Прибытков Владимир. Тверской гость

   Ночью Марфа долго не ложилась, отбивая земные поклоны закопченной иконе, вымаливая у бога доли для семьи, удачи для Федора.
   - Ты, боже, все видишь, все знаешь, - шептала она ввалившимися губами. - Заступись, помоги, не покинь нас, сирот своих.
   Но, видно, плохо молилась старая. В ночь Федору стало хуже. Горел, бредил, наутро совсем обессилел, часто пил, а от еды отворачивался. Его поили липовым отваром, малиной, шептали над ним заговоры. И все же Федор пролежал целых четыре дня.
   Только на пятый день он встал на ноги, и только на шестой день, помолясь, вышел из дому в чужой сермяге с котомкой за широкой спиной.
   Был как раз тот день, когда Никитин и его товарищи подплывали к Новгороду. А Федор, помахав Анисье и матери, пошел на закат - искать правды и мужицкого счастья в Твери.
   Глава третья
   Нижний Новгород - неприступные ворота Москвы на Волге - после первого огорчения все больше и больше радовал купцов добрыми слухами и приметами.
   Суконщик Харитоньев, у которого они остановились, полнолицый, со свинячьими глазками, трусоватый человек, - и тот недавно водил ладьи в Сарай. И на что уж, как все трусы, любил он попугать других рассказами об ужасах, но и по харитоньевским словам получалось, что дорога спокойна.
   Снизу каждый день приходили новые караваны. Приехали армяне и иранцы, пришли два струга из Казани. Берегом татары пригнали на торг тысячи две коней.
   По всему чуялось - осень идет мирная. Одно плохо было: посол ширваншаха запаздывал.
   Никитин, частенько выходил на крепостные стены, где у медных разномастных пушчонок, окованных толстыми железными обручами, зевала стража, подолгу сматривал в сторону Клязьмы, но парус не показывался.
   Никитин огорчался. Шла уже вторая неделя ожидания, деньги уходили зазря, да и неловко было обременять Харитоньева постоем, хотя тот и помалкивал.
   Пробовал Никитин уговорить своих плыть одним, но Микешин уперся как бык, Копылов и бронник колебались, и Афанасий оставил свои попытки.
   - Ладно, подождем!
   От нечего делать купцы бродили по городу, отстаивали церковные службы, подолгу пропадали на базаре. Новгород ничем не удивлял - такие же, как в Твери, высокие, с резными коньками крыш, с избами для челяди и многими службами дворы бояр; тесные, с высокими заборами, улицы посада; каменные и деревянные церкви, церквушки и часовни.
   Базар, правда, был богатый. Здесь, в рядах, в крытых лавчонках, жавшихся к новым крепостным стенам, можно было найти все: и невиданной глубины пушистые ковры Турции; и причудливо-пестрые ткани Персии; и знаменитое стекло Венеции - то прозрачное, как вода, то белое, как молоко, то цветное - синее, красноватое, зеленое, золоченое и филигранное, покрытое эмалевыми цветами, травами и длиннохвостыми птицами; и генуэзское оружие - с узорами насечкой, такое левкое и красивое, что забывалось о его смертоносности; и драгоценные каменья, показываемые в полумраке задних камор лавок; и армянские сосуды тонкой чеканки; и ароматные вина, объехавшие полсвета в бочонках и амфорах.
   Все это пестрело, сверкало, било в глаза и стоило так дорого, что у жадного Микешина мутнел взор.
   И даже какая-нибудь рогожка, небрежно содранная с тючка генуэзца и брошенная на заплеванную землю, здесь волновала, как случайная частица неведомого края, манящего загадочной, непонятной жизнью.
   Но еще интересней, чем амфоры, чем наборные, с золотыми украшениями сбруи, чем агатовые и опаловые стекла с наваренными человеческими рожами и звериными мордами, чем сверкающие клинки и лезвия кинжалов с фигурными рукоятками, были здесь, на базаре, люди.
   Тут засаленный халат татарина-лошадника равнодушно задевал, грязной полой за пурпурный плащ венецианца, рыжий колпак новгородца нырял в кучке персидских чалм, баранья шуба спорила до хрипоты с бархатным беретом, крашеная восточная борода таинственно шепталась с черным монашеским клобуком.
   О чем шептались они? Поди-ка, услышь среди визга разгоряченных барышниками коней, ора лотошников, воплей зазывал, божбы и ругани, стука, звяка, бряка, громыхания и толчеи разноязыкого человеческого моря!
   По базару волнами катились слухи. Тут знали и про вкусы младшей жены казанского хана, и про погоду в Ширазе, и про пиратский набег генуэзцев на Босфор, и про строительные замыслы московского князя, и про последний крик на новгородском вече. Все это взвешивалось, учитывалось и то поднимало, то сбивало цены, то разрушало, то устраивало новые сделки, а иной раз хоронило старые и создавало новые благополучия.
   Афанасий Никитин чувствовал себя в этой сумятице как путник, долго пробиравшийся буреломом и, наконец, вышедший на край леса, откуда открывается ему широкий простор.
   Однако в торг он не вступал и приносил с базара только наблюдения и открытия. Харитоньев собрался покупать коня. Они пошли вместе. Конские торги велись в самом конце базара, недалеко от Волги, на огромном ровном лугу. Никитин покупал бывало лошадей, но всех тонкостей этого дела не знал, пользовался обычно чьим-нибудь советом. Харитоньев, напротив, слыл знатоком. Афанасий с любопытством слушал его объяснения. Цепкая память его сразу схватывала, как определить, молод ли конь, не опоен ли, не слеп ли, доброго ли он нрава...
   - Ты не гляди, что лошадь так и ходит, кренделя ногами выделывает, самодовольно поучал Харитоньев. - Это, брат, ее напоить чем-нибудь могли. Не-ет! Коня покупать - пуд соли съесть надо. Во все вникай... Вот смотри, как я делать буду.
   Самодовольный голос Харитоньева немного злил, но Никитин терпел: "Пусть его! Зато наука. Авось пригодится".
   Молодой татарин держал под уздцы нетерпеливо дрожащего гнедого жеребца. Афанасию глянулись налитый кровью глаз, крутая шея, светлый навис* животного.
   ______________ * Навис - грива и челка коня.
   Он подтолкнул Харитоньева. Тот отрицательно помотал головой:
   - Мне под седло не надобно. Я не ратник.
   Но Афанасий все же упросил осмотреть коня. Харитоньев со спокойным лицом прошел мимо, словно нехотя остановился, оглянулся, сделал вид, что колеблется, махнул рукой и окликнул татарина:
   - Не дюже старый-то?
   - Зачем старый? Нэ выдышь - чэтыре лэта жэрэбэц!
   Харитоньев обошел коня слева, справа, поморщился, похлопал его по лоснящемуся крупу.
   - Чего хочешь?
   - Ты смотри! - крикнул татарин. - Зачэм цену спросил, если нэ видел? Смотри! Он сам скажет!
   - Да вижу... - протянул Харитоньев. - Вижу,.. Бабки-то раздуты.
   - Врэшь!
   - Чего врешь! И зубы небось подпилил.
   - Смотри зубы! - рассердился продавец. - На, смотри! - Он задрал морду коня, поднял ему губу, раздвинул челюсть. - Как у дэвки молодой зубы! Бэри рукой, трогай, ну?!
   Вокруг сразу собралась кучка любопытных. Харитоньев, засучив рукава, слазил коню в рот, чего-то там пощупал, потом вытер руки о полу, подул зачем-то коню в ноздри, поочередно поднял и осмотрел все четыре копыта, пощупал суставы коня, даже помял репицу и отвернул махалки.
   Татарин сердито и насмешливо следил за ним. Любопытные притиснулись к Харитоньеву. Никитин ждал, что Харитоньев посмеется над татарином, но тот неожиданно серьезно сказал:
   - Хорош фарь!*
   ______________ * Фарь - конь.
   Татарин победно задрал голову в малахае.
   - Правду сказал! Ну, бэри! Раз коня лубышь, понимаешь - бэри! Дэшево отдам!
   Он назвал цену. Харитоньев вздохнул:
   - Нет, не могу.
   - Что? Дорого?! Дорого, скажи?!
   - Не дорого, дешево берешь. Только таких денег нет.
   - Зачэм тогда голову мутил, конь мучал?! У, кучук итэ!* - стал браниться татарин.
   ______________ * Кучук итэ - по-татарски собачье мясо.
   Харитоньев, мигнув Никитину, стал отходить, с сожалением разводя руками. Из-за спин любопытных к татарину сунулся какой-то малый в желтом колпаке.
   - Верно так хорош конь? - спросил Никитин, когда они с Харитоньевым отошли.
   - Ничего, - усмехнулся тот. - Ноги задние изогнуты. Саблист, значит. Той цены давать нельзя.
   - А ты сказал - дешево!
   - Колпак желтый видал? - спросил Харитоньев. - Ему говорил. Этот дурак для бояр коней скупает. Не понимает ничего, а лезет. Ну-к, пусть купит. Боярских денег-то мне не жалко!
   Посмеялись.
   Сами они купили неказистого, но сильного меринка, и, покупая его, Харитоньев доверил Никитину осмотреть лошадь. Афанасий верно определил и возраст меринка и его недостаток - сырость.
   - Ну! - удивился Харитоньев. - Можно подумать, ты в Орде рос!
   Афанасий был доволен.
   Ивана Лапшева все тянуло в церкви - рассматривал иконы, литые сосуды, стенную роспись. Никитин выбрал время, свел его в лавки с разными заморскими штуковинами.
   У Ивана разбежались глаза при виде узорных стекол, чудных фигурок, расписанных блюд.
   В одной из лавок худощавый хозяин-генуэзец улыбнулся тому, как бережно касался Иван пальцами его товаров, как глядел на них, словно хотел вобрать в себя каждую краску, каждый завиток искусно сделанной посуды, ярких полотен.
   - Брат? - спросил генуэзец у Никитина, кивая на Ивана.
   - Брат, брат! - пошутил тот, похлопывая смутившегося Ивана по плечу.
   Разговаривали они на невероятном жаргоне, возникшем где-то на торговых путях Каспия и Черноморья, смешавшем в одну кучу русские, татарские, итальянские и персидские слова, - на том странном языке, который знал всякий мало-мальски опытный купец.
   Генуэзец позвал тверичей в каморку. Присев на корточки, отчего на длинных ногах его вздулись икры, а в коленях хрустнуло, генуэзец достал из ларя вещицу, осторожно развернул ее. Оказалось, это медная солонка, правда, резанная очень умело: большой лебедь раскидывал крылья над нагой женкой.
   Никитин покосился на Ивана и удивился. Рот у парня открылся, щеки горели. Генуэзец бережно подал солонку молодому купцу. Иван медленно повернул ее в ладонях.
   Никитин тоже вгляделся в солонку. Ничего не скажешь, баско смастерили, хотя такую срамоту на стол не поставишь.
   Однако лицо Ивана сказало ему, что тот видит больше, чем сам Никитин.
   - Испугал он ее, - смущенно шепнул Иван. - А сам, вишь ты, уверенный...
   - Кто работал вещицу-то? - спросил Никитин.
   - Большой мастер. Его убили.
   - За что?
   - Восстала чернь - мелкий, голодный люд Венеции, и он пошел с чернью.
   - Против бояр ихних, что ли?
   - Да, против знати.
   Как-то по-новому увиделась Никитину солонка с надменным лебедем и поникшей женкой.
   - Жаль молодца! - качнул он головой.
   - Ему еще повезло! - с внезапной ненавистью в голосе ответил генуэзец. - Победители жалели, что не могли захватить его живым. Эти клятвопреступники и негодяи заперли бы мастера в башне под свинцовой крышей. Двадцатилетние, просидев в той башне год, становятся стариками!
   Генуэзец немного остыл и, заворачивая солонку в бархат, спросил Ивана:
   - Не чеканишь ли ты сам?
   - Пишет! - сообщил Никитин.
   - Иконы? Я видел работы вашего живописца Андрея Рублева. Но он не любит земли, он отрешился от нее. Его боги не знают человеческого горя... Ты тоже пишешь иконы?
   Иван кивнул.
   - Принеси их мне, покажи. Меня зовут Николо Пиччарди. Друзья думают, что я кое-что смыслю в резце и кисти.
   В тот раз Никитин и Иванка так и ушли. Никитин объяснил спутнику, почему генуэзец ненавидит, венецианцев: они, слышь, всю торговлю морем перехватили, - посмеялся и забыл о Николо. Но тот через несколько дней сам нашел Афанасия на базаре, издали замахал ему, что-то гортанно крикнул.
   Он продрался к Никитину сквозь толпу, чуть не потеряв берет, возбужденный, взъерошенный, как весенний воробей.
   - Я видел иконы твоего брата! - кричал Николо. - Он еще младенец! Да, да, еще младенец в живописи! Но тот, кто видел его мадонну, влюбится в нее!
   Это было так неожиданно, что Афанасий расхохотался.
   - Ну, Никола! Хватил! В богоматерь... Влюбится... О господи!
   Никитина разобрало, а иноземец захряс тонкими руками в воздухе, что-то обиженно залопотал.
   Афанасий тронул Пиччарди за рукав:
   - Извиняй смех мой. Чудно больно... Ладно! Понравилась икона, стало быть?
   Генуэзец принялся хвалить Ивана, удивляться ему.
   - Ему нужно учиться, учиться! - убежденно твердил он.
   - В монастырь, стало быть, идти? - серьезно спросил Никитин.
   - Почему в монастырь?
   - Где ж еще иконы пишут да учатся?
   Генуэзец сокрушенно задумался.
   - Только не в монастырь! - сказал он. - Я знаю ваши монастыри и ваших монахов. Они высушат его талант, они сотрут со щек его мадонны румянец юности... Нет, не в монастырь!
   Никитина задело то, как иноземец говорит о православной церкви.
   - В монастырях наших вельми учены и мудры мужи есть! - сухо ответил он. - Праведны и суете мирской не потворцы.
   Не удержавшись, он добавил:
   - Что-то из Царьграда не к вам, а к нам, на Москву, святые отцы едут!
   Генуэзец с сожалением поглядел на Афанасия, на Илью Козлова, подергал кружевной воротник, пробормотал что-то непонятное и пошел в сторону, нахлобучив берет.
   Не утерпев, Афанасий вечером недружелюбно спросил Лапшева:
   - Продать, что ли, хочешь икону? По базару-то носишь?
   Иван покраснел, опустил голову, принялся мять руки.
   - Показал бы уж, что ли... Какие такие чудеса на ней?
   Иван ничего не ответил, только еще больше согнулся.
   И чего он упрямится? Афанасий никак не мог взять этого в толк. Наутро Никитин, как бывало, позвал Иванку с собой. Тот вскинулся, воспрянул, так и брызнул лучистой улыбкой.
   "А господь с ней, и с иконой-то этой!" - подумал Никитин.
   Дружба их опять окрепла, словно и не омрачала ее минутная размолвка. Но Никитин не мог забыть восторженных похвал генуэзца и нет-нет, да возвращался мыслью к ним. И на Иванку глядел уже не по-прежнему, покровительственно, а с уважением.
   Эта перемена смущала Ивана.
   Однако не все в Нижнем Новгороде шло безоблачно. Случались и неприятности.
   Однажды, подхваченные кричащей, разгоряченной толпой, Никитин, Лапшев, Микешин и Илья Козлов, ворочая плечами, тыча кулаками, пробились к лобному месту.
   Казнь уже началась. Посреди деревянного помоста, привязанный лицом к столбу, обвисал человек в спущенной рубахе, в белых холщовых портах.
   Сбоку, на краю помоста, сложив руки, в которых белела зачитанная грамота, неподвижно чернел приказной дьяк.
   Коренастый курносый малый в красной рубахе - палач, пересмеиваясь с кем-то в толпе, расправлял кнут. Дьяк кивнул. Палач тряхнул волосами, согнал с лица смех, шмыгнул два раза носом, примерился и отвел руку...
   В наступившей сразу тишине слышно стало, как шваркнул по доскам настила и свистнул широкий сыромятный хвост. Привязанный к столбу дернулся и закричал звериным, бросающим в озноб криком. Хвост с первого удара пробил на нем кожу. Брызнула на помост, потекла на порты человека кровь.
   - Помрет... - страдальчески сказали рядом с Никитиным. Человечек в сером армяке, тощий, словно озябший, сморщив маленькое лицо, следил за казнью.
   - За что казнят? - спросил Никитин человечка.
   Тот зажмурился и не ответил, потому что второй раз свистнул хвост и второй раз вскинулся, но тут же оборвался звериный крик...
   Человечек, побледнев, открыл глаза.
   - Во, с двух раз... - выговорил он.
   Опять свистнуло, послышался тупой удар, но крик не повторился.
   - За что? - еще раз спросил Никитин крестясь.
   - Купец, вишь, был он, - тихо ответил человечек. - Вот возьми, да и набери товару в долг, да и проторгуйся. Отдать-то нечем, в кабалу идти надо, а у него семья. Ну, бежать задумал... Вот поймали.
   Никитин невольно перекрестился еще раз.
   - Помилуй, господи! - сами шепнули его губы.
   Когда развязали веревки, тело битого с мягким стуком упало возле столба. На распоротую кнутом спину палач накинул только что содранную шкуру овцы.
   - Не поможет! - уныло сказал человек. - Он ему до дыха достал... На погост теперь...
   Толпа, бурля, начала растекаться. Никитин увидел обескровленное лицо Ивана, крепко сжал ему плечо.
   Микешин стоял серый, губы у него прыгали, он не мог произнести ни слова.
   Когда отошли от страшного помоста, Иван с болью выговорил:
   - Не бегать бы ему: страшно так-то умирать!
   - В кабале жить страшнее! - сурово оборвал Никитин. - Человек без воли - птица без крыл.
   Беспокойство охватило Никитина после зрелища казни. Ожидание посла ширваншаха делалось уже невыносимым. Раздражал осенний холодок по утрам, сердили перепадавшие дожди. Нижний сразу стал скучен.
   - Где же этот чертов Хасан-бек? - ругались купцы.
   Микешин перестал ехидно улыбаться, жался к людям, часто нерешительно поглядывал на Никитина. И неожиданно признался ему, что послан Кашиным следить за его торгами... Никитин так тряхнул Митьку, что у того стукнули зубы.
   - Вор я, что ли? - бешено крикнул Никитин. - А ты хорош!
   Микешин тотчас подхватил:
   - Слышь... А мы ладком, ладком. Скажем сами цену-то Кашину, а остаточек нам. Пополам, а? Я где хошь подтвержу...
   Никитин, метавшийся по избе, встал как вкопанный:
   - Что?!
   Микешин медленно пополз по лавке в дальний угол, вбирая голову в плечи и закрывая лицо ладонями.
   - Хе-хе... - задребезжал его испуганный голосок. - Поверил... Шутил я... Слышь-ка... Хе-хе... Шутил!
   - Ладно! - оборвал Никитин. - В Твери, как вернемся, поговорим.
   А через день в избу ввалился Харитоньев, уходивший на пристань:
   - Приплыл посол-то! Не один, с купцами московскими да с тезиками.* Богатый струг у самого-то! Тридцать кречетов, слышь, в подарок ширванше везет!
   ______________ * Тезик - восточный купец.
   Никитин с товарищами поспешили к Волге. Им посчастливилось. Среди московских Копылов нашел знакомого, тот свел Афанасия с главой своей ватаги - черноглазым быкоподобным Матвеем Рябовым.
   Рябов Никитину понравился - крепок, в речи не скор, обстоятелен. Выслушал тверичей внимательно. Узнав, что Афанасий хорошо знает татарский язык, бывал в Царьграде, задумался.
   - Слышь, ребята, - сказал Рябов, - дело-то вот какое... Мы не просто в торг идем. У нас от великого князя указ есть рынки за Хвалынью выведать. Дороги узнать, которыми всякий дорогой товар идет. Ну, а народ у меня хотя все и дерзкий, но далеко пока не забиравшийся. Я вас с собой возьму. Но вы решите-ка: может, пойдете с нами за Сарай? За Хвалынь? Коли даст господь бог удачи, щедро великий князь наградит.
   Никитин даже шапку на затылок сбил. Кто мог ждать такой удачи? Своих-то еще думал в Сарае уговаривать, а тут уже самого зовут! Ну москвичи! Скоры!
   - Там увидим! - сдержанно пообещал он. - Что до меня - я на подъем легок. Но наперед дай с товарищами поговорить.
   - Я не тороплю, - согласился Рябов.
   Пока порешили держаться вместе. Рябов обещал уговориться и с послом.
   Никитин сразу принялся за сборы. Все, начиная с Харитоньева, повеселели. Хозяин даже сам лошадь предложил, а хозяйка истопила печь, хлебосольно напекла пирогов, наварила мяса, каши.
   - Кушайте, кушайте! - хлопотала она. - Теперя, у костров-то, наголодаетесь!
   Ладья стояла на месте, крепко прихваченная цепью и наполовину вытащенная на песок. Ее столкнули, нагрузили, покалякали с московскими и, наконец, увидели колымагу наместника. Из колымаги неторопливо вылез Хасан-бек в дорогой, на горностае, шубе и в чалме. По хлипким мосткам, поддерживаемый слугой, посол взобрался на струг.
   - Отчаливай, ребята, - сказал Никитин. - Поплыли, слава тебе, господи! Прощай, Новгород!
   В это утро, кланяясь белому кремлю Нижнего, он и не думал, что прощается с ним навсегда.
   Хороша Волга в светлый сентябрьский день! Еще греет солнце, и леса за Сурой и Ветлугой, подбегающие к реке, хоть и пожелтели, но не обнажились и радуют пестрой листвой берез, синеватой зеленью ельников. На горизонте цепляется за разлапистую верхушку сосны одинокое облако. Белеет мелкий песок отмелей, коричневыми, красными, желтыми полосами глин и песчаников провожает правобережье. В такой день и не думается, что далеко позади, за перекатами Телячьего брода, осталась Русь, а за Ветлугой уже начались земли казанского ханства. Да отчего бы и думать так? Те же леса, та же земля бегут по бортам ладьи - все свое, исконное, русское, только попавшее в тяжкую неволю.
   Зато невесела Волга в непогоду. Слившись у Нижнего с Окой, чуть ли не втрое раздавшаяся, она бывает неприветлива и опасна. Высоко подымается серая, студеная волна, переливается за борт, хлещет по ногам, кидает в озноб и страшит непривычного путника.
   Того гляди наскочишь на осыпь, врежешься в неприметную за пеленой дождя мель, и тогда с треском содрогнется суденышко, хрустнет в основании мачта, попадают люди, а иной тючок перевалится за борт и лениво, но неудержимо пойдет ко дну.
   Миновали Казань с ее минаретами, похожими на голые шеи хищных птиц, высматривающих легкую добычу. Проскочили несколько летучих отрядов татар, что-то кричавших и размахивавших руками на далеком берегу. Но даже тут, на повороте к югу, где Волга жмется к западным холмам, разделяющим ее со Свиягой, где опасностей меньше, на сердце все-таки неспокойно.
   Это все холодный сентябрьский ветер и дождь, мерно, с одинаковым равнодушием барабанящий и по посольскому стругу и по русской ладье. Ветер все воет: "Куда-а-а? Куда-а-а?" А дождинки долбят ему вслед: "Не будет пути! Не будет пути!"
   Микешин, завернувшись в холстину, бубнит молитвы, бронник не поет, скучны лица Копылова и Ивана, подобравшего колени к подбородку и обхватившего их руками.
   На одном из пальцев Ивана белеет перстень с камушком - подарок Николы Пиччарди в день расставания. На камушке вырезан крылатый конь. Никитин глядит на коня, вспоминает Нижний Новгород и сердится на Хасан-бека. Вон сколько заставил ждать себя и ныне не спешит!
   А посол ширваншаха действительно ведет караван медленно. Зачем торопиться? Он считал, что дорога до Астрахани займет месяц, так и выходит. Не беда, если потеряешь день-другой... Посол часто выходит из своей каморки, где играет в шахматы с иранцем Али либо слушает сказки своего толмача Юсуфа, присаживается на корточки возле высоких клеток, стоящих на палубе, отдергивает закрывающую их черную тафту и цокает языком, привлекая внимание сердитых кречетов.
   Немало труда положили русские помытчики*, знатоки сокольих и кречатьих седьбищ, чтоб изловить и доставить с Печоры в Москву этих белых и ярко-красных красавцев. Поползали на брюхе, продирая последнюю одежонку, ссаживая локти и колени, по губительным скалам, наголодались, намерзлись, но поспели к сроку - к масленице - привезти птиц в Москву по ровной зимней дороге. Летом не повезешь! Подохнут, ныряя в рытвины и ухабы. Да и зимой пришлось клети изнутри козьим мехом обить, чтоб не сломал ненароком какой-нибудь беспокойный кречет буйное крыло о прутья решетки.
   ______________ * Помытчики - ловцы.
   Кречеты - дар московского царя ширваншаху. Они ценятся на вес золота. Как же не беспокоиться о них послу?
   И Хасан-бек цокает языком, стучит толстым коротким пальцем по клетке. Кречеты открывают дикие оранжевые глаза, злобно и недоверчиво косятся на человека. Посол кидает куски сырого мяса, смотрит, как птицы рвут пищу, и улыбается. Иной кречет отказывается от еды. Тогда бегут за рыжим, веснушчатым сокольничим Васькой, наряженным сопровождать птиц, подгоняют струг к берегу, сносят клетки на траву. Ладьи тверичей и москвичей поневоле притыкаются рядом. Купцы видят, как долговязый Васька, недовольный поездкой, чего он не скрывает даже от посла, натягивает толстую рукавицу и вытаскивает капризных птиц из клеток. Они бьют затекшими крыльями, хрипло кричат. Васька поочередно пускает их над лугами.
   Хасан-бек тревожно лопочет что-то, дергает Ваську за рукав, боится за птиц. Васька с каменным лицом терпит эти дерганья, словно не замечает их. Тревоги посла напрасны. Птицы послушно возвращаются к сокольничему, и тот небрежно, словно кур, запихивает их обратно.
   Повторяется это часто. Сначала смеялись, теперь хмуро терпят. Единственная польза от этих остановок - свежая дичь, которую часто бьют кречеты. Она делится между всеми. Но Васька уныло ест даже самых жирных кряковых уток.
   Причина уныния известна всем. В Москве разгар охоты по перу, скоро поскачут за лисами и зайцами, великий князь и бояре рассыплют ловким сокольничим свои милости. Васька не вспоминает о перепадающих порой зуботычинах и порках. Ему даже кажется, что он всегда любил свое дело, хотя в малолетстве, когда его приучали к птицам, часто ревел и мучился. Поди-ка, не поспи несколько дней и ночей, таская на руке строптивого сокола, встряхивая и дразня птицу, чтоб тоже не спала, чтоб сморилась и подчинилась, наконец, кормящему ее человеку. Васька любит хвастать своей удачливостью. Великий князь к нему добр. На подарки-де Ивана Васька разжился, выстроил в прошлое лето новый дом возле Собачьей площадки, забренчал мошной. Пора бы и свадьбу играть, и невеста нашлась - своя, из дворовых, пригожая девка, да вот - в Шемаху погнали! И принесла нелегкая этого посла! Ишь, щурится, дармоед! Подарки получил! А за что?
   - Великий князь знал, зачем дарит! - сказал как-то Ваське Никитин. Стало быть, дела у него с шемаханцами, услуг от них ждет!
   Васька плюнул.
   А Никитин был прав. Недаром толстое лицо Хасан-бека источало улыбки, сияло, как масленый блин.
   Великий князь всея Руси принял посла из далекого Ширвана достойно. Назначил еду и питье от своего стола, поместил в пышных хоромах, несколько раз звал думать, выпытывал, как торг с Востоком и Русью, не мешает ли кто.
   Иван знал, что славится Ширван, владения которого лежат меж Курой и Самуром, не только тканями, а и войском, крепко охраняющим его границы, его знаменитые города - Шемаху, Баку и Дербент.
   Хасан-бек сразу угадал замысел московского князя - столкнуть шаха Фаррух-Ясара, достойного сына Халилаллаха, с Астраханью, если та удумает держать руку вероломных казанцев.