Пронин Виктор Алексеевич. Банда 7

   — Но вы все-таки пришли...
   — Обе пользовались вашими услугами, Лариса Анатольевна. И не один раз.
   — Вы хотите сказать... Вы хотите сказать, — и она опять запнулась, опасаясь выдать себя вопросом. Да, вопросами люди выдают себя чаше, нежели ответами, как бы при этом ни лукавили, как бы ни хитрили. — Что вы хотите этим сказать? — нашлась наконец Пахомова.
   — Кроме того, что сказал, — ничего, — Пафнутьев растерянно пожал плечами, как это может сделать человек, незаслуженно заподозренный в чем-то низком и недостойном...
   — Какими моими услугами они пользовались? Не оказывала я им никаких услуг! И они мне тоже!
   — Вы о ком? — спросил Пафнутьев со всей невинностью, на которую был только способен.
   — Как о ком?! Ну, об этих ваших... Убитых.
   — Вы их знали?
   — С чего вы взяли?
   — Вы так уверенно говорите о том, что они не оказывали вам услуги, что вы им тоже не оказывали... Так можно говорить, только зная человека. Может быть, одна из них была почтальоном, который приносил вам газеты, письма... Может быть, официанткой, которая обслуживала вас в ресторане и таким образом услуги вам все-таки оказывала... А вы утверждаете, что нет, не оказывала. Значит, все-таки знаете, о ком я говорю?
   — С чего вы взяли? — повторила Пахомова, совершенно сбитая с толку.
   — Даже не знаю, что и ответить, Лариса Анатольевна, — Пафнутьев растерянно поморгал. — Дело в том, что эти две молодые женщины пользовались услугами фирмы «Роксана». Вы оформляли им документы для поездки в Италию. Совсем недавно, уже в этом году.
   — Ах, вы об этом! — почти радостно воскликнула Пахомова.
   «Надо же, — озадаченно подумал Пафнутьев. — Каждый раз, когда я заговариваю о туристической фирме, она не может скрыть облегчения. Значит, ждет других вопросов, не о фирме... О чем же тогда? Она потеряла самообладание, когда я заговорил об убитых... Похоже, именно здесь ее болевая точка».
   — Так вот, эти несчастные женщины, — Пафнутьев продолжил свои истязания. — Я подумал, что, может быть, вы их помните?
   — Вряд ли.
   — Ну почему так резко... Бывают запоминающиеся клиенты. Может быть, при заполнении анкет, при покупке билетов, во время пребывания в Италии с ними что-то произошло, какая-то неурядица, недоразумение... Ведь вы сопровождаете группы в поездках?
   — Иногда.
   — Может быть, сопровождали группу, в которой были эти женщины?
   — Надо уточнять... Я не уверена, что сохранилась документация. Мы стараемся не накапливать бумажный хлам.
   — Но они летали уже в этом году. И не один раз.
   — Они были в одной группе? Летали одновременно?
   — Я не готов ответить на этот вопрос, Лариса Анатольевна, — сказал Пафнутьев, хотя уже знал, что девушки трижды летали одновременно и каждый раз их группу сопровождала Пахомова. Он не был уверен, что нужно прямо сейчас раскрыть свою осведомленность. Пахомова была осторожной женщиной, но все-таки глуповатой. Не могла она быстро и правильно оценить суть вопроса, и, как каждая глупая баба, скрывала это раздражением. Пафнутьев прекрасно видел, что перед ним человек, который смертельно чего-то боится, впрочем, он мог даже сказать, чего именно: Пахомова опасается всего, что связано с погибшими женщинами.
   Как должен себя вести в ее положении человек, который не совершил ничего предосудительного? Она должна пообещать, что поднимет документы, списки туристов, даты вылетов. Все это можно сделать в течение получаса, поручив секретарше. Но для этого она должна узнать фамилии погибших, их имена, адреса...
   Что же мы видим вместо этого?
   Бабья истерика.
   «Почему она не спросит у меня фамилии убитых женщин? — озадаченно подумал Пафнутьев. — А потому что она их знает».
   — Ну что ж, — Пафнутьев поднялся. — Спасибо за угощение. Мне очень понравилась как сама текила, так и наша беседа, Лариса Анатольевна. У меня просьба — посмотрите документацию, может быть, там остались какие-то сведения.
   — Конечно, конечно, — закивала Пахомова. — Обязательно посмотрим. Если что-то обнаружится, тут же сообщим.
   — Да, — спохватился Пафнутьев, — я ведь не попрощался с девушкой, которая угощала нас чаем, — и он решительно направился на кухню. Пока Пахомова сообразила, в чем дело, Пафнутьев уже стоял рядом с Олей. Он молча сунул ей в кармашек передника свою визитную карточку, поднес палец к губам: дескать, это между нами, никому ни слова, потом повертел пальцем в воздухе, описывая небольшие круги — обязательно позвони.
   Перепуганная горничная лишь послушно кивала головой. Поэтому, когда спохватившаяся Пахомова вошла на кухню, она не услышала ни единого слова.
   — Чай был прекрасен, надеюсь, мне представится возможность воспользоваться гостеприимством хозяйки и отведать чайку еще разок.
   — Отведаете, Павел Николаевич, — мрачно сказала Пахомова, стоя за его спиной.
   — Приглашаете?
   — Какая разница, приглашаю или нет... У меня откуда-то уверенность, что видимся мы с вами не в последний раз.
   — Вашими устами да мед пить, Лариса Анатольевна! — воскликнул Пафнутьев.
   — Я предпочитаю текилу.
   — У вас прекрасный вкус!
   — Павел Николаевич, — Пахомова помолчала, как бы борясь с собой, поскольку слова, которые уже плясали у нее на кончике языка, были слишком непочтительны. — Павел Николаевич, если у вас ко мне больше нет вопросов, то давайте... Давайте попрощаемся.
   — Но ненадолго! — Пафнутьев с хитроватой улыбкой поднял указательный палец. — Договорились, Лариса Анатольевна, а? Следующий раз уже я буду угощать вас чаем.
   — На текилу надеяться не стоит?
   — Только намекните! — воскликнул Пафнутьев с такой радостью, будто добился от женщины невесть какого согласия.
   — А чего намекать-то? Говорю открытым текстом. Хочу текилы.
   — Будет текила!
   — И все? Больше ничего?
   — Вспомнились детские стишки... Будет тебе белка, будет и свисток.
   — Это в каком же смысле, Павел Николаевич?
   — Лариса Анатольевна, что бы я вам сейчас ни сказал, наверняка ошибусь. Жизнь бесконечна в своих проявлениях. Как говорит один мудрый человек, сие есть тайна великая и непознаваемая.
   — Угу... Понятно, — кивнула Пахомова, думая о чем-то своем.
   — Встречусь с Сысцовым, поговорю, у нас давнее знакомство... Выслушаю доклад своего помощника Худолея, вы, наверное, его помните... Просмотрю криминальную хронику по телевидению — не обнаружился ли за последние сутки еще один труп из ваших клиентов...
   — Думаете, еще будет? — Пахомова побледнела.
   — Некоторые утверждают, что будет. Правда, этот человек не настаивает на том, что обязательно из ваших путешественников... Труп может появиться и со стороны. Всего доброго, Лариса Анатольевна. Я, конечно, на текилу не надеялся, я надеялся на разговор, подробный, искренний, откровенный. Такие разговоры редко получаются, но у нас с вами получится. Проводите меня, пожалуйста, к выходу, а то я боюсь заблудиться в ваших анфиладах.
   Когда Пахомова первой вышла из кухни, Пафнутьев успел обернуться к горничной и еще раз повторил движения своего указательного пальца — сначала к губам: дескать, мы в сговоре, потом вращение — позвони мне, и, наконец, постучал пальцем по столу — не вздумай ослушаться.
   Конечно, Пафнутьев мог вызвать Олю к себе в кабинет вполне официально. Для этого имелись основания — ее портрет, в каком бы виде она ни была изображена, лежал в пачке вместе с фотографиями двух убитых женщин, а это позволяло предположить, что она была с ними знакома, может быть, даже они и приехали вместе из Пятихаток.
   Но Пафнутьев решил поступить иначе. Во-первых, получив повестку, Оля, скорее всего, попросту сбежала бы домой, исключать этого было нельзя. Но, с другой стороны, придя в кабинет по вызову, она постаралась бы отмолчаться. Наверняка ее милое рыльце тоже в пуху и за ней тянется маленький хвостик правонарушений. Пусть не криминальных, пусть не подлежащих уголовному преследованию, но такой хвостик обязательно должен у нее быть.
   — Хотя на фотографии я его не заметил, — усмехнулся Пафнутьев собственным рассуждениям.
   Если же его затея удастся и Оля позвонит, то придет она уже как соратница, единомышленница.
   Авось! — подумал Пафнутьев, удаляясь от пахомовского дома. — Авось! — повторил он, осознав вдруг, что не зря сходил к давней знакомой Ларисе Анатольевне, не зря провел с ней чуть ли не полтора часа. Ни в чем не разубедила его Пахомова, ни единого подозрения не отмела. Более того — усугубила.
 

* * *

 
   Худолей вошел в кабинет и молча остановился у двери. Пафнутьев махнул рукой в сторону кресла в углу: присаживайся, дескать. Усевшись, Худолей поставил локти на колени, подпер ладонями подбородок.
   — Паша, я загибаюсь, — сказал он.
   — Выпить хочешь?
   — Нет.
   — Тогда дела твои действительно неважные. Это плохо. Так нельзя.
   — Что Пахомова?
   — Дала показания.
   — Признательные?
   — Признательные даст чуть попозже. Хотя... Хотя, как сказать... А знаешь, она ведь дала все-таки признательные показания. Но не заметила этого.
   — Так бывает, — кивнул Худолей.
   — В дело подшить нечего, а чувствую, что сходил не зря. Текилой угостила. В путешествие звала. Вся Европа, говорит, у твоих ног, дорогой Павел Николаевич. Это она меня так называет — дорогой Павел Николаевич.
   — А ты ее?
   — Дорогая Лариса Анатольевна.
   — Италию назвала?
   — Нет.
   — Ее фирма организует поездки только в Италию. И никуда больше. Аэропорт в городе Римини. Курортные места. Многие гостиницы скуплены нашими ребятами. Небольшие гостиницы, но в сезон всегда переполнены. Там постоянно нужны люди. Женщины в основном. Приятной наружности.
   — А вот у Пахомовой горничная приятной наружности, — заметил Пафнутьев.
   — Это хорошо, — кивнул Худолей.
   — Ее портрет в нашем уголовном деле. Голенькая, правда, но зато все видно... Родинка на внутренней стороне бедра. Пикантная такая родинка, некоторых очень волнует.
   — Паша! — воскликнул Худолей. — Неужели ты изловчился...
   — Зачем? — пожал плечами Пафнутьев. — На фотке разглядел. Хочешь посмотреть?
   — Хочу.
   Пафнутьев вынул из стола конверт, перебрал снимки и нашел наконец обладательницу бедра с родинкой.
   — И в самом деле, — пробормотал Худолей. — На внутренней стороне бедра.
   — Обещала звонить.
   — Тебе?
   — А что, я еще ничего... Если в баньке попариться, в парикмахерскую сходить, свежую рубашку надеть, стаканчик текилы хлопнуть... Глядишь, еще и сгожусь на что-нибудь.
   — Кроме этих блудливых мыслей, у тебя еще какие-нибудь есть?
   — К Халандовскому надо идти.
   — Зачем?
   — Во-первых, кушать хочется. А во-вторых, он все знает. Халандовский — это наша маленькая криминальная энциклопедия. Он все знает, — повторил Пафнутьев и, подняв трубку, почти не глядя, набрал знакомый номер. — Аркаша, это я звоню, Пафнутьев моя фамилия.
   — А у меня стол накрыт, — ответил Халандовский буднично, будто разговор шел давно и все приветственные слова были уже произнесены.
   — Мы с Худолеем заглянем к тебе минут через двадцать?
   — Через пятнадцать, — поправил Халандовский. — А то мясо остынет, а водка нагреется.
   — А ты пока не вынимай ее из холодильника.
   — Тоже верно, — согласился Халандовский. — А что у тебя, Паша, случилось?
   — Труп появился, Аркаша. Странный такой труп.
   — Ты хочешь сказать — два трупа?
   — Именно так, Аркаша. Два. А Худолей, который напротив меня сидит и привет тебе передает, говорит, что еще будут.
   — И ему, Паша, привет. Скажи, что я всегда восхищался его проницательностью и правильным пониманием жизни. Сейчас осталось мало людей с правильным пониманием жизни.
   — У него девушка пропала... А следы ведут к этим трупам.
   — Это плохо.
   — Он говорит, что готов взорвать город.
   — Это правильно. Скажи ему, что нас уже двое. Мне тоже приходила в голову такая мыслишка. Все, Паша, мне некогда, я должен заняться столом. Не опаздывайте, — и Халандовский положил трубку.
   Стол действительно оказался уже накрытым, но гораздо скромнее, чем обычно. Посредине стола помещалась квадратная бутылка «Гжелки», покрытая мохнатым слоем инея, и рядом с ней керамическое блюдо, на котором горкой возвышалось только что прожаренное мясо — свиная вырезка на ребрышках. Мясо было приготовлено за минуту до того, как в дверь позвонили гости, — на косточках еще пузырился жир. Резать хлеб у Халандовского, видимо, не хватило ни терпения, ни времени — свежий батон был просто разорван на куски.
   Впрочем, звонил Пафнутьев напрасно — дверь уже была открыта, и едва он коснулся ручки, как она призывно распахнулась перед ним.
   — Прошу садиться! — заорал Халандовский из глубины комнаты. — Кушать подано!
   — Да! — крякнул Пафнутьев, окинув взглядом стол еще из коридора. — Мысль человеческая не стоит на месте. Мысль человеческая просто буравит пространство и время, добираясь до самых глубин, до самой сути событий и вещей! Красиво сказал?
   — Твое красноречие, Паша, тоже не стоит на месте, — сдержанно откликнулся Халандовский. — Оно становится все более изысканным, но в то же время тебе, Паша, неизменно удается отметить главное, — произнося так много слов, Халандовский не терял времени зря — разрезав пополам лимон, он тут же волосатыми своими лапами из обеих половинок до последней капли выдавил сок, обильно поливая им полыхающее жаром мясо.
   Худолей судорожно проглотил слюну и беспомощно оглянулся по сторонам, словно в поисках спасения от всего, что он увидел. Ничего, ничего не требовалось, кроме того, что уже было на столе — хлеб, мясо, водка.
   — Я невнятно выражаюсь?! — снова заорал Халандовский. — У меня плохое произношение? Ведь было сказано — садимся! — И он широким жестом указал на кресло и диванчик, словно бы замерших у низкого столика в ожидании гостей дорогих и желанных.
   Пафнутьев опустился в кресло, с силой потер ладонями лицо, словно стирая с него унылое выражение, словно разминая щеки и губы для улыбок радостных и беззаботных.
   — Только здесь, — сказал он в наступившей тишине, — только здесь, Аркаша, в мой организм, уставший и опустошенный, начинает просачиваться жизнь и понимание того, что не все еще кончено.
   — И опять, Паша, красиво у тебя получилось. Уж не в адвокаты ли ты собрался?
   — Меня в Италию зовут.
   — Кто?
   — Одна прекрасная женщина... Пахомова Лариса Анатольевна.
   — В город Римини? — уточнил Халандовский, раскладывая щедрые куски по тарелкам.
   — Как, и тебя звала?
   — Она многих приглашает... Но ходят слухи, что не все возвращаются. По разным причинам. Давайте все-таки уделим немного внимания этому скромному столу, — и Халандовский, да-да, так обычно это и бывает, обхватил мохнатой своей лапой квадратную «Гжелку» и разлил в тяжелые стаканы с толстыми днищами. А когда поставил бутылку на стол, на ней во всех подробностях оказалась отпечатанной жаркая ладонь Халандовского — иней под ней мгновенно растаял, обнажив посверкивающую жидкость. — Девушка, говоришь, пропала? — резко повернулся он к Худолею. — За скорейшее ее возвращение! Любви вам, согласия и детишек побольше! — Халандовский с силой ткнулся своим стаканом в стаканы Пафнутьева и Худолея и несколькими большими, просторными глотками выпил.
   — Как ты думаешь, Паша, на чем следует жарить мясо? — спросил Халандовский.
   — На масле, наверное, — неуверенно ответил Пафнутьев.
   — На каком масле?
   — Сливочном, подсолнечном... А какое еще бывает?
   — Ужас! — воскликнул потрясенный Халандовский. — Мясо на масле? Паша! Совсем недавно ты так красиво говорил, так проникновенно, что я уж решил, будто ты и во всех других областях столь же хорош... Жаль, как жаль разочаровываться! Если говорить о свинине, которую вы сейчас так охотно вкушаете, то жарить ее нужно только на ее родном сале! Только! И ни на чем больше. Ни на солидоле, ни на кремах от пота, которые неустанно предлагают по телевидению... Заметь, чтобы забить вонь из подмышек, советуют не в баньке попариться, советуют эту вонь забить другой вонью, более благовонной!
   — Так что с салом-то? — скромно напомнил Худолей.
   — С каким салом? — не понял Халандовский.
   — Ну, на котором надо свинину жарить...
   — Какую свинину?
   — Которую мы сейчас вкушаем.
   — А! — протянул Халандовский просветленно. — Понял! Дошло! — И, обхватив бутылку, он опять наполнил стаканы. — Вы не смущайтесь, что многовато наливаю, просто в этих стаканах очень толстое дно.
   — Да и отбивные заканчиваются, — негромко проговорил Пафнутьев.
   — Паша, — Халандовский положил вилку на стол и скорбно посмотрел на Пафнутьева, как на человека, который незаслуженно нанес ему смертельную обиду. — Паша... Пока я жив, в этом доме ничего не кончится — ни свинина, ни водка, ни наши с тобой надежды и упования. Все только начинается.
   — Это обнадеживает, — заметил Худолей.
   — Ну что ж, поскольку вы обнадежены, а мясо и водка заканчиваются, я вынужден оставить вас на несколько минут. Обсудите пока свои проблемы.
   Халандовский появился через пять минут. В керамическом блюде лежал точно такой кусок жареного мяса, какой только что съели, во второй руке он нес мохнатую от инея бутылку водки.
   — Я уложился в пять минут? — спросил он. После этого разрезал еще один лимон пополам и из обеих половинок выдавил сок на пышущее жаром мясо.
   — Да, Аркаша, ты уложился. Отправляю к тебе Вику на стажировку.
   — Не возражаю. Я многому ее научу.
   — Например? — настороженно спросил Пафнутьев.
   — Я научу ее жить. Я научу ее ценить маленькие радости, из которых жизнь и состоит. Мне кажется, она их недооценивает. Она постоянно живет в ожидании больших праздников.
   — А что ты называешь маленькими радостями?
   — Маленькие радости — это дождь за окном, это форма облака, напоминающая подушку, кошку, женскую грудь... Неважно, на что похоже облако, важно его увидеть. Это твой, Паша, телефонный звонок из любимой мною прокуратуры. Кружка пива на троллейбусной остановке. Это утреннее пробуждение. Ты открываешь глаза и видишь свет. Просто свет. Не роскошные шторы, не итальянский пейзаж, даже не потрясающую женщину, которая лежит рядом с тобой... Ты видишь свет. Значит, жизнь продолжается и будет продолжаться еще некоторое время. Как сказал однажды один умный человек.
   — Кажется, это был я, — скромно заметил Пафнутьев.
   — Возможно, — согласился Халандовский. — Поэтому тост — будем живы!
   Когда все выпили, съели по куску мяса и отложили вилки, Халандовский снова наполнил стаканы, но пить не торопился.
   — Значит, говоришь, Пахомова спуталась с Сысцовым? — спросил он у Пафнутьева.
   — Я это говорил?!
   — Какая разница, Паша, о чем ты говорил, о чем умолчал... Весь город говорит об этой противоестественной связи.
   — Почему противоестественной?
   — Жена убитого шофера спуталась с человеком, которому этот шофер мешал, так мешал, что он вынужден был его убрать. Прошли годы. Теперь они опять вместе. Не всегда, правда, не каждую ночь. Только когда позволяют физические возможности. Годы, Паша, берут свое. Ты слышал такое слово — Аласио?
   Пафнутьев склонил голову к одному плечу, к другому, вскинул брови, с недоумением посмотрел на Халандовского, не то удивляясь вопросу, не то затрудняясь с ответом.
   — Где-то я слышал это слово, совсем недавно... А от кого, в какой связи...
   — Не мучайся. Подскажу. Это маленький курортный городок на севере Италии.
   — Вспомнил, — сказал Пафнутьев.
   — Говоришь, Пахомова приглашала? Знаешь, Паша, если женщина просит... Надо уважить. Не считаясь с расходами.
   — Уважу, — кивнул Пафнутьев. — Теперь послушай... Света Юшкова, которую ищет Худолей, снимала ту самую квартиру, в которой обнаружен труп. О Пахомовой я заговорил не зря... У нее в горничных девушка, которая, как мне кажется, знала обеих убитых. Обе жертвы только в этом году несколько раз побывали в Италии.
   — Другими словами, Паша, намечается плотная связка... Юшкова, Пахомова, Сысцов, горничная, два трупа.
   — Есть еще плиточник Величковский. У него я изъял пачку снимков голых девиц, среди которых, прости меня, уже двое убитых. Величковский прекрасно знает Свету Юшкову, делал ремонт в шестикомнатной квартире Пахомовой...
   — Шестикомнатной? А такие бывают?
   — Она прикупила соседнюю. Правда, сегодня пояснила, что купил квартиру все-таки Сысцов, но она якобы постепенно за нее расплачивается.
   — А Юшкова исчезла?
   — Да, — ответил Худолей.
   — Еще одно, Аркаша... Убитая женщина, которую мы нашли в квартире Юшковой, в руке держала нож... За лезвие держала. Якобы из последних сил вырвала нож у убийцы.
   — Так не бывает, — возразил Халандовский.
   — Я знаю, — кивнул Пафнутьев. — Так вот, на ноже отпечатки пальцев Юшковой.
   — Другими словами, Паша, кто-то пытается тебя убедить в том, что Юшкова зарезала подругу и сбежала... Я правильно понимаю суть происшедшего?
   — Ты, Аркаша, всегда все понимаешь правильно.
   — Ты в тупике, Паша?
   — Тупиком это назвать нельзя.
   — Но брать некого?
   — Величковского вот взял.
   — Он в самом деле плиточник?
   — И неплохой.
   — Когда освободишь, пришли ко мне. Я затеваю ремонт.
   — Думаешь, освобожу?
   — Конечно. Если он плиточник, то плиточник. А остальное шелуха. Она осыплется, как только в поле твоего внимания появятся настоящие преступники.
   — Из всех, кого я перечислил...
   — Они плохие люди, Паша, они очень плохие, их можно и должно осудить. Но я не уверен, что тебе удастся их посадить.
   — Как же быть, я обещал Сысцову посадить его...
   — Слово надо держать, Паша. Настоящий мужчина всегда должен держать свое слово.
   — Но ты говорил...
   — Я могу ошибаться! — гневно воскликнул Халандовский. — Я часто ошибаюсь. И в людях, и в событиях. Я в себе самом ошибаюсь. Иногда. Ты меня слушай, более того, прислушивайся, но верить мне... Не советую. Нельзя мне верить, Паша. Ненадежный я человек. Опять же с пристрастиями. С нездоровыми, порочными пристрастиями. — Халандовский бросил быстрый взгляд на настенные часы, потом взглянул на наручные и потянулся к бутылке, иней на которой слегка увял, не выдержав жаркого дыхания сидящих за столом мыслителей.
   — Ты торопишься? — спросил Пафнутьев.
   — Мы все торопимся.
   — Куда?
   — В одно место.
   — Нас там ждут?
   — Нет.
   — Нам обрадуются?
   — Вряд ли.
   — Но мы все равно пойдем?
   — Обязательно, Паша. Мы просто обязаны сходить сегодня в одно место и засвидетельствовать свое присутствие.
   — Это нам ничем не грозит?
   — Разве что потерей репутации.
   — Тогда ладно, — легко согласился Пафнутьев. — Репутация — дело наживное. И потом, как говорят ученые, отрицательный результат — тоже результат. А я добавлю, что плохая репутация — тоже репутация. Это лучше, чем никакой.
   — Ты мудреешь, Паша, с каждым тостом. Это радует. Теперь слушайте меня внимательно... Мы заканчиваем эту бутылку и уезжаем. Не потому, что кончились бутылки, вовсе нет, просто мы должны сегодня быть трезвыми как стеклышки.
   Худолей бросил быстрый взгляд на две пустые бутылки и почтительно склонил голову.
   — За победу, — Халандовский поднял бокал. — На всех фронтах!
   — И без потерь, — добавил Худолей.
   — Согласен, — кивнул Халандовский и, подойдя к окну, отодвинул штору. На улице была уже ночь — редкие ночные фонари, фары машин и ни единого прохожего.
   — Не поздновато? — спросил Пафнутьев.
   — В самый раз.
   — Ничего, что я без оружия?
   — Это даже лучше. Без оружия, Паша, ты свободен в своих поступках, решениях, ты можешь произносить любые слова и совершать легкомысленные деяния. С пистолетом ты скован, как бы порабощен. Несамостоятелен. За тебя думает пистолет. И ты подчиняешься ему. Даже не задумываясь, прав ли он. Потому что уверен — пистолет всегда прав. Я уже не говорю о тех непредвиденных обстоятельствах, когда кто-то другой обнаруживает у тебя пистолет. Это уже полный отпад, Паша.
   — Почему?
   — Это опасно — носить с собой пистолет.
   — Опасно?
   — Человек, обнаруживший у тебя пистолет, имеет нравственное право поступить с тобой как угодно плохо. Твой пистолет дает ему такое право. Ведь ты мог поступить с ним как угодно плохо, значит, и ему позволено.
   — Когда мы выходим?
   — Когда подъедет твой Андрей?
   — Через десять минут.
   — Значит, мы выходим через десять минут. Вызывай Андрея.
   — Если время так ограничено, — раздумчиво проговорил Пафнутьев, — мы должны успеть выпить.
   — Я уже подумал об этом, — сказал Халандовский, снова задергивая штору. — Стаканы полны, мясо в достатке, мы едины, и даже тост произнесен с худолеевским уточнением — за победу на всех фронтах без потерь! — Халандовский, не присаживаясь, взял свой стакан, чокнулся со всеми и выпил.
   Пафнутьев уже набирал номер на мобильнике, вызывал Андрея, Худолей втискивался в свой плащ, Халандовский, сгребя со стола посуду и бутылки, унес все на кухню, а вернувшись с полотенцем, тщательно протер стол.
   — Посудой можно было заняться позже, — пробормотал Пафнутьев.
   — Нет и еще раз нет! — с неожиданной твердостью произнес Халандовский. — Стол всегда должен быть готов к твоему приходу, Паша! Даже если мы, выйдя на площадку, по каким-то причинам вернемся обратно, ты увидишь стол, готовый немедленно тебя принять, увидишь хозяина, готового снова накрыть этот прекрасный стол. Грязная посуда на столе — самое страшное, что вообще может быть в мире! — воскликнул Халандовский убежденно.