нахмурился.
Кенилля, правда, круглая, вохкая.
Под взглядом барина Кенилля стала еще круглей. Она с каждым днем становится все круглее. Но ведь вовсе не главное дело ловить круглую шишигу на речных островках. Уж сильно хочется, так помни девку! Зачем из-за какой-то простыги сидеть на далекой от России реке? Вон у неукротимого маиора было три переменных жены, всех держал в денщиках, в сервитьерках, а все равно каждую оставил без раздумий.
– Чего это он?
Похабин уставился на Айгу.
Круглые плечи нымылана вдруг безвольно обвисли, и сам он покосился на сторону. Бормотал неразборчивое. Вот вроде как он, Айга, похваляется крепкой дружбой с глупыми русскими. Получается так, что вроде как он, Айга, теперь даже злым духам не дается. Злые духи прилетают к нему во сне, а он им не дается, потому что свел крепкую дружбу с русскими. Вот вроде разные духи пытаются уморить за то Айгу во сне. Иные приходят из моря, другие прилетают с горелой сопки. Одни большие, другие совсем малые. Бывают даже такие, что как бы опалились в огне – безрукие, копченые, обгорелые, даже такие, что об одном полубоке. Самые богатые, конечно, из моря – у них палатки из травы, что на дне моря растет…
– Сомлел! – обрадовался маиор. – Поддай, Похабин!
Похабин, шипя, даже чуть подвывая от жара, плеснул на раскаленные камни. Как от взрыва припал в испуге к земляному полу. Майор, сидя на полу по-нымылански, отирал локтем пот и важно, очень одобрительно смотрел, как жестоко рвало Айгу. Дождавшись некоторого покоя, когда Айга на минуту застыл в неуверенности, маиор неукротимо сунул в рот гостя новый ремень белого китового жира:
– Потчуйся.
Айга слабо жевал, глаза подернулись пеплом.
– Акхалалай, – прошептал слабо. – Вот горячо, вот жарко угощаете. Вот сытно угощаете.
– Да ты ешь!
– Акхалалай, – слабо отмахнулся Айга.
– Ну?… – смягчаясь спросил маиор, дивясь страшным отметинам на переносице Айги. – Дышать хочешь?…
– Дышать хочу, – наконец согласился Айга и, слабо икнув, по собачьему пополз под закрышку.
Маиор покачал головой: «Много шишиг…» Айга важно кивнул: «Это правда». И добавил: «Особенно Кенилля!.».
Рыжий Похабин нахмурился.
Кенилля, правда, круглая, вохкая.
Под взглядом барина Кенилля стала еще круглей. Она с каждым днем становится все круглее. Но ведь вовсе не главное дело ловить круглую шишигу на речных островках. Уж сильно хочется, так помни девку! Зачем из-за какой-то простыги сидеть на далекой от России реке? Вон у неукротимого маиора было три переменных жены, всех держал в денщиках, в сервитьерках, а все равно каждую оставил без раздумий.
– Чего это он?
Похабин уставился на Айгу.
Круглые плечи нымылана вдруг безвольно обвисли, и сам он покосился на сторону. Бормотал неразборчивое. Вот вроде как он, Айга, похваляется крепкой дружбой с глупыми русскими. Получается так, что вроде как он, Айга, теперь даже злым духам не дается. Злые духи прилетают к нему во сне, а он им не дается, потому что свел крепкую дружбу с русскими. Вот вроде разные духи пытаются уморить за то Айгу во сне. Иные приходят из моря, другие прилетают с горелой сопки. Одни большие, другие совсем малые. Бывают даже такие, что как бы опалились в огне – безрукие, копченые, обгорелые, даже такие, что об одном полубоке. Самые богатые, конечно, из моря – у них палатки из травы, что на дне моря растет…
– Сомлел! – обрадовался маиор. – Поддай, Похабин!
Похабин, шипя, даже чуть подвывая от жара, плеснул на раскаленные камни. Как от взрыва припал в испуге к земляному полу. Майор, сидя на полу по-нымылански, отирал локтем пот и важно, очень одобрительно смотрел, как жестоко рвало Айгу. Дождавшись некоторого покоя, когда Айга на минуту застыл в неуверенности, маиор неукротимо сунул в рот гостя новый ремень белого китового жира:
– Потчуйся.
Айга слабо жевал, глаза подернулись пеплом.
– Акхалалай, – прошептал слабо. – Вот горячо, вот жарко угощаете. Вот сытно угощаете.
– Да ты ешь!
– Акхалалай, – слабо отмахнулся Айга.
– Ну?… – смягчаясь спросил маиор, дивясь страшным отметинам на переносице Айги. – Дышать хочешь?…
– Дышать хочу, – наконец согласился Айга и, слабо икнув, по собачьему пополз под закрышку.
6
Втроем, нагие, жаром пышущие, устало упали на ровдугу.
Августовское солнце. Горелая сопка в полнеба. Вскрикнула птичка: зачем лежат на ровдуге голые люди? Может умерли?
Но нет, сели, поджали под себя ноги.
– Вот, Айга, – сказал маиор важно, стараясь не выказать какого-то своего особенного интереса. – Вот ты говорил, Айга, что морской нос есть под именем Атвалык. И тот нос якобы населен. И там якобы есть у тебя некоторая переменная жена, чтобы тебе, кочуя на тот нос, никаких неудобств не чувствовать. И еще ты говорил, что вынесло на тот нос крепкого человека. У него даже борода растет. Говорил?
Айга слабо кивнул.
– Было у того человека имя?
Слабо кивнул: было, наверное… Он не помнит… Зачем ему чужое имя?… У него своих шишиг сколько!… Он слышал, что на человека, вынесенного из моря, долго смотрела шаманка. А потом нымылане плясали вокруг человека, вынесенного волной, шаманка собачку убила. Посадила убитую собачку на кол, мордой к горелой сопке – хотела лечить вынесенного…
– Вылечила?
Айга блаженно повел горячим нагим плечом: вот он, Айга, жив, вот он дышит… И тот человек, наверное, жив… Улыбался бессмысленно, озирая маиора с Похабиным. Вот он, Айга, с какими русскими дружбу свел!…
Маиор искоса глянул на Похабина.
– Вот сходишь, Айга, на морской нос, – строго сказал Похабин. – Посмотришь на выметнутого морем человека, пальцем попробуешь – не русский ли? Если русский, нам пришлешь весточку.
Айга слабо икнул:
– Зачем сам не пойдешь?
– Нам в другую сторону… – махнул Похабин рукой. – Нам в Россию… Слышал, небось, государь ждет от нас известий. Думаю, от тех известий вам, нымыланам, выйдет облегчение. – И повторил строго: – Пойдешь на нос Атвалык.
– А как не отпустят нымылане бородатого, вынесенного морем?
– Нам что за дело? Купи, – подсказал неукротимый майор.
– А коль умер бородатый?
– Вот и узнаешь.
– А коль болен?
– Привезешь на собачках. По снегу и привезешь.
Айга сел раздумчиво, подставляя пышущее жаром тело легкому ветерку, покопался рукой в теплой влажной земле, выщипнул сочную травинку, вяло пожевал:
– Ну, когда привести?
Маиор переглянулся с Похабиным:
– А к самым сильным холодам…
– Я раньше приведу.
– Нет, нам раньше не надо. К самым сильным холодам приведи.
– Как один пойду?
– Зачем один? У тебя шишиг много.
Айга задумался, начал что-то понимать:
– Ну, я Кыгмач возьму… Сильная… Трудно рождалась, зато сильная… Кыгмач возьму с собой…
Маиор нахмурился:
– Сильных в балагане оставь. Кто оставшимся шишигам помогать будет?
Что-то уже совсем почти понимая, Айга кивнул:
– Ну, Каналам возьму… Она враговка, ее людишки боятся…
– Зачем тебе враговка в пути?
– Тогда Кенилля возьму… Тогда Белоголовку возьму… – пытался угадать Айга.
И угадал.
– Вот возьми Кенилля, – в один голос сказали Похабин и неукротимый маиор. – В дороге такая нужней. И родимцев своих увидит у моря.
– И родимцев своих увидит у моря… – как эхо повторил Айга и потер пальцами страшную переносицу.
Глупые русские, подумал. Дают за никчемные шкурки бисер. Дружбу начав, к самому себе посылают в гости. А ведь с них отдарки потребуются. Подивился про себя: глупые. Сказал утвердительно:
– Акхалалай!
– Ишь, лает как песец… – неодобрительно отозвался маиор. Его уже отпустил жар, он потянул на себя одежду: – Не застудись, Похабин. Солнце греет, а край все равно чужой.
Переглянулись.
Айга голый, разрисованный, подобрав одежду, весь нагой, пошатываясь, побрел к сторону балагана. По дороге Айгу рвало, он останавливался, опять икал, снова шел. Из балагана выглянула круглая голова в косичках. Крикнула что-то. Неукротимый маиор сплюнул: «Ведьма!» И попросил жалобно:
– Похабин! Простой воды дай.
Августовское солнце. Горелая сопка в полнеба. Вскрикнула птичка: зачем лежат на ровдуге голые люди? Может умерли?
Но нет, сели, поджали под себя ноги.
– Вот, Айга, – сказал маиор важно, стараясь не выказать какого-то своего особенного интереса. – Вот ты говорил, Айга, что морской нос есть под именем Атвалык. И тот нос якобы населен. И там якобы есть у тебя некоторая переменная жена, чтобы тебе, кочуя на тот нос, никаких неудобств не чувствовать. И еще ты говорил, что вынесло на тот нос крепкого человека. У него даже борода растет. Говорил?
Айга слабо кивнул.
– Было у того человека имя?
Слабо кивнул: было, наверное… Он не помнит… Зачем ему чужое имя?… У него своих шишиг сколько!… Он слышал, что на человека, вынесенного из моря, долго смотрела шаманка. А потом нымылане плясали вокруг человека, вынесенного волной, шаманка собачку убила. Посадила убитую собачку на кол, мордой к горелой сопке – хотела лечить вынесенного…
– Вылечила?
Айга блаженно повел горячим нагим плечом: вот он, Айга, жив, вот он дышит… И тот человек, наверное, жив… Улыбался бессмысленно, озирая маиора с Похабиным. Вот он, Айга, с какими русскими дружбу свел!…
Маиор искоса глянул на Похабина.
– Вот сходишь, Айга, на морской нос, – строго сказал Похабин. – Посмотришь на выметнутого морем человека, пальцем попробуешь – не русский ли? Если русский, нам пришлешь весточку.
Айга слабо икнул:
– Зачем сам не пойдешь?
– Нам в другую сторону… – махнул Похабин рукой. – Нам в Россию… Слышал, небось, государь ждет от нас известий. Думаю, от тех известий вам, нымыланам, выйдет облегчение. – И повторил строго: – Пойдешь на нос Атвалык.
– А как не отпустят нымылане бородатого, вынесенного морем?
– Нам что за дело? Купи, – подсказал неукротимый майор.
– А коль умер бородатый?
– Вот и узнаешь.
– А коль болен?
– Привезешь на собачках. По снегу и привезешь.
Айга сел раздумчиво, подставляя пышущее жаром тело легкому ветерку, покопался рукой в теплой влажной земле, выщипнул сочную травинку, вяло пожевал:
– Ну, когда привести?
Маиор переглянулся с Похабиным:
– А к самым сильным холодам…
– Я раньше приведу.
– Нет, нам раньше не надо. К самым сильным холодам приведи.
– Как один пойду?
– Зачем один? У тебя шишиг много.
Айга задумался, начал что-то понимать:
– Ну, я Кыгмач возьму… Сильная… Трудно рождалась, зато сильная… Кыгмач возьму с собой…
Маиор нахмурился:
– Сильных в балагане оставь. Кто оставшимся шишигам помогать будет?
Что-то уже совсем почти понимая, Айга кивнул:
– Ну, Каналам возьму… Она враговка, ее людишки боятся…
– Зачем тебе враговка в пути?
– Тогда Кенилля возьму… Тогда Белоголовку возьму… – пытался угадать Айга.
И угадал.
– Вот возьми Кенилля, – в один голос сказали Похабин и неукротимый маиор. – В дороге такая нужней. И родимцев своих увидит у моря.
– И родимцев своих увидит у моря… – как эхо повторил Айга и потер пальцами страшную переносицу.
Глупые русские, подумал. Дают за никчемные шкурки бисер. Дружбу начав, к самому себе посылают в гости. А ведь с них отдарки потребуются. Подивился про себя: глупые. Сказал утвердительно:
– Акхалалай!
– Ишь, лает как песец… – неодобрительно отозвался маиор. Его уже отпустил жар, он потянул на себя одежду: – Не застудись, Похабин. Солнце греет, а край все равно чужой.
Переглянулись.
Айга голый, разрисованный, подобрав одежду, весь нагой, пошатываясь, побрел к сторону балагана. По дороге Айгу рвало, он останавливался, опять икал, снова шел. Из балагана выглянула круглая голова в косичках. Крикнула что-то. Неукротимый маиор сплюнул: «Ведьма!» И попросил жалобно:
– Похабин! Простой воды дай.
Глава II. Чигей-вай
1
Река Уйулен струилась меж каменных островков, лениво выплескивалась на зеркальные отмели, сердилась в узинах, таинственно шуршала в камышах, окружавших устье незаметных боковых речушек.
Тихая, темная река.
Прозрачная до дна, но тихая, темная.
Папоротниковые береговые низины перемежались увалами, на каменных кручах важно, как старики, стояли деревья. В одном месте Иван увидел утесную гору, всю изрезанную временем, каменные пики торчали, как поставленные на попа байдары. Еще дальше громоздились в голубоватой дымке черные кручи ужасной горелой сопки, по самому верху все лето покрытые белыми, иногда не совсем чистыми складками снега.
Иван знал, что подол горелой сопки распространился далеко, падает в море.
Слышал от Айги, что было время, когда горелая сопка сильно сердилась – из вершины шел дым, из большой дыры летели искры и камни, земля вокруг вздрагивала, как котел с кипящей водой. Айга слышал от стариков – в горелой сопке живут умершие. Топят сопку, как зимнюю полуземлянку, едят сладкий китовый жир, а ночами тайком летают на охоту – ловить китов. Когда летят, вокруг них рождаются тайные звуки. Слышал ночью? – спрашивал Айга. Проснешься, все вроде тихо, а в то же время – шуршанье неясное, как бы движение воздуха, тайные звуки. Это умершие летят – несут пойманного кита, а на каждом пальце у них еще по большой рыбе. Потом празднуют – жгут огонь, пьют травное вино, радуясь, колеблют землю.
Слышал от Айги, что однажды горелая сопка выплюнула страшный огненный шар. В несколько секунд он стал черным, потом пепельным, но при этом все равно светился изнутри. И так светясь, покатился вниз по склону, сжигая все живое на своем пути. «Неживое тоже, – сказал Айга и ткнул пальцем в гору. – Видишь, склон до сих пор покрыт закопченными пнями, даже стланик не может скрыть место большого пожара».
Но живое сильнее мертвого.
Если верить Айге, еще в его детстве склон горелой сопки был гол и мрачен, а теперь почти до самых снегов покрыт пятна зелени. Ветер дует, семя разносит. Так всегда… Не случись на свете бумаг неизвестного казака, замученного на дыбе в Санкт-Петербурхе, никогда, наверное, не увидел бы Иван горелую сопку, никогда не смог бы уйти так далеко, не узнал чугунного господина Чепесюка, павшего на острове Симусир от стрелы дикующих… Видать, не зря все-таки пророчил старик-шептун. Вот и вниманием царствующей особы был отмечен, и дошел до края земли, и дикующую полюби…
Усмехнулся, глядя на лесинку, ныряющую впереди лодки.
Привязанная, легкая, лесинка летит впереди лодки – по стрежню. Следи за ней, да работай веслом.
Дивен мир.
Однажды на бусе монах брат Игнатий, поп поганый, вперив черные глаза в отблески света, играющие на некрутой волне, сказал:
– В пустыне Нижнего Египта безмолвствовал Иосиф. Пришел к нему Лот и спросил: «Авва! По мере сил моих исполняю малое молитвенное правило, соблюдаю умеренный пост, блюду чистоту, не принимаю греховных помыслов. Скажи, авва, что мне еще надлежит делать?» – брат Игнатий с тайным значением глянул на Ивана и загадочно заключил, повторяя мудрый ответ старца Иосифа: – «Если хочешь, будь весь – огонь!»
Усмехнулся.
В чужой стране опасно быть огнем…
И опять усмехнулся. Почему в чужой? Совсем не чужая.
Ну, а что горы трясутся, так это из-за злых духов. У нымылан много духов. Гамулы называются. Выпив травного вина, вместе с умершими любят раскачивать гору. Это ничего. Время придет, явятся на Камчатку многие святые отцы, обратят дикующих, прогонят духов, срубят в лесах пустыньки, в тихих келийках начнут отмаливать грехи нымыланов, вот тогда они сами отрешатся от неправильных, от нелепых богов.
Покачал головой, глядя в воду. Вспомнил: Кенилля…
Не мог понять себя, но, работая веслом, правя лодкой, занимаясь делом будничным, почему-то счастливо рассмеялся, почему-то обрадовался тихой реке, ее бесчисленным поворотам.
В одном месте белку спугнул.
Сидела белка, распушив хвост, на черной березе, низко наклонившейся к воде, а Иван ее спугнул.
Вот зачем сидит на черной березе? Рядом старое пожарище, все затянутое кедровником, на старом пожарище много орехов. Вот зачем сидит на березе, не ест орехи? Спугнул белку и, когда она метнулась к кедровнику, опять счастливо рассмеялся.
Сразу ответный смех донесся со стороны горы.
Наверное, нымыланские духи боялись близко приближаться к бородатому русскому, но издали следили за Иваном, передразнивали его голос.
На поворотах лодку выносило к крутому берегу. Веслом выправлял ход, ноги упирались в брошенные на дно лодки медвежьи сумы.
Не пустые!
Возвращается домой не пустой.
Соболей, правда, мало, зато много лис. С сибирскими не сравнить, а все равно веселые – огненки, сиводушки. Даже пара крестовок есть, а одна лиса совсем белая.
Вот тоже, зачем лиса вырядилась в белое?
Может, не сидит на одном месте? Может, ходит поверху, часто бегает к леднику, охотится на вечных снегах, покрывающих горелую сопку?
Нымылан Чегага, недавно подведенный под шерть, говорит так: чем, дескать, умней расцветка, тем умнее лиса. И прав, наверное. Дивый край.
Вот луг роскошный, можно поставить деревню, кормить многий скот.
Вот озеро на берегу – темное, неприветное. Видно, какая вода в озере черная, и лес подступает к самому берегу.
На островах, конечно, тоже есть тайны, но на островах тесней. На островах всегда знаешь, как-то по особенному чувствуешь, что куда бы ни пошел, все равно выйдешь к морю. И запах на островах другой, морской запах.
Потянул носом.
Вот необычно, – нынче даже на реке запах. Вчера еще не было никакого особенного запаха, а в последние дни появился. Однажды такой запах Иван уже встречал – под горелой сопкой. Там лежал один узкий ложок. Сперва как бы небольшой, потом он еще больше сужался, превращался в ущелье, зеленоватые стены которого отвесно поднимались вверх. Мрачные камни, подобные пушечным ядрам, все в черных кожурах, как луковицы, страшно нависли над головой, закрыв небо. Озираясь, шел по влажной глине, устлавшей дно ущелья, медленно и глубоко впечатывал след во влажную глину. Вдруг – сразу! – увидел хорошо вытоптанную площадку, как бы натертую, как бы блестящую от нежной сырости, охватившей все вокруг. Торчала старая ольха посреди площадки, непонятно как выжившая в ущелье без солнца. И была ольха вся истыкана стрелами. Некоторые вонзились так глубоко в узловатое деревце, что их никто обратно не требовал. Вот там, в мрачном ущелье, Иван впервые вдохнул удушающий запах серы, запах нехорошего.
Тихая, темная река.
Прозрачная до дна, но тихая, темная.
Папоротниковые береговые низины перемежались увалами, на каменных кручах важно, как старики, стояли деревья. В одном месте Иван увидел утесную гору, всю изрезанную временем, каменные пики торчали, как поставленные на попа байдары. Еще дальше громоздились в голубоватой дымке черные кручи ужасной горелой сопки, по самому верху все лето покрытые белыми, иногда не совсем чистыми складками снега.
Иван знал, что подол горелой сопки распространился далеко, падает в море.
Слышал от Айги, что было время, когда горелая сопка сильно сердилась – из вершины шел дым, из большой дыры летели искры и камни, земля вокруг вздрагивала, как котел с кипящей водой. Айга слышал от стариков – в горелой сопке живут умершие. Топят сопку, как зимнюю полуземлянку, едят сладкий китовый жир, а ночами тайком летают на охоту – ловить китов. Когда летят, вокруг них рождаются тайные звуки. Слышал ночью? – спрашивал Айга. Проснешься, все вроде тихо, а в то же время – шуршанье неясное, как бы движение воздуха, тайные звуки. Это умершие летят – несут пойманного кита, а на каждом пальце у них еще по большой рыбе. Потом празднуют – жгут огонь, пьют травное вино, радуясь, колеблют землю.
Слышал от Айги, что однажды горелая сопка выплюнула страшный огненный шар. В несколько секунд он стал черным, потом пепельным, но при этом все равно светился изнутри. И так светясь, покатился вниз по склону, сжигая все живое на своем пути. «Неживое тоже, – сказал Айга и ткнул пальцем в гору. – Видишь, склон до сих пор покрыт закопченными пнями, даже стланик не может скрыть место большого пожара».
Но живое сильнее мертвого.
Если верить Айге, еще в его детстве склон горелой сопки был гол и мрачен, а теперь почти до самых снегов покрыт пятна зелени. Ветер дует, семя разносит. Так всегда… Не случись на свете бумаг неизвестного казака, замученного на дыбе в Санкт-Петербурхе, никогда, наверное, не увидел бы Иван горелую сопку, никогда не смог бы уйти так далеко, не узнал чугунного господина Чепесюка, павшего на острове Симусир от стрелы дикующих… Видать, не зря все-таки пророчил старик-шептун. Вот и вниманием царствующей особы был отмечен, и дошел до края земли, и дикующую полюби…
Усмехнулся, глядя на лесинку, ныряющую впереди лодки.
Привязанная, легкая, лесинка летит впереди лодки – по стрежню. Следи за ней, да работай веслом.
Дивен мир.
Однажды на бусе монах брат Игнатий, поп поганый, вперив черные глаза в отблески света, играющие на некрутой волне, сказал:
– В пустыне Нижнего Египта безмолвствовал Иосиф. Пришел к нему Лот и спросил: «Авва! По мере сил моих исполняю малое молитвенное правило, соблюдаю умеренный пост, блюду чистоту, не принимаю греховных помыслов. Скажи, авва, что мне еще надлежит делать?» – брат Игнатий с тайным значением глянул на Ивана и загадочно заключил, повторяя мудрый ответ старца Иосифа: – «Если хочешь, будь весь – огонь!»
Усмехнулся.
В чужой стране опасно быть огнем…
И опять усмехнулся. Почему в чужой? Совсем не чужая.
Ну, а что горы трясутся, так это из-за злых духов. У нымылан много духов. Гамулы называются. Выпив травного вина, вместе с умершими любят раскачивать гору. Это ничего. Время придет, явятся на Камчатку многие святые отцы, обратят дикующих, прогонят духов, срубят в лесах пустыньки, в тихих келийках начнут отмаливать грехи нымыланов, вот тогда они сами отрешатся от неправильных, от нелепых богов.
Покачал головой, глядя в воду. Вспомнил: Кенилля…
Не мог понять себя, но, работая веслом, правя лодкой, занимаясь делом будничным, почему-то счастливо рассмеялся, почему-то обрадовался тихой реке, ее бесчисленным поворотам.
В одном месте белку спугнул.
Сидела белка, распушив хвост, на черной березе, низко наклонившейся к воде, а Иван ее спугнул.
Вот зачем сидит на черной березе? Рядом старое пожарище, все затянутое кедровником, на старом пожарище много орехов. Вот зачем сидит на березе, не ест орехи? Спугнул белку и, когда она метнулась к кедровнику, опять счастливо рассмеялся.
Сразу ответный смех донесся со стороны горы.
Наверное, нымыланские духи боялись близко приближаться к бородатому русскому, но издали следили за Иваном, передразнивали его голос.
На поворотах лодку выносило к крутому берегу. Веслом выправлял ход, ноги упирались в брошенные на дно лодки медвежьи сумы.
Не пустые!
Возвращается домой не пустой.
Соболей, правда, мало, зато много лис. С сибирскими не сравнить, а все равно веселые – огненки, сиводушки. Даже пара крестовок есть, а одна лиса совсем белая.
Вот тоже, зачем лиса вырядилась в белое?
Может, не сидит на одном месте? Может, ходит поверху, часто бегает к леднику, охотится на вечных снегах, покрывающих горелую сопку?
Нымылан Чегага, недавно подведенный под шерть, говорит так: чем, дескать, умней расцветка, тем умнее лиса. И прав, наверное. Дивый край.
Вот луг роскошный, можно поставить деревню, кормить многий скот.
Вот озеро на берегу – темное, неприветное. Видно, какая вода в озере черная, и лес подступает к самому берегу.
На островах, конечно, тоже есть тайны, но на островах тесней. На островах всегда знаешь, как-то по особенному чувствуешь, что куда бы ни пошел, все равно выйдешь к морю. И запах на островах другой, морской запах.
Потянул носом.
Вот необычно, – нынче даже на реке запах. Вчера еще не было никакого особенного запаха, а в последние дни появился. Однажды такой запах Иван уже встречал – под горелой сопкой. Там лежал один узкий ложок. Сперва как бы небольшой, потом он еще больше сужался, превращался в ущелье, зеленоватые стены которого отвесно поднимались вверх. Мрачные камни, подобные пушечным ядрам, все в черных кожурах, как луковицы, страшно нависли над головой, закрыв небо. Озираясь, шел по влажной глине, устлавшей дно ущелья, медленно и глубоко впечатывал след во влажную глину. Вдруг – сразу! – увидел хорошо вытоптанную площадку, как бы натертую, как бы блестящую от нежной сырости, охватившей все вокруг. Торчала старая ольха посреди площадки, непонятно как выжившая в ущелье без солнца. И была ольха вся истыкана стрелами. Некоторые вонзились так глубоко в узловатое деревце, что их никто обратно не требовал. Вот там, в мрачном ущелье, Иван впервые вдохнул удушающий запах серы, запах нехорошего.