Прибытков Владимир. Тверской гость

   Оставив полупьяного, задремавшего хазиначи в каморе, Никитин пошел проведать жеребца. Не верилось, что конь дома. Видно, сильно распалили хазиначи рассказы о дешевизне русских мехов, коль выручил. Поначалу-то неуверенно говорил: может, отдадут коня... Да. И пьяный, пьяный, а про дороги, про города русские все выспросил и хотел записать. Что говорить! Дошлый мужик! И, видать, не маленький, коли его сам Асат-хан послушал. А так вроде ничего особенного. Купец и купец. Конями промышляет.
   Под навесом Никитин нашел Хасана. Раб чистил коня, разговаривал с ним.
   - Хасан, - позвал Никитин, - а что, очень богат твой хозяин? И знатен?
   Хасан вздрогнул, но узнал Афанасия, заулыбался.
   - Да, ходжа, он богат. У него в Бидаре свой дом с бассейнами, свои кони, свои быки.
   - Хм... Из чего ж он разжился?
   - Не знаю, ходжа. Он большие дела ведет.
   - Чувствую, чувствую... Как лошадь?
   - Хорошо, ходжа, все хорошо. Ходжа!..
   - Да?.. Что?.. Говори.
   - Купи меня, ходжа.
   - Как?
   - Купи меня. Я недорого стою. Шесть, семь шехтелей.* Хазиначи продаст, если ты попросишь. Очень прошу. Купи.
   ______________ * Шехтель - мелкая денежная единица бидарского султаната.
   Никитин крякнул:
   - По чести оказать, и я к тебе привязался. Только, видишь ты, не приходилось мне людей-то раньше покупать. Запрещает это вера наша.
   - Я честно служить тебе буду. Я многое умею: и поварить, и дом убирать, и за конем ходить. И дороги я знаю здешние и людей. Пригожусь тебе.
   Хасан опустил голову, теребил в руках пучок рисовой соломы, которым вытирал копыта коня.
   - Я недорого стою... - уже тихо еще раз произнес он.
   - Ах ты, господи! - тронутый до глубины души этими страшными словами раба, сказал Афанасий. - Грех людей покупать, а больший грех будет тебе не помочь. Спрошу хазиначи.
   Хасан просиял.
   Перед вечером появился Музаффар. Его было не узнать. На плечах зеленая фата, на голове - красный тюрбан. На кожаной перевязи - короткий меч в узорных - зеленое с красным же - ножнах.
   - Пришел вернуть тебе долг, ходжа, - с достоинством сказал он. - Десять золотых за перевоз, пять за прокорм. Я верно считаю?
   - Много насчитал.
   - Нет. Милостыни мне не надо. Вот пятнадцать золотых.
   - Ты в войско Асат-хана пошел?
   - Да, Видишь, одели, дали оружие, коня и за месяц вперед заплатили.
   Музаффар подкинул на ладони кожаный мешочек, где зазвенели монеты.
   - Теперь я богат. Сегодня разреши угостить тебя.
   Никитин почувствовал - отказываться нехорошо, кивнул головой:
   - Согласен!
   Музаффар подозвал хозяина подворья, сказал несколько слов, хозяин почтительно поклонился. На лице Музаффара появилась наивная гордая улыбка. Никитин принял серьезный вид. Ах, Музаффар, Музаффар, детская душа! Радуешься, что стал человеком! А какой ценой платить за это придется, еще не знаешь!
   Они сидели вдвоем на потертых шелковых подушках в отдельном покое. Перед ними стояли сласти, мясо, индийское вино тари,* стопочкой дымились свежие лепешки.
   ______________ * Тари - индийский хмельной напиток.
   У порога расположился с виной молодой индус, наигрывал, прикрыв усталые, безучастные глаза. Вина тихо гудела, Музаффар быстро хмелел.
   - Я рад, что отдал тебе долг деньгами Асат-хана! - блестя глазами, говорил он. - Ты хороший человек! Я хотел поскорее вернуть тебе долг. Да, мне не солгали. Воины живут хорошо. А в войске самого султана еще больше платят.
   - Ешь, ешь! - придвигал к нему блюда Никитин.
   Музаффар взял кусок мяса, но не съел, продолжал говорить, держа его в руке перед лицом Афанасия:
   - Кончатся дожди - мы пойдем в Колапору, к Махмуду Гавану, а оттуда на неверных. Я не из трусливых. Увидишь, с чем я вернусь! Провоюю два года поплыву в Бендер. Там дед, там Зулейка. Хорошо жить будем. Куплю землю, сад, воду буду в Ормуз возить. У соседей дочка растет, красавица. Женюсь на ней! Приедешь в гости?
   - Приеду, приеду... Ты ешь!
   Выпив еще, Музаффар захлопал в ладоши:
   - Где танцовщицы?
   Появились танцовщицы, две молоденькие женки в легких шелковых одеяниях, с деревянными расписными чашечками на груди. В волосах - не то камень, не то стекляшки, руки унизаны затейливыми обручами, на ногах - тоже обручи да еще дощечки, ударяющие друг о друга при каждом шаге.
   Улыбаясь яркими ртами, вскидывая и опуская подведенные глаза, заструились, заколыхались перед гостями под рокот струн. Не женщины - змеи, так гибки смуглые тела, так извиваются, томясь и призывая, обнаженные руки.
   О чем рассказывает, куда зовет странная пляска? Скорбит ли о неразделенной любви, обещает ли человеку земные радости? Может быть - то, а может быть - иное. Только видна в ней жгучая страсть, мятущаяся живая человеческая душа, вечная тоска женщины по любимому.
   И нельзя отвести глаз, сидишь как заколдованный, невольно подчиняясь томительному ритму танца, а в груди растет, поднимается смелая надежда, и мир кажется огромным и своим.
   Музаффар упал на ковер, столкнул лбом кувшин с вином. Вялая рука пошарила по скатерти, влезла в поднос с рахат-лукумом, увязла в липком месиве раздавленных сладостей. Он что-то бормотал, стыдливо приподнимая брови, виновато улыбаясь.
   Танцовщицы все изгибались, вина рокотала. Афанасий сделал знак:
   - Перестаньте!
   Музыка оборвалась. Женщины устало остановились у стены, улыбаясь привычными улыбками.
   - Идите! - сказал Афанасий. - Все, что осталось, можете забрать.
   Музаффар уже похрапывал. Стало слышно, как за стеной, нарастая, шумит начавшийся заново бесконечный индийский дождь.
   Глава четвертая
   Никитин высчитал: дожди начались с троицына дня, на двадцать второе мая, и лили с промежутками до августа месяца. Еще по пути к Джунару видел он, как индийцы готовились ко второй осенней жатве - харифу, едва успев закончить первую, рабу. Теперь же, несмотря на непролазную грязь, индийцы пахали и сеяли в полях, раскинутых вокруг города, понукая неповоротливых худущих быков. Полюбопытствовал, что здесь сеют. Оказалось - пшеницу, ячмень и горох.
   Плохая погода к хождениям по городу не располагала, но в редкие погожие дни он все же покидал подворье, отправлялся бродить. Было тепло. Черная грязь лоснилась под солнцем. Над слепыми мусульманскими домиками поднимались омытые дождем недалекие горы. Индийская зима пахла весной. Он почти ощущал, как набухает земля, как бродит сок в деревьях джунарских садов.
   Он любил весну. Весна предвещала дороги, неизведанные дали, новые встречи. Весна была его временем, и его радовало все: монотонное гуденье, несущееся из дверей джунарской медресе, плешивые верблюды случайного каравана, расплескивающего золотые лужи, и даже хвосты моркови, затоптанные юрким базарным людом в раскисшую землю. Посреди джунарского базара, над фатами и чалмами, над плетеными корзинами с овощами и фруктами, над козьими мехами с вином, над навозом, размокающим в воде, он увидел столб. На столбе, не слезая, стоял индус-факир, умерщвлял плоть. Стоял, как сказывали, уже шестой год. Факир походил на русских столпников. Никитина взяла озорная мысль: "Видно, дюже лютый мужик, коль столько времени усмириться не может!"
   Покрутил головой, пошел мимо.
   Удивился одной мечети. Огромная, уступчатая, со следами отбитых фигур, она увенчивалась не идущим к ней минаретом. "Оказалось, это индийский храм, приспособленный под мечеть. Обошел храм со всех сторон. Поражала сила и красота камня, его непривычные формы, крепкая кладка гигантских базальтовых глыб. Вот это строили!..
   Несколько раз видел Асат-хана: ехал по городу на людях, сидя в резных носилках под красной с кистями сенью. Впереди бежали, разгоняя джунарцев, ханские слуги. Плюнул вслед.
   Музаффар с памятного вечера показывался редко: служба отнимала немало времени. Хасан смотрел выжидающе, с робкой надеждой. Утешал раба:
   - Дай срок...
   Но подходящего случая для разговора с Мухаммедом все не представлялось. Приходилось ждать.
   А жизнь не стояла на месте, как базарный факир. Она шла своим чередом.
   Среди обитателей дхарма-сала было немало персов, хорасанцев и даже туркмен, так же, как Афанасий, впервые попавших в Индию.
   Разные это были люди, но все молодые, сильные, с особым хищным блеском в глазах. Они жили по нескольку человек в худших комнатенках, кушаки их всегда туго опоясывали впалые животы, ели они мало, но всегда жадно. Держался этот народ плотно, был дерзок и дотошен.
   Если где-нибудь заходила речь о драгоценных камнях, о сказочных кладах в замках раджей, они были тут как тут и алчно глотали каждое слово.
   Дня не проходило, чтоб кто-нибудь из них не учинил перебранки, не избил мелкого торговца-индуса, не напился.
   С одним из этих людей Афанасий познакомился ближе, чем с остальными.
   Это был двадцатипятилетний хорасанец из Герата, пять лет провоевавший в войсках Узун-Хасана и теперь решивший продать свое сильное тело и ратное уменье бахманийскому султану.
   Он любил лошадей, всегда восхищался Никитинским конем, и хозяйское сердце Афанасия устоять не могло.
   Впрочем, хорасанец был почти бескорыстен, если не считать его аккуратных приходов то во время дневной, то вечерней еды, разделить которую он тотчас соглашался, да привычки занимать изредка мелкие суммы, которые он обещал вернуть, как только поступит в войско султана. Хазиначи Мухаммед посмеивался над Афанасием.
   - Ты, видно, решил содержать свое войско? - язвил он. - Смотри, не лиши султана воинов!
   Сам он хорасанцу не давал ничего, заявив, что не хочет бросать деньги на ветер.
   - Жадный человек! - пожаловался гератец Никитину, но, узнав, что хазиначи близок малик-ат-туджару, передумал.
   - Осторожный человек! - сказал он.
   Мустафа - так звали гератца - не смущался с тех пор пренебрежительным тоном хазиначи, пропускал его язвительные уколы мимо ушей и явно старался завоевать доверие перса.
   Он выспрашивал Мухаммеда, верно ли, что каждый воин получает дарового коня, оружие, пищу и плату, правда ли, что девять десятых добычи делится между всеми воинами?
   - Верно, - отвечал хазиначи. - А иначе бы ты не пришел сюда.
   - Я пришел под знамя пророка! - с достоинством отвечал гератец. - Все мы пришли к султану, чтоб истреблять неверных!
   - Саранча! - говорил Никитину хазиначи. - Вся эта братия думает только об одном - нажраться, напиться и наблудить. Видишь, к Асат-хану не идут, знают, что у султана больше получат! Воины пророка!
   "А ты-то сам?" - думал Никитин. Он соглашался, что Мухаммед разгадал гератца, но хорасанец был все же так откровенен и прям, что это подкупало.
   "Этот хотя бы не прячется за слова. Не умеет", - думал Никитин, и Мустафа прочно прилип к нему. Среди "жадных" щедрость Никитина к одному из них снискала Афанасию уважение. Ему кланялись, помогали ходить за конем, готовы были на любые услуги.
   - Говорил о тебе с нашими, - как-то поведал ему Мустафа. - В Бидар пойдем вместе. У тебя будет надежная защита!
   "Вот тебе и раз! - огорошено сказал себе Афанасий. - Нашел приятелей!"
   Хазиначи довольно хохотал:
   - Султан Юсуф, гроза неверных, выступает в поход! Трепещите, кафиры!
   Мухаммед жил как боярин, ни в чем себе не отказывал. У него в Джунаре было много знакомых, он свободно мог бы жить у кого-нибудь из них в доме, и Никитин знал, что персу предлагали это, но он не покидал подворья.
   - Здесь я никому ничем не обязан! - объяснил перс. - Плачу деньги и делаю все, что пожелаю.
   У него была страстишка к вину, и он частенько нарушал законы своего пророка. В такие часы у дверей его каморы всегда торчали слуги, никого не пуская внутрь.
   Афанасия перс не стеснялся. Нагрузившись, он читал ему вслух стихи Хафиза о красавице, за родинку которой стоило отдать Бухару и Самарканд.
   - Что значит милость султана, власть, почет, если ты не можешь исполнять своих прихотей? - пьяно болтал он. - Все мы умрем, и надо спешить...
   - Мустафа похоже рассуждает! - подтрунивал Никитин.
   - Не сравнивай его мыслей с моими! - сердился хазиначи. - Чурбан и флейта из одного дерева, но чурбан не умеет петь. Ему недоступна тонкость чувств.
   - Да пей, мне-то что! - отвечал Никитин. - Только, слышь, ради прихотей своих жить - как раз оступишься.
   Чувствуя внутреннее сопротивление чужеземца, перс раздражался.
   - Посмотрим, как ты будешь жить сам! - злился он. - Не тычь мне заповеди своего Христа. Если уж ты настолько проникнут своей верой, то почему сидишь со мной, считаешься с нашими обычаями? А? Беги прочь из Индии!
   Он задевал в Никитине больную струну. Действительно, вокруг все было чужое, тут молились чужим богам, а он не находил в себе силы осудить многое. Наоборот, в нем лишь укреплялся интерес к этой стране, к ее людям и их вере.
   Тот же хазиначи был не хуже Митьки Микешина или Кашина, а знал куда больше обоих. Ремесленники-мусульмане, у которых купцы-ростовщики за бесценок скупали их работы, вызывали в нем сочувствие. Удивляли почтение к старшим и гостеприимство индусов, их факиры.
   За песнями и плясками танцоров, за удивительными храмами, за спокойным достоинством крестьян Никитин смутно угадывал красивую душу неведомого народа, и ему хотелось проникнуть в нее.
   Между тем из рассказов Мухаммеда он все больше узнавал подробностей о богатствах Индии, о ее достопримечательностях и о соседних странах.
   Перс был не чета другим купцам, знающим только свои барыши. Он говорил Никитину об острове Цейлоне, где живут дикие племена, а на одной из гор сохранился след Адама, о далеком Китае, откуда везут фарфор и чудесные изделия из слоновой кости, об алмазных копях Голконды, о религии индусов.
   - Я уж много прожил в стране, - признался он, - но всех индийских вер не знаю, Их много. Веруют они в Вишну, в Будду, в других богов... Все в мире считают воплощениями Своего бога. Считают, что жизнь у человека не одна, что душа его после смерти вселяется в другое тело. Даже в тело животных. Свет ислама еще не озарил всей Индии. Да ты сам увидишь их храмы. Только вряд ли узнаешь что-либо толком. Они свое учение не только от нас, но и от своих шудр, рабов, скрывают.
   Да, Никитин заметил, что все его, хоть и случайные, попытки разговориться по дороге с индусами натыкались на молчаливый отпор, как только речь заходила об обычаях народа.
   Может быть, это происходило потому, что его принимали за мусульманина?
   "Когда-нибудь откроюсь им, может, доверятся!" - решил он.
   За время сидения в дхарма-сала кожа его опять посветлела и вызывала любопытство индусов. Но мусульманский вид Никитина и его окружение настораживало их по-прежнему.
   Подойдя как-то к индусу, расположившемуся в тени каменного забора с горшочком риса, Афанасий окликнул его.
   Индус повернул худое, голодное лицо, вздрогнул, медленно вытряс рис на землю, в пыль, и пошел прочь, выпрямив спину и не оглядываясь. Только потом Афанасий узнал, что индус не станет есть при чужом, а взгляд мусульманина считает поганящим пишу. Надо было вести себя в этой непонятной стране осторожно.
   Так и не удалось ему в Джунаре ни разу поговорить с кем-нибудь из индусов. А поговорить очень хотелось.
   - Послушай, ходжа! - спросил он как-то раз перса, - Вот слух есть, что в дебрях тут в горах обезьяний царь живет со своей ратью, всякие чародеи бродят... Верно ли?
   Мухаммед неопределенно похмыкал:
   - Знаю... Сам слыхал. Индусы в них верят.
   - А ты?
   - Что я? Что я? - неожиданно рассердился перс. - Магов ты видел индусских? Видел. То, что они делают, противно разуму, и тут без шайтана не обходится, Индусы со злыми духами водятся. От них всего ждать можно...
   Никитин понял его вспыльчивость. Нехорошо о нечисти говорить. А в глазах даже самых отчаянных "жадных" од читал суеверный страх перед индусскими факирами, да и сам испытывал неприятный озноб, когда смотрел на их дела.
   Ну, ладно там, взобраться на шест, ничем не укрепленный, у всех на глазах просто поставленный на гладкий пол, ладно, броситься голой грудью на ножи, воткнутые торчмя в землю. Но взять да и оторваться от пола, повиснуть в воздухе, - тут отдавало чертовщиной. Никогда бы не поверил он россказням, если бы не видел такого своими глазами.
   Правда, дело происходило вечером, при свете костров, под жуткую музыку и завывания индийских скоморохов, но факир, стоявший со скрещенными руками, и впрямь медленно поднялся на вершок от земли, повисел и так же медленно опустился.
   После такого в любую чертовщину поверишь!
   Да, все, все невероятно в этой стране. И погода, и зверьки - белки, мангусты, бегающие по городу, как по лесу, и ползучие гады с красивой кожей, которых индусы не убивают, а обходят, и леса, и нравы людей.
   И если даже не добудет он камней и золота, разве малая награда узнать сказочную страну, рассказать о ней правду на родине? Немалая! Нет, недаром ты, Афанасий, пришел сюда!
   - Ну, скоро дожди кончатся, - сказал Мухаммед. - Я должен сначала поехать в Калапору, к Махмуду Гарану. А ты что надумал?
   - Пойду в Бидар. Надо коня продавать. Без денег скоро останусь.
   Мухаммед огладил бороду:
   - Я долго думал над твоими рассказами о Руси. Скажи, сколько времени добираться до вас?
   - Как идти, - ответил Никитин. - Если хорошо снарядиться, то за год дойдешь. Войны бы чьей-нибудь по дороге не случилось. А то опасно...
   - Год? Это не так много. А мусульман у вас не трогают?
   - У нас любому купцу из чужих земель привольно. А индийского как дорогого гостя встретят. Народ у нас любознатец большой и, не знаю уж почему, особо к Индии сердцем лежит.
   - Слушай, Юсуф. Я расскажу о тебе Махмуду Гавану. Это мудрый человек. Может быть, мы пошлем караван на Русь. Ты бы взялся вести его?
   - Доброе дело, - отозвался Афанасий. - Возьмусь.
   - Хорошо. Хасан проводит тебя до Бидара, покажет мой дом. Можешь жить у меня. Жди моего возвращения в городе. Я привезу ответ Махмуда Гавана.
   - Подожду... Послушай, кстати, ходжа. Продай мне Хасана.
   - Хасана? Возьми его в подарок от меня.
   - Ну, как же...
   - Нет, денег я не возьму. Эго недорогой подарок, Юсуф. Ты отблагодаришь меня, показав дорогу к вам.
   Дожди вскоре прекратились. Однажды утром, еще из каморы, где спал, Афанасий услышал пение птиц. Они пели и раньше, когда проглядывало солнце, но нынче в их пении было что-то заставившее его сразу подняться.
   Он вышел на улицу. Еще вчера темное, голое, персиковое деревце у ограды сегодня зазеленело. Бледная, нежная листва как бы светилась. На его глазах лопнул, приотворился бутон розового куста, затеплился живым огнем, и повеяло тонким, чуть различимым ароматом.
   Неприятный, резкий крик донесся с мокрой бамбуковой крыши. Красавец павлин, выпятив грудь, бил крылом, скреб лапкой. Юркая белочка прыгнула на конюшню. К ней подскочила другая, и обе замерли рядышком, тихонько урча.
   Громко, взволнованно заржал конь.
   В этот день мимо подворья прополз длинный обоз: запряженные серыми большерогими быками телеги, рослые черные погонщики с копьями и луками, с устрашающе разрисованными лицами, галдящие на телегах детишки, перекликающиеся на ходу женки в белых и синих покрывалах, в венках.
   - А! Биринджары пришли, - сказал Мухаммед. - Значит, пора... Вот тебе и караван кстати.
   - Что за биринджары?
   - Кочевое племя. Они бродят по всей Индии, перевозят товары раджей и ханов. Эти, наверное, повезут в Бидар подать, собранную Асат-ханом. Пристань к ним. Я узнаю, когда они отправятся.
   Биринджары отправились через день. Несколько купцов, а с ними и Никитин, пристроились к кочевникам. Побрел следом кое-кто из "жадных", среди них гератец Мустафа.
   Покидая Джунар, Афанасий пожалел только об одном: ему не удалось проститься с Музаффаром. Туркмен, как нарочно, в эти дни не показывался.
   "Ну, ничего! Бог даст, встретимся!" - подумал Афанасий, минуя последний домик-хижину на окраине Джунара.
   Край был людный. Вдоль всей Бхимы, чьи мутные волны, рассекая Гхаты, выбегали на плодородную равнину, тянулись рисовые поля, торчали островерхие, на высоких столбах хижины, виднелись сквозь пышные заросли каменные громады храмов.
   На полях, по колено в воде, двигались согнутые фигуры мужчин и женщин. Ранними утрами близ зарослей на полях с треском поднимались длиннохвостые золотисто-алые фазаны.
   Никитина умиляли кулички, бродившие на отмелях, словно где-нибудь на Тверце. Джунгли, буйные после дождей, пели брачные песни.
   Яркие попугаи разноголосо кричали над самыми головами. Квохтали цесарки. Слышались по ночам яростные трубы диких слонов, львиный рык катился над испуганной землей, вселяя в души первобытный страх.
   Возле деревень, на помостах, сооруженных меж двух пальм, или на столбах сидели караульщики: смотрели, не мчатся ли обезумевшие от запахов буйных трав, цветущего бамбука и прелой земли стада слонов или буйволов.
   Черные заскорузлые пятки сторожей равнодушно болтались над проходившим караваном.
   Народ был разный - и мусульмане и индусы. Крестьяне одинаково гнули спины, одинаково надрывались в труде, были почти одинаково бедны, но деревни их держались замкнуто, враждебно друг другу. В еде приходилось довольствоваться чем бог пошлет. У индусов - одни лепешки, так как мяса и молока они не потребляли, считали животную пищу греховной. Мусульмане мясо есть могли, но скота у них было мало, продавали они его нехотя и просили за лядащего барана, как за корову.
   "Жадные" безобразили. Возле маленького индусского храма, встретившегося на третий день пути, изловили трех ручных священных павлинов, свернули им головы; на одном из привалов, увидев в реке крокодила, принялись, к ужасу сбежавшихся индусов, швырять в него камни, в деревнях гонялись за женщинами, убивали змей, лезли в чужие хижины, как в свои.
   Индусы провожали караван взглядами, полными ненависти и презрения.
   Никитин попытался усовестить Мустафу, но тот ничему не внял.
   - Плевать я хотел на кафиров! - заносчиво заявил он.
   В конце концов бесчинства "жадных" отлились им. В большой деревне, где однажды заночевали, два туркмена и один хорасанец умудрились убить корову. В деревне поднялась тревога. В дхарма-сала пришел деревенский брамин. Это был старый, седой индус с алым трезубцем бога Шивы на высоком смуглом челе, медлительный и сдержанный.
   Он вежливо просил объяснить людям, что корова - животное священное, которое убивать нельзя.
   "Жадные" выбранили брамина, плевали ему под ноги, а тушу освежевали и стали жарить.
   Хасан тревожно посоветовал Никитину уйти к биринджарам. Те никогда не стояли в деревнях, а разбивали свои дырявые шатры где-нибудь поблизости, окружая лагерь фургонами. Никитин, видевший, что деревня гудит, как улей, согласился. Они перебрались к племени погонщиков, не очень дружелюбно, но все же пустившего их к себе.
   Всю ночь просидели они возле одного из шатров, не рискнув забраться в этот грязный, кишевший паразитами приют.
   Опасения были не напрасны. Утром из деревни прибежали Мустафа и еще несколько "жадных", заявили, что двое человек пропало: один из туркмен и хорасанец, убившие корову. Второй туркмен жив пока что.
   - Надо разорить этих кафиров! - орал Мустафа.
   Никитин не пожелал слушать разъяренных искателей наживы.
   После этого случая "жадные" немного попритихли.
   - Вы еще легко отделались, - сказал как-то Мустафе Хасан. - Вас всех бы могли перебить. У индусов это самый страшный грех - убить корову. Тут они беспощадны.
   - Мы взялись бы за оружие! - окрысился гератец.
   - Что пользы убеждать слабоумного! - вздохнул один из купцов, Ахмат. Вас не более пятидесяти, а кафиров сотни.
   Гератец обиженно промолчал.
   Никитин осторожно задел Ахмата:
   - А все же считаешься с ними...
   - Глупо испытывать терпение сильнейшего, - равнодушно ответил Ахмат. Мы не в Бидаре.
   "А едешь-то ты, ходжа, как по чужой земле! - отметил про себя Никитин. - Не ты здесь хозяин!"
   Дорожное происшествие еще более укрепило в нем интерес к индусам.
   Как живут? Что делают? Во что веруют?
   Удивляясь бедности встречавшихся деревень, он спрашивал Ахмада о земле, о налогах.
   - Вся земля принадлежит султану, - объяснял попутчик. Страна поделена на восемь тарафов, а каждый тараф - на несколько иктов. Икты даются в пожизненное владение иктадарам - военачальникам тарафдара.
   - Налоги-то кто собирает? Иктадар?
   - Нет. Он дает на откуп богатым людям. Даже купцам. Те - другим, помельче. А кто помельче - совсем мелким.
   - Зачем же так?
   - Удобно. Никто не возится со сбором, кроме мелкого люда, а богатые получают свое все равно, будет урожай или нет.
   Подумав, Никитин неуверенно сказал:
   - Произволу больно много может выйти. Ведь ясно, если я плачу тебе динар, то мне хочется и себе что-то оставить. Стало быть, я на тех, кто ниже, жать буду... А мужику на кого жать? На землю? А коли недород?
   - Великим визирем тебе, Юсуф, никогда не быть! Кто же печалится о благе земледельца? Да на какие же средства содержались бы армия, двор, чем жила бы торговля?! Аллах каждому уготовил свой путь. Крестьянин должен трудиться и платить налоги. Вот и все.
   - Так, так... А подати одинаковые, что у мусульман, что у индусов?
   - Одинаковые. Только индусы еще особый налог платят.
   - За что?
   - За то, что они индусы.
   - А они виноваты в этом нешто?
   - Странный вопрос! - оскорблено отозвался Ахмат. - Законы ислама освятили этот налог.
   - М-да. А вот у нас на Руси есть Касимов город. Его наш великий князь татарам отдал. Мы русские, христиане, а они татары, мусульмане... С них, выходит, особо тоже брать надо?
   - То мусульмане, а то кафиры.
   - А у нас разницы нет.
   - Не может быть! Что ж, берут с татар налог?
   - В том-то и дело, что не берут.
   - Ага! Ваш князь умнее тебя!
   Ахмат торжествовал. Никитин поморщился.