Страница:
— Как нет?!
— Ну фотографировал девочек, общался с ними в меру сил и собственной обаятельности. Они просились с ним в город. Он не отказывал, знакомил с Пияшевым. А дальше они сами решали свою судьбу. За это не сажают, не судят, за это можно только упрекнуть, пальчиком по столу постучать, и не более того. Можно еще бровки свои правоохранительные нахмурить, посмотреть этак строго... Но опять же это все.
— А трупы?! — закричал Худолей.
— А что трупы?.. Лежат. Ждут своего часа.
— Значит, трупы тоже могут ждать?
— А почему нет? — пожал плечами Пафнутьев. — У них все, как у живых. Молчат вот только, не дано им слово произнести. А ждать могут долго.
— Родным сообщил?
— Уже приехали.
— Они ведь захотят их забрать?
— Обещали подождать маленько.
— Паша, а зачем они тебе?
— Не знаю, — Пафнутьев недоуменно пожал плечами. — Сам не знаю. Не хочется отдавать, и все тут.
— Думаешь, какие-то следы на них остались?
— Чего не бывает...
— Темнишь, Паша! — сказал Худолей.
— Как говорят картежники, что-то корячится в голове... Не могу врубиться. Только есть вот ощущение, что не надо бы с этими трупами так быстро расставаться. Что-то в них еще есть.
— Вроде уж так осмотрели...
— Тут дело не в нашей внимательности. Тут дело в чем-то другом.
— В чем, Паша?!
— Говорю же — не знаю! — уже с раздражением ответил Пафнутьев. — Не знаю. Но чую — ответ где-то рядом, вот тут передо мною, на столе лежит. Да! — воскликнул Пафнутьев и вынул из кармана пачку фотографий. — Сысцову показывал.
— И как? Не дрогнул?
— Устоял. Похоже, с трудом, но устоял. Старая закалка. Голыми руками не возьмешь. Посмотри эти снимки повнимательнее — на них сысцовские пальчики. Ради этих отпечатков и ездил к нему. Все остальное — пустое.
— Это ты, Паша, правильно поступил. Как настоящий профессионал. Я тоже всегда так стараюсь поступать. На тебя глядючи.
— У тебя ведь есть неопознанные отпечатки? Ты их сопоставляй. Каждые новые отпечатки сопоставляй с пальчиками всех наших героев, и живых и мертвых. Со всеми без исключения. Величковский, Пияшев, Сысцов, Пахомова, девочки, которые в морге лежат... Да, ведь одна из них беременная была... Как бы ребенка не выбросили после вскрытия, — Пафнутьев потянулся к телефону. — А то потом будут говорить — да был ли мальчик-то, мальчик-то был?
— Паша! — удивился Худолей. — Какой мальчик? Там плод трехмесячный... Тебе-то он на кой?
— Мало ли... Как говорил мой дед, Иван Федорович, в хозяйстве даже ржавый гвоздь пригодится. Понимаешь, тогда с гвоздями тяжело было, напряженка. С мылом, кстати, тоже... И со спичками... А ты говоришь: плод! — Пафнутьев посмотрел на Худолея совершенно счастливыми глазами и поднял телефонную трубку.
— Тебя озарило, Паша?
— Да, Худолей, да!
— Поделись!
— Чуть попозже... Алло! Это морг? Пафнутьев беспокоит, если вы не возражаете... Очень хорошо. Скажите, пожалуйста... Как бы это поприличней выразиться... Прошлый раз, когда мы с вами встречались, вы сказали, что одна из ваших клиенток... Женщина... Да! Что она слегка беременна... Да, я помню, сие есть тайна великая и непознаваемая. Вопрос вот какой... Ребеночек цел? Вы его не выбросили случайно? Понял. Виноват. Заверяю вас, что подобное больше никогда не повторится. Простите великодушно. Да... Да... Да... — Пафнутьев беспомощно посмотрел на Худолея. — Да, сие есть тайна великая, да... Всего доброго, — Пафнутьев с облегчением положил трубку на место. — Крутой мужик... Как вы могли подумать, за кого меня принимаете... Ну и так далее. А ребеночек цел.
— Знаешь, Паша, я ведь догадался, зачем он тебе понадобился, — сказал Худолей.
— Конечно! — воскликнул Пафнутьев. — А для чего же еще! Тут и думать не надо. Значит, так... Насчет отпечатков мы договорились? — Пафнутьев сдвинул на край стола конверт со снимками.
— Там же остались и мои отпечатки, и твои...
— Не надо! — перебил Пафнутьев. — Перед визитом к Сысцову я все снимки протер. Теперь на глянцевой поверхности фоток отпечатки только Сысцова. И никого больше. Ты ведь уже сегодня сможешь что-то внятное произнести, да? Вопрос один — не сталкивались ли мы с его отпечатками раньше? Разумеется, в пределах этого уголовного дела.
— Паша... Сысцов... Он что, засветился?
— Пока нет. Но меня насторожил разговор с прокурором. Если Сысцов был чист до сих пор, то теперь я знаю, что есть некие обстоятельства, в которых он может засветиться. Сысцов без причины колоться не станет. Не та птица. И в должники к Шевелеву зря не полезет. Я вижу во всем этом месиве только один выход.
— Какой?
— Халандовский.
— Паша! — потрясенно воскликнул Худолей. — Какой ты все-таки умный! Общаясь с тобой, я так много познаю, мне так многое в мире становится ясным! Если бы судьба не была ко мне столь благосклонной, то жизнь моя превратилась бы...
Набрав номер Халандовского, Пафнутьев махнул рукой, призывая Худолея к тишине. И тот послушно замолк, будто и не произносил слов высоких и восторженных.
— Здравствуй, Аркаша, — смиренно произнес Пафнутьев.
— Давно жду твоего звонка. А ты все не звонишь и не звонишь... Я уж не знал, что и думать. Ну, вот скажи мне сам — как понимать твое молчание?
— Мы стыдно, Аркаша.
— Это хорошо. Стыд просветляет душу. Выстраивает мысли в благостном направлении. Заставляет вспомнить о брошенных, забытых друзьях, которые, может быть, ночами не спят, переживают, надеются хоть словечко услышать...
— Ты его услышишь.
— Из твоих уст? — Голос Халандовского предательски дрогнул. — Из твоих собственных уст, Паша?!
— Нам с собой захватить что-нибудь?
— Обижаешь, Паша. Скажи, за что?
— Мы едем. С Худолеем.
— А разве ты не из машины звонишь? Тогда поторопитесь. А то водка нагреется, мясо остынет, меня охватит беспокойство, и я могу что-нибудь с собой сделать, — Халандовский быстро положил трубку, отрезая Пафнутьеву путь к отступлению.
Но Пафнутьев снова набрал номер.
— Шаланда тоже просится.
— Не вздумайте появиться без Шаланды! — И Халандовский опять положил трубку.
Пафнутьев тут же набрал номер Шаланды.
— Жора, я только что сказал Халандовскому, что ты напрашиваешься к нему в гости в расчете на угощение.
— Я напрашиваюсь?! — взревел Шаланда. — Да я сам могу твоего Халандовского угостить! Догнать и еще раз угостить!
— Он мне поверил.
— Так, — прорычал Шаланда, и Пафнутьев представил себе, каким гневом в эти секунды наливается начальник милиции.
— Жора, — примиряюще пропел Пафнутьев. — Мы сейчас заедем за тобой. Халандовский сказал, чтоб без тебя на глаза ему не показывались. Он любит тебя, Жора.
— Да-а-а? — мгновенно оттаял Шаланда. — Ну, что ж, Аркаша плохого человека не полюбит. Передайте ему, что я всегда рад его видеть.
— Ты сам ему это скажешь, — и Пафнутьев положил трубку. — Понимаешь, Худолей, мир наполнен знаниями об этом двойном убийстве. Тот одно видел, тот другое, у того какое-то там мнение, у третьего наблюдения... Но все эти знания распылены. То есть получается, что все знают, но никто конкретно назвать имя убийцы не может. А Халандовский, как пылесос, вбирает в себя разрозненные сведения и лепит общую картинку. Да, многие свои сведения он черпает из криминального источника. Ну что ж, — рассудительно проговорил Пафнутьев, — значит, такой человек. Люди вообще разные бывают. Мы не будем его за это корить, нам есть кого корить за криминальный образ жизни, правильно?
— Паша! — потрясенно пробормотал Худолей. — Как я тебя уважаю!
— И это правильно, — кивнул Пафнутьев. — Пошли. Халандовский ждать не любит.
Странные все-таки бывают завихрения в мозгах человеческих, и сие есть тайна великая и непознаваемая. Один уверен, что пить в одиночку — это прямой путь к пьянству, и благополучно спивается в компании людей хмурых и бестолковых. А Вовушка Подгорный не может надеть яркий галстук, потому что это якобы вульгарно. И убежденно носит замусоленный с лоснящим узлом поводок. И кепку носит такую, что он, профессор геодезических наук, похож на пэтэушника. Третий не может пригласить женщину в ресторан, поскольку это, дескать, сразу выдаст его срамные поползновения. Ну выдаст — и что? Ведь надо же как-то оповестить красавицу о своих даже самых срамных желаниях и страстях! Если этого не сделать, она подумает о тебе еще хуже и позорнее...
Вот и Халандовский оказался из той же компании заблуждающихся и мятущихся. Не мог он, ну никак не мог своих гостей дважды угостить одним и тем же, это казалось ему чем-то недостойным, этим он якобы проявлял свое пренебрежение. Когда позвонил Пафнутьев, он хоть и сказал, что мясо стынет, а на самом деле, на самом-то деле просто бухнулся на кухонную табуретку в полной панике, поскольку ничегошеньки у него для гостей не было. Но он быстро взял себя в руки и решение принял единственное возможное — вынул из холодильника свиной окорок, нашпиговал его всеми травами и кореньями, какие только нашлись в доме, и сунул в духовку.
Сначала Пафнутьев с Худолеем добирались до Шаланды, потом Шаланда решал очень важные и неотложные вопросы, от которых зависели спокойствие и безопасность простых граждан, потом все трое рыскали по магазинам в поисках надежной, неподдельной водки, чтобы заявиться к Халандовскому не с пустыми руками.
Как бы там ни было, к тому времени, когда гости появились на пороге, окорок, источая жар и совершенно непереносимый дух мяса, вобравшего в себя запахи лесных трав и колдовских кореньев, проплывал мимо них на большом фарфоровом блюде в мохнатых руках хозяина квартиры.
— А мы водки купили, — похвастался Пафнутьев.
— Очень хорошо, — отозвался Халандовский. — Повесьте свою авоську с бутылками на вешалку. Когда будете уходить, заберете с собой.
— Это как? — не понял Худолей.
— Вы что, не знаете, куда пришли?
— Мы вообще-то на запах шли...
— Водку надо пить не из магазина, а из морозилки, — назидательно сказал Халандовский.
— А можно мы оставим водку в морозилке, а в следующий раз к нашему приходу она и остынет? — спросил Пафнутьев.
Халандовский развернулся вместе с блюдом и уставился на Пафнутьева взглядом суровым и осуждающим.
— Наверное, думаешь, что очень хитрый?
— Меня Худолей в этом убедил.
— Ничего подобного! — воскликнул Худолей. — Я тебя, Паша, убеждал только в том, что ты умный. А это далеко не одно и то же! Хитрость гораздо выше ума, благороднее, гуманнее.
— Как я понимаю, — подал голос Шаланда, — у нас в любом случае найдется что выпить.
— Прошу! — возвестил Халандовский, когда большая бутылка, покрытая мохнатым инеем, уже стояла на столе. Он взял ее своей жаркой ладонью, с хрустом свинтил пробку и разлил тяжело льющуюся водку в большие стаканы с толстыми днищами. Когда Халандовский вернул бутылку на стол, на поверхности отпечаталась его ладонь со всеми линиями, крестиками, бугорками и впадинами, которые выдавали судьбу путаную, бестолковую, но счастливую. — Выпьем за победу над силами зла... Как мы их понимаем.
— Как приятно оказаться в руках профессионала, — сказал Пафнутьев, втыкая вилку в мясо и отрезая себе щедрый кусок.
Когда закончилась первая бутылка, Халандовский отнес ее на кухню, вернулся точно с такой же и поставил точно на то же место, где стояла первая, от которой остался лишь кружок воды. Сев на свое место, он вопросительно посмотрел на Пафнутьева.
— Паша, ты нашел убийцу?
— Нет.
— А ты, Жора? — спросил он у Шаланды.
— К сожалению...
— К сожалению, да, или, к сожалению, нет?
— Нет, — тяжко вздохнул Шаланда.
— А почему, ребята?
— Ты так ставишь вопрос, будто знаешь ответ, — сказал Пафнутьев.
— Ответа не знаю, но мысль имею. — Халандовский опять бесстрашно взял бутылку, настолько обросшую инеем, что не видно было ни самой этикетки, ни того, что на ней написано. Когда он вернул бутылку на стол, на ней оказались отпечатанными линии жизни, сердца, ума, бугорок Венеры и прочие подробности тайной халандовской жизни.
— Мысль — это хорошо, — сказал Пафнутьев одобрительно. — Мысль — это всегда хорошо. Без мысли плохо.
— Я вот, Паша, о чем подумал, — невозмутимо продолжал Халандовский. — Все, кто хоть как-то причастен к этому делу, все они немного убийцы. Так ли уж важно, кто полоснул ножом по горлу, кто опустил чугунную сковородку на голову?
— Знаешь, Аркаша, мне бы найти хотя бы того, кто ножом полоснул, хотя бы того, кто сковородку использовал не по назначению. А с остальными я уж ладно... как-нибудь.
— Ты с ними уже общался. Потому и не узнал убийцу, что преступление распределено между многими людьми, которые питаются кровью этих девочек. Хоть капельку крови, но найдешь на каждом.
— На каждом я уже нашел. За капельку крови не сажают, мне бы того найти, кто всю ее выпустил. А ты, Жора, что скажешь? — спросил Пафнутьев.
Шаланда в задумчивости выпил свою водку, не торопясь, сунул в рот кусок мяса, положил вилку на стол.
— Мы его возьмем. Кто бы он ни был, — Шаланда в упор посмотрел на Худолея, давая понять, что слова и к нему относятся.
— Вы имеете в виду Свету?
— Кто бы он ни был, — повторил Шаланда.
— Убийца мужчина, — сказал Пафнутьев. — Это точно.
— Ты уверен? — вскинул брови Шаланда.
— Одна из женщин была беременна.
— Ну и что? — не понял Шаланда.
— У меня такое чувство, — серьезно проговорил Пафнутьев, — что забеременеть она могла только от мужчины. От женщины маловероятно.
— Смелое предположение, — хмыкнул Халандовский. — Но я вынужден с ним согласиться.
— Скажи, Жора, — обратился Пафнутьев к Шаланде, — к тебе были звонки со стороны? Я имею в виду — по поводу этих убийств?
— Со стороны? Были. Из Москвы звонили, из моей конторы... С телевидения, из газет было несколько звонков...
— Сысцов звонил?
— А знаешь, звонил! — почему-то обрадовался Шаланда. — Не то вчера, не то позавчера... Да нет же, вчера и звонил! Как я понял, он переживает за репутацию своей фирмы. У него туристическая фирма, забыл, как называется, певичка такая есть... Женское имя...
— "Роксана", — подсказал Пафнутьев.
— Точно! «Роксана». Так в чем суть... Эти девочки, ну, которых убили... Они ездили от этой фирмы куда-то за рубеж... В Италию. Он даже город назвал...
— Римини.
— Правильно, Римини! Сысцов и попросил, чтобы фирму его не слишком полоскали в прессе, на телевидении... В общем-то, вполне разумное пожелание.
— Меня не поминал? — спросил Пафнутьев.
— А чего ему тебя поминать? — удивился Шаланда. — Хотя нет, подожди... Что-то такое в нашем разговоре промелькнуло... Сейчас вспомню... Значит, так, это я сказал, это он сказал... А потом и говорит... Заковыристо так выразился... Сказал, что имел с тобой приятную и продолжительную беседу, что начальник твой, Шевелев, очень тобой доволен, повысить тебя собирается.
— На свою должность определит? — спросил Пафнутьев. — А сам куда?
— Не могу знать, — ответил Шаланда. — Но велел передавать тебе привет и наилучшие пожелания. У нас, говорит, с Павлом Николаевичем давняя и плодотворная дружба.
— Колотится мужик, — пробормотал Пафнутьев.
— Морда в пуху, — сказал Худолей. — Чует мое бедное сердце — морда у него в пуху. Ладно, Паша, разберемся.
— С твоей помощью.
— Тогда за Италию! — Худолей едва ли не первый раз осмелился предложить тост, обычно ему хватало тех пожеланий, которые высказывали старшие товарищи.
— А чего за нее пить-то? — не понял Халандовский. — Что у них там? Землетрясение? Наводнение? Сход лавин? Всеобщее одичание? Коровье бешенство?
— Всего понемножку, — ответил Худолей. — Мы с Пашей на днях летим в Италию. Да, Паша?
— Летим, — кивнул Пафнутьев.
— Так, — Халандовский положил вилку на стол и уставился невидящим взглядом в пространство. Шаланда тоже положил вилку на стол и удивленно переводил взгляд с Пафнутьева на Худолея и обратно.
— Не понял, — сказал он наконец.
— В Римини летим, — пояснил Худолей. — У нас там знакомых видимо-невидимо. И все одна другой краше.
— А я? — спросил Халандовский.
— А что ты? — не понял Пафнутьев.
— Меня на кого оставляете?
— Ну это... В общем-то, оно по-всякому... — забормотал Пафнутьев в полной растерянности.
— Паша, а совесть? А мужское достоинство? А честь? Где все это? Куда ты все это засунул?
— Видишь ли, Аркаша, — уже тверже заговорил Пафнутьев. — Ты просто не дал Худолею закончить. Он хотел сказать, что ты тоже летишь в Римини. Более того, Худолей берется финансировать нашу поездку. И Андрею он намекнул. Все четверо летим, иначе и быть не может. Напрасно ты, Аркаша, возникаешь, напрасно.
Наступила тишина, наполненная взаимным разглядыванием друг друга. Каждый хотел уловить смешинку в глазах другого: дескать, шутка все это, смех и юмор на исходе второй бутылки, а единственный достойный выход из неловкости — дружный хохот. Но никто не хохотал, и смешинки никто ни в чьих глазах не обнаружил. Просто стояла тишина, и в этой тишине вдруг прозвучал голос Шаланды:
— А я?
И все повернулись к Шаланде. Тот сидел с каменным красным лицом, какое бывало у Шаланды не от выпитого, а от острой обиды и оскорбленности.
Первым пришел в себя Пафнутьев.
— А что, Жора, и о тебе мы подробно говорили, с любовью можно сказать, даже не побоюсь этого слова — с нежностью. И Худолей готов оплатить твою поездку, столь необходимую в нашем затянувшемся расследовании.
— А я в этом не нуждаюсь, — еще более окаменел Шаланда.
— Что скажешь, Худолей? — спросил Пафнутьев.
— Я все сказал, — Худолей обвел всех взглядом. — За счастливую поездку в Италию! Только это, Георгий Георгиевич, — повернулся он к Шаланде, — а начальник вас отпустит?
Шаланда помолчал, поворочал желваками, посмотрел на водку в своем стакане и поднял глаза.
— За Италию! — сказал он.
Поскольку мясо кончилось и водка тоже, Халандовский молча поднялся, подхватил со стола тарелку, бутылку и удалился на кухню. Вернулся он через минуту-другую. В одной руке у него была заиндевевшая бутылка с неразличимой этикеткой, во второй — тарелка с громадной, в ладонь величиной холодной котлетой.
— Заседание продолжается, — сказал он, устанавливая все это на стол. — Слушаем тебя, Паша.
Пафнутьев некоторое время сидел, уставившись в стол, потом положил себе в тарелку кусочек котлеты, зачем-то понюхал его, чуть отодвинул от себя, чтобы было куда поставить локти.
— Значит, так, — сказал он. — Только что, за столом возникла новая, невиданная доселе банда. В нее вошли профессионалы высокого класса, люди отчаянные и самоотверженные до безрассудства. Некоторые это уже доказали на деле, — Пафнутьев в упор посмотрел на Худолея. — Согласен?
Худолей молча развел руки в стороны: дескать, как, Паша, скажешь, как скажешь.
— Летим чартерным рейсом от «Роксаны». Некоторые уже получили приглашение от руководства фирмы.
— Я не получал, — оскорбленно сказал Шаланда.
— Получишь. Летим в разных салонах самолета, едем в разных концах автобуса, в гостинице живем в разных номерах. Наша задача всячески показывать, что друг друга не знаем, а если кто с кем и знаком, то слегка, где-то когда-то встречались, пересекались, перезванивались. Не более того. Ни Пахомова, ни Сысцов не знают нас всех, меня с Шаландой, конечно, знают. В поездке мы оказались случайно, а если Шаланда поедет с женой, что очень желательно, то все свое свободное время он будет уделять этой достойной женщине.
— У нас будет несвободное время?
— И очень много. По ночам в основном. Я же сказал — банда. Может быть, последняя высокопрофессиональная банда. Поэтому мы должны проявить истинное мастерство, чтобы оправдать возложенные на нас надежды.
— А кто их на нас возложил? — спросил Шаланда.
— Присутствующий здесь Худолей.
— А мы, выходит, должны оправдать?
— Да, — кивнул Пафнутьев. — По некоторым данным, Жора, женщина, которую ты считаешь убийцей...
— Юшкова, что ли?
— Да, Юшкова... Так вот, по некоторым данным, она находится в Италии. Худолей не пожалеет ничего, чтобы вернуть ее обратно.
— С какой целью?
— Для совместного проживания.
— В смысле... — начал было Шаланда, но Пафнутьев его перебил:
— И в этом смысле тоже.
— А как же убийство?
— Найдем другого. Для нас это не составит большого труда.
— А Юшкову выпустим на волю?
— Нет, на волю мы ее не отпустим. Отдадим Худолею. Для совместного опять же проживания.
— И для этого летим в Италию?
— Да. Может быть, красоты посмотрим, винца хлебнем итальянского, на ихних красоток полюбуемся. Хотя, как заверили меня знающие люди, красотки у них жидковаты, с нашими им не тягаться. И хотя я никогда не был в Италии, с этим полностью согласен.
— Не глядя?! — возмутился Шаланда.
— Ты видел Свету Юшкову?
— Ну!
— И после этого у тебя остались сомнения?
Вместо ответа Шаланда крякнул, взял бутылку с уже подтекающим инеем, свинтил пробку и разлил по стаканам тяжелую, промороженную водку. Движения его были спокойны и уверенны. Он видел, что никто не шутит над ним глупых шуток, никто не показывает пальцем и не разговаривает с ним тоном глумливым и насмешливым.
— И нас ничто не остановит? — спросил Халандовский.
— Только коровье бешенство! — твердым голосом сказал Шаланда. — Если оно, конечно, поразит эту самую... как ее... Италию.
Самые дикие и сумасшедшие идеи неожиданно обретают убедительность и силу, будучи произнесенными вслух. Слова наливаются вполне материальной тяжестью и, как булыжники, послушно укладываются в стены откровенно фантастических затей. Обыкновенное объяснение в любви рвет судьбы людские, создает судьбы. Великие географические открытия начинались с того, что какой-то блаженный произносил нечто несусветное. Но когда замолкал издевательский хохот, все начинали чувствовать, что произнесенные слова прямо на глазах обретают некую силу, вторгаются в сознание и становятся вполне осуществимой работой.
Да что там географические открытия!
А революции?
А войны?
А бунты — кровавые и бессмысленные?
Поэтому, когда наши герои оказались в самолете, рассекающем куцее воздушное пространство Европы...
Так ли уж это было удивительно?
Ничуть.
Так ли уж это невозможно?
Да ничуть!
Ребята, мы за день совершаем столько невозможного, столько совершенно невероятного, что нашим правдивым рассказам уже через год никто не верит.
А сколько мы совершаем всего по ночам, ребята! К следующей ночи, случается, сами себе не верим — да с нами ли это было? Да мы ли решились на подобное? Сумасшедшие звонки из залитой дождем телефонной будки, авантюрные перелеты в города, где ты никогда не был, но уверен, почему-то уверен, что именно там затаилось твое счастье, а цыганские пляски в предутреннем ресторане, эти слепяще алые юбки, полыхающие в свете прожекторов, пустынные, темные коридоры незнакомой гостиницы, по которым ты пробираешься с бутылкой коньяка и с блюдечком, в котором сиротливо лежат опять же алые помидоры... Потом — те же коридоры, но ты уже с пустой бутылкой коньяка и с обесчещенным блюдечком...
Пьян, безумен, счастлив.
Но пройдет совсем немного времени, и эти же воспоминания делают тебя совершенно несчастным, брошенным и потерянным! Навсегда несчастным и навсегда потерянным!
О, ребята, о!
Поэтому, если наши герои оказались в самолете, бороздящем тесноватые, как старые штаны, просторы Европы, значит, иначе и быть не могло. С этим надо просто смириться — иначе быть не могло.
И не надо оправданий, автор всегда прав. А если ты, читатель, хочешь доказать обратное — вот пачка бумаги в пятьсот страниц, вот шариковая ручка и... Вперед, дорогой! Удачи тебе! Побед на бескрайних белоснежных, почти сибирских просторах пятисот страниц!
Халандовский вылетел с девочкой — полненькой такой тетенькой из винного отдела своего же гастронома. Тетенька была весела, белозуба и румяна, звали ее Настенька. Худолей летел один, настороженный и сосредоточенный. Пафнутьев сидел рядом с Пахомовой и вел оживленную беседу на общеевропейские темы — о новых деньгах евро, о маленьких машинах, выпуском которых занялись могучие автомобильные монстры и на которые уже пересела вся Европа. Шаланда был с женой, удивительно на него похожей, только без усов и совершенно необидчивой в отличие от мужа. Шаланда красовался в роскошном светлом костюме, слегка кремовом, как говорится, цвета сливочного мороженого, при белоснежной рубашке и галстуке в желто-зеленую полоску, смелом галстуке, отчаянном даже, выглядел просто потрясающе.
И, наконец, Андрей. Серые брюки, толстый, тоже серый свитер, кепочка в клеточку, белый воротничок рубашки, сдержанная обходительность и готовность знакомиться с юными красавицами.
О красавицах.
Ими был наполнен весь самолет: Пахомова вывозила на итальянские гастроли человек пятьдесят, не меньше. Остальные места в самолете занимали такие же группы, правда, размаха Пахомовой никто не достиг, бандерши вывозили человек по пятнадцать, по двадцать, не больше. Если кто-то воспаленным своим воображением вообразит, что все это были некие секс-бомбы, потрясающей красоты и необыкновенного телосложения, то он будет страшно, просто страшно разочарован. Из пятидесяти пахомовских девочек только одну, Марину, можно было назвать симпатичной, местами даже красивой — хорошая загорелая кожа, стройная шейка, короткие волосы с искусственной не то проседью, не то с этакими светленькими перышками.
— Ну фотографировал девочек, общался с ними в меру сил и собственной обаятельности. Они просились с ним в город. Он не отказывал, знакомил с Пияшевым. А дальше они сами решали свою судьбу. За это не сажают, не судят, за это можно только упрекнуть, пальчиком по столу постучать, и не более того. Можно еще бровки свои правоохранительные нахмурить, посмотреть этак строго... Но опять же это все.
— А трупы?! — закричал Худолей.
— А что трупы?.. Лежат. Ждут своего часа.
— Значит, трупы тоже могут ждать?
— А почему нет? — пожал плечами Пафнутьев. — У них все, как у живых. Молчат вот только, не дано им слово произнести. А ждать могут долго.
— Родным сообщил?
— Уже приехали.
— Они ведь захотят их забрать?
— Обещали подождать маленько.
— Паша, а зачем они тебе?
— Не знаю, — Пафнутьев недоуменно пожал плечами. — Сам не знаю. Не хочется отдавать, и все тут.
— Думаешь, какие-то следы на них остались?
— Чего не бывает...
— Темнишь, Паша! — сказал Худолей.
— Как говорят картежники, что-то корячится в голове... Не могу врубиться. Только есть вот ощущение, что не надо бы с этими трупами так быстро расставаться. Что-то в них еще есть.
— Вроде уж так осмотрели...
— Тут дело не в нашей внимательности. Тут дело в чем-то другом.
— В чем, Паша?!
— Говорю же — не знаю! — уже с раздражением ответил Пафнутьев. — Не знаю. Но чую — ответ где-то рядом, вот тут передо мною, на столе лежит. Да! — воскликнул Пафнутьев и вынул из кармана пачку фотографий. — Сысцову показывал.
— И как? Не дрогнул?
— Устоял. Похоже, с трудом, но устоял. Старая закалка. Голыми руками не возьмешь. Посмотри эти снимки повнимательнее — на них сысцовские пальчики. Ради этих отпечатков и ездил к нему. Все остальное — пустое.
— Это ты, Паша, правильно поступил. Как настоящий профессионал. Я тоже всегда так стараюсь поступать. На тебя глядючи.
— У тебя ведь есть неопознанные отпечатки? Ты их сопоставляй. Каждые новые отпечатки сопоставляй с пальчиками всех наших героев, и живых и мертвых. Со всеми без исключения. Величковский, Пияшев, Сысцов, Пахомова, девочки, которые в морге лежат... Да, ведь одна из них беременная была... Как бы ребенка не выбросили после вскрытия, — Пафнутьев потянулся к телефону. — А то потом будут говорить — да был ли мальчик-то, мальчик-то был?
— Паша! — удивился Худолей. — Какой мальчик? Там плод трехмесячный... Тебе-то он на кой?
— Мало ли... Как говорил мой дед, Иван Федорович, в хозяйстве даже ржавый гвоздь пригодится. Понимаешь, тогда с гвоздями тяжело было, напряженка. С мылом, кстати, тоже... И со спичками... А ты говоришь: плод! — Пафнутьев посмотрел на Худолея совершенно счастливыми глазами и поднял телефонную трубку.
— Тебя озарило, Паша?
— Да, Худолей, да!
— Поделись!
— Чуть попозже... Алло! Это морг? Пафнутьев беспокоит, если вы не возражаете... Очень хорошо. Скажите, пожалуйста... Как бы это поприличней выразиться... Прошлый раз, когда мы с вами встречались, вы сказали, что одна из ваших клиенток... Женщина... Да! Что она слегка беременна... Да, я помню, сие есть тайна великая и непознаваемая. Вопрос вот какой... Ребеночек цел? Вы его не выбросили случайно? Понял. Виноват. Заверяю вас, что подобное больше никогда не повторится. Простите великодушно. Да... Да... Да... — Пафнутьев беспомощно посмотрел на Худолея. — Да, сие есть тайна великая, да... Всего доброго, — Пафнутьев с облегчением положил трубку на место. — Крутой мужик... Как вы могли подумать, за кого меня принимаете... Ну и так далее. А ребеночек цел.
— Знаешь, Паша, я ведь догадался, зачем он тебе понадобился, — сказал Худолей.
— Конечно! — воскликнул Пафнутьев. — А для чего же еще! Тут и думать не надо. Значит, так... Насчет отпечатков мы договорились? — Пафнутьев сдвинул на край стола конверт со снимками.
— Там же остались и мои отпечатки, и твои...
— Не надо! — перебил Пафнутьев. — Перед визитом к Сысцову я все снимки протер. Теперь на глянцевой поверхности фоток отпечатки только Сысцова. И никого больше. Ты ведь уже сегодня сможешь что-то внятное произнести, да? Вопрос один — не сталкивались ли мы с его отпечатками раньше? Разумеется, в пределах этого уголовного дела.
— Паша... Сысцов... Он что, засветился?
— Пока нет. Но меня насторожил разговор с прокурором. Если Сысцов был чист до сих пор, то теперь я знаю, что есть некие обстоятельства, в которых он может засветиться. Сысцов без причины колоться не станет. Не та птица. И в должники к Шевелеву зря не полезет. Я вижу во всем этом месиве только один выход.
— Какой?
— Халандовский.
— Паша! — потрясенно воскликнул Худолей. — Какой ты все-таки умный! Общаясь с тобой, я так много познаю, мне так многое в мире становится ясным! Если бы судьба не была ко мне столь благосклонной, то жизнь моя превратилась бы...
Набрав номер Халандовского, Пафнутьев махнул рукой, призывая Худолея к тишине. И тот послушно замолк, будто и не произносил слов высоких и восторженных.
— Здравствуй, Аркаша, — смиренно произнес Пафнутьев.
— Давно жду твоего звонка. А ты все не звонишь и не звонишь... Я уж не знал, что и думать. Ну, вот скажи мне сам — как понимать твое молчание?
— Мы стыдно, Аркаша.
— Это хорошо. Стыд просветляет душу. Выстраивает мысли в благостном направлении. Заставляет вспомнить о брошенных, забытых друзьях, которые, может быть, ночами не спят, переживают, надеются хоть словечко услышать...
— Ты его услышишь.
— Из твоих уст? — Голос Халандовского предательски дрогнул. — Из твоих собственных уст, Паша?!
— Нам с собой захватить что-нибудь?
— Обижаешь, Паша. Скажи, за что?
— Мы едем. С Худолеем.
— А разве ты не из машины звонишь? Тогда поторопитесь. А то водка нагреется, мясо остынет, меня охватит беспокойство, и я могу что-нибудь с собой сделать, — Халандовский быстро положил трубку, отрезая Пафнутьеву путь к отступлению.
Но Пафнутьев снова набрал номер.
— Шаланда тоже просится.
— Не вздумайте появиться без Шаланды! — И Халандовский опять положил трубку.
Пафнутьев тут же набрал номер Шаланды.
— Жора, я только что сказал Халандовскому, что ты напрашиваешься к нему в гости в расчете на угощение.
— Я напрашиваюсь?! — взревел Шаланда. — Да я сам могу твоего Халандовского угостить! Догнать и еще раз угостить!
— Он мне поверил.
— Так, — прорычал Шаланда, и Пафнутьев представил себе, каким гневом в эти секунды наливается начальник милиции.
— Жора, — примиряюще пропел Пафнутьев. — Мы сейчас заедем за тобой. Халандовский сказал, чтоб без тебя на глаза ему не показывались. Он любит тебя, Жора.
— Да-а-а? — мгновенно оттаял Шаланда. — Ну, что ж, Аркаша плохого человека не полюбит. Передайте ему, что я всегда рад его видеть.
— Ты сам ему это скажешь, — и Пафнутьев положил трубку. — Понимаешь, Худолей, мир наполнен знаниями об этом двойном убийстве. Тот одно видел, тот другое, у того какое-то там мнение, у третьего наблюдения... Но все эти знания распылены. То есть получается, что все знают, но никто конкретно назвать имя убийцы не может. А Халандовский, как пылесос, вбирает в себя разрозненные сведения и лепит общую картинку. Да, многие свои сведения он черпает из криминального источника. Ну что ж, — рассудительно проговорил Пафнутьев, — значит, такой человек. Люди вообще разные бывают. Мы не будем его за это корить, нам есть кого корить за криминальный образ жизни, правильно?
— Паша! — потрясенно пробормотал Худолей. — Как я тебя уважаю!
— И это правильно, — кивнул Пафнутьев. — Пошли. Халандовский ждать не любит.
* * *
Странные все-таки бывают завихрения в мозгах человеческих, и сие есть тайна великая и непознаваемая. Один уверен, что пить в одиночку — это прямой путь к пьянству, и благополучно спивается в компании людей хмурых и бестолковых. А Вовушка Подгорный не может надеть яркий галстук, потому что это якобы вульгарно. И убежденно носит замусоленный с лоснящим узлом поводок. И кепку носит такую, что он, профессор геодезических наук, похож на пэтэушника. Третий не может пригласить женщину в ресторан, поскольку это, дескать, сразу выдаст его срамные поползновения. Ну выдаст — и что? Ведь надо же как-то оповестить красавицу о своих даже самых срамных желаниях и страстях! Если этого не сделать, она подумает о тебе еще хуже и позорнее...
Вот и Халандовский оказался из той же компании заблуждающихся и мятущихся. Не мог он, ну никак не мог своих гостей дважды угостить одним и тем же, это казалось ему чем-то недостойным, этим он якобы проявлял свое пренебрежение. Когда позвонил Пафнутьев, он хоть и сказал, что мясо стынет, а на самом деле, на самом-то деле просто бухнулся на кухонную табуретку в полной панике, поскольку ничегошеньки у него для гостей не было. Но он быстро взял себя в руки и решение принял единственное возможное — вынул из холодильника свиной окорок, нашпиговал его всеми травами и кореньями, какие только нашлись в доме, и сунул в духовку.
Сначала Пафнутьев с Худолеем добирались до Шаланды, потом Шаланда решал очень важные и неотложные вопросы, от которых зависели спокойствие и безопасность простых граждан, потом все трое рыскали по магазинам в поисках надежной, неподдельной водки, чтобы заявиться к Халандовскому не с пустыми руками.
Как бы там ни было, к тому времени, когда гости появились на пороге, окорок, источая жар и совершенно непереносимый дух мяса, вобравшего в себя запахи лесных трав и колдовских кореньев, проплывал мимо них на большом фарфоровом блюде в мохнатых руках хозяина квартиры.
— А мы водки купили, — похвастался Пафнутьев.
— Очень хорошо, — отозвался Халандовский. — Повесьте свою авоську с бутылками на вешалку. Когда будете уходить, заберете с собой.
— Это как? — не понял Худолей.
— Вы что, не знаете, куда пришли?
— Мы вообще-то на запах шли...
— Водку надо пить не из магазина, а из морозилки, — назидательно сказал Халандовский.
— А можно мы оставим водку в морозилке, а в следующий раз к нашему приходу она и остынет? — спросил Пафнутьев.
Халандовский развернулся вместе с блюдом и уставился на Пафнутьева взглядом суровым и осуждающим.
— Наверное, думаешь, что очень хитрый?
— Меня Худолей в этом убедил.
— Ничего подобного! — воскликнул Худолей. — Я тебя, Паша, убеждал только в том, что ты умный. А это далеко не одно и то же! Хитрость гораздо выше ума, благороднее, гуманнее.
— Как я понимаю, — подал голос Шаланда, — у нас в любом случае найдется что выпить.
— Прошу! — возвестил Халандовский, когда большая бутылка, покрытая мохнатым инеем, уже стояла на столе. Он взял ее своей жаркой ладонью, с хрустом свинтил пробку и разлил тяжело льющуюся водку в большие стаканы с толстыми днищами. Когда Халандовский вернул бутылку на стол, на поверхности отпечаталась его ладонь со всеми линиями, крестиками, бугорками и впадинами, которые выдавали судьбу путаную, бестолковую, но счастливую. — Выпьем за победу над силами зла... Как мы их понимаем.
— Как приятно оказаться в руках профессионала, — сказал Пафнутьев, втыкая вилку в мясо и отрезая себе щедрый кусок.
Когда закончилась первая бутылка, Халандовский отнес ее на кухню, вернулся точно с такой же и поставил точно на то же место, где стояла первая, от которой остался лишь кружок воды. Сев на свое место, он вопросительно посмотрел на Пафнутьева.
— Паша, ты нашел убийцу?
— Нет.
— А ты, Жора? — спросил он у Шаланды.
— К сожалению...
— К сожалению, да, или, к сожалению, нет?
— Нет, — тяжко вздохнул Шаланда.
— А почему, ребята?
— Ты так ставишь вопрос, будто знаешь ответ, — сказал Пафнутьев.
— Ответа не знаю, но мысль имею. — Халандовский опять бесстрашно взял бутылку, настолько обросшую инеем, что не видно было ни самой этикетки, ни того, что на ней написано. Когда он вернул бутылку на стол, на ней оказались отпечатанными линии жизни, сердца, ума, бугорок Венеры и прочие подробности тайной халандовской жизни.
— Мысль — это хорошо, — сказал Пафнутьев одобрительно. — Мысль — это всегда хорошо. Без мысли плохо.
— Я вот, Паша, о чем подумал, — невозмутимо продолжал Халандовский. — Все, кто хоть как-то причастен к этому делу, все они немного убийцы. Так ли уж важно, кто полоснул ножом по горлу, кто опустил чугунную сковородку на голову?
— Знаешь, Аркаша, мне бы найти хотя бы того, кто ножом полоснул, хотя бы того, кто сковородку использовал не по назначению. А с остальными я уж ладно... как-нибудь.
— Ты с ними уже общался. Потому и не узнал убийцу, что преступление распределено между многими людьми, которые питаются кровью этих девочек. Хоть капельку крови, но найдешь на каждом.
— На каждом я уже нашел. За капельку крови не сажают, мне бы того найти, кто всю ее выпустил. А ты, Жора, что скажешь? — спросил Пафнутьев.
Шаланда в задумчивости выпил свою водку, не торопясь, сунул в рот кусок мяса, положил вилку на стол.
— Мы его возьмем. Кто бы он ни был, — Шаланда в упор посмотрел на Худолея, давая понять, что слова и к нему относятся.
— Вы имеете в виду Свету?
— Кто бы он ни был, — повторил Шаланда.
— Убийца мужчина, — сказал Пафнутьев. — Это точно.
— Ты уверен? — вскинул брови Шаланда.
— Одна из женщин была беременна.
— Ну и что? — не понял Шаланда.
— У меня такое чувство, — серьезно проговорил Пафнутьев, — что забеременеть она могла только от мужчины. От женщины маловероятно.
— Смелое предположение, — хмыкнул Халандовский. — Но я вынужден с ним согласиться.
— Скажи, Жора, — обратился Пафнутьев к Шаланде, — к тебе были звонки со стороны? Я имею в виду — по поводу этих убийств?
— Со стороны? Были. Из Москвы звонили, из моей конторы... С телевидения, из газет было несколько звонков...
— Сысцов звонил?
— А знаешь, звонил! — почему-то обрадовался Шаланда. — Не то вчера, не то позавчера... Да нет же, вчера и звонил! Как я понял, он переживает за репутацию своей фирмы. У него туристическая фирма, забыл, как называется, певичка такая есть... Женское имя...
— "Роксана", — подсказал Пафнутьев.
— Точно! «Роксана». Так в чем суть... Эти девочки, ну, которых убили... Они ездили от этой фирмы куда-то за рубеж... В Италию. Он даже город назвал...
— Римини.
— Правильно, Римини! Сысцов и попросил, чтобы фирму его не слишком полоскали в прессе, на телевидении... В общем-то, вполне разумное пожелание.
— Меня не поминал? — спросил Пафнутьев.
— А чего ему тебя поминать? — удивился Шаланда. — Хотя нет, подожди... Что-то такое в нашем разговоре промелькнуло... Сейчас вспомню... Значит, так, это я сказал, это он сказал... А потом и говорит... Заковыристо так выразился... Сказал, что имел с тобой приятную и продолжительную беседу, что начальник твой, Шевелев, очень тобой доволен, повысить тебя собирается.
— На свою должность определит? — спросил Пафнутьев. — А сам куда?
— Не могу знать, — ответил Шаланда. — Но велел передавать тебе привет и наилучшие пожелания. У нас, говорит, с Павлом Николаевичем давняя и плодотворная дружба.
— Колотится мужик, — пробормотал Пафнутьев.
— Морда в пуху, — сказал Худолей. — Чует мое бедное сердце — морда у него в пуху. Ладно, Паша, разберемся.
— С твоей помощью.
— Тогда за Италию! — Худолей едва ли не первый раз осмелился предложить тост, обычно ему хватало тех пожеланий, которые высказывали старшие товарищи.
— А чего за нее пить-то? — не понял Халандовский. — Что у них там? Землетрясение? Наводнение? Сход лавин? Всеобщее одичание? Коровье бешенство?
— Всего понемножку, — ответил Худолей. — Мы с Пашей на днях летим в Италию. Да, Паша?
— Летим, — кивнул Пафнутьев.
— Так, — Халандовский положил вилку на стол и уставился невидящим взглядом в пространство. Шаланда тоже положил вилку на стол и удивленно переводил взгляд с Пафнутьева на Худолея и обратно.
— Не понял, — сказал он наконец.
— В Римини летим, — пояснил Худолей. — У нас там знакомых видимо-невидимо. И все одна другой краше.
— А я? — спросил Халандовский.
— А что ты? — не понял Пафнутьев.
— Меня на кого оставляете?
— Ну это... В общем-то, оно по-всякому... — забормотал Пафнутьев в полной растерянности.
— Паша, а совесть? А мужское достоинство? А честь? Где все это? Куда ты все это засунул?
— Видишь ли, Аркаша, — уже тверже заговорил Пафнутьев. — Ты просто не дал Худолею закончить. Он хотел сказать, что ты тоже летишь в Римини. Более того, Худолей берется финансировать нашу поездку. И Андрею он намекнул. Все четверо летим, иначе и быть не может. Напрасно ты, Аркаша, возникаешь, напрасно.
Наступила тишина, наполненная взаимным разглядыванием друг друга. Каждый хотел уловить смешинку в глазах другого: дескать, шутка все это, смех и юмор на исходе второй бутылки, а единственный достойный выход из неловкости — дружный хохот. Но никто не хохотал, и смешинки никто ни в чьих глазах не обнаружил. Просто стояла тишина, и в этой тишине вдруг прозвучал голос Шаланды:
— А я?
И все повернулись к Шаланде. Тот сидел с каменным красным лицом, какое бывало у Шаланды не от выпитого, а от острой обиды и оскорбленности.
Первым пришел в себя Пафнутьев.
— А что, Жора, и о тебе мы подробно говорили, с любовью можно сказать, даже не побоюсь этого слова — с нежностью. И Худолей готов оплатить твою поездку, столь необходимую в нашем затянувшемся расследовании.
— А я в этом не нуждаюсь, — еще более окаменел Шаланда.
— Что скажешь, Худолей? — спросил Пафнутьев.
— Я все сказал, — Худолей обвел всех взглядом. — За счастливую поездку в Италию! Только это, Георгий Георгиевич, — повернулся он к Шаланде, — а начальник вас отпустит?
Шаланда помолчал, поворочал желваками, посмотрел на водку в своем стакане и поднял глаза.
— За Италию! — сказал он.
Поскольку мясо кончилось и водка тоже, Халандовский молча поднялся, подхватил со стола тарелку, бутылку и удалился на кухню. Вернулся он через минуту-другую. В одной руке у него была заиндевевшая бутылка с неразличимой этикеткой, во второй — тарелка с громадной, в ладонь величиной холодной котлетой.
— Заседание продолжается, — сказал он, устанавливая все это на стол. — Слушаем тебя, Паша.
Пафнутьев некоторое время сидел, уставившись в стол, потом положил себе в тарелку кусочек котлеты, зачем-то понюхал его, чуть отодвинул от себя, чтобы было куда поставить локти.
— Значит, так, — сказал он. — Только что, за столом возникла новая, невиданная доселе банда. В нее вошли профессионалы высокого класса, люди отчаянные и самоотверженные до безрассудства. Некоторые это уже доказали на деле, — Пафнутьев в упор посмотрел на Худолея. — Согласен?
Худолей молча развел руки в стороны: дескать, как, Паша, скажешь, как скажешь.
— Летим чартерным рейсом от «Роксаны». Некоторые уже получили приглашение от руководства фирмы.
— Я не получал, — оскорбленно сказал Шаланда.
— Получишь. Летим в разных салонах самолета, едем в разных концах автобуса, в гостинице живем в разных номерах. Наша задача всячески показывать, что друг друга не знаем, а если кто с кем и знаком, то слегка, где-то когда-то встречались, пересекались, перезванивались. Не более того. Ни Пахомова, ни Сысцов не знают нас всех, меня с Шаландой, конечно, знают. В поездке мы оказались случайно, а если Шаланда поедет с женой, что очень желательно, то все свое свободное время он будет уделять этой достойной женщине.
— У нас будет несвободное время?
— И очень много. По ночам в основном. Я же сказал — банда. Может быть, последняя высокопрофессиональная банда. Поэтому мы должны проявить истинное мастерство, чтобы оправдать возложенные на нас надежды.
— А кто их на нас возложил? — спросил Шаланда.
— Присутствующий здесь Худолей.
— А мы, выходит, должны оправдать?
— Да, — кивнул Пафнутьев. — По некоторым данным, Жора, женщина, которую ты считаешь убийцей...
— Юшкова, что ли?
— Да, Юшкова... Так вот, по некоторым данным, она находится в Италии. Худолей не пожалеет ничего, чтобы вернуть ее обратно.
— С какой целью?
— Для совместного проживания.
— В смысле... — начал было Шаланда, но Пафнутьев его перебил:
— И в этом смысле тоже.
— А как же убийство?
— Найдем другого. Для нас это не составит большого труда.
— А Юшкову выпустим на волю?
— Нет, на волю мы ее не отпустим. Отдадим Худолею. Для совместного опять же проживания.
— И для этого летим в Италию?
— Да. Может быть, красоты посмотрим, винца хлебнем итальянского, на ихних красоток полюбуемся. Хотя, как заверили меня знающие люди, красотки у них жидковаты, с нашими им не тягаться. И хотя я никогда не был в Италии, с этим полностью согласен.
— Не глядя?! — возмутился Шаланда.
— Ты видел Свету Юшкову?
— Ну!
— И после этого у тебя остались сомнения?
Вместо ответа Шаланда крякнул, взял бутылку с уже подтекающим инеем, свинтил пробку и разлил по стаканам тяжелую, промороженную водку. Движения его были спокойны и уверенны. Он видел, что никто не шутит над ним глупых шуток, никто не показывает пальцем и не разговаривает с ним тоном глумливым и насмешливым.
— И нас ничто не остановит? — спросил Халандовский.
— Только коровье бешенство! — твердым голосом сказал Шаланда. — Если оно, конечно, поразит эту самую... как ее... Италию.
* * *
Самые дикие и сумасшедшие идеи неожиданно обретают убедительность и силу, будучи произнесенными вслух. Слова наливаются вполне материальной тяжестью и, как булыжники, послушно укладываются в стены откровенно фантастических затей. Обыкновенное объяснение в любви рвет судьбы людские, создает судьбы. Великие географические открытия начинались с того, что какой-то блаженный произносил нечто несусветное. Но когда замолкал издевательский хохот, все начинали чувствовать, что произнесенные слова прямо на глазах обретают некую силу, вторгаются в сознание и становятся вполне осуществимой работой.
Да что там географические открытия!
А революции?
А войны?
А бунты — кровавые и бессмысленные?
Поэтому, когда наши герои оказались в самолете, рассекающем куцее воздушное пространство Европы...
Так ли уж это было удивительно?
Ничуть.
Так ли уж это невозможно?
Да ничуть!
Ребята, мы за день совершаем столько невозможного, столько совершенно невероятного, что нашим правдивым рассказам уже через год никто не верит.
А сколько мы совершаем всего по ночам, ребята! К следующей ночи, случается, сами себе не верим — да с нами ли это было? Да мы ли решились на подобное? Сумасшедшие звонки из залитой дождем телефонной будки, авантюрные перелеты в города, где ты никогда не был, но уверен, почему-то уверен, что именно там затаилось твое счастье, а цыганские пляски в предутреннем ресторане, эти слепяще алые юбки, полыхающие в свете прожекторов, пустынные, темные коридоры незнакомой гостиницы, по которым ты пробираешься с бутылкой коньяка и с блюдечком, в котором сиротливо лежат опять же алые помидоры... Потом — те же коридоры, но ты уже с пустой бутылкой коньяка и с обесчещенным блюдечком...
Пьян, безумен, счастлив.
Но пройдет совсем немного времени, и эти же воспоминания делают тебя совершенно несчастным, брошенным и потерянным! Навсегда несчастным и навсегда потерянным!
О, ребята, о!
Поэтому, если наши герои оказались в самолете, бороздящем тесноватые, как старые штаны, просторы Европы, значит, иначе и быть не могло. С этим надо просто смириться — иначе быть не могло.
И не надо оправданий, автор всегда прав. А если ты, читатель, хочешь доказать обратное — вот пачка бумаги в пятьсот страниц, вот шариковая ручка и... Вперед, дорогой! Удачи тебе! Побед на бескрайних белоснежных, почти сибирских просторах пятисот страниц!
Халандовский вылетел с девочкой — полненькой такой тетенькой из винного отдела своего же гастронома. Тетенька была весела, белозуба и румяна, звали ее Настенька. Худолей летел один, настороженный и сосредоточенный. Пафнутьев сидел рядом с Пахомовой и вел оживленную беседу на общеевропейские темы — о новых деньгах евро, о маленьких машинах, выпуском которых занялись могучие автомобильные монстры и на которые уже пересела вся Европа. Шаланда был с женой, удивительно на него похожей, только без усов и совершенно необидчивой в отличие от мужа. Шаланда красовался в роскошном светлом костюме, слегка кремовом, как говорится, цвета сливочного мороженого, при белоснежной рубашке и галстуке в желто-зеленую полоску, смелом галстуке, отчаянном даже, выглядел просто потрясающе.
И, наконец, Андрей. Серые брюки, толстый, тоже серый свитер, кепочка в клеточку, белый воротничок рубашки, сдержанная обходительность и готовность знакомиться с юными красавицами.
О красавицах.
Ими был наполнен весь самолет: Пахомова вывозила на итальянские гастроли человек пятьдесят, не меньше. Остальные места в самолете занимали такие же группы, правда, размаха Пахомовой никто не достиг, бандерши вывозили человек по пятнадцать, по двадцать, не больше. Если кто-то воспаленным своим воображением вообразит, что все это были некие секс-бомбы, потрясающей красоты и необыкновенного телосложения, то он будет страшно, просто страшно разочарован. Из пятидесяти пахомовских девочек только одну, Марину, можно было назвать симпатичной, местами даже красивой — хорошая загорелая кожа, стройная шейка, короткие волосы с искусственной не то проседью, не то с этакими светленькими перышками.