Пронин Виктор Алексеевич. Банда 7

   — А так бывает?
   — Понимаешь, Валя, вроде всему находится объяснение, все в пределах разумного, целесообразного, хотя и слегка криминального. Легкий такой криминальный душок, как от женщины, которая хлебнула коньяка, но не хочет в этом признаться: дескать, после шампанского от нее такой запах идет... Врубился?
   — А пальцы в дверь?
   — Чуть попозже.
   — Слиняет, Паша! — простонал Худолей. — Как пить дать слиняет!
   — Давай так договоримся... Через полчаса, в крайнем случае через час я буду у себя. Подходи, поговорим.
   — Сейчас я не нужен?
   — Вроде обо всем договорились... Договорились? — спросил Пафнутьев, повернувшись к Величковскому.
   — Обо всем, кроме денег, — ухмыльнулся тот.
   — Слышал? — спросил Пафнутьев у Худолея. — Во всем у нас ясность, остались только деньги.
   — И объем работы, — подсказал Величковский.
   — Я слышал про объем работы, — сказал Худолей. — Как я понимаю, ты к себе с ним подъедешь?
   — Хотелось бы, — вздохнул Пафнутьев.
   — На всякий случай буду внизу. Подстрахую. А то знаешь, два трупа — это такая вещь, которая вот так просто на дороге не валяется. Их ценить надо, беречь, чтобы ничего не случилось ни с ними, ни с теми, кто пока еще жив.
   — Тем более что ты третьего ждешь, — неосторожно проговорил Пафнутьев, но Величковский понял его слова по-своему.
   — Что, ребята выпить собираются? — спросил он.
   — Уже собрались, — и Пафнутьев сунул телефон в карман. — Давай, Дима, так договоримся... Ты про деньги говорил, про объемы... Поехали сейчас со мной и все эти вопросы снимаем. Готов?
   — Я переодеться должен, — Величковский растерянно осмотрел свой замызганный наряд, перепачканный всей пылью, которая только была в доме, — известковой, паркетной, кафельной, похоже, ему еще пришлось повозиться со ржавыми трубами.
   — Подождем, — решительно сказал Пафнутьев.
   А дальше Пафнутьева и Андрея ожидало маленькое потрясение. То, что Величковский назвал простым словом «переодеться», оказалось процессом долгим и каким-то причудливым. Для начала он принял душ и смыл с себя строительную пыль. Потом принялся перед зеркалом тщательно укладывать небогатые свои волосенки, и не просто причесывать, он как бы углубился в поиск — куда направить главную оставшуюся прядь, какой изгиб придать вспомогательной пряди где-то за правым ухом, потом навел порядок на затылке, где, собственно, и сохранилась основная масса его волосяного покрова.
   Покончив с прической, Величковский вынул из какой-то сумки газету, развернул и поставил на нее извлеченные из целлофанового пакета сверкающие туфли, каких наверняка не было и никогда не будет ни у Пафнутьева, ни у Андрея. Надев штаны с легкой искрой, натянув носки, тоже слегка посверкивающие, Величковский затянул пряжку ремня, чуть втянув слегка выпирающий молодой животик. Вынув из шкафа белоснежную рубашку, он, не торопясь, надел ее, застегнул все пуговицы, все до единой. Это сразу выдало в нем приезжего из какой-то деревни, может быть, из тех же Пятихаток — городской житель никогда не застегнет на рубашке все пуговицы, две верхние у самого воротника обязательно оставит свободными. Или уже в крайнем случае наденет галстук. Хотя и с галстуками ныне происходят, похоже, необратимые перемены — избегает их молодое поколение, предпочитая свитера, джемперы, маечки, напоминающие нижнее белье.
   Набросив на плечи куртку из тонкой кожи, Величковский еще раз придирчиво осмотрел себя в зеркало и лишь после этого улыбчиво повернулся к поджидавшим его Пафнутьеву и Андрею.
   — Вперед? — спросил он.
   — Только вперед, — подхватил Пафнутьев и, незаметно сунув в карман пачку снимков, первым шагнул к двери. Он сознательно не оглядывался, как бы полностью доверяя идущему следом Величковскому, но в то же время прислушивался к его шагам, готовый каждую секунду рвануть наверх, если шаги позади него вдруг затихнут. Но, не подозревая подвоха, Величковский даже догнал Пафнутьева и шел рядом, посверкивая роскошными своими туфлями. На площадке первого этажа, перед тем как выйти из дома, он остановился и вынул из кармана куртки черную коробочку. Это оказалась вакса, намазанная на поролон. Не обращая внимания на Пафнутьева, на догнавшего их Андрея, Величковский еще раз протер свои туфли, добившись почти нестерпимого блеска, и невозмутимо сунул коробочку в карман.
   — Теперь я знаю, за что тебя девушки любят, — заметил Пафнутьев.
   — За что?
   — За туфли.
   — У меня есть и другие достоинства.
   — Разберемся, — Пафнутьев опять допустил неосторожность, произнеся это словечко, но Величковский ничего не заподозрил. Похоже, он и в самом деле не чувствовал опасности. — Прошу! — Пафнутьев распахнул правую заднюю дверцу машины.
   — О! «Волга»! Наверное, в начальниках ходите?
   — Стараемся. — Пафнутьев знал, что левая дверца заблокирована, и, втиснувшись в машину вслед за Величковским, расположился на заднем сиденье.
   Ехали молча.
   Величковский несколько раз попытался было заговорить, но слова его были необязательными, предназначенными единственно для того, чтобы нарушить тишину. Но никого, кроме него, молчание в машине не угнетало, казалось естественным. Замолчал и Величковский, только сейчас, видимо, начиная сознавать, что происходит нечто непонятное. И забеспокоился. Посмотрел на одного, на второго. Во всем облике Пафнутьева чувствовалась какая-то каменная непоколебимость. Оглянувшись несколько раз назад, Величковский обратил внимание на машину Худолея — тот шел следом, не отставая больше чем на двадцать-тридцать метров.
   — По-моему, за нами хвост, — сказал Величковский и привычно хохотнул, стараясь оправдать собственную подозрительность.
   Остальные промолчали.
   — Куда едем? — дернулся Величковский обеспокоенно.
   — Куда надо, — ответил Андрей.
   — Не понял?!
   — В Чечню.
   — Зачем?!
   — Будешь там плитку класть.
   — Десять лет, — добавил Андрей. — А потом отпустим.
   — Вы что, серьезно?! Я еще не закончил ремонт в той квартире!
   — Вернешься — закончишь! — весело обернулся Пафнутьев. И, чтоб успокоить разволновавшегося плиточника, похлопал его ладонью по коленке. — Все нормально, старик, все в порядке. Ты что, в самом деле нас за чеченцев принял?
   — А кто вас знает... Может, вы перекрашенные. Вон показывали недавно старика — десять лет в рабстве у чеченцев был. Даже забыл, как его зовут.
   — Напомним, — мрачно обронил Андрей.
   — Приехали, — сказал Пафнутьев. Машина остановилась у здания следственного управления. Первым вышел Андрей, распахнул заднюю дверцу машины и напористо произнес: — Прошу!
   Величковский вылез осторожно, чуть помедлив. Он тоскливо посмотрел по сторонам, механически бросил взгляд на свои туфли.
   — Так это же прокуратура? — жалобно произнес Величковский. Голос его сделался каким-то слабым, в нем не осталось и нотки того куража, с которым он совсем недавно показывал снимки девиц.
   — Ты что же думаешь, в прокуратуре туалета нет? — спросил Худолей, выбравшись из своей машины. — У нас тут все как у людей. Краны, правда, текут, пол мокрый, вода в бачках не держится, туалетную бумагу посетители воруют с такой скоростью, что невозможно уследить... А так все в порядке, все как у порядочных.
   — Если дело в этом, тогда другое дело, — облегченно протянул Величковский, но опасливость в его взгляде, скошенном, как у молодого жеребца, не исчезла. — А платить кто будет?
   — Еще сам доплатишь.
   — Как сам?!
   — Пошли, — Пафнутьев положил руку Величковскому на плечо. — Шутят ребята, понял? Шутки у них такие.
   — Таких шуток не бывает, — плиточник послушно поплелся к зданию.
   — Я с вами, Павел Николаевич? — крикнул им вслед Худолей. — А то вроде того, что...
   В ответ Пафнутьев, не оборачиваясь, махнул приглашающе рукой: давай, дескать, не отставай. И Худолей обрадованно бросился следом, будто опасался, что начальство передумает.
   — Прошу садиться, — сказал Пафнутьев Величковскому уже в кабинете.
   — А плитка...
   — О плитке чуть попозже. Сначала о людях.
   — Каких людях?
   — А вот об этих, — Пафнутьев бросил на стол пачку снимков.
   — Вы думаете, что я...
   — Нет, я вообще не думаю. Все, что можно, я в своей жизни уже передумал. Мне теперь нет никакой надобности заниматься этим пустым делом.
   — Каким? — не понял Величковский.
   — Думанием.
   — А ваш туалет, о котором говорил...
   — О нем тоже чуть попозже. У тебя есть фотография? — обратился Пафнутьев к Худолею, расположившемуся в углу кабинета.
   — Какая? — спросил тот, но тут же понял, о чем идет речь. Порывшись во внутреннем кармане пиджака, Худолей положил перед Пафнутьевым портрет Светы Юшковой. Снимок был сделан хорошим мастером — объемный свет, мягкие линии, подсвеченные со спины светлые волосы.
   — Да, — протянул Пафнутьев, рассматривая портрет. — Кажется, я начинаю тебя понимать.
   — В жизни она еще лучше.
   — Допускаю, — кивнул Пафнутьев. — Подойди, — сказал он Величковскому. — Знаешь этого человека?
   — О! — счастливо протянул Величковский. — Светка... Надо же где довелось свидеться!
   — Знаешь, кто это? — спросил Пафнутьев, делая успокаивающий жест Худолею, который напрягся в своем кресле, готовый вскочить и разобраться с этим долговязым фиксатым плиточником.
   — Говорю же — Светка Юшкова.
   — Откуда ее знаешь?
   — Общались.
   — В каком смысле?
   — А! Не то что вы подумали. Не мой человек. — Величковский бросил быстрый взгляд на пачку снимков, лежащих на столе. — Просто общались. Она это... Игорёвая.
   — Какая? — не понял Худолей.
   — Ну... В смысле человек Игоря. Зовут его так.
   — Фамилия?
   — Фамилия? — удивился Величковский. — Фамилия, — повторил он растерянно. — А я не знаю. Игорь, он и есть Игорь.
   — Хорошо, — Пафнутьев помолчал, не зная, что спросить, поскольку очевидных вопросов в разговоре с этим странным плиточником у него не возникало. — Хорошо... Квартира, которую ты сейчас ремонтируешь... кому принадлежит?
   — Игорю.
   — Он там прописан?
   — А вот этого не скажу.
   — Почему?
   — Потому что не знаю. — Величковский преданно смотрел Пафнутьеву в глаза, и тот понимал — не врет. Может быть, просто потому, что неспособен, не дано это ему, он, похоже, может произносить только ответы на четко поставленные вопросы. Но знал Пафнутьев и то, что можно отвечать прямо, правдиво, но при этом отчаянно лукавить.
   — Хорошо. — Пафнутьев медленно перетасовал пачку снимков. — Хорошо... Как же они согласились вот так сфотографироваться?
   — Я же говорил — уговоры у меня получаются! — воскликнул Величковский даже с некоторой горделивостью. — Доверяют они мне. Глупые, — добавил он для убедительности.
   — Так это твоя работа?
   — Вы имеете в виду...
   — Фотографировал ты?
   — Ну.
   — Послушай, Дима... Я понимаю, когда говорят «да», понимаю, когда говорят «нет». Но я не понимаю, когда говорят «ну»! Скажи мне, пожалуйста, что означает эта конская погонялка?
   — Какая погонялка? — Величковский был, кажется, испуган неожиданным вопросом.
   — Конская! Лошадиная! Кобылья! Жеребячья!
   — Вы же сами спросили...
   — Ты фотографировал этих толстозадых красавиц?
   — Ну.
   Пафнутьев обессиленно откинулся на спинку стула и некоторое время сидел, уставившись в противоположную стенку. Он прекрасно понимал значение злосчастного «ну», это было своеобразное, смягченное, но все-таки утверждение, то же «да», но с вопросом, дескать, да, согласен, но не окончательно, произнося «ну» вместо «да», человек как бы и соглашается, но оставляет себе запасной выход.
   — Где ты познакомился с Юшковой? — устало спросил Пафнутьев, уже не надеясь на ясный ответ.
   — Так она же ко мне пришла квартиру снимать!
   — Почему она пришла именно к тебе?
   — Я же сказал — Игорь направил. Она — Игорёвая. Чтобы вам было понятнее, могу сказать по-другому... Светка — человек Игоря.
   — Сколько ты с нее получал за квартиру?
   — Не надо меня дурить! — взвился Величковский. — Ничего я не получал! Ни копейки!
   — Сдавал квартиру даром?
   — Ничего я ей не сдавал! — выкрикнул Величковский и даже отвернулся обиженно, будто обошлись с ним незаслуженно грубо.
   — Чем же она с тобой расплачивалась? — спросил Пафнутьев, прекрасно сознавая, как к этому вопросу отнесется оцепеневший в углу Худолей.
   — Ничем! — Величковский все еще был обижен и не желал разговаривать с человеком, который задает такие неприятные, оскорбительные вопросы. — Говорю — ничем, значит — ничем. И вообще, ничего мне от нее не надо! Мне есть кому позвонить, с кем вечер провести, — он неуловимо быстро бросил взгляд на пачку снимков, которые все еще лежали на столе.
   — Прости, Дима. — Пафнутьев нащупал наконец тональность, с которой можно разговаривать с этим по-детски обидчивым человеком, — слова нужно подбирать уважительные, поскольку душа его желала пусть маленького, но восхищения со стороны людей грубых и бестолковых, неспособных даже установить унитаз в собственном туалете. — Прости, Дима, — повторил Пафнутьев для надежности, — но я не понимаю... Ты вложил в эту квартиру кучу денег, отремонтировал так, как мало кто может, ты же настоящий мастер... А потом отдаешь ее едва знакомому человеку, ничего за это не требуя... Объясни, пожалуйста!
   — Не вкладывал я в эту квартиру никаких денег! Не моя она. Это Игорёвая квартира. И деньги со Светки получал он. Светка сама ему эти деньги отдавала. — Обида Величковского с каждым словом таяла.
   — А в домоуправлении говорят, — начал было Худолей, но Величковский его перебил:
   — Тоже еще — домоуправление! Что им скажешь, то они и запишут! Игорь на меня записал эту квартиру, чтобы не платить много денег за излишки жилья — вот и вся хитрость.
   — Он не побоялся записать на тебя эту квартиру? Ведь ты можешь и не отдать?
   — Не побоялся. Во-первых, потому что он бандюга, каких свет не видел, а во-вторых, я бумагу подписал у нотариуса.
   — Какую бумагу?
   — Что на самом деле эта квартира принадлежит ему, а не мне.
   — А квартира, которую ты сейчас ремонтируешь? На кого записана? Тоже на тебя?
   — Нет, на меня нельзя. Тогда это будет уже вторая моя квартира, и платить придется по полной программе.
   — На кого же она записана?
   — Не знаю. Может, на Игоря, может, еще на кого... Мы с ним об этом не говорили.
   В этот момент в кармане Величковского запищал мобильный телефон. Он хотел было тут же вынуть его, но Пафнутьев с неожиданной ловкостью выскочил из-за стола и успел перехватить руку Величковского.
   — О том, что ты здесь, ни слова! Ясно?
   — А где же я?
   — Скажи, что в той квартире, что ремонт продолжается.
   — А если звонок как раз из квартиры?
   — Какой хитрый! — восхитился Пафнутьев. — Тогда скажи, что сидишь возле универмага на скамеечке и ешь мороженое.
   — Мороженое я люблю, — кивнул Величковский и нажал наконец кнопочку мобильника. Разговор был совершенно бестолковым.
   — Да! — кричал Величковский почему-то радостным голосом: видимо, был польщен проявленным к нему вниманием. — Конечно. Будь спок! — И вдруг осекся — похоже, прозвучал вопрос, касающийся его места пребывания. И Пафнутьев тут же угрожающе показал кулак — дескать, только попробуй скажи, где находишься, только попробуй.
   — Так это же самое... На месте! Ну как где, где всегда... Возле универмага. Ну как что... То, что и всегда... Мороженое ем, ванильное. Почему не нормальный голос... Как всегда. Мороженое еще не успел проглотить. Погода? Летная погода. Да ничего я не пудрю... Какой телевизор! Мне сейчас только телевизора не хватает. Хорошо, посмотрю, я всегда эти передачи смотрю... Доложу! Звони вечером, все как есть доложу! Ну, пока.
   Сунув мобильник в карман, Величковский ссутулился, уставившись взглядом в пол, и, казалось, забыл и о Пафнутьеве, и о Худолее.
   — Кто звонил? — нарушил Пафнутьев молчание. — Игорь?
   — Ага, — кивнул Величковский, все еще не отрывая взгляда от пола.
   — Как у него там?
   — Нормально.
   — Погода хорошая?
   — Там всегда хорошая погода.
   — Южное побережье? — продолжал допытываться Пафнутьев.
   — Северное, — неожиданно сказал Величковский.
   — Да-а-а? — протянул Пафнутьев, стараясь вложить в это слово как можно больше удивления, может быть, даже потрясенности. И, кажется, добился своего — Величковский вскинул голову, горделиво оглянулся на Худолея: дескать, и ты должен знать, откуда мне иногда звонят. — Северное побережье Италии.
   — Рановато он собрался на отдых, там еще холодно, — заметил Пафнутьев.
   — А он и не отдыхает.
   — Работает?
   — Можно и так сказать.
   — Девочки?
   — С чего вы взяли? — насторожился Величковский.
   — Так ты же сам и рассказал, — обращаясь на «ты», Пафнутьев точно рассчитал — доверительность интонации часто срабатывает лучше, чем самые коварные вопросы.
   — Надо же... А я и не заметил.
   — В квартире рассказал, где мы встретились. Даже на выбор предложил некоторых, — Пафнутьев взял со стола пачку снимков и снова положил их на место. — Вот эти красавицы... Ты ведь с любой можешь связаться?
   — Ну.
   — И любая откликнется?
   — Еще как!
   — Тогда вот что, — Пафнутьев встал из-за стола, решительно подтащил парня к своему стулу, усадил, положил перед ним пачку снимков, ручку. — Садись и пиши! На обороте каждого снимка. Как зовут, куда звонить, где живет... Ну, и так далее.
   — А я не помню, — попытался было отвертеться Величковский, но Пафнутьев был неумолим.
   — Сам предложил? Сам. Мы твоим девочкам такую жизнь устроим, такой спрос обеспечим... Они будут визжать от счастья. Тебя подарками завалят в знак благодарности.
   — Точно? — Губы Величковского медленно расползлись в улыбку, обнажив золотые фиксы. — Может быть, кого-то из них нет в городе...
   — Подождем.
   — Или не согласятся...
   — Уговорим. Ты умеешь уговаривать? Сам говорил, что умеешь. Авось и у нас получится.
   — Только это самое, — посерьезнел Величковский. — Не насильничать.
   — Ты что, старик?! — вскричал потрясенный Пафнутьев. — Посмотри на меня! Посмотри на Валю! — И он кивнул в сторону Худолея. — А Андрея в машине видел? Ему в кино предлагали сниматься! Может быть, и твои красавицы на экран попадут!
   — А что, можно?
   — Нужно! — отсек Пафнутьев слабые сомнения Величковского.
   — Тогда это... Может, и я в кадре окажусь?
   — Да тебе только захотеть!
   Дальнейшее происходило в полной тишине. Слышалось только усердное посапывание Величковского. Он вынул из своей сумки маленький блокнотик и, сверяясь с ним, старательно вывел на оборотной стороне снимков имена, фамилии, возле некоторых указал даже телефоны.
   — А адреса? — спросил Пафнутьев.
   — Зачем вам адреса? Я их и сам не знаю. Все они из Пятихаток. Какие у них там улицы и переулки — понятия не имею. Покажете фотки — вам каждый дорогу поможет найти.
   — Известные, значит, девушки?
   — В определенных кругах.
   — И тебя все знают?
   — Меня? — весело удивился Величковский. — Да я только появлюсь — через два часа Пятихатки на ушах! Я у них, как принц на белом коне. Они же не знают, как мне вкалывать приходится, не знают, что ночую где попало, ем где перепадает. Они думают, что я крутой. — Величковский счастливо засмеялся. — Поэтому эти красавицы и липнут ко мне, просят в город их забрать, пристроить где-нибудь! Потому и фотографируются в чем мать родила. Скажешь, ножку поверни — поворачивает, скажешь, чтоб заросли сбрила — тут же!
   — Значит, они знают, на какую работу ты пристраиваешь?
   — А что ж тут догадываться? Конечно, знают.
   — И соглашаются?
   — С восторгом! И меня готовы благодарить всем, что у них в наличии имеется.
   — Везучий ты мужик! — простонал в своем углу Худолей.
   — А я вообще ничего! Никто не жаловался! И на подарки не скуплюсь.
   — Лифчики-трусики?
   — Думаешь, мало?! Они же в Пятихатках и этого никогда не видят! За коробку конфет лягут с кем угодно, какую угодно позу примут!
   — Шоколадных конфет? — серьезно спросил Пафнутьев.
   — Да какая разница! Была бы коробка!
   — А родители?
   — Какие там родители! Они счастливы хоть на время здыхаться от этих детишек.
   — Здыхаться? Это как?
   — Ну... Избавиться. Передохнуть. Дух перевести. Вы что думаете, я тут дуркую перед вами?
   — Дуркую? — уточнил Пафнутьев.
   — А! — Величковский весело махнул рукой, — Это я опять сбился. Дуркую — значит, валяю дурака, придуриваюсь... — Видимо, механически, не совсем понимая, что он делает и насколько это уместно, парень достал черную коробочку, открыл ее и тщательно протер свои и без того сверкающие туфли.
   Пафнутьев некоторое время с удивлением наблюдал за ним, склоняя голову то в одну, то в другую сторону, потом собрал снимки, убедился, что на обороте каждого указаны имя, фамилия, и спрятал все их в стол.
   — Теперь они от вас никуда не денутся! — одобрительно хохотнул Величковский.
   — От меня вообще никто никуда не девается.
   — В каком смысле?
   — Во всех, — без улыбки ответил Пафнутьев и, открыв другой ящик стола, вынул снимки, которые совсем недавно были сделаны между мусорными ящиками, в юшковской квартире, в морге. И положил их перед Величковским.
   — Что это?! — в ужасе отшатнулся плиточник.
   — Сличай. С теми, которые только что держал в руках. Может, кое-какие совпадут.
   — Где вы их взяли?
   — Валя сфотографировал.
   Теперь в кабинете сидел совсем другой человек. Вместо румянца и шаловливой, самодовольной улыбки Пафнутьев и Худолей видели белую маску с отвисшей губой и посверкивающим золотым мостом.
   — Внимательно посмотри эти снимки, — медленно, негромко произносил Пафнутьев слово за словом, прекрасно понимая, какое впечатление они сейчас производят на расслабленное сознание Величковского. — Может, кто-то из этих женщин тебе знаком, может, где-нибудь встречались, — продолжал Пафнутьев. — Посмотри, нет ли и среди них девочек из Пятихаток. Может, родители хватились своих детей и там, на Украине, уже объявлен розыск... А? Ты об этом ничего не слышал?
   — Сейчас... Я это... Сейчас. — Величковский неловко, как-то боком приблизился к распахнутому окну, поставил туфлю на край стула и, достав черную свою коробочку, принялся тщательно протирать носок туфли, потом перешел к боковой поверхности, добрался до каблука. Потом точно так же протер вторую туфлю, время от времени произнося без всякой связи одни и те же слова: — Сейчас... Я всегда так делаю... Потому что работа у меня пыльная... Если мент увидит меня в пыльных туфлях, он сразу поймет, что я приехал на заработки... А у меня нет регистрации, я без регистрации живу, за нее надо платить, а платить часто нечем, поэтому дешевле купить такую вот коробочку, чем каждому менту давать сотню рублей... А меньше сотни они не берут... Раньше полсотни можно было дать, а сейчас ни в какую. Если дашь меньше сотни, то и разговаривать не станут. Это уж совсем новичок, совсем салага согласится взять полсотни...
   Пафнутьев некоторое время внимательно слушал, потом вопросительно посмотрел на Худолея — но тот лишь молча повертел пальцем у виска. Дескать, тронулся мужик умом, не выдержав кошмара следственных фотографий.
   Как выяснилось, он ошибался. Не так прост был Величковский, не так глуп и беспомощен, как это могло показаться. Оторвавшись на секунду от своей туфли и увидев, что Пафнутьев и Худолей заняты друг другом, он вскочил на стул, со стула на подоконник и, не медля ни секунды, спрыгнул вниз. Хотя это был и второй этаж, но высота оказалась достаточно большой, потолки были трехметровые.
   — Ни фига себе, — пробормотал Пафнутьев и подошел к окну, не подбежал, нет, не рванулся, просто подошел.
   Величковский, подволакивая ногу и растирая ушибленную коленку, торопился к железным воротам, чтобы выскочить на улицу и скрыться, скрыться от этих настырных людей, от этих страшных фотографий, на которых он узнал, конечно, узнал женщин из города Пятихатки.
   — Эй, мужик! — крикнул сверху Пафнутьев. — А как же нам быть с плиткой? Мы же договорились!
   Величковский на ходу оглянулся, досадливо махнул рукой и продолжал свой судорожный бег к арке, где, как ему казалось, его поджидала свобода. Не знал бедный, наивный плиточник, почему Пафнутьев так беззаботно держал открытым свое окно, несмотря на то, что в кабинете бывали люди, готовые на поступки безрассудные и отчаянные.
   Не было из этого двора выхода. Не было.
   Все три выходящие во двор подъезда имели свои хитрые кодовые замки. Арка, такая большая и соблазнительная, заканчивалась красивыми воротами, которые были заперты на вечный замок.
   Величковский ткнулся в одни двери, в другие, подергал добротно сработанные ворота — наконец стали восстанавливать кованые узоры на воротах, и улицы сразу похорошели, приобрели вид если и не аристократический, то что-то достойное в них все-таки появилось.
   — Эй, мужик! — повторил Пафнутьев, заметив появившуюся из арки бледную мордочку Величковского. — Вон там, возле грибка лежит лестница. Видишь? Приставь ее к моему окну и поднимайся. Я тебе помогу.
   — Не хочу! — обиженно проговорил Величковский.
   — Напрасно, — огорченно сказал Пафнутьев. — Сейчас набегут охранники, набьют тебе морду, чтоб не сопротивлялся, наденут наручники, поволокут по коридору ногами вперед... Тебе это нужно? По дороге растеряешь все свои золотые фиксы, потом будешь их искать, найдешь далеко не все... А за попытку побега... Сам понимаешь. Это признание во всех преступлениях, которые совершал, которые не совершал, а только собирался... Тебе это нужно? Лезь сюда, и мы продолжим наш разговор.