Страница:
— Какую работу выполняли? — продолжал продираться Пафнутьев к той самой мысли, которая обожгла его несколько минут назад.
— Какая бывает работа по дому? Подметали, стирали, драили... Девочки, между прочим, не обижались, он хорошо с ними обращался. Не платил — это да, но питание, обхождение... Они там у него были как в доме отдыха.
— Отдыхали все вместе?
— Когда как! — рассмеялся Величковский. Что-то в этом вопросе для него было смешное, вспоминая какие-то одному ему известные подробности, он снова и снова начинал хихикать. — Это я почему смеюсь, — наконец он совладал с собой и вытер слезы со щек. — У Сысцова-то еще и жена под ногами путалась. Но девочки не жаловались, нет. И когда к Сысцову их распределяли, тоже не возражали.
— Кто распределял?
— Да это я так сказал, — спохватился Величковский, сообразив, что брякнул лишнее.
— Дмитрий Витальевич, — холодным тоном повторил Пафнутьев. — Кто отправлял девочек к Сысцову?
— Ну, как всегда... Тут уж другой не может вмешаться... Вот... А если по доброму согласию, то и вопросов ни у кого не возникало. Так что вы напрасно. Нет-нет, — он даже головой покачал для убедительности.
— Так кто же? Пияшев? — Пафнутьев пришел на помощь Величковскому — ему труднее всего давались имена, адреса, фамилии — все то, что, собственно, и составляло основу уголовного дела.
— А кто же еще? Больше и некому.
— А Пахомова?
— Когда речь шла о Сысцове, она не вмешивалась. У нее другие привязанности, — кажется, Величковский и сам понял, что произнес нечто связное за весь час разговора.
Он посерьезнел, задумался и, видимо, решил быть впредь осторожнее.
А Пафнутьеву это уже и не нужно было. Вся цепочка выстраивалась как бы сама собой. Но Сысцов, Сысцов! В его-то годы... Хотя со старцами это случается. Даже полено, догорая, перед тем как погаснуть окончательно, выбрасывает вдруг пламя яркое и сильное, чтобы после этого окончательно превратиться в черную головешку, в серую пыль пепла.
Неужели опять свидимся, Иван Иванович? Неужели опять пути наши пересекутся? А я ведь обещал, обещал тебе повидаться в служебном кабинете. Слово надо держать, да, Иван Иванович? А то ведь и уважать перестанешь, а? — мысленно обратился Пафнутьев к своему старому знакомому, чьими усилиями когда-то и поднялся он по служебной лестнице. Хотя цели у Сысцова были другие и надежды другие. Карманного следователя он хотел иметь.
Не получилось.
— А в Италию они тебя с собой не брали? — неожиданно спросил Пафнутьев. И его расчет оказался правильным — не успел Величковский все сопоставить, выстроить, сообразить. Так и есть — горделивое нутро, обида взяли верх над осторожностью, и, обиженно выпятив губы, он произнес, глядя в сторону:
— Жлобы.
— Но хоть обещали?
— Это пожалуйста! Сколько угодно!
— А за свои деньги согласился бы поехать?
— А они за свои ездят?!
— Так тебя что, за дурака держали? — посочувствовал Пафнутьев.
— Разберемся, — проговорил Величковский, и в этот самый миг, когда он, растревоженный, проговорил это свое «разберемся», из него вдруг выглянуло то существо, которым он, по сути, и являлся — самолюбивым, спрятавшимся за придурковатой внешностью, незавидной профессией, уверенным, что стоит у истоков дела, с которого другие гребут деньги, шастают с красотками по зарубежам в то время, как он кладет плитку в их ванных и туалетах.
И понял Пафнутьев, что его внешность — это тщательно выверенная маска. Он с ней сжился настолько, что, возможно, и сам забывает, каков на самом деле, забывает, чего хочет и к чему стремится. И нужно найти, нащупать его единственную болевую точку, ткнуть в нее неожиданно и глубоко чем-то острым, чтобы вынырнуло это самолюбивое, завистливое, безжалостное. Вынырнет существо, взглянет на мир и тут же скроется снова, чтобы не узнал о нем никто, чтобы не догадался даже о его существовании. И там, в глубинах величковского тела оно снова затаится, пока кто-то не нащупает болевую точку и не воткнет в нее догадку. И тогда оно опять вздрогнет от боли и, потеряв на миг осторожность, покажется на свет божий, увидит того, кто вонзил в него эту цыганскую иглу, запомнит навсегда и снова скроется в душных глубинах организма.
— Ну, что, — беззаботно проговорил Пафнутьев, — осталось подписать протокол.
— Какой протокол?
— О нашей беседе. Проделана работа, как и каждая работа, она должна оставить какие-то следы.
— Не буду ничего подписывать, — заявил Величковский чуть капризно, но твердо.
— Почему? — наивно спросил Пафнутьев.
— Вы меня обдурите.
— Как?
— Напишете такого, чего я не говорил. А потом иди доказывай, что ты не верблюд.
— Дима, но ты прочитаешь все, что там написано.
— А! — Величковский махнул рукой и оттопырил мясистые, влажные губы. — Знаю, как это делается! Всегда можно вписать что угодно.
— А зачем?
— Вам же надо кого-то посадить.
— За что?
— Ну как... Вы показывали мне фотки этих... Убитых. Вам отчитаться надо.
— Ты имеешь к убитым какое-то отношение?
— Что с того, что не имею! Пришьете!
— Обижаешь, Дима, — протянул Пафнутьев. — Ну что ж ты из меня какого-то злодея делаешь.
— Вам мало того, что я рассказал? Могу еще рассказать. Могу такого рассказать, что вы за голову схватитесь. Но подписывать не буду.
— Согласен. Рассказывай.
— Ха! Размечтались!
Пафнутьев обиделся.
Вполне серьезно, почти по-детски обиделся.
Он помолчал, выдвинул ящик стола, полюбовался на пачку паспортов, которые вручил ему Худолей, пробежал глазами по корявым строчкам пияшевских признаний и снова задвинул ящик стола. Он хотел было показать паспорта Величковскому, но спохватился. «Чуть попозже, — решил он про себя, — чуть попозже».
— Знаешь, Дима, что я сделаю... Я вызову сюда, в этот кабинет, родителей всех этих девочек, которых ты распихал по бардакам. Твоих родителей вызову. Маму с ногами и папу с сердцем. Тебя посажу вот в это кресло. Будешь отвечать не на мои, на их вопросы. Родителей убитых девочек тоже вызову. И на их вопросы будешь отвечать. Вот тогда и выяснится, кто из нас размечтался. Ты все понял, что я сказал? Ты ведь не сразу понимаешь, да? Могу повторить. А сейчас, дорогой товарищ... В камеру! — И Пафнутьев нажал кнопку звонка, вызывая конвоира.
— Мы же договорились, — пролепетал Величковский — возможность предстать перед земляками, кажется, его ужаснула всерьез.
— Ни о чем мы с тобой не договаривались, — жестко сказал Пафнутьев. — Я только сказал, что номер камеры, в которую тебя отведут, в которой тебя уже ждут не дождутся, будет зависеть от того, как сложится наш разговор. Разговор не сложился, поскольку ты отказался подписать протокол. Это твое право. А мое право отправить тебя в ту камеру, в которую считаю нужным. — Величковский смотрел на Пафнутьева с нескрываемым удивлением: тот ли это улыбчивый человек, которому он морочил голову последние два часа? — Этой ночью у тебя будет время подумать, правильно ли себя ведешь. А может, времени и не будет.
Едва за Величковским закрылась дверь, Пафнутьев достал из стола блокнот и, покопавшись в нем, нашел номер телефона Сысцова. Почему-то пришла уверенность, что разговор со старым знакомым сейчас наиболее уместен. Люди, которые прошли перед ним за последние дни, были какими-то... Вторичными, что ли. Они могли признаваться, лукавить, делать удивленные глаза, но Пафнутьев явственно ощущал их зависимость.
Несколько в стороне стоял Пияшев, он казался более самостоятельным, у него был свой участок работы. Но Пияшев подождет. С ним проще будет говорить после Сысцова. Что бы ни сказал Сысцов, даже если он будет молчать и не проронит ни слова, для Пафнутьева это тоже было вполне приемлемым. Он был согласен и на это. В расследовании наступил момент, когда даже молчание работает, даже молчание может быть красноречивым.
— Иван Иванович? — спросил Пафнутьев голосом мягким, даже шаловливым.
— Он самый, — Сысцов ответил в тон.
— Здравствуйте!
— Здравствуйте, — теперь в голосе Сысцова уже прозвучала легкая настороженность — собеседнику пора было себя назвать.
— Моя фамилия — Пафнутьев. Зовут — Павел Николаевич. Мы встречались с вами, Иван Иванович!
— Помню, — с тяжким вздохом произнес Сысцов.
— Мне кажется, вы не обрадовались.
— Павел Николаевич... Каждый раз, когда я слышу ваш голос, во мне что-то напрягается.
— А что в вас может напрягаться?
— Мне становится страшно, Павел Николаевич, — искренне произнес Сысцов. — Я начинаю чувствовать приближение каких-то неприятностей, событий, которых хотелось бы избежать.
— Это, видимо, оттого, что вы обладаете паранормальными способностями. Сейчас многие ощутили в себе наличие каких-то могущественных сил. Недавно я прочитал в газете, что одна старушка во сне вдруг заговорила мужским голосом, но что самое интересное — на китайском языке. Причем, как выяснили ученые, не на современном, а на древнем китайском языке! Этот язык сегодня не знает ни один китаец. Представляете, какой ужас? Оказывается, в прошлой жизни она была китайским императором! Ее пригласили в Китай, и она узнала летнюю императорскую резиденцию, но заметила, что произошли изменения в расположении беседок, представляете?
— С трудом.
— Вот-вот! А когда ученые подняли старые планы дворца, то убедились, что старушка права — беседки были расположены именно так, как она и говорила!
— Павел Николаевич, — почти простонал Сысцов, — не томите душу, скажите, пожалуйста... Что вы от меня хотите?
— Повидаться бы, Иван Иванович!
— Опять?
— Так ведь больше года не виделись!
— А мне казалось, что мы только вчера расстались.
— Да-да-да! — подхватил горестный тон Пафнутьев. — Наши годы летят, наши годы, как птицы, летят, и некогда нам оглянуться назад! Какие были песни!
— Вы считаете, нам нужно оглянуться назад? — настороженно спросил Сысцов.
— Не в такие глубины прошлого, как это удалось старушке, о которой я рассказал, но хотя бы на неделю, Иван Иванович!
— На неделю? — Голос Сысцова дрогнул. — На что вы намекаете? Что случилось в мире неделю назад?
— Иван Иванович... Так я подъеду?
— Дорогу помните?
— Дорога к вам незабываема!
— Жду. — И Сысцов положил трубку.
— Ну вот, так-то оно лучше, — удовлетворенно пробормотал Пафнутьев. В свою папку он положил величковские снимки, расчетливо сунув между ними те, что были сделаны на месте убийств. Прием, конечно, невысокого пошиба, дешевенький прием, но знал Пафнутьев и то, что часто именно на таких вот приемчиках и раскалываются самые твердокаменные люди. Как это всегда и бывает в жизни — никогда не знаешь, где у кого болевая точка, где у кого таится незащищенное нежное местечко.
Дорога на дачу действительно была хорошо знакома Пафнутьеву. Правда, не приходилось ему еще ехать по этой дороге ранней весной, но, как оказалось, и в это время года она достаточно живописна.
— Прошлый раз на этой дороге я чувствовал себя лучше, — сказал Андрей. — У нас на заднем сиденье лежала винтовка с оптическим прицелом. А сейчас, кроме вашей папки, у нас на заднем сиденье ничего нет.
— Авось! — Пафнутьев легкомысленно махнул рукой. — Времена меняются, Андрюша, времена меняются так быстро, что не успеваешь дух перевести, как оказываешься в другой стране.
— Люди меняются не так быстро.
— Авось! Он же не знает, что у нас на заднем сиденье. Весной пахнет. Вот сейчас первый раз в этом году почувствовал — весной пахнет. Где-то глубоко во мне в этот момент что-то дрогнуло, ожило и потянулось к теплу, к солнцу. С тобой такое бывает?
— Ох, Павел Николаевич, — умудренно вздохнул Андрей. — Все бывает.
— Это хорошо, — кивнул Пафнутьев. Но не понравились ему слова Андрея, не понравились. Он сказал о чем-то заветном, а тот в ответ вроде как бы пожалел его.
Ворота открылись сами по себе и сами же закрылись, едва машина проехала на участок. Выложенная причудливой плиткой дорожка вела к самому крыльцу. Трехэтажный особняк стоял на холме, и отсюда хорошо были видны изгиб реки, легкий весенний туман над просыпающимся лесом. Здесь, на возвышении, снег уже растаял и весна чувствовалась сильнее.
— Все, я пошел, — сказал Пафнутьев не то Андрею, не то самому себе.
— Ни пуха.
— К черту!
— Кстати, Павел Николаевич, может быть, это вам интересно... Только что отсюда ушла машина. Минут десять назад. Плитка еще не просохла, — Андрей показал на влажные отпечатки протектора.
— О! — откликнулся Пафнутьев.
Сысцов стоял на высоком крыльце в наброшенном на плечи пальто. Голова его была непокрыта, седые волосы развевались на ветру, глаза были профессионально радостны.
— Я вас приветствую! — сказал он с некоторым подъемом в голосе.
— Здравствуйте! — По своей привычке Пафнутьев произнес это слово громче, чем следовало, радостнее.
— Прошу! — Сысцов распахнул перед ним половинку двустворчатой двери, пропустил вперед, тщательно закрыл за собой дверь. Нынче все, входя в собственный дом, даже окруженный личным забором, дверь закрывают, не забывая задвинуть засов, повернуть ключ, опустить кнопку запора, еще раз взглянуть напоследок через встроенный глазок. Все это Пафнутьев увидел, все оценил и поворотил к Сысцову лицо приветливое и добродушное.
— Весна! — сказал он, прекрасно понимая, что произносит нечто глуповатое, на что и отвечать-то необязательно.
— Да уж... Разгулялась, — ни секунды не помедлив, ответил Сысцов. Все-таки класс у него был высокий, и говорить он мог с кем угодно, о чем угодно, в какой угодно тональности. — Прошу! — Сысцов распахнул следующую дверь, и Пафнутьев оказался в каминном зале.
В темном зеве камина плясали оранжевые огни, потрескивали дровишки, на журнальном столике стояла бутылка с золотистым коньяком, а в стеклянной ее поверхности отражался живой огонь из камина. Два приготовленных кресла ждали, пока в них опустятся усталые и понимающие друг друга тела.
— Прошу! — третий раз повторил Сысцов, на этот раз показывая на кресло.
Пафнутьев снял куртку, кепку, бросил все это на стоявший тут же диван и охотно опустился в глубокое кресло.
— Хорошо-то как, господи! — выдохнул он, оглядывая зал. — Здесь, наверное, не меньше пятидесяти метров?
— Сорок девять. Семь на семь.
Сысцов тоже опустился в кресло, взяв бутылку, молча на треть наполнил тяжелые стаканы, чуть сдвинул тарелку с холодным белым мясом и хреном. Есть своеобразный шик в том, чтобы не спрашивать у гостя, хочет ли он выпить, что именно он желает, чем привык закусывать, есть своеобразный шик в том, чтобы проявить легкий хозяйский диктат. Мол, чем богаты, тем и рады.
Пафнутьев поднял свой стакан, молча чокнулся, выпил. Подцепив тяжелой сверкающей вилкой мясо, бросил его в рот.
— Коньяк сами гоните? — спросил он.
— Да, по ночам.
— Удачная партия, — похвалил Пафнутьев.
— Неудачные я в реку сливаю.
— Это правильно. — Пафнутьев взял бутылку, вчитался, в буквочки всмотрелся, в золотые узоры, понимающе вскинул брови — дескать, живут некоторые. Этим он дал понять гостеприимному хозяину, что коньяк оценил и воздал ему должное. Заметив, что Сысцов снова потянулся к бутылке, Пафнутьев мягко его остановил. — Чуть попозже, — сказал он. И снова осмотрел зал. Лосиные рога, каменная кладка, тяжелая люстра из дубовых брусков, коварное кружево у камина, да и сам журнальный столик тоже сработан из толстых дубовых плашек — все выдавало состоятельность хозяина.
— Ну и как? — не выдержал Сысцов.
— Нет слов, Иван Иванович! Нет слов! Все, что подворачивается на язык, мелко и недостойно подобного великолепия. Если для чего-то и стоит иметь большие деньги, то только ради этого.
— Кстати, не такие уж и большие.
— Да, я понимаю, друзья подарили люстру, знакомый печник сложил камин, подвернувшийся мастер обложил все это испанской плиткой, приятель на новоселье стол приволок...
— А знаете, Павел Николаевич, вы попали если и не в десятку, то в восьмерку наверняка.
— Представляю, что у вас творится на остальных этажах!
— Прошу! — с неожиданной живостью вскочил Сысцов и рванулся было к двери, чтобы показать Пафнутьеву все свое хозяйство от подвала до третьего этажа, но гость остался сидеть в кресле.
— Чуть попозже, — сказал Пафнутьев. — У меня нет сил подняться из этого кресла от этого коньяка.
Сысцову пришлось вернуться.
— Тогда слушаю, — сказал он. — Жена отдыхает, не будем ее тревожить.
— Я вот подумал — сколько же сил надо потратить, чтобы содержать дом в таком порядке, — Пафнутьев озадаченно покрутил головой.
Сысцов плеснул себе в стакан немного коньяка, выпил одним глотком, посидел молча, не закусывая, и наконец остро взглянул на Пафнутьева.
— Как я понимаю, начался допрос?
— Допрос? — изумился Пафнутьев.
— Но вы же знаете, что здесь бывают девушки, которые занимаются уборкой комнат?
— Девушки? — Удивлению Пафнутьева не было границ. — И хорошие девушки?! Красавицы?!
— Павел Николаевич... Если бы это была наша первая встреча, если бы я не знал вас уже столько лет, причем в самых разных положениях... Я бы поверил вашему удивлению. Ведь вас интересуют девушки, правильно?
— Если вы настаиваете, — Пафнутьев простодушно развел руки в стороны, — мне остается только подчиниться! О чем еще можно говорить после такого коньяка! Только о девушках! Они и сейчас здесь?
— Нет, я их отправил. Перед самым вашим приездом. Вы встретились с машиной, на которой они уехали. Следы именно этой машины показывал вам водитель. Он наблюдательный парень. Ведь это его вы когда-то так лихо оправдали после нескольких убийств? Не надо отвечать. Я просто хочу напомнить, что я тогда не возражал.
Пафнутьев покачался из стороны в сторону, как это делает медведь в клетке, и поднял глаза на Сысцова.
— А вам больше ничего не оставалось, Иван Иванович. Я преподнес вам картину, которая устраивала банду.
— Ну, зачем же такие слова, Павел Николаевич!
— Простите великодушно! Преступное окружение формирует словарный запас. Я просто хотел напомнить, что тогда это было вовсе не ваше гуманное решение, это было нечто вынужденное.
— Но парень тот?
— Да, конечно.
— И по моим бутылкам с грузинским вином тоже он стрелял?
— Вернемся к девочкам, — дипломатично увернулся Пафнутьев.
— Отчаянный вы мужик, Павел Николаевич! — почти с восхищением произнес Сысцов. — Я смотрю, закон для вас понятие достаточно растяжимое... И этим вы опасны. Вы очень опасный человек. Настолько, что даже... Даже вызываете уважение.
— Спасибо, — Пафнутьев склонил голову. — Много доволен.
— Значит, девочками, говорите, интересуетесь?
— Да, грешен. Как они к вам попадают? Где набираете?
— Каждый раз это происходит случайно... Знакомые рекомендуют. Если не обокрала, если весь бар не выхлестала со своими приятелями, значит, ей можно довериться.
— А сами они откуда?
— Понятия не имею. Когда смотришь на красивую девушку, даже в голову не приходит спросить, откуда она.
— А что приходит в голову?
— Хочется спросить, что она делает ближайшим вечером. — Сысцов усмехнулся, взял бутылку, вопросительно посмотрел на Пафнутьева. Как, дескать? Плеснуть?
— Самую малость, — Пафнутьев пальцами показал примерно сантиметр. Сысцов плеснул два сантиметра. Пафнутьев выпил два сантиметра. Не закусывая, отставил стакан, даже отодвинул его подальше, давая понять, что пить больше не намерен. — Иван Иванович... Послушайте. Мне нравится наша беседа, хотя к делу она отношения не имеет. Не поверите, но просто произносить слово «девочка» уже приятно, даже когда имеешь в виду опытную, прожженную во многих местах женщину.
— Хорошо сказано!
— А я вообще ничего мужик. Так вот, не только вы меня знаете годы, я вас тоже знаю. Поэтому мы можем сократить наши милые вступительные беседы.
— Готов.
— Вы записываете имена, фамилии, паспортные данные девушек, которые у вас бывают?
— Никогда.
— То есть вы не можете назвать ни одной?
— Совершенно верно. Ни одной.
— Это я и хотел узнать. Иван Иванович, вы ведете себя легкомысленно. Так нельзя. Это плохо.
— Для кого?
— Не надо, — Пафнутьев выставил вперед плотную свою ладонь, как бы перекрывая к себе доступ слов пустых и ненужных. — В городе на моем фронте произошли некоторые события, вы о них знаете.
— Что вы имеете в виду?
— Не надо, — Пафнутьев терпеливо повторил свой жест ладонью. — Мы же договорились, что вступительные наши беседы закончились.
— Кстати, я спешу.
— И этого не надо. Мне кажется, нам лучше поговорить здесь. — Пафнутьев который раз окинул взглядом каминный зал. — Нежели в другом месте, менее приспособленном для откровений. Не надо вам никуда торопиться. Не стоит. Я слышал, вы владеете туристической фирмой?
— Так, — крякнул Сысцов и потянулся к бутылке. Но Пафнутьев успел перехватить ее и поставил на пол.
— Чуть попозже, — пояснил он.
— Как скажете, Павел Николаевич.
— Я о фирме «Роксана».
— Ах да. Что вас интересует? Результаты коммерческой деятельности? Они очень скромны.
— Девушки, которые убирали здесь... Пользовались услугами фирмы?
— Так, — снова крякнул Сысцов. — Даже не знаю, что и ответить вам, Павел Николаевич. Дело в том, что я попросту не знаю. Разве я могу помнить всех клиентов «Роксаны»? Согласитесь, вопрос немного наивный, немного смешной.
— Посмеемся чуть попозже, — невозмутимо ответил Пафнутьев. И положил на стол перед Сысцовым фотографию, сделанную любительской мыльницей где-то на одной из дорог Северной Италии между Монте-Карло и Аласио. На фоне роскошного туристического «Мерседеса» выстроились для съемки пассажиры — красивые девушки, веселый Сысцов в белых одеждах, Пахомова и некий гражданин в толстых очках.
Сысцов, не торопясь, надел очки, взял снимок, внимательно в него всмотрелся.
— А я там, в Италии, неплохо выглядел, а? — усмехнулся он, возвращая снимок.
— В окружении таких девушек и я бы смотрелся неплохо, — заметил Пафнутьев, но снимок со стола не убирал. — Среди этих девушек есть те, кто убирал у вас?
— Не знаю. Не помню.
— Этими словами, Иван Иванович, вы позволяете мне думать все, что угодно.
— Все, что угодно, вы можете думать и без моего позволения.
Слова прозвучали достаточно жестко, если не сказать насмешливо. А эту интонацию Пафнутьев улавливал безошибочно и в разговоре с собой не любил. Ну не любил, и все. Не нравилась она ему. Он обижался.
— Дорогой Иван Иванович, — начал Пафнутьев с некоторой церемонностью. — Хочу сообщить следующее. Как говорится, в первых строках своего письма. Я знаю имена, фамилии и паспортные данные всех этих девочек, — он постучал пальцем по снимку. — И об остальных участниках этого снимка мне тоже многое известно.
— Приятно слышать, — вставил Сысцов.
— Не надо меня перебивать. Я скажу все, что считаю нужным, независимо от того, приятно вам это слышать или не очень. Я знаю имена, фамилии и паспортные данные всех девочек, которые... как бы это выразиться поприличнее... Которые побывали на уборке этих комнат. И вообще об их времяпрепровождении в этих комнатах мне тоже известно. И все за-до-ку-мен-ти-ро-ва-но, — по складам, чтобы не сбиться, произнес Пафнутьев. Он блефовал, ничего этого у него не было, но его знания и предположения позволяли блефовать, он знал, что в данный момент за этим столом разоблачить его невозможно. — У меня есть портреты этих красавиц и в несколько другом исполнении, — и Пафнутьев, порывшись в карманах, вынул пачку величковских снимков, среди которых расчетливо и безжалостно вложил снимки, сделанные в квартире Юшковой, возле мусорных ящиков, в морге во время вскрытия.
Снимки он протянул Сысцову, и тому ничего не оставалось, как взять их, хотя чувствовалось, что не хотелось, от снимков исходила какая-то злая сила, и Сысцов это чувствовал.
Но пришлось ему взять снимки и просмотреть их. Все это он проделал молча, и ни одна жилка на его красноватом породистом лице не дрогнула. Но мелкие капельки пота выступили на лбу и руки чуть заметно задрожали. Не потому, что он плохо собой владел, скорее возраст напомнил о себе.
Бросив пачку снимков на стол, Сысцов поднялся, обошел вокруг стола, взял с пола бутылку коньяка, которую совсем недавно туда поставил Пафнутьев, и, вернувшись в свое кресло, плеснул себе довольно щедрую дозу. Выпил, прижал на секунду ко рту тыльную сторону ладони, взглянул исподлобья на Пафнутьева.
— Ну, что ж, Павел Николаевич, я прекрасно понимаю ход ваших мыслей.
— Нисколько в этом не сомневаюсь.
— Но должен огорчить — все эти страсти-мордасти, — он кивнул на снимки, — не имеют ко мне никакого отношения.
— Другого ответа я и не ожидал, — рассудительно проговорил Пафнутьев.
— Так что не обессудьте, помочь ничем не могу. Но, с другой стороны, я прекрасно понимаю, что вам хочется каким-то образом втянуть меня в эту историю... Не понимаю другого — зачем? Ведь мы с вами одной крови! Вместе мы бы горы свернули! Зачем, Павел Николаевич?
— Девочек жалко.
— Этих?! — Сысцов ткнул пальцем в пачку фотографий.
— Одна из них беременная была... Хотела родить. Видимо, это кому-то не понравилось. Результат вы видели. Мне подумалось, что вы захотите помочь правосудию, может быть, у вас есть какие-то соображения на этот счет... Поделитесь.
— Какая бывает работа по дому? Подметали, стирали, драили... Девочки, между прочим, не обижались, он хорошо с ними обращался. Не платил — это да, но питание, обхождение... Они там у него были как в доме отдыха.
— Отдыхали все вместе?
— Когда как! — рассмеялся Величковский. Что-то в этом вопросе для него было смешное, вспоминая какие-то одному ему известные подробности, он снова и снова начинал хихикать. — Это я почему смеюсь, — наконец он совладал с собой и вытер слезы со щек. — У Сысцова-то еще и жена под ногами путалась. Но девочки не жаловались, нет. И когда к Сысцову их распределяли, тоже не возражали.
— Кто распределял?
— Да это я так сказал, — спохватился Величковский, сообразив, что брякнул лишнее.
— Дмитрий Витальевич, — холодным тоном повторил Пафнутьев. — Кто отправлял девочек к Сысцову?
— Ну, как всегда... Тут уж другой не может вмешаться... Вот... А если по доброму согласию, то и вопросов ни у кого не возникало. Так что вы напрасно. Нет-нет, — он даже головой покачал для убедительности.
— Так кто же? Пияшев? — Пафнутьев пришел на помощь Величковскому — ему труднее всего давались имена, адреса, фамилии — все то, что, собственно, и составляло основу уголовного дела.
— А кто же еще? Больше и некому.
— А Пахомова?
— Когда речь шла о Сысцове, она не вмешивалась. У нее другие привязанности, — кажется, Величковский и сам понял, что произнес нечто связное за весь час разговора.
Он посерьезнел, задумался и, видимо, решил быть впредь осторожнее.
А Пафнутьеву это уже и не нужно было. Вся цепочка выстраивалась как бы сама собой. Но Сысцов, Сысцов! В его-то годы... Хотя со старцами это случается. Даже полено, догорая, перед тем как погаснуть окончательно, выбрасывает вдруг пламя яркое и сильное, чтобы после этого окончательно превратиться в черную головешку, в серую пыль пепла.
Неужели опять свидимся, Иван Иванович? Неужели опять пути наши пересекутся? А я ведь обещал, обещал тебе повидаться в служебном кабинете. Слово надо держать, да, Иван Иванович? А то ведь и уважать перестанешь, а? — мысленно обратился Пафнутьев к своему старому знакомому, чьими усилиями когда-то и поднялся он по служебной лестнице. Хотя цели у Сысцова были другие и надежды другие. Карманного следователя он хотел иметь.
Не получилось.
— А в Италию они тебя с собой не брали? — неожиданно спросил Пафнутьев. И его расчет оказался правильным — не успел Величковский все сопоставить, выстроить, сообразить. Так и есть — горделивое нутро, обида взяли верх над осторожностью, и, обиженно выпятив губы, он произнес, глядя в сторону:
— Жлобы.
— Но хоть обещали?
— Это пожалуйста! Сколько угодно!
— А за свои деньги согласился бы поехать?
— А они за свои ездят?!
— Так тебя что, за дурака держали? — посочувствовал Пафнутьев.
— Разберемся, — проговорил Величковский, и в этот самый миг, когда он, растревоженный, проговорил это свое «разберемся», из него вдруг выглянуло то существо, которым он, по сути, и являлся — самолюбивым, спрятавшимся за придурковатой внешностью, незавидной профессией, уверенным, что стоит у истоков дела, с которого другие гребут деньги, шастают с красотками по зарубежам в то время, как он кладет плитку в их ванных и туалетах.
И понял Пафнутьев, что его внешность — это тщательно выверенная маска. Он с ней сжился настолько, что, возможно, и сам забывает, каков на самом деле, забывает, чего хочет и к чему стремится. И нужно найти, нащупать его единственную болевую точку, ткнуть в нее неожиданно и глубоко чем-то острым, чтобы вынырнуло это самолюбивое, завистливое, безжалостное. Вынырнет существо, взглянет на мир и тут же скроется снова, чтобы не узнал о нем никто, чтобы не догадался даже о его существовании. И там, в глубинах величковского тела оно снова затаится, пока кто-то не нащупает болевую точку и не воткнет в нее догадку. И тогда оно опять вздрогнет от боли и, потеряв на миг осторожность, покажется на свет божий, увидит того, кто вонзил в него эту цыганскую иглу, запомнит навсегда и снова скроется в душных глубинах организма.
— Ну, что, — беззаботно проговорил Пафнутьев, — осталось подписать протокол.
— Какой протокол?
— О нашей беседе. Проделана работа, как и каждая работа, она должна оставить какие-то следы.
— Не буду ничего подписывать, — заявил Величковский чуть капризно, но твердо.
— Почему? — наивно спросил Пафнутьев.
— Вы меня обдурите.
— Как?
— Напишете такого, чего я не говорил. А потом иди доказывай, что ты не верблюд.
— Дима, но ты прочитаешь все, что там написано.
— А! — Величковский махнул рукой и оттопырил мясистые, влажные губы. — Знаю, как это делается! Всегда можно вписать что угодно.
— А зачем?
— Вам же надо кого-то посадить.
— За что?
— Ну как... Вы показывали мне фотки этих... Убитых. Вам отчитаться надо.
— Ты имеешь к убитым какое-то отношение?
— Что с того, что не имею! Пришьете!
— Обижаешь, Дима, — протянул Пафнутьев. — Ну что ж ты из меня какого-то злодея делаешь.
— Вам мало того, что я рассказал? Могу еще рассказать. Могу такого рассказать, что вы за голову схватитесь. Но подписывать не буду.
— Согласен. Рассказывай.
— Ха! Размечтались!
Пафнутьев обиделся.
Вполне серьезно, почти по-детски обиделся.
Он помолчал, выдвинул ящик стола, полюбовался на пачку паспортов, которые вручил ему Худолей, пробежал глазами по корявым строчкам пияшевских признаний и снова задвинул ящик стола. Он хотел было показать паспорта Величковскому, но спохватился. «Чуть попозже, — решил он про себя, — чуть попозже».
— Знаешь, Дима, что я сделаю... Я вызову сюда, в этот кабинет, родителей всех этих девочек, которых ты распихал по бардакам. Твоих родителей вызову. Маму с ногами и папу с сердцем. Тебя посажу вот в это кресло. Будешь отвечать не на мои, на их вопросы. Родителей убитых девочек тоже вызову. И на их вопросы будешь отвечать. Вот тогда и выяснится, кто из нас размечтался. Ты все понял, что я сказал? Ты ведь не сразу понимаешь, да? Могу повторить. А сейчас, дорогой товарищ... В камеру! — И Пафнутьев нажал кнопку звонка, вызывая конвоира.
— Мы же договорились, — пролепетал Величковский — возможность предстать перед земляками, кажется, его ужаснула всерьез.
— Ни о чем мы с тобой не договаривались, — жестко сказал Пафнутьев. — Я только сказал, что номер камеры, в которую тебя отведут, в которой тебя уже ждут не дождутся, будет зависеть от того, как сложится наш разговор. Разговор не сложился, поскольку ты отказался подписать протокол. Это твое право. А мое право отправить тебя в ту камеру, в которую считаю нужным. — Величковский смотрел на Пафнутьева с нескрываемым удивлением: тот ли это улыбчивый человек, которому он морочил голову последние два часа? — Этой ночью у тебя будет время подумать, правильно ли себя ведешь. А может, времени и не будет.
* * *
Едва за Величковским закрылась дверь, Пафнутьев достал из стола блокнот и, покопавшись в нем, нашел номер телефона Сысцова. Почему-то пришла уверенность, что разговор со старым знакомым сейчас наиболее уместен. Люди, которые прошли перед ним за последние дни, были какими-то... Вторичными, что ли. Они могли признаваться, лукавить, делать удивленные глаза, но Пафнутьев явственно ощущал их зависимость.
Несколько в стороне стоял Пияшев, он казался более самостоятельным, у него был свой участок работы. Но Пияшев подождет. С ним проще будет говорить после Сысцова. Что бы ни сказал Сысцов, даже если он будет молчать и не проронит ни слова, для Пафнутьева это тоже было вполне приемлемым. Он был согласен и на это. В расследовании наступил момент, когда даже молчание работает, даже молчание может быть красноречивым.
— Иван Иванович? — спросил Пафнутьев голосом мягким, даже шаловливым.
— Он самый, — Сысцов ответил в тон.
— Здравствуйте!
— Здравствуйте, — теперь в голосе Сысцова уже прозвучала легкая настороженность — собеседнику пора было себя назвать.
— Моя фамилия — Пафнутьев. Зовут — Павел Николаевич. Мы встречались с вами, Иван Иванович!
— Помню, — с тяжким вздохом произнес Сысцов.
— Мне кажется, вы не обрадовались.
— Павел Николаевич... Каждый раз, когда я слышу ваш голос, во мне что-то напрягается.
— А что в вас может напрягаться?
— Мне становится страшно, Павел Николаевич, — искренне произнес Сысцов. — Я начинаю чувствовать приближение каких-то неприятностей, событий, которых хотелось бы избежать.
— Это, видимо, оттого, что вы обладаете паранормальными способностями. Сейчас многие ощутили в себе наличие каких-то могущественных сил. Недавно я прочитал в газете, что одна старушка во сне вдруг заговорила мужским голосом, но что самое интересное — на китайском языке. Причем, как выяснили ученые, не на современном, а на древнем китайском языке! Этот язык сегодня не знает ни один китаец. Представляете, какой ужас? Оказывается, в прошлой жизни она была китайским императором! Ее пригласили в Китай, и она узнала летнюю императорскую резиденцию, но заметила, что произошли изменения в расположении беседок, представляете?
— С трудом.
— Вот-вот! А когда ученые подняли старые планы дворца, то убедились, что старушка права — беседки были расположены именно так, как она и говорила!
— Павел Николаевич, — почти простонал Сысцов, — не томите душу, скажите, пожалуйста... Что вы от меня хотите?
— Повидаться бы, Иван Иванович!
— Опять?
— Так ведь больше года не виделись!
— А мне казалось, что мы только вчера расстались.
— Да-да-да! — подхватил горестный тон Пафнутьев. — Наши годы летят, наши годы, как птицы, летят, и некогда нам оглянуться назад! Какие были песни!
— Вы считаете, нам нужно оглянуться назад? — настороженно спросил Сысцов.
— Не в такие глубины прошлого, как это удалось старушке, о которой я рассказал, но хотя бы на неделю, Иван Иванович!
— На неделю? — Голос Сысцова дрогнул. — На что вы намекаете? Что случилось в мире неделю назад?
— Иван Иванович... Так я подъеду?
— Дорогу помните?
— Дорога к вам незабываема!
— Жду. — И Сысцов положил трубку.
— Ну вот, так-то оно лучше, — удовлетворенно пробормотал Пафнутьев. В свою папку он положил величковские снимки, расчетливо сунув между ними те, что были сделаны на месте убийств. Прием, конечно, невысокого пошиба, дешевенький прием, но знал Пафнутьев и то, что часто именно на таких вот приемчиках и раскалываются самые твердокаменные люди. Как это всегда и бывает в жизни — никогда не знаешь, где у кого болевая точка, где у кого таится незащищенное нежное местечко.
Дорога на дачу действительно была хорошо знакома Пафнутьеву. Правда, не приходилось ему еще ехать по этой дороге ранней весной, но, как оказалось, и в это время года она достаточно живописна.
— Прошлый раз на этой дороге я чувствовал себя лучше, — сказал Андрей. — У нас на заднем сиденье лежала винтовка с оптическим прицелом. А сейчас, кроме вашей папки, у нас на заднем сиденье ничего нет.
— Авось! — Пафнутьев легкомысленно махнул рукой. — Времена меняются, Андрюша, времена меняются так быстро, что не успеваешь дух перевести, как оказываешься в другой стране.
— Люди меняются не так быстро.
— Авось! Он же не знает, что у нас на заднем сиденье. Весной пахнет. Вот сейчас первый раз в этом году почувствовал — весной пахнет. Где-то глубоко во мне в этот момент что-то дрогнуло, ожило и потянулось к теплу, к солнцу. С тобой такое бывает?
— Ох, Павел Николаевич, — умудренно вздохнул Андрей. — Все бывает.
— Это хорошо, — кивнул Пафнутьев. Но не понравились ему слова Андрея, не понравились. Он сказал о чем-то заветном, а тот в ответ вроде как бы пожалел его.
Ворота открылись сами по себе и сами же закрылись, едва машина проехала на участок. Выложенная причудливой плиткой дорожка вела к самому крыльцу. Трехэтажный особняк стоял на холме, и отсюда хорошо были видны изгиб реки, легкий весенний туман над просыпающимся лесом. Здесь, на возвышении, снег уже растаял и весна чувствовалась сильнее.
— Все, я пошел, — сказал Пафнутьев не то Андрею, не то самому себе.
— Ни пуха.
— К черту!
— Кстати, Павел Николаевич, может быть, это вам интересно... Только что отсюда ушла машина. Минут десять назад. Плитка еще не просохла, — Андрей показал на влажные отпечатки протектора.
— О! — откликнулся Пафнутьев.
Сысцов стоял на высоком крыльце в наброшенном на плечи пальто. Голова его была непокрыта, седые волосы развевались на ветру, глаза были профессионально радостны.
— Я вас приветствую! — сказал он с некоторым подъемом в голосе.
— Здравствуйте! — По своей привычке Пафнутьев произнес это слово громче, чем следовало, радостнее.
— Прошу! — Сысцов распахнул перед ним половинку двустворчатой двери, пропустил вперед, тщательно закрыл за собой дверь. Нынче все, входя в собственный дом, даже окруженный личным забором, дверь закрывают, не забывая задвинуть засов, повернуть ключ, опустить кнопку запора, еще раз взглянуть напоследок через встроенный глазок. Все это Пафнутьев увидел, все оценил и поворотил к Сысцову лицо приветливое и добродушное.
— Весна! — сказал он, прекрасно понимая, что произносит нечто глуповатое, на что и отвечать-то необязательно.
— Да уж... Разгулялась, — ни секунды не помедлив, ответил Сысцов. Все-таки класс у него был высокий, и говорить он мог с кем угодно, о чем угодно, в какой угодно тональности. — Прошу! — Сысцов распахнул следующую дверь, и Пафнутьев оказался в каминном зале.
В темном зеве камина плясали оранжевые огни, потрескивали дровишки, на журнальном столике стояла бутылка с золотистым коньяком, а в стеклянной ее поверхности отражался живой огонь из камина. Два приготовленных кресла ждали, пока в них опустятся усталые и понимающие друг друга тела.
— Прошу! — третий раз повторил Сысцов, на этот раз показывая на кресло.
Пафнутьев снял куртку, кепку, бросил все это на стоявший тут же диван и охотно опустился в глубокое кресло.
— Хорошо-то как, господи! — выдохнул он, оглядывая зал. — Здесь, наверное, не меньше пятидесяти метров?
— Сорок девять. Семь на семь.
Сысцов тоже опустился в кресло, взяв бутылку, молча на треть наполнил тяжелые стаканы, чуть сдвинул тарелку с холодным белым мясом и хреном. Есть своеобразный шик в том, чтобы не спрашивать у гостя, хочет ли он выпить, что именно он желает, чем привык закусывать, есть своеобразный шик в том, чтобы проявить легкий хозяйский диктат. Мол, чем богаты, тем и рады.
Пафнутьев поднял свой стакан, молча чокнулся, выпил. Подцепив тяжелой сверкающей вилкой мясо, бросил его в рот.
— Коньяк сами гоните? — спросил он.
— Да, по ночам.
— Удачная партия, — похвалил Пафнутьев.
— Неудачные я в реку сливаю.
— Это правильно. — Пафнутьев взял бутылку, вчитался, в буквочки всмотрелся, в золотые узоры, понимающе вскинул брови — дескать, живут некоторые. Этим он дал понять гостеприимному хозяину, что коньяк оценил и воздал ему должное. Заметив, что Сысцов снова потянулся к бутылке, Пафнутьев мягко его остановил. — Чуть попозже, — сказал он. И снова осмотрел зал. Лосиные рога, каменная кладка, тяжелая люстра из дубовых брусков, коварное кружево у камина, да и сам журнальный столик тоже сработан из толстых дубовых плашек — все выдавало состоятельность хозяина.
— Ну и как? — не выдержал Сысцов.
— Нет слов, Иван Иванович! Нет слов! Все, что подворачивается на язык, мелко и недостойно подобного великолепия. Если для чего-то и стоит иметь большие деньги, то только ради этого.
— Кстати, не такие уж и большие.
— Да, я понимаю, друзья подарили люстру, знакомый печник сложил камин, подвернувшийся мастер обложил все это испанской плиткой, приятель на новоселье стол приволок...
— А знаете, Павел Николаевич, вы попали если и не в десятку, то в восьмерку наверняка.
— Представляю, что у вас творится на остальных этажах!
— Прошу! — с неожиданной живостью вскочил Сысцов и рванулся было к двери, чтобы показать Пафнутьеву все свое хозяйство от подвала до третьего этажа, но гость остался сидеть в кресле.
— Чуть попозже, — сказал Пафнутьев. — У меня нет сил подняться из этого кресла от этого коньяка.
Сысцову пришлось вернуться.
— Тогда слушаю, — сказал он. — Жена отдыхает, не будем ее тревожить.
— Я вот подумал — сколько же сил надо потратить, чтобы содержать дом в таком порядке, — Пафнутьев озадаченно покрутил головой.
Сысцов плеснул себе в стакан немного коньяка, выпил одним глотком, посидел молча, не закусывая, и наконец остро взглянул на Пафнутьева.
— Как я понимаю, начался допрос?
— Допрос? — изумился Пафнутьев.
— Но вы же знаете, что здесь бывают девушки, которые занимаются уборкой комнат?
— Девушки? — Удивлению Пафнутьева не было границ. — И хорошие девушки?! Красавицы?!
— Павел Николаевич... Если бы это была наша первая встреча, если бы я не знал вас уже столько лет, причем в самых разных положениях... Я бы поверил вашему удивлению. Ведь вас интересуют девушки, правильно?
— Если вы настаиваете, — Пафнутьев простодушно развел руки в стороны, — мне остается только подчиниться! О чем еще можно говорить после такого коньяка! Только о девушках! Они и сейчас здесь?
— Нет, я их отправил. Перед самым вашим приездом. Вы встретились с машиной, на которой они уехали. Следы именно этой машины показывал вам водитель. Он наблюдательный парень. Ведь это его вы когда-то так лихо оправдали после нескольких убийств? Не надо отвечать. Я просто хочу напомнить, что я тогда не возражал.
Пафнутьев покачался из стороны в сторону, как это делает медведь в клетке, и поднял глаза на Сысцова.
— А вам больше ничего не оставалось, Иван Иванович. Я преподнес вам картину, которая устраивала банду.
— Ну, зачем же такие слова, Павел Николаевич!
— Простите великодушно! Преступное окружение формирует словарный запас. Я просто хотел напомнить, что тогда это было вовсе не ваше гуманное решение, это было нечто вынужденное.
— Но парень тот?
— Да, конечно.
— И по моим бутылкам с грузинским вином тоже он стрелял?
— Вернемся к девочкам, — дипломатично увернулся Пафнутьев.
— Отчаянный вы мужик, Павел Николаевич! — почти с восхищением произнес Сысцов. — Я смотрю, закон для вас понятие достаточно растяжимое... И этим вы опасны. Вы очень опасный человек. Настолько, что даже... Даже вызываете уважение.
— Спасибо, — Пафнутьев склонил голову. — Много доволен.
— Значит, девочками, говорите, интересуетесь?
— Да, грешен. Как они к вам попадают? Где набираете?
— Каждый раз это происходит случайно... Знакомые рекомендуют. Если не обокрала, если весь бар не выхлестала со своими приятелями, значит, ей можно довериться.
— А сами они откуда?
— Понятия не имею. Когда смотришь на красивую девушку, даже в голову не приходит спросить, откуда она.
— А что приходит в голову?
— Хочется спросить, что она делает ближайшим вечером. — Сысцов усмехнулся, взял бутылку, вопросительно посмотрел на Пафнутьева. Как, дескать? Плеснуть?
— Самую малость, — Пафнутьев пальцами показал примерно сантиметр. Сысцов плеснул два сантиметра. Пафнутьев выпил два сантиметра. Не закусывая, отставил стакан, даже отодвинул его подальше, давая понять, что пить больше не намерен. — Иван Иванович... Послушайте. Мне нравится наша беседа, хотя к делу она отношения не имеет. Не поверите, но просто произносить слово «девочка» уже приятно, даже когда имеешь в виду опытную, прожженную во многих местах женщину.
— Хорошо сказано!
— А я вообще ничего мужик. Так вот, не только вы меня знаете годы, я вас тоже знаю. Поэтому мы можем сократить наши милые вступительные беседы.
— Готов.
— Вы записываете имена, фамилии, паспортные данные девушек, которые у вас бывают?
— Никогда.
— То есть вы не можете назвать ни одной?
— Совершенно верно. Ни одной.
— Это я и хотел узнать. Иван Иванович, вы ведете себя легкомысленно. Так нельзя. Это плохо.
— Для кого?
— Не надо, — Пафнутьев выставил вперед плотную свою ладонь, как бы перекрывая к себе доступ слов пустых и ненужных. — В городе на моем фронте произошли некоторые события, вы о них знаете.
— Что вы имеете в виду?
— Не надо, — Пафнутьев терпеливо повторил свой жест ладонью. — Мы же договорились, что вступительные наши беседы закончились.
— Кстати, я спешу.
— И этого не надо. Мне кажется, нам лучше поговорить здесь. — Пафнутьев который раз окинул взглядом каминный зал. — Нежели в другом месте, менее приспособленном для откровений. Не надо вам никуда торопиться. Не стоит. Я слышал, вы владеете туристической фирмой?
— Так, — крякнул Сысцов и потянулся к бутылке. Но Пафнутьев успел перехватить ее и поставил на пол.
— Чуть попозже, — пояснил он.
— Как скажете, Павел Николаевич.
— Я о фирме «Роксана».
— Ах да. Что вас интересует? Результаты коммерческой деятельности? Они очень скромны.
— Девушки, которые убирали здесь... Пользовались услугами фирмы?
— Так, — снова крякнул Сысцов. — Даже не знаю, что и ответить вам, Павел Николаевич. Дело в том, что я попросту не знаю. Разве я могу помнить всех клиентов «Роксаны»? Согласитесь, вопрос немного наивный, немного смешной.
— Посмеемся чуть попозже, — невозмутимо ответил Пафнутьев. И положил на стол перед Сысцовым фотографию, сделанную любительской мыльницей где-то на одной из дорог Северной Италии между Монте-Карло и Аласио. На фоне роскошного туристического «Мерседеса» выстроились для съемки пассажиры — красивые девушки, веселый Сысцов в белых одеждах, Пахомова и некий гражданин в толстых очках.
Сысцов, не торопясь, надел очки, взял снимок, внимательно в него всмотрелся.
— А я там, в Италии, неплохо выглядел, а? — усмехнулся он, возвращая снимок.
— В окружении таких девушек и я бы смотрелся неплохо, — заметил Пафнутьев, но снимок со стола не убирал. — Среди этих девушек есть те, кто убирал у вас?
— Не знаю. Не помню.
— Этими словами, Иван Иванович, вы позволяете мне думать все, что угодно.
— Все, что угодно, вы можете думать и без моего позволения.
Слова прозвучали достаточно жестко, если не сказать насмешливо. А эту интонацию Пафнутьев улавливал безошибочно и в разговоре с собой не любил. Ну не любил, и все. Не нравилась она ему. Он обижался.
— Дорогой Иван Иванович, — начал Пафнутьев с некоторой церемонностью. — Хочу сообщить следующее. Как говорится, в первых строках своего письма. Я знаю имена, фамилии и паспортные данные всех этих девочек, — он постучал пальцем по снимку. — И об остальных участниках этого снимка мне тоже многое известно.
— Приятно слышать, — вставил Сысцов.
— Не надо меня перебивать. Я скажу все, что считаю нужным, независимо от того, приятно вам это слышать или не очень. Я знаю имена, фамилии и паспортные данные всех девочек, которые... как бы это выразиться поприличнее... Которые побывали на уборке этих комнат. И вообще об их времяпрепровождении в этих комнатах мне тоже известно. И все за-до-ку-мен-ти-ро-ва-но, — по складам, чтобы не сбиться, произнес Пафнутьев. Он блефовал, ничего этого у него не было, но его знания и предположения позволяли блефовать, он знал, что в данный момент за этим столом разоблачить его невозможно. — У меня есть портреты этих красавиц и в несколько другом исполнении, — и Пафнутьев, порывшись в карманах, вынул пачку величковских снимков, среди которых расчетливо и безжалостно вложил снимки, сделанные в квартире Юшковой, возле мусорных ящиков, в морге во время вскрытия.
Снимки он протянул Сысцову, и тому ничего не оставалось, как взять их, хотя чувствовалось, что не хотелось, от снимков исходила какая-то злая сила, и Сысцов это чувствовал.
Но пришлось ему взять снимки и просмотреть их. Все это он проделал молча, и ни одна жилка на его красноватом породистом лице не дрогнула. Но мелкие капельки пота выступили на лбу и руки чуть заметно задрожали. Не потому, что он плохо собой владел, скорее возраст напомнил о себе.
Бросив пачку снимков на стол, Сысцов поднялся, обошел вокруг стола, взял с пола бутылку коньяка, которую совсем недавно туда поставил Пафнутьев, и, вернувшись в свое кресло, плеснул себе довольно щедрую дозу. Выпил, прижал на секунду ко рту тыльную сторону ладони, взглянул исподлобья на Пафнутьева.
— Ну, что ж, Павел Николаевич, я прекрасно понимаю ход ваших мыслей.
— Нисколько в этом не сомневаюсь.
— Но должен огорчить — все эти страсти-мордасти, — он кивнул на снимки, — не имеют ко мне никакого отношения.
— Другого ответа я и не ожидал, — рассудительно проговорил Пафнутьев.
— Так что не обессудьте, помочь ничем не могу. Но, с другой стороны, я прекрасно понимаю, что вам хочется каким-то образом втянуть меня в эту историю... Не понимаю другого — зачем? Ведь мы с вами одной крови! Вместе мы бы горы свернули! Зачем, Павел Николаевич?
— Девочек жалко.
— Этих?! — Сысцов ткнул пальцем в пачку фотографий.
— Одна из них беременная была... Хотела родить. Видимо, это кому-то не понравилось. Результат вы видели. Мне подумалось, что вы захотите помочь правосудию, может быть, у вас есть какие-то соображения на этот счет... Поделитесь.