Прилежаева Мария. Зеленая ветка мая

   Он достал из шкафа кипу старых номеров "Бедноты", нагрузил Катю и вышел на крыльцо проводить, в одной рубахе, с разгоревшимся лицом, довольный удачной сделкой с Ксенией Васильевной.
   И Ксения Васильевна возвращалась из гостей довольная приемом Силы Мартыновича.
   - Умен. Активен. Повезло Петру Игнатьевичу с помощником. Нашего Петра Игнатьевича слишком ввысь порою заносит. А этот на земле прочно стоит. А имя? Ты заметила? Будто для него специально придумано - Сила.
   26
   Кате не исполнилось шести лет в ту весну, когда к земле приближалась комета Галлея. Веснами они жили не в Заборье, а в городе: у Васи в реальном еще шли переводные экзамены, он часами горбился над учебниками, но урывал время сооружать с товарищами подзорную трубу собственной конструкции. Девятнадцатого мая будут наблюдать приближение кометы.
   Огромное раскаленное чудище с хвостом в миллионы километров надвигалось на Землю.
   О комете говорили все, постоянно, повсюду. Катя слушала страшные рассказы на бульваре, куда Татьяна водила ее утром гулять. Нянюшки катали по дорожкам коляски с младенцами или сидели на скамейках и обсуждали неотвратимость беды. Комета летит прямо к Земле, столкнется... и свету конец. Землю разорвет в куски или сожжет дотла во всемирном пожаре. А если комета пронесется мимо, хвост ее плотным покрывалом обовьет Землю и удушит людей, зверей, птиц, растения - все удушит угарными газами. Так и так наступает конец. Скоро. Через несколько дней.
   Катя глядела на ярко-желтые дорожки бульвара и зеленые газоны в золотых одуванчиках, слушала шум весенних ветвей, птичий гомон и в отчаянии замирала: скоро конец. Формочки для песка и лопатка валились из рук.
   - Вася, комета столкнется с нашей Землей?
   - Н-не знаю. Может столкнуться.
   Ни один человек не утешил ее.
   - Сегодня к ночи, сегодня! - без умолку твердили на бульваре в тот день.
   Вечером у Васи собрались товарищи-реалисты, то возбужденные, шумные, то вдруг умолкавшие: водружали на балконе подзорную трубу. Мама тоже устроилась на балконе в качалке, с папиросой, и в тревожной задумчивости наблюдала суету и волнение мальчиков.
   Кате не дали поглядеть в трубу.
   - Ты еще маленькая, ничего не поймешь, - нетерпеливо выпроваживал Вася.
   - Покойной ночи, иди спать, - велела мама.
   Кате хотелось кинуться к ней, уткнуться в колени, прижаться.
   - Иди, пора спать.
   Татьяна увела Катю, помогла раздеться.
   - Может, последняя ноченька, и не свидимся больше.
   Поцеловала и ушла в парадное делиться переживаниями с соседскими прислугами. Все оставили Катю. Она съежилась под одеялом в дрожащий комок. И ждала. Вот с грохотом взорвется небо. Волга выплеснется из берегов. Рухнут дома, и древние зубчатые стены и городская башня повалятся. Забушует пламенный вихрь... Она уснула.
   А утром майское небо лучезарно светилось, зеленели деревья, птицы свистели и щебетали, кажется, громче и веселей, чем всегда. Комета не столкнулась с Землей, пролетела мимо и неслась где-то далеко-далеко во Вселенной.
   После кометы Галлея Вася никем не мог быть, кроме как астрономом. Астрономия сводила Васю с ума. Он выпрашивал у мамы денег и выписывал специальный журнал и специальные книги. Изучал звездные карты.
   Подзорная труба не удалась реалистам. Вася вымолил у мамы полевой бинокль - читать звездное небо. Мечтал открыть новую звезду.
   А потом остыл к астрономии. Новое увлечение завладело Васей. Книги Гарина-Михайловского привели к другому призванию. Инженер-путеец! Строить железные дороги - вот его дело! Нашей отсталой России не стать европейской страной без железных дорог...
   Катя между тем подросла, скоро двенадцать, ей интересно все взрослое. Так она натолкнулась у Васи на популярную астрономию Фламмариона.
   Она читала Фламмариона, задыхаясь от волнения. Запоем. Тайны Вселенной поразили ее. Что такое Вселенная? Нет начала и не будет конца, что это? Что это? Что такое вечность движения? Мы - наша крохотная по сравнению со Вселенной Земля, и неисчислимые звезды, и неисчислимые звездные спутники - несемся в черной бездне. Куда? Ужас ее охватил. Ее бедный маленький мозг не в силах постигнуть тайн мироздания. Жалкая гимназистка третьего класса, она была в полном смятении. Непостижимое обрушилось на нее. Придавило ее.
   Душевная потрясенность Кати была взрывом, может быть, подобным солнечному протуберанцу. И, подобно протуберанцу, не сразу, постепенно опала, утихла.
   Обыкновенная земная жизнь не давала о себе позабыть. В ученическом дневнике благодаря Фламмариону появился длинный ряд двоек, и, конечно, мать не скупилась на язвительные внушения вроде:
   - Надо быть уж совсем ограниченной, чтобы с гимназической программой не справляться. Иди в модистки, если не способна учиться.
   Постепенно Катю перестали мучить мысли о вечности Вселенной и мгновенности человеческой жизни.
   Зато она узнала о звездах. О Млечном Пути, опоясавшем темный свод неба. Зато умела находить Большую Медведицу и Малую, увенчанную ослепительной Полярной звездой. И бриллиантовую россыпь Стожар. И вообще научилась, почти как Вася когда-то, читать звездное небо, особенно в такой ясный морозный вечер, как сегодня в Иванькове.
   Сегодня рассказывания при лучине не будет. Вместо кухни Катя собрала ребят на улице с целью отправиться на экскурсию в звезды...
   Она здорово вошла в роль учительницы: постоянно ей хотелось выкладывать ученикам запасы своих отрывистых, случайных познаний. Любопытство ребят ее подзадоривало. Кроме того, к разговору о звездах подтолкнули рассуждения Алехи. Алеха сочинял картины и сказки.
   - Солнце одно на все небо да Луна. Для Земли. А звездочки махонькие, то фонарики на ночь зажигаются, чтоб Земле посветить, когда Солнце спать уйдет и Луна притомится. Солнце летом жарче горит, пока ржи да овсы поспевают, а как поспеют, оно и остудится и зиму на Землю нашлет.
   Катя не хотела вызывать в своих милых учениках тот отчаянный холод, какой испытала в отроческие годы сама от непостижимости мира. Но нужно знать. Нельзя жить слепыми.
   - Вы можете сосчитать все снежинки в иваньковском поле? Или летом все колосья?
   - Ну да? - раздалось удивленно.
   Ребята почуяли что-то занятное, теснее сгрудились возле учительницы.
   - Звезд столько, сколько снежинок на всех иваньковских зимних полях. И еще столько. И еще. И еще. Не счесть.
   - Ну да-а?
   - У многих звезд, какие мы можем видеть, есть названия. Вот глядите, для начала: Большая Медведица...
   И они стали искать и разглядывать семь мерцающих звезд в бездонно высоком, чистом декабрьском небе. Они стояли задравши головы, и одни находили созвездие, другие - нет, а некоторые, оказывается, знали Большую Медведицу, и шумно радовались, и хотели, чтобы учительница их похвалила.
   Но дальше путешествие по звездам прервалось, в этот вечер Катя не успела поделиться с учениками всеми своими астрономическими знаниями. Катя увидела предсельсовета. Он незаметно приблизился, недолго послушал ее звездную лекцию и коротко бросил:
   - Катерина Платоновна, дело есть.
   Ребята остались на улице, а она последовала за ним в школу, недоумевая, отчего он так строг и чем недоволен.
   В классе Авдотья зажгла семилинейную керосиновую лампу, что означало объявленный сход. Несколько мужиков уже сидело за партами, над которыми плавал грязновато-серый махорочный дым.
   - Звезды звездами, может статься, время настанет, и до звезд доберемся, а нынче другая нужда. Не до звезд, - сказал Петр Игнатьевич, входя в комнату учительницы.
   Он смотрел хмуро и словно бы осуждал Катю за ее отвлеченный, не первой важности урок.
   - Катерина Платоновна, идем на собрание, будешь нужна, - велел Кате. Бабе-Коке ласковее: - И вы, Ксения Васильевна, ежели желание есть.
   Класс был полон народа, глухо гудел. Мужики сидели за партами и на корточках на полу. Бабы столпились у печки. Кто на лавках, принесенных из кухни, кто стоя.
   Едкий запах махорки, сырой овчины и пота висел в воздухе, лампа от духоты горела тускло, лица казались серыми.
   За учительским столиком Сила Мартыныч с озабоченным видом перебирал, листая и перекладывая, небольшую стопку газет.
   - Сила Мартыныч, ты нынче учительнице секретарствовать место отдай, распорядился председатель.
   У того недоуменно вскинулись брови.
   Но, медленно погладив бороду, он спокойно спросил:
   - Что за причина?
   - Причина немудрая, в исполкоме интересуются, как наша учительница привыкает к обчественной жизни. А она по молодости на народ и показаться не смеет, заперлась с ребятишками в классе. Катерина Платоновна, народа не беги. Садись, будешь писать протокол.
   Сила Мартыныч без слова, выставляя широкую грудь и как-то заметнее, чем всегда, прямя плечи, твердыми шагами отошел к двери, встал впереди людей, отвернул полу шубейки, вытащил из кармана кисет с табаком.
   А Петр Игнатьевич откинул пятерней со лба волосы и тем же суровым голосом начал:
   - Товарищи иваньковские односельчане! Мы живем, не бедуем. От нашего урожаю до весны без голодухи дотянем. А есть губернии... мрут люди. Тысячами. А надежды-то нет. Время-то зимнее. При царском режиме на власть мужик не надейся, а все-таки хорошие люди и тогда находились; к примеру, писатель Лев Николаевич Толстой все силы на борьбу с голодом бросил, ну, не осилил в полном масштабе, а все-таки... Товарищи граждане, я вам лекцию не стану читать, лучше из "Бедноты" почитаю. "Бедноту", товарищи граждане, нашу крестьянскую боевую газету, сам Владимир Ильич Ленин декретом учредил, чтобы каждодневно печаталась для идейного просвещения крестьянского класса.
   Катя забыла писать, не успевала схватить его быструю речь и глядела во все глаза на его осунувшееся лицо с запавшими, словно от болезни или горя, глазами.
   - "Беднота" No 961, - читал председатель. - "...Люди питаются одной только травой, мхом, опилками и древесной корой. Люди ослабли, падают. Товарищи более счастливых местностей, организуйте сборы для помощи голодающим братьям!"
   "Беднота" No 974, - читал председатель. - "Особая Комиссия ВЦИК под руководством М. И. Калинина создана на борьбу с голодом.
   Детей переселять в колонии урожайных губерний".
   "Беднота" No 1002:
   "Небывалое бедствие - голод. Идут из деревень люди, на вокзалах, на улицах городов лежат сотни. Питаются падалью. Нужна срочная помощь".
   "Беднота" No 1007:
   "Речь тов. Калинина ко всей России:
   Необходима помощь и помощь. Не только помощь государства, но помощь всего народа, всех советских республик".
   "Беднота" No 1028:
   "Истощенные, землистого цвета личики. Живые покойники, дети, с огромными, вздутыми животами. Тонкими, как спички, ножками, иссиня-бледные".
   "Беднота" No 1032:
   "Товарищи хлебородных местностей и губерний, кровью спаянные братья крестьяне, мы к вам обращаемся. Дайте нам хлеба. Мы умираем голодной смертью на заре освобождения человечества от угнетения, рабства и тьмы".
   "Беднота" No 1043:
   "Речь Калинина на сессии ВЦИК.
   Голодом захвачено 21 073 000 людей, из них 7 - 8 миллионов детей..."
   Хватит, может? - резко прервал председатель. - В общем и целом положение ясное, и предложение одно. Наша большевистская партия к нам, к крестьянству, с просьбой. Помогите. Не чужим, своему брату, пахарю...
   Молчание. Говорят, бывает мертвое молчание. Наверное, такое мертвое молчание воцарилось в Катином классе.
   Наконец одна, с лицом в мелких морщинках, с усталым взглядом, - не старуха, а вся бесцветная, тусклая:
   - Сами сколько лет голодали! Только б оправиться чуть. Налог с крестьянского класса берут - даем. А что осталось, дак на каждый пудишко своей нужды-то, нужды!
   И со всех парт, где сидели сейчас мужики в полушубках и курили махорку, вперебой загудели голоса:
   - Разверстку давай! Давали. Налог давай! Даем. Опять же мало, опять давай. А власти что? Вовсе, что ли, без нас никуда? Все мужик да мужик. Все с мужика!
   - Товарищи односельчане! - грозно, моляще и отчаянно сказал председатель. - Где наша пролетарская сущность? Классовое наше чутье где? Люди мрут. Восемь миллионов детей пухнут с голоду, как товарищ Калинин сказал. Есть у нас совесть?
   И вдруг Катя увидела - и краска хлынула ей в лицо, и в груди защемило, - вдруг увидела Катя: баба-Кока, сидевшая среди баб возле печки на лавке, поднялась и направилась к двери. Мужики в дверях расступились. Ксения Васильевна была высока, прическа венцом выделяла ее среди иваньковских женщин, те покрывались платками, а она ходила простоволосая, не седая, с поднятой головой. Зато Катя втянула голову в плечи, дрожа: сейчас предсельсовета прогремит на весь сход: "Эх вы, чуждый класс!"
   - Товарищи односельчане, иваньковцы! - сказал Петр Игнатьевич. Расписывать свои нуждишки не стану. Сами знаете. Жертвую голодающим три пуда муки. Пиши, Катерина Платоновна. Три пуда.
   Тут как раз вернулась Ксения Васильевна. Она была спокойна и немного грустна.
   - Уважаемый председатель сельсовета. У нас с Катериной Платоновной имущества тоже немного. Было, да прожили. Одно колечко осталось. - Она протянула ладонь с кольцом, рубин вспыхнул темной краской. - Кольцо золотое, и камень недешев. Примите от нас с Катериной Платоновной в помощь голодающим.
   И отдала Петру Игнатьевичу свой драгоценный и памятный перстень.
   Сила Мартыныч шагнул вперед из толпы.
   - Жертвую голодающим братьям пять пуд ржи. Раскошеливайся, крестьянский народ, кто сколько в силах, давай!
   - Пиши в протокол, Катерина Платоновна, - велел председатель.
   27
   Миновала неделя, другая, а Ксения Васильевна не приступала к обещанным урокам французского. Между тем отцова фантазия превратилась у Тайки в мечту. Тем более, что, как ни была она молчалива, проболталась, и скоро все знали Тайкин секрет и каждый день добивались:
   - Когда же?
   - Что за Франция? Где? Какие там люди? Либо черные, либо как мы? допрашивал Алеха Смородин.
   Все - младшие, средние, старшие - требовали от Тайки ответа, и она с мольбой глядела на учительницыну бабушку, а та вроде бы не замечала Тайкиных отчаянных взглядов. Однако договор с Силой Мартынычем Ксения Васильевна помнила.
   - Знаешь, Катя, думала я, думала и вот что надумала. С Тайкой заниматься французским не буду.
   - Что такое? Какая причина?
   - Педагогика, Катенька.
   - При чем тут педагогика?
   - Именно при том. Сила Мартынович тщеславен, дочку выделить хочет. Во всем сельце Иванькове Таисия Астахова особенная. Поняла?
   - Баба-Кока! Что вы, что вы? Ведь обещали, и вдруг нате вам...
   - Выход есть, да боюсь этот ваш... унаро... и не выговоришь... унаро-браз, а мне дикобраз представляется, не хмурься... шучу. Как начальство посмотрит, одобрит ли?
   - Какой же выход, скажите?
   - Если учить не одну Тайку - всех, кто пожелает.
   - Баба-Кока, гениальная мысль!
   - Голову тебе за нее не намылят? Пригвоздят буржуазные пережитки. Капиталистическая держава. Антанта. Мало ли что!.. И в учебных программах про французский не сказано.
   Впрочем, сказано или нет, неизвестно. Учебные программы до Иваньковской школы пока не дошли. Ни учебники, ни тетради, кроме той скудной стопки в классном шкафу, ни иные пособия. Иваньковская школа жила на свой страх и риск. И дополнительные занятия по французскому языку Ксения Васильевна и Катя начинали на свой страх и риск.
   Знали бы в уездном отделе народного образования, с каким энтузиазмом все тридцать три Катиных ученика встретили "гениальную" мысль Ксении Васильевны!
   Видимо, в ней тайно жил врожденный педагог. Ребята разинули рты, слушая ее рассказы о Франции, виденной своими глазами. Не о Булонском лесе, в аллеях которого разъезжают верхом изящные амазонки и кавалеры, не о парижских бульварах, Эйфелевой башне, соборе Нотр-Дам. Нет, о плоских, влажных лугах Нормандии, где тучные коровы с подглазьями, похожими на громадные очки, пасутся в одиночку за низенькими заборчиками, где поселки веселят глаз красными черепичными крышами, а море в часы отлива далеко уходит от берегов, оставляя на илистом дне ракушки с устрицами, которые крестьяне собирают в корзины и везут в Париж продавать господам.
   Рассказ был вступлением, своего рода подходом к главной цели: научиться говорить по-французски. Писать не на чем, читать - нет учебников. Будем беседовать.
   Для начала иваньковские ученики узнали два слова, два прекрасных французских слова, надежных и верных, с ними не пропадешь, если бы вдруг на сказочном ковре-самолете перенесся во Францию.
   - Бонжур, камарад! Здравствуй, товарищ!
   Не думайте, что во Франции каждый встречный - товарищ, но среди рабочих уж наверняка отыщется советскому человеку камарад. И не один.
   Ребята узнали на первом занятии и другие слова, а особенно запомнили эти. Орали во все горло, расходясь по домам:
   - Бонжур, камарад! Здравствуй, товарищ!
   Авдотья бросила подметать класс, вышла с метлой на крыльцо поглядеть вслед ученикам, довольно мыча, и было видно, как мило ей все происходящее в школе.
   - Ну что, Катя? - спросила Ксения Васильевна.
   - Баба-Кока, отлично!
   - Выдумываешь?
   - Честное слово, клянусь!
   Они условились: Катя весь урок простоит за дверью в сенях, чтобы потом обсудить каждую мелочь, все промахи. Ведь было однажды, что баба-Кока случайно услышала, как тянут Катины младшие нараспев: "Мы-а, мы-а", - словно дьячки на всенощной. Подсказала учительнице: не так учишь.
   Катя в уроке Ксении Васильевны не заметила промахов. Идеальный урок! Она восхищалась, пока Ксения Васильевна не остановила:
   - Довольно, пожалуй. Хвали, да знай меру. - И с нечаянной грустью: А пропустила я что-то важное в жизни.
   Еще недавно Катя могла не понять. Теперь поняла.
   - У вас широкая натура, баба-Кока! Вы всегда любили кого-то, а вам мало одной любви, вам все люди интересны, вам хочется что-то делать и значить. Я тоже хочу: делать и значить.
   - Верно, Катя. У тебя новая жизнь. И у меня рядом с тобой все по-новому. И никогда мы больше не будем прятаться от жизни за монастырской оградой.
   Они проговорили бы долго, но Ксения Васильевна вспомнила:
   - А пора тебе, Катя, идти. Иди-ка.
   Наступил ранний декабрьский вечер. Просторная иваньковская улица вела в поле, а дальше дорога, утыканная вешками, в лес. Солнце опустилось за лес, и над темной грядой разлилась полоса нежно-изумрудного цвета, а над ней еще полоса, малиновая, отчертила синеющий купол, в котором, отражая закат, толпились сиреневые, голубые, зеленые облака. Небо пылало. В одну секунду облако с золотыми краями, подернувшись пеплом, утекало, как дым, и на месте его вспыхивал фантастический желтый цветок. И вдруг алая стрела пронзала густеющую синеву, и выплывали розовые лодки, летели розовые лебеди...
   - Что же это? Что же это? - шептала Катя, пораженная сказочным, нереальным каким-то закатом, неистовым празднеством цвета. Волшебство длилось, пока она шла вдоль села на самый край, к Нине Ивановне.
   Изба вдовы учителя по соседству с Силой Мартынычем была так же изукрашена кружевными наличниками. (Все Иваньково славилось искусством деревянной резьбы.) Но бедность и неухоженность встретили Катю уже на ступеньках крыльца. Видно, хозяйка нечаянно плеснет, неся от колодца на коромысле ведра, вода намерзает раз от разу, руки не доходят скалывать лед.
   После пламенеющих красок закатного неба Катя на минуту ослепла, войдя в темную избу. А когда пригляделась, узнала знакомую обстановку. Половину избы занимала русская печь с чугунами на шестке и обычной утварью в углу ухватами, глиняным рукомойником, деревянной лоханью.
   Две русые головенки свешивались с печи, напоминая знаменитую картину "Военный совет в Филях", там тоже свешивается с печки любопытная головенка, правда, одна.
   Нина Ивановна катала на столе вальком на скалке белье.
   - Здравствуйте. Проходите.
   Переждала, пока Катя пройдет на лавку, молча возобновила работу.
   И Катя молчала. Как неуютно! Скрытная, хмурая женщина. Катя не решалась сказать, что привело ее к вдове учителя.
   Наконец Нина Ивановна оставила валек. Села на лавку по другую сторону стола против Кати и неласково:
   - Ждала, раньше придете. Три месяца учите.
   Сердце сжалось у Кати. Конечно, она должна была прийти раньше. Бездушная! На чье ты место приехала?
   - Простите, Нина Ивановна.
   - Меня по батюшке один Сила Мартыныч величает, и то при гостях, усмехнулась Нина Ивановна. - В девках Нинкой звали, нынче под старость теткой Ниной зовут.
   - Какая же старость! Вы усталая очень. Вам трудно одной.
   - Нелегко.
   - Сила Мартынович помогает? - несмело полуспрашивала Катя, чтобы что-то сказать, и, вспоминая, как они с бабой-Кокой были у него в гостях и Нина Ивановна принесла пустую кринку и сразу ушла, а он побежал за ней вдогонку с ломтями пирога. - Сила Мартыныч - хороший человек?
   - Для вас, видать, хорош, - усмехнулась Нина Ивановна. Спохватилась: - А для меня и вовсе. За что мне на него обижаться? Меня сама жизнь обидела. Хуже злой мачехи моя жизнь! Скрылась бы на край света, они не пускают.
   Она кивнула на печку, откуда свешивались две русые головенки и две пары серых глаз пытливо и серьезно глядели на Катю.
   - Про мужа моего Сила Мартыныч ничего вам не сказывал? настороженно, показалось Кате, спросила Нина Ивановна.
   - Нам, еще когда сюда ехали, председатель сельсовета говорил, что ваш муж добровольцем ушел на войну.
   - Добровольцем, э-эх! - вздохом вырвалось у Нины Ивановны. - Все Москва. Послали от уезда в столицу на курсы внешкольного образования. Зачем оно ему, внешкольное? Знай свою школу. Ан нет. А в Москве агитация. Тогда, летом девятнадцатого, Деникин наступал. Сам Ленин агитирует: все на борьбу с Деникиным! Зажигает людей. И мой загорелся. Зачем бы ему? У него глаза слабые, белобилетник... Шлет мне в письме: "Настали грозные дни, решается судьба революции". Знаем, слыхали, не глухие в Иванькове, да ведь без тебя бы решили, тебе тридцать восьмой, неужто помоложе мужиков на войну не найдется? Ушел. И не свиделись больше. Из Москвы, прямо с курсов, ушел на Деникина... А потом-то!.. - вскрикнула Нина Ивановна, упала на стол головой и забилась, завыла по-бабьи, истошно.
   - Нина Ивановна, милая, успокойтесь, - пугаясь и жалея ее, лепетала Катя.
   Та умолкла, подняла голову, огляделась странным, потухшим взглядом.
   - Нина Ивановна, у вас страшное горе, ничем не утешить, только одно, что он герой, ваш муж, вы им гордитесь, и мы гордимся...
   Она произносила слова, какие обычно говорят в подобных случаях, и сама понимала, что повторяет сто раз уже слышанное Ниной Ивановной и оттого не действующее. И оттого, наверное, Нина Ивановна холодно оборвала ее утешения:
   - Вы за делом пришли или так?
   Катя вспыхнула. Вдова учителя не принимала ее состраданий. Вдове учителя досталась жестокая доля, но даже мама, скрытная, одинокая Катина мама, обожавшая Васю, не говорила ему: "Уклонись от войны".
   А вдова учителя... Но не буду, не буду судить!
   Закат догорел. В избе совсем потемнело. Кате смутно виделось через стол измученное лицо с черными провалами глаз.
   - Ежели дело... - повторила Нина Ивановна.
   - Я... мы с бабой-Кокой хотели вас навестить, и я думала... и моя бабушка Ксения Васильевна... хотели... может быть, у Тихона Андреевича остались книги?
   - Книжником был, - угрюмо отозвалась она.
   Нащупала в стенном шкафчике спички, засветила коптилку и, прикрывая ладонью крохотную дымящую струйку огня, вывела Катю в холодные сени и отгороженный от сеней дощатой перегородкой чулан.
   И там Катя увидела чудо: книжную полку, тесно набитую книгами. Без переплетов, на дешевой бумаге, без иллюстраций, с мелким, убористым шрифтом - приложения к журналу "Нива". Сочинения Мамина-Сибиряка, Короленко, Толстого, Кнута Гамсуна... Кто такой Кнут Гамсун?
   Катя взяла тоненькую книжку в бумажной обертке: "Пан", "Виктория".
   Катя жадно набирала книги. Хватала подряд. Руки дрожали от жадности. Вдруг Нина Ивановна оборвет: "Хватит, лишку заграбастала, хватит!"
   Кнут Гамсун, Ибсен, Достоевский... А это для учеников: "Дети подземелья" Короленко...
   Радость, радость!
   Нина Ивановна без слов стояла рядом, прикрывая огонек коптилки ладонью. За ее спиной чулан тонул в темноте. Катя бегло увидела деревянный ларь и прислоненные к стене грабли и вилы, кучу сена в углу.
   - До свидания. Спасибо, большое спасибо! - простилась Катя и понесла домой нежданно свалившееся сокровище, о котором не смела мечтать; шла, не чуя ног, в предвкушении блаженства и счастья многих-многих вечеров.
   Жизнь озарялась новым светом. Ничего больше Катя пока не желала от жизни.
   28
   Часов нет. Катя не знала, сколько было времени, когда ночью дочитала "Пана" Гамсуна. Странная, чарующая повесть. Странная любовь. Чарующая и жестокая. Зачем они мучают друг друга, Эдварда и лейтенант Глан? Безумно ведут поединок. Вот она кинулась в его объятья и целует, не таясь людей, глаза у нее горят, а у него сердце словно полно темным вином. Он ее любит, каждый кустик вереска любит для нее в летнем лесу, где ночью распускаются крупные белые цветы, потому что ведь на севере Норвегии летом нет ночи.
   А потом сумасшедшая гордость овладевает Эдвардой, откуда-то из глубины дико поднимается в ней, и вместо нежных слов она бросает оскорбления в лицо лейтенанту Глану. И они ненавидят друг друга. И любят. И опять ненавидят. Казнятся своей мучительной любовью. Зачем? Катя не знала о такой любви. Исстрадалась над книгой. Прочитала и принялась читать снова с первой страницы. И снова страдала. Еще сильнее, потому что уже любила и жалела этих несчастных людей, которые не умели стать счастливыми.
   Полгода в руках ее не было книги. И вдруг такая мука и такое блаженство!