Прибытков Владимир. Тверской гость

   Кое-как Никитин срезал тюки, столкнул на лед. Потом поймав петлю, уже не гнущимися руками натянул ее на шею лошади.
   - Тяни! - крикнул он и сам прыгнул, но силы уже иссякли, подвели, и он тяжело упал в дымящуюся воду. Шапка уплыла, обледеневшие вмиг волосы, ресницы слепили, он наугад бил руками, пока не ощутил на вороте сильную руку и не услышал, как скрипит под его коленями твердый снег.
   - Беги! - толкал в спину Рябов, накидывая на мокрую спину товарища тяжелую шубу. - Беги!
   Никитин, шатаясь, побежал, но страшный, ломящий до костей холод в ногах не давал разгибать колени, шуба сваливалась, заколевшая одежда облегала, как панцирь. Он упал. Встал. Упал опять.
   Ругаясь, Рябов и Крылов взвалили Афанасия на лошадь, он перевесился через седло, как мешок. Все тело на морозе болело так, словно его сдавливали, дыхание прерывалось.
   Польские рейтары, закутанные в меха, хохотали, наблюдая за московитами, торопившимися в гору. Они остановили их возле ворот. Кто? Куда? Зачем?
   - Человек же кончается! - гневно крикнул Рябов.
   - Молчи, быдло! Какой человек? Собачья русская кровь! Не околеет. Вы живучи! Откуда идете? С каким товаром?
   Рейтарам сунули денег, тогда они посторонились, открывая проезд.
   Матвей Рябов забарабанил в дверь первой мазанки - убогой, вросшей в землю, крытой камышом. Старик украинец помог внести Афанасия в горенку, согнал с печи трех мальцов, полез в заветный угол за сулеёй с водкой.
   Внесли вьюки и вещи Рябова. Остальные купцы поместились через дом, но едва снесли туда пожитки, как все набились в хату к утопавшему.
   - Отдышался? - спросил с порога Козел. - Ах ты, господи! Сколь ходил ничего, а тут... Вот горе!
   - Жизнь проклятая! - мрачно сказал Крылов. - Так ни за что и пропадешь.
   Никитин, согревшись, полез с печи.
   - Куда?! Ляг! - набросились на него.
   - Тюк режьте, - упрямился он. - Дайте, я сам. Подмок. Книги, книги сушите!
   Он успокоился только тогда, когда рукописи и две штуки шелка были разложены на печи. Сам больше туда не полез, сел, кутаясь в шубу, на лавку.
   - Все минуло! - бодрился он.
   Но к вечеру ему стало худо. Впал в беспамятство, горел, метался на постели, кого-то звал на незнакомом языке, принимался петь странные песни.
   Матвей Рябов поил товарища водой, клал ему на голову мокрые тряпки, успокаивал.
   Старик хозяин, дед Левко, вздул лучину, послушал никитинский бред, покачал головой.
   - Басурманин, что ль?
   - Нет, дедуся! - с горечью глядя на воспаленное лицо и невидящие глаза Никитина, отозвался Рябов. - Наш он, русской. Смелый мужик, умница. В очень далекой земле был, за три моря ходил... Такого второго, может, на всей земле нету!
   Дед Левко потоптался, потом встал на коленки, стал укутывать Никитину ноги.
   - Спаси, господи... - бормотал он, - заступись, царица небесная...
   А Никитин был далеко-далеко. Он шел с Ситой вдоль Кистны, держал ее за руку, уговаривал ехать на Русь, а она смеялась и тянула его в храм, к трону Шивы. Дикий слон трубил на водопое, огненная орхидея плясала перед лицом.
   Он открыл глаза, обвел взглядом закопченный потолок, маленькое, замерзшее оконце, грубую лавку, кадку с водой у двери... Возле печи возилась, тихо брякая ухватом, закрасневшаяся молодайка.
   - Ай, ожил? - склонилось над ним стариковское лицо.
   - Где я? - шепнул Никитин.
   - У своих, у своих... Лежи. Оздоровеешь.
   Молодайка оставила ухват. Он увидел ее жалостливые глаза и вздохнул.
   - Пить! - попросил Никитин.
   Ему дали напиться из деревянного ковшика, он повернулся на бок, прикрыл глаза и крепко заснул.
   С этого дня дело пошло на поправку. Он не скупился, давая старому Левко денег на мясо и на молоко и на всякие овощи.
   Оказалось, он провалялся между жизнью и смертью целые три недели. Купцы долго не решались оставить его, но дела звали их в Москву, и они все же ушли, наказав Левко ходить за больным и отыскав православного попа, которому поведали, кто такой Никитин. Поп обещал молиться за хворого, навещать его и, в случае чего, совершить все нужные обряды.
   Матвей Рябов на прощанье нацарапал записку: "Афанасий, ждали две седьмицы боимси дорога падет а торг не терпит. Прощай уповаем на господа спасет. Забыл сказать про мужика княтинсково Федьку ты ему грамоту писал давно. В чести у князя Ивана и торг ведет все тебя поминал. Прощай, Афанасий. Будешь жив, приходи на Москву. Товар твой весь цел. Дед хорош убережет. А мы идем прощай".
   Никитин сначала никак не мог вспомнить, о каком Федьке пишет Матвей Рябов, потом догадался, слабо улыбнулся: эко, есть за что поминать!
   На второй день, как Афанасий пришел в себя, заглянул попик из бедной церквушки Пречистой девы. Робкий, худенький, старенький. Порадовался, что молитвы помогли, повздыхал о худой жизни, чинно согласился откушать. Сидел на краешке скамьи, неслышно хлебал жирные щи, отводил глаза от мяса. Звали попа отцом Алексеем.
   Видя, что Никитин поправляется, отец Алексей завел речь об Индии.
   Афанасий ошеломил его рассказами о чужих верах, о слонах и обезьянах, о пышности султанского двора, о нравах индийцев.
   Книги отца Алексея озадачили. Поп решился потрогать их руками, но творил в этот миг молитву.
   - Лучше, сыне, сжечь сие! - посоветовал он. - Соблазн великий для нетвердых в вере... Едина книга - библия. А это - зелье!
   Афанасий книги спрятал, чтоб не тревожить старика.
   Ему становилось все лучше и лучше. Он уже выходил ненадолго подышать воздухом.
   "Скоро пойду!" - думал он, вдыхая свежесть зимних дней, поглядывая на сиротливые киевские улочки, где совсем не видно было люда. Разве только проплывет с водой баба, проберется вдоль плетня пуганый мужик или проскачет в соболях и алых сукнах кичливый польский пан.
   В семье деда Левки он жил как родной. Мужа молодки, сына Левки, год назад угнали татары, старик все печаловался, взглядывал иногда на Никитина с какой-то затаенной думкой.
   Дел у Никитина не было. Он то помогал по хозяйству, то играл с ребятишками, то лежал, вспоминая прожитое и виденное.
   От большой обиды на жизнь, на неправду ушел он в поиски счастья. Ушел так далеко, как никто. Но и в Индии людская жизнь на горе стоит, бедой утирается. Везде богатые и сильные народ давят, как бояре на Руси. Нет счастья в чужой земле. И куда ни уйди - краше родной земли нет, хоть и за морем хорошие простые люди есть. Русь, Русь! Устроишься ли ты так, чтобы радостно человеку дышалось?
   - Отец Алексей! - сказал он как-то попику. - Читал я ныне старые тетради и замыслил хожение свое описать. Благослови.
   - С богом, сыне! - ответил попик. - Напиши, коли бог тебя умудрил, про аспидов басурманских, расскажи, как в темноте грязнут. Сие церковь одобрит.
   И Никитин засел за тетради. Вытащил старые записки, разложил перед собой карту... Так много надо было сказать людям. Сказать правду. И о далекой стране и о себе.
   Из глубины памяти выплыло ясное августовское утро, сонное лицо Иванки Лапшева, суетливый Кашин, жены Крылова и Ильи, плеск Волги.
   Он обмакнул перо в чернильницу и вывел: "Се написах яз грешное свое хожение за три моря... А пошел я от дома святого спаса на низ Волгою..."
   Писал не торопясь, перечитывал, вычеркивал ненужные подробности. Улыбался. Стискивал зубы; заново переживал все.
   - Слышь-ко, - сказал как-то дед Левко своему постояльцу, - вот оздоровел ты, окреп, уйдешь теперь?
   - Уйду.
   - А то оставайся, а? - неуверенно предложил Левко. - Уж сына я не дождусь, видно, а тут тебе и дом и баба...
   - Спасибо, деду! - серьезно ответил Никитин, поняв стариковскую боль. На добром слове спасибо. Но не обидься, а уйду. Надо.
   - Христос с тобой! - вздохнул Левко. - Тебе видней... Бабу жалко. И ты один. Вот, думал...
   В сенцах громыхнуло ведро, оба умолкли. Сноха вошла пунцовая, с опущенными глазами. Стала без нужды переставлять горшки. Сынишка заныл. Она подхватила его на руки, стала утешать.
   - Вот батька придет, он тебе задаст! - сказала сноха, и в голосе ее прозвучал тоскливый вызов.
   Дня за три до отъезда Никитин зашел в церковку к Алексею, внес дар золотой венец с тремя рубинами и жемчугом.
   Отец Алексей от такого богатства сомлел.
   - С кем идешь-то? - спросил он наконец.
   - Подвернулись двое из Орши. С ними лажусь.
   - Ну, помогай бог. Помогай бог.
   Видно, слух о богатом даре заезжего купца прошел по всему Киеву. Оршинские купцы, которым Никитин ничего не рассказывал, и те вдруг узнали, что он из Индии.
   Возле дома Никитин подметил два раза католического монаха. Первый раз монах был один, второй раз с каким-то усатым молодцом. Они смотрели на Афанасия...
   Что-то подсказало Никитину - это неспроста, и он не ошибся.
   На рассвете второго дня после посещения Афанасием церкви Пречистой девы в дверь мазанки деда Левки забарабанили сильные кулаки. Приподнявшись на локте, Афанасий смотрел со своей лавки на вошедших. По одежде узнал иноземцы. Насторожился. Вошедший первым бритобородый и пухлощекий мужик, не то монах, не то купец, угодливо улыбался, низко кланялся Афанасию, которого кое-как разглядел в полутьме пропахшей овчинами мазанки.
   - Имею ли я счастье и честь видеть сеньора Никитина? - на ломаном языке, сладчайшим голосом спросил бритобородый.
   - Я Никитин, - ответил Афанасий. - Пошто пришли?
   - Позволю назвать себя. Я секретарь нунция его святейшества, наместника Христа, папы Александра.
   - Ну, добро. Чего хочешь?
   Сладчайшего секретаря покоробило от грубоватой прямоты никитинского вопроса. Но он лишь заулыбался еще шире.
   - Нунций прислал меня узнать о здоровье сеньора, о его нуждах и просил передать, что он был бы счастлив побеседовать с русским путешественником.
   Афанасий оглядел посланцев папского посла, быстро прикидывая в уме, как поступить. Видно, услышали про Индию. Плохо. Город как-никак в польских руках, кругом католики. Как бы не навлечь отказом какой-нибудь беды. Но и встреча с папским послом может не привести к добру... Что же делать?.. Решил выбрать из двух зол меньшее.
   Никитин кивнул.
   - Спасибо нунцию за заботу, - спокойно, словно ждал прихода подобных гостей, сказал он. - Здоровье у меня отменное, нужды ни в чем не знаю. А что до беседы - вот управлюсь, зайду. Куда идти-то?
   Секретарь нунция в наклоне махнул рукой по неметенному полу:
   - Сеньор не должен беспокоиться. Кони ждут его.
   - Ну, что ж, - сказал Никитин. - Погоди, обуюсь вот.
   И спустил из-под овчины босые ноги. Секретарь нунция скромно потупил глаза.
   Папский посол сидел в хорошо протопленной просторной келье монастыря бенедиктинцев и, сдерживая зевоту, слушал речь настоятеля, толковавшего о нуждах своей братии. Посол ехал из Москвы. Миссия его была неудачна. Некогда, сватая московскому князю греческую царевну Зою Палеолог, римский престол надеялся тем самым склонить русского государя к католичеству, к союзу с западом. Но Рим просчитался. Зою в жены русский князь взял, однако в католичество не перешел, никаких уступок римской церкви и западу делать не думал.
   Посла посылали напомнить московской царице об ее обязанностях. Ведь папа когда-то пригрел последних византийцев и теперь вправе был требовать от царицы ответных услуг.
   Но в Москве послу пришлось туго. К беседе с царицей с глазу на глаз не допустили, на все заигрывания отвечали чуть ли не с издевкой и, хотя содержали богато, ни в чем из еды и питья не отказывали, однако дали понять: чем скорее посол уедет, тем для него же будет лучше.
   Посол возвращался из Москвы в унынии. Представлял себе недовольство папы, косые взгляды придворных и всю дорогу до Киева тоскливо цыкал застуженным на русском морозе зубом, готовый расплакаться от острой зубной боли и жалости к самому себе. В Киеве больной зуб послу выдрали. Стало полегче. И совсем неожиданно случилось нечто, способное в корне изменить результаты нунциевой поездки на Русь. Нунций узнал, что в Киеве живет русский путешественник, побывавший в Индии.
   Путешественника следовало немедленно увидеть, вызнать, верно ли был он в сказочной стране, которой бредят все королевские дворы Европы, и если это так - увезти с собой. Человек, знающий дорогу в Индию и самую страну, сможет сослужить престолу папы хорошую службу.
   Нунций не стал терять времени даром, а немедля послал людей проведать, где живет русский, каково живет, собрать о нем достоверные слухи. Нунцию донесли, что русский живет у христианина, живет худо, а в Индии, похоже, действительно был. Тогда и отправил папский посол своего секретаря звать Никитина на беседу.
   Под жалобы настоятеля нунций думал о своем, прислушиваясь более к доносившемуся до слуха скрипу саней, чем к печалям братьев во Христе.
   Внезапно его полное, помятое лицо с синеватыми мешочками под глазами, лицо человека сластолюбивого и хорошо пожившего, оживилось. Настоятель, уловив эту перемену, обрадовался. Он как раз просил нунция пособничества в защите монастырских интересов. Но папский посол оборвал настоятеля на полуслове:
   - Хорошо, хорошо, я подумаю... Мы решим. А сейчас дела престола господня зовут меня. Амен, брат.
   Настоятель смиренно вышел из кельи, притворив беззвучную дверь. Высокий сан папского посла не позволял монаху поступить иначе. А нунций, едва дверь затворилась, встал с кресла, потер руки, и на его бесстрастном дотоле лице появилось выражение добродушной приветливости и благожелательного интереса. Нунций сделал шаг вперед, и почти тотчас в дверь постучали. Папский секретарь с поклоном пропустил в келью русского путешественника. Нунций, улыбаясь, протянул вперед обе руки. Путешественник произвел на него впечатление. Он был рослым, крепким и, хотя чувствовалось, что недавно перенес тяжелую болезнь, не казался слабым.
   - Благословение божие да пребудет над тобою! - произнес нунций на русском языке. - Войди с миром!
   - Спасибо тебе, - ответил Никитин. - Да спасет Христос и тебя.
   Афанасий быстрым взглядом обвел келью. Она мало походила на монашескую. Пол застлан ковром, на постели с балдахином атласное одеяло, стольцы с резными спинками, стол под бархатной алой скатертью. Нунций, по-прежнему благодушно улыбаясь, сделал жест в сторону кресла. Никитин прошел вперед, сел. Нунций, подбирая полы лиловой мантии, опустился в столец против Афанасия.
   - Человек подвержен слабостям, даже если он близок к престолу наместника Христа на земле! - легким тоном, показывающим, что он видит в Афанасии равного, способного оценить шутку человека, начал нунций и чуть-чуть прищурился. - Любопытство, погубившее род человеческий, живет и в нас, грешных. Но нынче я благословляю его, ибо оно вселило мне в душу желание увидеть путешественника, о котором идет столь много толков.
   Афанасий усмехнулся:
   - Не так уж я любопытен, отче. Слухам верить не стоит. Наговорят всякого.
   - Но слухи подтверждены твоим богатым даром православной церкви. Нет, нет! В сердце моем нет упрека и неправедных помыслов. Уважение к вере радует каждого истинного служителя господа бога. Я хочу только сказать, что люди знают о твоем путешествии в Индию. Об этом много говорят. Вот я и захотел увидеть своими очами человека, побывавшего там, куда мы еще не знаем пути. И я рад нашей встрече.
   Афанасий нагнул голову:
   - Коли так, и я рад, отче.
   - Правда ли, что ты был... в Индии?
   - Да.
   Нунций быстро потер руки.
   - Сын мой! - торжественно произнес он. - Мы люди разных церквей. Но веруем мы в единого бога. Как брату по вере скажи мне, не ослышался ли я? И ты можешь подтвердить свои слова?
   - Нет, ты не ослышался. А подтверждать свои слова не буду. Сроду не врал и сейчас не вру. Хочешь верить - верь, не хочешь - как хочешь...
   Нунций огорченно возвел очи горе.
   - Да не обидят тебя мои слова. Сожалею, что произнес их. Язык наш враг наш. Он не в силах передать истинных чувствований и движений души. Ведь Индия... Ведь Индию... Скажи, сын мой, верно ли, что столь сказочна сия страна?
   Афанасий, смотревший в оконце, перевел взгляд на взволнованное лицо посла.
   - Да, сказочна, - ответил он наконец.
   Нунций сидел как на угольях. Он почувствовал внезапно, что осип, потер жирное горло мягкими, толстыми пальцами, сделал несколько глотательных движений, покашлял и лишь тогда обрел силы попросить:
   - Сын мой! Расскажи мне об этой стране... Живут ли там христиане?
   - Нет.
   - Одни язычники?
   - Там много вер, отче. Долго объяснять тебе.
   - Но праведной веры там нету? Ведь так?
   - Вопросом отвечу тебе, отче. Скажи, в чем венец желаний человеческих?
   Нунций приподнял брови:
   - Странен твой вопрос. Желания наши тщетны. Одно достойно лишь желание: удостоиться божественной благодати и заслужить рай.
   - Есть в Индии веры так же, как ты, отвечающие, но верящие в другого бога. А есть такие, что признают мир юдолью страданий, но учат, что человек себя сам при жизни спасти может. А есть и ислам. Видишь, мой вопрос был не так уж странен.
   - Так, так, так...
   - Да. И свои мудрецы, свои святые, свои отшельники есть. Вот в Джунаре-городе видел я факира. Шесть лет на луну смотрел, почти пищи не принимал: избавлялся от мирского, созерцанием в мире раствориться хотел, божество познать. Такие люди, по индийскому поверью, сквозь стены видят, чужие мысли читать могут, любой предмет из ничего создать способны или с места на место одним словом перенести... Как наши подвижники, отче.
   Нижняя мясистая губа нунция отвисла. Подметив взгляд Афанасия, посол быстро подобрал губу, странно при этом хлюпнув, словно слюну проглотил.
   - На луну?.. - озадаченно переспросил он. - С места на место? Любопытно... И это язычники?! И... богата страна эта?
   - Земля очень богата. Три урожая в год дает. Плоды и фрукты, звери и птицы такие, как там, разве что только в раю еще есть. Это земля. А страна... еще вопрос тебе задам, отче. О ком спрашиваешь? О народе или о правителях его?
   - О правителях и о народе.
   - Тогда раздельно отвечу. Правители в роскоши несказанной тонут, а народ нищ и гол. Доволен ли ответом, отче?
   - Сын мой! - нунций снова простер руки к Афанасию, глядел на него, как на родного. - Сын мой! Прости мое любопытство. Но оно естественно. Возьми на себя труд поведать мне об этой земле подробней. Ты рассказываешь удивительные вещи...
   Никитин не стал отказываться. Он много говорил о змеях, о львах, о гиенах, о маленьких, но свирепых индийских волках, о крокодилах, о быстроте рек, о густоте лесов, о каналах.
   Но папского посла больше интересовало другое. Его привлекали индийские султанаты и княжества, он хотел знать об их армиях.
   - А! - догадался Никитин. - Что ж ответить? Хоть и много там вер и султаны разные, а все живут дружно. И армии у всех огромны. Пищалями и пушками вооружены... Да и слоны пушек стоят. Их ничего не берет. Даже ядра.
   Подметив на лице нунция растерянность, Афанасий удовлетворенно улыбнулся. Они говорили еще долго, но Афанасий на многие вопросы посла отвечал туманно, о пути в Индию умолчал, сказав, что сам-то найдет, а как другим объяснить - не знает. Ничего не записал, карт не везет.
   - Теперь ты вернешься на Русь? - полюбопытствовал нунций.
   - Конечно.
   - Ждешь ли ты наград?
   - За что? Слава богу, буду на родине - какой еще награды желать?
   - Но все же! - поднял перст нунций. - Человек твоих знаний заслужил награды и почести.
   - Ну, мне лишь бы грехи замолить да с долгами старыми расплатиться! усмехнулся Никитин.
   Нунций испытующе вгляделся в лицо русского путешественника.
   - Сын мой! - тихо и торжественно произнес нунций. - Сын мой, я звал тебя не случайно и не из праздного любопытства. Встреча наша - верю в это! уготована самим господом, пекущимся о судьбе многих грешных рабов своих. Вижу в тебе мужа умного и смелого, коего ждет венец славы на путях служения Христу. Слушай меня внимательно, сын мой. Что твоя родина сейчас? Она страдает от татар, обессилена ими, еле дышит. Ей не по плечу великая миссия распространения учения нашей церкви. В ту же пору многие государи и короли европейские - испанский король, португальский, государи Франции и Англии, хотя последние и грязнут ныне в ересях, - уже многое сделали для утверждения правой веры в мире сем. Его святейшество папа денно и нощно скорбит о всех чадах своих, блуждающих во мраке язычества и мусульманства. Он будет обрадован, когда я расскажу ему о смелом христианине, проникшем в мир, чуждый нам. И я знаю, его святейшество обласкал бы человека, открывшего Индию. Великие почести и большие богатства были бы дарованы тебе, путешественник. Как знать - может быть, его святейшество соизволил бы поставить тебя во главе легионов христиан, которых ты, знающий дорогу, повел бы в Индию, чтобы словом и мечом утвердить там нашу веру... Но что с тобой?
   Нунций испуганно приподнялся в кресле.
   - Плохо, отче... - еле выговорил Никитин. - Лихорадка... индийская. Сейчас начнет трясти... Вели дать воды и на покой бы мне, потом договорим. Заманчиво говоришь... Прости.
   Афанасия трясло. Нунций позвонил в серебряный колокольчик, велел принести воды, приготовить русскому постель.
   - Нет, домой, там вещи... боюсь...-твердил Никитин.
   И нунций, подумав, велел отвезти русского в его мазанку.
   - Я буду узнавать о твоем здоровье! - участливо сказал он на прощанье. - Проси чего хочешь, мы все достанем для тебя.
   - Спасибо! - с трудом разлепив губы, сказал Никитин...
   Перепуганный дед Левко укрывал больного овчинами, причитал и оторопел, увидев, что Никитин, едва за посольскими людьми закрылась дверь, вскочил на ноги.
   - Тихо! - сказал Афанасий, - тихо, дед... Здоров я. Просто в гнездо змеиное попал. Спасаться надо... Никого не пускай ко мне. И готовь коня...
   Скоро стемнело. Дед Левко помог приладить вьюки, перекрестил Афанасия. Сноха выла, и дед хмурился. Никитин уезжал с тяжелым сердцем. На прощанье оставил деду два камня и пять жемчужин. Настоял, чтоб приняли.
   Он вложил ногу в стремя, вскочил на коня.
   - Счастливо!
   - С богом, родимый!
   Вьючная лошадь шла в поводу.
   Ничего не подозревавшая стража у ворот Киева выпустила Никитина. Видно, думали - недалеко собрался. Ведь один никто в далекий путь не пойдет. Никитин гнал коня не оглядываясь. "Ух, чертов поп! - думалось ему. - Вон куда метнул! Ну, нет, не затем я в Индию ходил, чтобы вашим ратникам путь туда казать! Нет, шалишь".
   Кончался январь. Из степи уже выглядывал февраль - путаник, затейник. Надо было спешить. Никитин настойчиво погонял и погонял коня. Он спешил на Русь!
   На следующий день киевские люди видели: волокли по улицам деда Левку и его сноху, били, ругали на глазах у всех. Тащили зачем-то, несчастных, в монастырь. А потом видели другое: из Киева, по всем трем дорогам на север поскакали оружные всадники. Какие, зачем - никто не знал. Только видно было - всадники очень спешили, словно гнались за кем-то, кого непременно должны были догнать.
   ЭПИЛОГ
   Минуло три года. Шла зима тысяча четыреста семьдесят пятого года. Лютые морозы раскалывали в садах Московского кремля столетние вязы, выписывали на цветной слюде дворцовых окошечек затейные узоры. Снег лежал сухой, скрипучий. Из труб валил плотный дым. У дьяков посольского приказа по утрам, пока не растопились печи, мерзли руки. Дьяки дышали на пальцы, поругивались. В приказе была спешка. Готовили великому князю Ивану Васильевичу летописный список. Начинали затемно и кончали затемно. После трапез ведено было мыть персты, чтобы не насажать, упаси бог, жирных пятен на бумагу. Виноватых не щадили.
   За всем наблюдал Василий Мамырев - старый, не по годам зоркий и поворотливый государев дьяк.
   Вот и нынче, расхаживая по горнице за спинами пишущих, Мамырев внезапно остановился и сильно ударил тяжелым перстнем по приплюснутому темени тощего дьяка.
   - Спишь, сатанинское семя?
   Дьяк втянул голову в плечи, молчал. Цепкая рука Василия выхватила лист.
   - Ты что пишешь так? Сказано же было - ни единой буквы не менять! Сам государь приказал! А это что? Да ты помыслил, каково твоя брехня вредоносна здесь? Ведь сие потомкам предназначено, кои судить о пытливости ума русского и бесстрашии нашем будут... Перепиши!
   Недовольно ворча, приглядываясь к торопливо бегающим перьям, Василий Мамырев дошел до своей лавки, присел, привалившись грудью к столу. Сухое лицо с подрагивающим веком хмурилось.
   Сегодня дьяки переписывали в летопись тетради тверского гостя Афанасия Никитина, ходившего в Индию. Государь Иван Васильевич о сих записях особо заботился. Передавая тетради Мамыреву, молвил с издевкой:
   - Самого гостя не сыскали и не сберегли, так хоть тетради сберегите.
   Легко сказать - не сыскали! А как найти? Доставлены были тетради сии литовскими купцами из-под Смоленска, но напрасно учинял Василий Мамырев розыск гостя Никитина: никаких концов найти не удалось.
   Словно наваждение какое! Литовские купцы записки от пономаря некоей церковки получили, а тому пономарю богомолец какой-то перед кончиной вручил.
   Искали Никитина и в Твери, и в Новгороде, и по прочим городам русским нигде и слуха не было.
   А гость нужный. Давно пути на Восток проложить пора, а он, вишь, уже открыл их. Иноземные послы, пронюхав о записях, просили на прочтение. Как же! Ни одному их не видать.
   Ах, беда! Темна судьба никитинская. Или порешили его лихие люди, на богатство позарясь, или своей смертью умер?
   Того никому уже не узнать. А большой муж был, великую службу Русской земле сослужил.
   ...Тоненько скрипели перья. За окнами синело.
   Углубившись в думы о далекой Индии, государев дьяк Василий Мамырев не замечал, что пора бы зажечь светильники. Но никто не смел потревожить его.