Прилежаева Мария. Зеленая ветка мая

   Иваньковские школьники в будние дни учительнице лишнего поспать не дадут.
   Зато воскресенье - ее! Катя выглянула из-под одеяла. Знакомая комната. Уже привычная комната, обжитая, шагов десять в длину. У одной стены Катин топчан упирается изножьем в изразцовую печь; у другой железная кровать бабы-Коки. Между топчаном и кроватью Катин стол с учебниками и невысокое сооружение вроде тумбы, сколоченной из свежего теса, - кажется, еще дышит свежим запахом зимнего леса.
   Тумбу сколотил отец Тайки, той светленькой девочки с зачесанными за уши льняными волосиками, которая на первом же уроке показала себя лучшей ученицей из младших. На тумбу баба-Кока поставила швейную машину и шьет иваньковским девушкам платья и кофты. Зарабатывает кринку молока или горшочек топленого масла, гордясь, что кормит себя да отчасти и Катю.
   "Ау!" - хотела позвать Катя. Но не позвала.
   Баба-Кока успела одеться, сделала свою обычную прическу в виде венца надо лбом, для чего подкладывается под волосы специальный валик, чтобы поднять волосы выше, и сидела на табурете у печки. Что такое? Почему с утра топит печь? Обычно они у горящей печи сумерничают, пока раскаленные угли не начнут, угасая, темнеть.
   - Баба-Кока, почему вы топите утром?
   Ксения Васильевна подошла, села в ногах на топчан. Странно - на пальце кольцо. Она давно не носила кольцо. Как чудесно переливается густым цветом багряный рубин! Живет. То потемнел, то просиял чистым, радостно-красным.
   - Не топлю, сжигаю разное ненужное, - как-то грустно сказала Ксения Васильевна. - Нахлынуло прошлое. Накатило неизвестно с чего. А годы проходят, о смерти подумать пора.
   - Что вы, баба-Кока! - воскликнула Катя, рывком садясь на постели. Что вы говорите такое!
   Слезы задрожали в голосе, лицо искривилось; она стала дурнушкой, жалкой девчонкой, с нечесаными волосами, рассыпанными по плечам.
   Баба-Кока ласково погладила голое плечо Кати, прикрыла одеялом.
   - Ну, ну. Не будем об этом. Я смерти не боюсь. Заболеть страшно. Хватит паралич, вот это страх! И об этом не думаю. И о смерти не думаю. Из гордости не желаю думать о смерти. Не понимаешь? Как это из гордости? Да так... Не собираюсь умирать - вот и все. До девяноста доживу. Правнуков хочу повидать, твоих деток, птенец. А когда встретишь любимого... когда встретишь, вся жизнь озарится по-новому. Знаешь, что это - любовь? Радость, жалость, страдания, жизнь!.. Когда полюбишь, подарю тебе это кольцо.
   Она сняла кольцо. Держала на ладони и вглядывалась в огромный кроваво-красный рубин. Пристально. С грустью.
   - Последняя память о человеке, его одного я и любила. А отослала сама: уходи.
   - Почему?
   - Не отослала. Увели его от меня. Девочка такая, как ты. Худенькая, глазищи огромные. Пришла тайком. Ручонки сложила на груди, вся дрожит. "Мы любим папу". Ненавидела я эту девчонку глазастую... А кончилось тем, что вынесла себе приговор: "Уходи, любимый. Прощай, а перстень этот..."
   Солнечный луч протянулся в окно, рубин вспыхнул.
   - Мой талисман, - сказала Ксения Васильевна. - Я под декабрьскую вьюгу родилась. Кто в декабре родился, для того рубин талисман. Потому он мне и подарил это кольцо. Потому я его и храню. Когда срок придет, передам тебе, и хоть ты не декабрьская, береги. В память обо мне. Это кольцо мне самых драгоценных сокровищ дороже. Пусть бы вовсе нужда нас одолела, ни за что не обменяю, за десять пудов муки не отдам, - неожиданно повернула на прозу Ксения Васильевна.
   И с досадой махнула рукой. Что ты будешь делать! Как занозы засели в сердце недавние мытарства, не прогонишь из памяти.
   А пора бы прогнать.
   В газете "Беднота" про иные деревенские школы писалось: учителя бедствуют, ни жалованья, ни хлеба, ни дров. Про одну учительницу писали, что ходит ночами на крестьянское поле, картошку крадет, тайком накопает ведерко... Срам! Не учительнице срам, а крестьянам, тем, что нарушают советский закон.
   В сельце Иванькове другое. Иваньковская учительница хлебом и прочими продуктами обеспечена...
   В тот первый день Катиного учительства, злополучный, на всю жизнь памятный день, когда, сгорая от стыда, спотыкаясь под недоуменными взглядами тридцати трех учеников, сбитых с толку ее, Катиным, невежеством, она, прервав урок, раньше учеников вышла из класса - спрятаться, скрыться, - в сенях почти налетела на предсельсовета Петра Игнатьевича.
   - Что скоро отучила, Катерина Платоновна? - без задней мысли спросил председатель.
   А ей послышалась насмешка.
   - Я знаю, когда надо кончать урок! - дерзко отрезала Катя.
   В сенях, отделявших класс от половины учительницы, было темно. Он не разглядел ее пылающих щек.
   О! Как она после жалела, как терзала себя, что именно в эту минуту обрезала его, вообразив в нем начальственный тон! Он шел к ним довольный и радостный, спешил обеспечить их от имени Советской власти и крестьянского общества, а она...
   - Молода, а с норовом, - удивился предсельсовета.
   Это Катя-то с норовом! Катя, которая все детство не смела сказать матери "нет". Катя, которую любимый брат Вася жалеющим голосом называл послушной. "Послушные не открывают Америк".
   Ошибается предсельсовета. Или что-то новое в Кате, самой ей неясное?
   Стуча сапогами, смазанными дегтем, Петр Игнатьевич вошел в комнату, снял буденовку и громко, во всю мочь, как на сходке:
   - Здравия желаю, Ксения Васильевна!
   Хотелось Петру Игнатьевичу в сердцах ругнуть учительницу, чтобы не задирала нос с первого дня, еще не заслуживши почета. Но сдержался. Помнил: предсельсовета во всех случаях - образец поведения, советского, не какого-нибудь. Только тем показал Петр Игнатьевич недовольство девчонкой-учительницей, что не к ней обратился по делу, а к бабушке.
   - Принимайте продукцию, Ксения Васильевна. Секретарь Сила Мартыныч всю бухгалтерию в Совете ведет - обошел дворы, нешибко у нас их много в Иванькове, слегка поболе полсотни, а в каждую избу зайти время, однако, потребуется. Не пожалел трех вечеров, обошел. На все сто провел агитацию. Собрали провианта на прокорм учительницы плюс члена семьи, проще говоря, вас, Ксения Васильевна. Муки без малого полный мешок. Картошки два мешка. Капусты двадцать кочанов. Две бутылки конопляного масла да баранья нога. Последние два продукта считайте сверх обязательной нормы. Бабы наши жалостливы. Сочувствуют. А еще стараемся народ в пролетарском направлении воспитывать. Стало быть, так. Телега у крыльца. Сила Мартыныч там. Кажите, куда мешки с мукой и картофелем ложить.
   Баба-Кока разволновалась, раскраснелась, выронила на колени шитье.
   - Петр Игнатьевич, спасаете вы нас. Я с первого взгляда человека в вас угадала, вот правильно угадала. Катя, ты слышишь, какая щедрость! Спасибо, спасибо, дорогой Петр Игнатьевич!
   - Спасибо советской политике говорите. Не нами закон об учительском прокорме придуман. Газету читаем. Проводим линию, указанную на данный момент. О хлебе не заботься. Учи, - обратился он все-таки к Кате, строго глядя поверх ее головы.
   ...Вот о чем надо было бы вспомнить Ксении Васильевне, а не городские мены на базаре и очереди с ночи до утра за полфунтом хлеба на двоих. То позади. Иваньковское крестьянское общество под руководством предсельсовета Петра Игнатьевича Смородина сняло заботу о хлебе.
   Впрочем, Катя и Ксения Васильевна не забывали это и никогда не забудут.
   Ксения Васильевна ушла в кухню хозяйничать и оттуда позвала громко, изумленно:
   - Катя, иди-ка сюда!
   Катя босиком прошлепала в кухню.
   В окно широко видна улица. Октябрь, а на улице белый зимний день. Еще вчера кострами пылали на кустах и деревьях желтые неопавшие листья. Что стало за ночь! До окон навалило снежные горы. Навесило шапки с козырьками на крышах. Осины и ивы вдоль изб бессильно свесили ветви под грузом рыхлого снега, без времени. Деревья еще не подготовились встретить зиму. Ветви клонились и никли.
   И удивительное видение - для него баба-Кока и кликнула Катю.
   Из кухонного окошка видно крыльцо. Длинная, тонкая березка возле крыльца круто изогнулась дугой, почти касаясь земли макушкой в гроздьях тяжелого снега. Белая арка перекинулась над входом в Катину школу.
   24
   "Милая, милая Фрося!
   Петр Игнатьевич едет в уезд на совещание, посылаю тебе с ним немного бараньего сала, крупы и муки, такими стали мы богачами! Воображаю, как ты обрадуешься и испечешь нашему Васе оладушки.
   Фрося! У меня новая жизнь. Не представляла, что так захватит, всю душу возьмет какая-то деревенская школка. Невзрачная, с одним большим классом. Холодный, темный класс, но когда нахлынут ребята, сразу повеселеет и даже согреется. Оказывается, я люблю ребят. Очень люблю! Плохих детей в моей школе нет. Лживых, недобрых? Нет, нет!
   Мне нравится управлять ими, будто оркестром. Они слушают каждое мое слово, хочется даже торжественнее выразиться: "внимают" каждому слову. Иногда, чтобы проверить свою власть, я строго приказываю: "Тихо. Ни звука".
   И что же? Тихо, ни звука.
   Я часто рассказываю им что-нибудь интересное. Пригодилась книжная полка бабы-Коки. Помнишь, сколько у нас было книг? Как я скучаю без книг! Безумно скучаю...
   В классе многого не успеешь рассказать, надо учить читать и писать, а на рассказывание я зову ребят вечером. Сбегают домой пообедать, приготовят уроки и снова в школу. Не каждый вечер, но часто. Вечерами мы собираемся в кухне. У нас просторная кухня и русская печь, жарко, как в бане. Авдотья школьная сторожиха, немая; одна рука короче другой, в деревне ее зовут "убогонькой", но она оптимистка, из-за всякого пустяка хохочет, вернее, мычит, это и значит, смеется, а школу обожает, без конца моет, метет.
   В кухне у нас длинный стол и вдоль стен широченные лавки, как в крестьянских избах. Ребята рассядутся кто где - по лавкам, на лежанке, на полу. И я рассказываю. Что? "Шпион", "Последний из могикан" Фенимора Купера. Рассказываю неделю подряд. Забуду подробности, добавляю свои. Ах, Фрося, видела бы ты, как слушают ребята! Еще бы! То мы в могучих лесах Южной Америки, там лианы обвивают стволы и сучья великанов-деревьев, обезьяны качаются на лианах, как на качелях...
   Но, ясно, ребята особенно замирают, когда я подхожу к приключениям. Уж тут я не скуплюсь, расписываю во всех деталях подвиги и благородство индейцев. И обрываю на самом драматическом месте. Многоточие. Пауза.
   - Довольно, дети, до завтра.
   Они молят:
   - Еще, еще!
   Но я неумолима.
   - Нет, до завтра.
   Так я властвую над ними.
   Какие чудесные у нас вечера! Только как-то баба-Кока сказала:
   - Фенимор Купер хорошо, но одного Купера мало.
   Баба-Кока всегда права. Конечно, ведь есть "Детство и отрочество", "Капитанская дочка", "Дубровский"...
   Ты думаешь, по вечерам у нас горит лампа? Лампа на всю школу одна, висит в классе на железном крюке, и наша тетя Дуня зажигает ее, когда Петр Игнатьевич устраивает в школе крестьянский сход.
   А мы сидим при лучине. Ты все это знаешь, а нам ново.
   Фрося, удивляюсь я бабе-Коке, восхищаюсь. Она была избалована жизнью в Москве, в красивой квартире. Бывала в Париже, Италии, в Сорренто и Риме. Думаешь, ворчит из-за лучины? Нисколько.
   А учить ребят все-таки трудно. И посоветоваться не с кем. Соседний учитель, старик, в пяти верстах от Иванькова. Сходила бы к нему, да стесняюсь. Скажет: "Что за учительница, сама неуч!"
   Баба-Кока с педагогикой тоже мало знакома. Но у бабы-Коки есть здравый смысл. Поэтому иногда она мне помогает.
   Например, как бы ты стала учить младших читать? Я показала им букву "М".
   - Мы, - читают они, - мы-а, мы-а, мама. Ры-а, мы-а, рама.
   Долго мы так читали, но однажды баба-Кока проходила сенями мимо класса, услышала и после мне:
   - Что это они мычат у тебя? Не вели им тянуть: "мы", "ры". Пусть сразу складывают, ведь буквы-то знают?
   Подсказала, и, представь, в два дня мои младшие научились не тянуть, а сразу складывать. И читают как следует.
   Сама не пойму, как это я их научила.
   Прекрасная советчица - моя баба-Кока! К ней даже Петр Игнатьевич приходит советоваться или поговорить на разные темы. У нас в комнате голландская печка, мы с бабой-Кокой любим топить ее в сумерки.
   В это время Петр Игнатьевич иногда и зайдет. Присядет у печки на корточки, курит самокрутку, пускает дым в печь. Его интересует история. Слышала бы ты, как они спорят с бабой-Кокой! Для бабы-Коки Петр Первый великий преобразователь России, а ему что Петр Первый, что Грозный - он всех царей отвергает.
   Он бабе-Коке признался: "Я, Ксения Васильевна, вначале к вам не с полным доверием подошел, поскольку вы из чуждого класса, но наш великий вождь Владимир Ильич Ленин учит, что каждому овладеть надо всеми богатствами знаний, чтобы настоящим стать коммунистом..."
   Последнее время мы с бабой-Кокой заметили, Петр Игнатьевич изменился. Озабоченный. Даже хмурый. Заметили, но спросить не решались. Он сам бабе-Коке открылся.
   Городская заготовительная контора по сбору сельхозналога заявила, что у нашего сельца Иванькова перед государством большая задолженность. Будто у нас на сколько-то десятин больше пашни. За эти десятины надо сдавать дополнительно налог. А десятин-то нет! После революции землемеры землю измеривали, и все было правильно, а теперь вдруг объявились лишние десятины. Я не очень все это понимаю... Петр Игнатьевич ругает бюрократов и чиновников из заготовительной конторы.
   Вот поехал выяснять...
   Фрося, когда я была школьницей, мы сердились на учителей, у которых были "любимчики", "любимчиков" презирали, дразнили подлизами и т. д.
   А знаешь, теперь у меня самой есть "любимчики". Нет, нельзя так назвать. Все дети милы. Но есть такие, кто мне нравится больше.
   Например, Федя Мамаев. Однажды у меня случился позорный прорыв на уроке - запуталась с решением задачки. А Федя Мамаев поправил меня. И с тех пор он очень мне нравится! Правдивый, способный.
   Люблю еще Алеху Смородина. Всегда полон фантазии, голова непрестанно работает, будто там заводной моторчик.
   Тайка - полная противоположность. Ласковая, тихая...
   Немного смущает меня, что мои "любимцы", Алеха и Тайка, как раз дети нашего иваньковского начальства. Но ведь я-то знаю, что это не имеет для меня никакого значения. И конечно, я не показываю вида, что Федю, Алеху и Тайку люблю больше других.
   Милая, милая Фрося, хочу знать, как ты живешь, как растет Васенька. И как я тронута, что ты назвала его в честь моего Васи!
   Мы с бабой-Кокой целуем Васеньку и тебя, милая Фрося.
   До свидания.
   Катя.
   Ноябрь 1921 года".
   25
   Ребята разошлись после уроков, а Тайка Астахова робко скрипнула дверью в комнату учительницы и, став у порога, потупив глаза, проговорила чуть слышно:
   - Катерина Платоновна, Ксения Васильевна, тятенька вас нынче в гости зовет.
   - С чего это? - удивилась Ксения Васильевна.
   - Тятенька с мамой приказали просить, чтоб уважили...
   - Причина серьезная... Что ж, Катерина, уважим? Собирайся, идем.
   Тайка молча семенила впереди, поскрипывая на снегу еще не разношенными белыми валеночками, бордовые розы на ее шерстяном полушалке нарядно цвели. Снег звонко хрустел. В полнеба малиново горела заря. Белая сорока с черными каймами на крыльях и хвосте провожала Тайку с гостями от палисада к палисаду.
   Сельцо Иваньково вытянулось в одну улицу вдоль реки Голубицы. К лету берега Голубицы одевали ковры незабудок, оттого и название у реки голубое.
   У Силы Мартыныча была изба-пятистенка, с наличниками дивной красоты и узорчатыми перилами крыльца, как кружевными. Изба стояла крайней в сельце. Дальше чистое поле, снежный вольный простор, а еще дальше, где небо клонилось к земле, темная гряда леса отделяла иваньковские владения от соседних.
   - "ИВАНЬКОВСКИЙ СЕЛЬСОВЕТ", - вслух прочитала вывеску Ксения Васильевна. - Вот так раз! В сельсовет нас привела.
   Тайка со смущенной улыбкой, меленькими шажками поднялась на крыльцо, а навстречу появился коренастый, щекастый, бородатый Сила Мартыныч, мужчина лет сорока.
   - Жалуйте, гости дорогие, милости просим. Сельсовет, этта значит, при нас. Или скажем напротив: Сила Мартыныч при сельсовете, так-то вернее. Жалуйте, - пригласил он широким жестом.
   Сени просторные, влево три ступеньки спускались к хлевам для скотины, направо две двери.
   - Тута сельсовет, - указал на одну Сила Мартыныч. - А тута мы.
   И ввел гостей в свою половину. Чисто. Прибрано. Полы белые. Русская печь вкусно дышит мясными щами. В красном углу стол, заставленный блюдами и мисками с кушаньями. Икон не видно. На стене портрет Ленина.
   Хозяйка, с тонким и тихим, как у Тайки, лицом, поклонилась молча. А хозяин был шумлив и приветлив.
   - Время зря волынить не станем. За столом складнее беседовать. Ксении Васильевне переднее место. Мы хоша к учительнице нашей Катерине Платоновне со всем уважением, а малу и стару понятно, правит-то бабушка.
   - Вот и ошибаетесь, Сила Мартынович. В школьные дела Катерины Платоновны я нисколько не вмешиваюсь.
   - Пусть так, - тотчас охотно сдался Сила Мартыныч. - Умный человек с одного слова скажется. Хозяйка, что стоишь? Угощай, потчуй. Студенец, пирожок с ливером, баранья печеночка, капустка квашеная... А за здоровье прекрасной нашей учительницы и ее бабушки браги выпьем. Мы, иваньковцы, от прапрадедов брагу знаем варить.
   Он выпил, и Ксения Васильевна немного отпила, а Катя чуть пригубила. Сила Мартыныч одобрительно кивнул.
   - Крестьянский класс за новое грудью, а что ценно в старом - это тоже храним. Девка - барышня по-городскому - тем хороша, ежели в скромности себя соблюдает. Так при дедах велось, рушить не станем. Вам, Катерина Платоновна, благодарность. Это уж я о другом. Про родительскую вам благодарность, Катерина Платоновна! Одна у нас Тайка. Было двое сынов. Из люльки не выросли, кончились... Дочка растет. Жизни милей. Я для своей Таиски по нынешним временам дорогу бо-ольшую вижу. Выучить желаю, до самого верху. При царском режиме за учение в гимназии полсотни в год плати. Да квартира городская, да харчи. Не под силу. А нынче... при образовании вывести можно, даже и девку, в начальство самое высшее, была бы удаль да смелость отцовская... Вот как у нас!
   - Может, довольно вам браги? Крепкая, - заметила Ксения Васильевна.
   - Увидела! Все как есть насквозь видит! - восхитился Сила Мартыныч.
   - Скажите, а как вы до революции были? - неожиданно спросила Ксения Васильевна, обводя взглядом чистую, светлую избу.
   Он подвинул стакан. Насмешкой сверкнули глаза.
   - Скажи, как мода на анкету в нас въелась! Ладно в волости или уезде - и по соседству каждый друг о дружке допытывается... Кулаком не был, - спокойно ответил он. - По советским законам кулак есть эксплуататор наемной батрацкой массы. Правильно рассуждаю? - почему-то обратился он к Кате.
   - Правильно, - несмело подтвердила она.
   - В нашем сельце Иванькове кулаков не водилось. Для нас-то хужее. Будь в сельце кулаки, землицы бы у них поурезали, бедняцко-середняцкому населению прибыль. И помещичьей земли близко нет. С чем до революции жили, с тем и остались. Одну поповскую усадьбу порушили, да там на цельное-то обчество всего ничего. В нашем Иванькове земельное равенство, да. Покамест разверстка действовала, урожай подчистую мели - охота пахать у крестьянства упала. Нынешним летом и вовсе засуха пол-России сожгла. Нас, иваньковцев, миловал бог, да еще товарищ Ленин новую экономическую политику мудро удумал. Налог государству отдай, а что осталось - твое. У мужика пахать руки просятся. Крестьянину получшает - и рабочему получшает. Правильно разбираю политику?
   - Мне кажется, правильно, - подтвердила Ксения Васильевна.
   И Кате, естественно, рассуждения Силы Мартыныча казались понятны и правильны. А главное, понравилось ей, как любит он дочку, тихую Тайку, с надеждами и нежностью любит!
   Вот сидит, большой, плечистый, подстриженные скобой волосы кудрявятся, настоящий русский богатырь! Обнимает щуплые плечики Тайки, бережно тронет светлые, прямые, как соломинки, волосы.
   - У вас красиво, а герань как прекрасно цветет! - любуясь махровыми шапками цветов в глиняных горшках на подоконниках, сказала Катя.
   Сила Мартыныч с довольной усмешкой медленно огладил пышную бороду.
   - Отгрохал домину аккурат под самый четырнадцатый. Своими руками, вот энтими, плотницкими, избу ставил. Гляньте, мозоли каменные, до смерти не сойдут. Сам, да жена, да сестра, старая девка, да холостой брательник, пять годов ставили избу. Квас с редькой - весь харч, про говядину, как и пахнет, забыли. Обещался брата холостого женить, когда избу осилим. Затем и пятистенку старались, ему половина, мне половина. А тута война. Не успел ожениться, с первых дней взяли. И сгинул. И могилы не знаем. Сестра животом маялась, скрючило всю, и ей в новом дому пожить не пришлось... Ксения Васильевна, пироги с ливером, Катерина Платоновна...
   Тут дверь отворилась, и вошла женщина, нестарая и недурная бы собою, но темная старушечья шалька, надвинутая на брови, ввалившиеся от худобы щеки и угрюмый взгляд старили ее и дурнили.
   - Здравствуйте. Не вовремя я, гости у вас. Кринку принесла, спасибо.
   Поставила порожнюю кринку на деревянную лежанку у печки и повернулась уйти.
   - Постой, постой! - вскричал Сила Мартыныч. - Нин Иванна, постой. Прежнего учителя нашего жена, - коротко бросил в сторону Кати и Ксении Васильевны. - Садись гостевать, Нин Иванна.
   - Спасибо, некогда мне. Ребятишки не кормлены.
   - Тогда постой. Жена, собери ребятишкам гостинца.
   Но Нина Ивановна уже вышла из избы, и Сила Мартыныч, схватив два куска пирога и накрыв ломтем студня, вышел следом за ней в сени. За дверью послышались голоса: его - низкий, твердый и ее - бурный, срывающийся.
   - Учитель на войне без вести сгинул, - тихо вымолвила Тайка.
   - Сгинул или нет, то нам неизвестно, - возразила мать. - Соседка наша. Мы ее еще в девках, Нинкой, знали. Учитель зятем в дом к ним вошел. Осталась - ни мужа, ни сродственников. Ни коровы, ни лошади. Обнищали. Когда поможем, чем можем. Молока корчажку снесешь.
   Сила Мартыныч вернулся. Сел к столу, сердито ухватил бороду в ладонь.
   - Морока с бабами! Она так располагает: ежели ты сельсовет, корми ее, обувай, одевай. А где у нас средства? Что в наших есть средствах - даем.
   Он выпустил бороду, налил еще стакан браги и, ближе придвигаясь к Ксении Васильевне, заговорил другим, почти искательным тоном:
   - Дельце у нас к вам, Ксения Васильевна.
   - Я так и предполагала, что дельце, только почему ко мне, а не к Катерине Платоновне?
   - Катерина Платоновна молода, и школа на ней. Мы, видим, Катерина Платоновна вся в школу ушла.
   - Какое же дельце?
   - Такое, что и вымолвить сразу-то не решусь.
   - А вы решайтесь. Вы ведь не из робких, как я догадываюсь.
   - Ну, ежели догадались, выложу напрямик. Засела в голову мыслишка одна. Надумал культурой вашей попользоваться. Тайку, сверх школы, желаю разным наукам учить, всем языкам заграничным, вот какая задумка.
   Он умолк, почти смущенно вглядываясь в спокойное лицо Ксении Васильевны, которая по привычке постукивала пальцами по столу, и на безымянном горел темно-красный рубин.
   - Задумка неплоха, да только слишком вы много хватили. Всех языков я и сама не знаю.
   - Так ничего и не знаете?
   - Немецкий кое-как. Французский тоже подзабывать стала. Однако попробовать можно, поучу вашу Таю французскому. Девочка способная, прилежная.
   Тайка закраснелась, стыдливо потупилась, и мать опустила глаза, пряча радость. А Сила Мартыныч вытер бороду:
   - За платой не постоим, будьте в спокойствии.
   - О плате не будем пока говорить, - отказалась Ксения Васильевна. - А одолжения прошу.
   - Да мы с радостью! Что запросите, все раздобудем. Из-под земли выкопаем.
   - Нам с Катериной Платоновной нужна газета. Скучаем без газеты. Живем, как в лесу.
   - Газету-у! - воскликнул он, изумляясь и радуясь исполнимости желания Ксении Васильевны. - У меня эти газеты в шкапу кипами копятся. Айда в сельсовет, без промедления снабдим.
   И он привел их в сельсовет. Отворил дверь в смежную комнату, и пожалуйста - сельсовет. Люди входили сюда из сеней. Но Ксению Васильевну с Катей, естественно, Сила Мартыныч провел из дома.
   Такая же изба, большая, чистая, только без пунцовых шапок гераней на окнах; посредине покрытый кумачовым сатином стол; у стены сколоченный Силой Мартынычем шкаф для казенных бумаг и документов. Разумеется, фотография Ленина. Ленин был изображен здесь с Михаилом Ивановичем Калининым.
   - Помещение нашей сельской Советской власти, - гордо объявил Сила Мартыныч. - Астахова личная собственность добровольно отдана государству по причине малой семьи. А как дальше пойдет, будет видно. Разбогатеем отдельный для власти выстроим дом.
   На деревянном щитке были гвоздиками прибиты развернутые листы газеты "Беднота".
   Ксения Васильевна пробежала заглавия статей и заметок.
   В правом углу начальной страницы: "Принимается на газету подписка по всей территории РСФСР только от учреждений и организаций".
   Жаль! Хотелось Ксении Васильевне выписать газету на свой адрес, лично себе! Есть особенное удовольствие, ставшее за годы привычкой, получать утром свежий номер газеты, еще пахнущий типографской краской, никем еще не открытый, читать газету первой. Без спешки, со вкусом.
   - Не тужите. Как из почты привезут, буду с Тайкой присылать, успокоил Сила Мартыныч. - А покамест получайте запас. Читайте, знакомьтесь. Нынче политика вперед семиверстными шагами бежит, чуток пропустил - не догонишь.