Пронин Виктор Алексеевич. Банда 7

   — Нет. Мы думали, что они уехали домой.
   — Вы не смотрите телевизор?
   — Мы смотрим телевизор. Но у нас другие программы. Кассеты в основном.
   — Крутые кассеты? — поинтересовался Пафнутьев.
   — Достаточно.
   — Значит, ты все-таки знаешь этих женщин?
   — Мы все из одного места, из Пятихаток. Среди них должен быть и мой снимок. Наверное, он у вас есть... Иначе откуда вам знать про родинку.
   — Есть, — кивнул Пафнутьев.
   — Почему же вы мне не показали?
   — Постеснялся. Величковский снимал?
   — Да.
   — А кто он такой?
   — Подонок. Придурок. Хмырь вонючий.
   — Он говорит, что вы охотно снимались, что он кого угодно уговорит сняться в таком виде, что у него просто талант общения с женщинами.
   — И вы поверили? — усмехнулась Оля.
   — Засомневался.
   — А что, в самом деле можно допустить, что он меня уговорил сняться в чем мать родила? Он — меня?! Можно такое допустить? — Голос Оли впервые зазвенел обидой.
   — Сие есть тайна великая и непознаваемая, — уклонился Пафнутьев от ответа.
   — Хорошо. Так и быть, — Оля раздавила в блюдце очередную сигарету. — Если уж в прокуратуре знают, что у меня между ногами, то и я могу себе кое-что позволить. Могу? — с напором спросила она.
   Пафнутьев не мог сказать сурово и твердо: «Да ты просто обязана рассказать следствию все известное тебе по этому делу!» Это было бы казенно, и, скорее всего, Оля бы замолчала. Не имел он права просто кивнуть дескать, давай выкладывай, если уж тебе так хочется. Это было совершенно недопустимое превосходство.
   У Пафнутьева на языке вертелись десятки ответов, и суть всех их сводилась к одному смыслу: «Говори, дорогая, конечно, говори!» Но, просчитывая их, Пафнутьев безжалостно браковал, отвергал все случайное и поспешное. И наконец произнес негромко, без нажима, будто не с блудницей, снятой в ночном дворе, говорил, а с самим собой советовался:
   — А почему бы и нет, Оля, почему бы и нет...
   Оля молча кивнула, она приняла его слова, его тон, приняла их разговор в пустом, гулком здании следственного управления. Закурила новую сигарету, пустила дым к потолку, закинула ногу на ногу так, что теперь на Пафнутьева опять смотрела левая коленка, та, которая показалась ему краше и совершеннее.
   — Этот Величковский... Знаете, бывают такие... Улыбчивая, в меру дурноватая сволочь. Говорят, что людей город портит, городские соблазны, городские деньги. Нет, он всегда был таким. Но, с другой стороны, если вы соберетесь его посадить... То и сажать-то не за что. Этакий бытовой подонок. Подвернется случай украсть что-нибудь — молоток, зонтик, перочинный ножик, — украдет. Дорвется до вашего телефона — наговорит на тысячу рублей. Из ресторана без вилки, без ложки не уходит. Представится возможность гадость о человеке сказать — скажет, не упустит случая, останется один в чужой комнате, а на столе письмо лежит — прочтет! Подвернется случай трахнуть бабу пьяную, беспомощную... Трахнет. Бомжиху, проводницу в поезде, малолетку из школы...
   — И тем не менее, — начал было Пафнутьев, но Оля его перебила, зная заранее, что он хочет сказать.
   — Да! — воскликнула она. — Да! И тем не менее он меня фотографировал, наводя резкость на полюбившуюся вам родинку!
   — Да я не так чтобы уж и очень, — смущенно пробормотал Пафнутьев, словно уличенный в чем-то не слишком симпатичном.
   — Ладно! — опять оборвала его Оля. — Мне об этой родинке не только вы говорили, Павел Николаевич! Не только вы!
   — Значит, он эти снимки отпечатал...
   — Он эти снимки заказывает по новой каждую неделю! Он торгует ими, Павел Николаевич!
   — А, — разочарованно протянул Пафнутьев. — Так я не первый, значит, видел ту самую родинку...
   — Я вам скажу больше... Только не свалитесь со стула... Вы и не второй, Павел Николаевич. — Оля наконец улыбнулась.
   — Надо же... А я уж...
   — Размечтался?
   — Не так чтобы очень... Но где-то рядом, где-то рядом. — Пафнутьев сокрушенно покачался из стороны в сторону. — Так этот Величковский, как вы говорите...
   — Неплохо зарабатывает на своей поганой плитке.
   — Он кладет испанскую!
   — Даже испанская плитка после его рук становится поганой! Не в смысле блеска, цвета, рисунка... Она становится грязной после того, как побывала в его руках.
   — Круто, — Пафнутьев склонил голову к одному плечу, к другому. — Как же тебе удалось на него выйти?
   — А! Говорю же, он неплохо на этой плитке зарабатывает. Десять долларов квадратный метр. Приезжает в Пятихатки, как... американский дядюшка. Чемодан подарков на все случаи жизни — трусики, лифчики, прокладки с крылышками, без крылышек... И покупаются девочки, покупаются. За трусики рублевые, за лифчики капроновые. Городок-то нищий, голода нет, но он где-то рядом. А Дима обещает взять в ваш город, а то и Москву сулит... Пристрою, дескать, в хорошие руки. Он не зря говорит, что умеет уговаривать, умеет. И покупаются девочки, хотя знают, на что идут. А он условие ставит — каждая должна пройти через его постель. Разве это уговоры — за горло берет. Или еще за что... Но берет прочно.
   — Но ведь надо же где-то расположить девочек, обустроить... Накормить в конце концов. Это он как решает?
   — Никак. Для этого есть Пахомова. Вы хорошо знакомы с Пахомовой?
   — Слегка.
   — Познакомьтесь поближе. Не помешает для общего развития. Наш Величковский не единственный ее поставщик.
   — Игорь?
   — О! Это бригадир. Но о нем я действительно ничего не знаю. Очень грамотный товарищ.
   — В каком смысле?
   — О нем никто ничего не знает. Кроме имени. Он о нас знает все. Адреса, телефоны...
   — Подожди, Оля... Какие телефоны, какие адреса? Ведь вы приезжие?
   — У них несколько квартир... Нас по этим квартирам разбрасывали. Мы, конечно, должны платить. Из своих скромных остатков, — Оля улыбнулась как-то кривовато, загасила сигарету в блюдце и тут же вынула из пачки следующую.
   Пафнутьев распахнул окно, чтобы хоть немного проветрить задымленный кабинет. На него дохнуло свежим ночным воздухом, шелестом ночного дождя, приглушенными звуками ночного города.
   — Как я понимаю, двор, где мы встретились, не единственный путь к сердцу клиента?
   — К сердцу? — переспросила Оля. — До сердца мы обычно не добираемся, времени не хватает. Да и желания тоже, честно говоря, нет. Работаем с тем, что доступнее.
   — Кажется, я понимаю, о чем вы говорите, — кивнул Пафнутьев.
   — Чего ж тут понимать... Каждый мужик подобные вещи схватывает с полуслова.
   — Поэтому и говорю, что понимаю, о чем речь, — невозмутимо ответил Пафнутьев. — Но дело в том, Оля, что подобное случается не всегда... Некоторым удается и до сердца добраться.
   — Сказки! — с раздражением произнесла Оля. — Не надо мне пудрить мозги!
   — Скажи, вот эта девушка тебе знакома? — Пафнутьев вынул из ящика стола фотографию Юшковой. — Посмотри внимательно.
   Оля мельком взглянула на снимок и отвела его от себя вместе с рукой Пафнутьева, подальше отвела, будто от снимка исходило что-то неприятное для нее, о чем она не желала помнить, думать, знать.
   — Она не из наших. Как-то я ее видела... Это Игоревая девочка.
   — Игоревая? — переспросил Пафнутьев, хотя уже догадался, что хотела сказать Оля. — Это в каком смысле?
   — При Игоре она... Вместе их видела. В каких отношениях — не знаю, хотя мысль имею.
   — Поделись.
   — Да чем тут делиться, Павел Николаевич! Все мое нынешнее положение, общественный статус, если хотите, выстраивает мысли в одном-единственном направлении — блуд и похоть, похоть и блуд.
   — Но наверняка не знаешь?
   — Не знаю.
   — Это радует, — кивнул Пафнутьев, осознав, что хоть что-то обнадеживающее сможет сказать Худолею. — И уж поскольку, Оля, мы немного разговорились, стали понимать друг друга, скажи мне, пожалуйста, что могло случиться с вашими девочками, как понимать происшедшее?
   — Похоже, их убили, — передернула плечами Оля.
   — За что их могли убить?
   — Мало ли... Мы ведь находимся в зоне рискованного предпринимательства. Люди, которые не могут по каким-то причинам удовлетворить свои потребности легко, просто, красиво, в конце концов, а шастают по ночным улицам, играя желваками и выискивая двуногую тварюку женского рода... Это же ненормальные люди. Или полная разнузданность, или полная беспомощность, или полное уродство, в чем бы оно ни заключалось... Вот наши клиенты.
   — А что же вас...
   — Что нас заставляет? — перебила Оля звенящим голосом. — Кушать хочется. На мне двое стариков и дочка... Их пенсии хватает только на оплату коммунальных услуг — газ и свет.
   — Вода? — подсказал Пафнутьев.
   — Вода во дворе. А тут подворачивается хмырь Величковский. Он не настаивает, нет, все проще. Весело смеется, открывает шампанское, играет золотой печаткой... Вы заметили, что эти самые печатки обожают, ну просто обожают люди определенного пошиба?
   — Какого пошиба?
   — Невысокого. Придурки в основном.
   — Ну, так уж и придурки, — засомневался Пафнутьев.
   — Ладно, Павел Николаевич, ладно. У кого-нибудь из ваших друзей, знакомых, сослуживцев есть золотая печатка, носит кто-нибудь из них эту золотую бородавку на пальце?
   — Вроде нет...
   — Так вот этот хмырь... Сидит, закинув ногу на ногу, сверкает золотыми своими зубами, поигрывает блестящей туфелькой... И говорит... В чем дело, девочки? Вперед! Жизнь коротка! Хватит вам в этой деревне грязь месить! Хорошие бабки светят! И что делать? Я дрогнула. И другие дрогнули. Если хотите знать, еще полдюжины девочек ждут не дождутся, когда приедет наконец Величковский и заберет их в город. И у них начнется жизнь рисковая, но сытая. Может быть, этот хмырь думает, что соблазняет нас красивой жизнью? Ничуть. Кормежкой соблазняет. И это... Ваш вопрос — за что могли убить... Мы ведь девочки почти деревенские, выросли в гордости... Каждая из нас может взорваться, каждая! В любую секунду! И никто не предскажет, отчего именно! А взорвется — ничто не остановит, ни от чего не убережет! Ничто!
   — И до смертоубийства? — ужаснулся Пафнутьев.
   — Ха! — пренебрежительно ответила Оля, и Пафнутьев понял — смертоубийство ничуть ее не смущает, не трогает, не остановит.
   — Ну что ж, ну что ж, — пробормотал Пафнутьев, слегка озадаченный подобным откровением.
   — Вы меня не поняли, Павел Николаевич, — сказала Оля. — Дело в том, что когда человек взрывается, у него больше шансов погибнуть самому, чем нанести вред кому-то другому. Я же говорю — взрывается. Почти в прямом смысле слова.
   — Думаете, девочки взорвались?
   — Наверняка. Они были подругами еще со школы... В одном классе учились. Сочинения писали о Наташе Ростовой, что-то трепетное из Тургенева, о сновидениях Веры Павловны... Отписались. Мне бы хотелось, конечно, чтобы убийцу нашли и покарали, но я ничего сказать не могу... Я не знала даже, что они мертвы. Ведь живем мы здесь, если можно так выразиться... Разрозненно.
   — Надежду Шевчук нашли в квартире Юшковой...
   — Надежду нашли у Юшковой? А что она там делала?
   — Лежала.
   — Нет, я в том смысле, что нечего ей там делать! Я не уверена даже, что они были знакомы. А Таю где нашли? Там же?
   — Нет, в другом месте. Возле мусорных ящиков.
   — Кошмар какой-то, — Оля закрыла лицо руками.
   — Надежда Шевчук была беременна, — сказал Пафнутьев, стараясь произнести это как можно спокойнее.
   — Да-а-а? Сколько месяцев?
   — Не меньше трех. Между тремя и четырьмя. Так примерно.
   — Понятно, — кивнула Оля с таким видом, будто ей открылось нечто важное.
   — Что вам стало понятно? — спросил Пафнутьев.
   — А то, — и Оля потянулась за новой сигаретой.
   Этого у Пафнутьева отнять было нельзя — он умел разговаривать с людьми. И умение заключалось в том, что он стремился слушать, а не говорить. Не делал вид, что слушает, а слушал, что встречается в нашей жизни не столь уж часто, ребята, не столь. Вот сказала Оля одно словечко со странным выражением, и Пафнутьев тут же стал в охотничью стойку, как это делает хороший породистый пес, натасканный на дичь. Он сразу заподозрил, что в этом ее «понятно», произнесенном врастяжку, что-то таится и надо вернуться назад, чтобы вызвать у Оли то же состояние, чтобы захотелось ей произнести то же словечко, а заодно и все, что за ним стоит.
   — Да, три-четыре месяца было ребеночку... Даже пол определили... Мальчик должен был родиться.
   — Понятно, — повторила Оля, но уже простым, будничным голосом, в котором не было той тайны, которую так остро почувствовал Пафнутьев минуту назад.
   — Что-то ты вспомнила, что-то на ум пришло, а, Оля? Поделись.
   — Да так, ничего особенного... Маленькие житейские подробности. И ничего больше.
   — Если в мире и есть что-нибудь стоящее, так это маленькие житейские подробности, — сказал Пафнутьев.
   — Вы говорите, мальчик... Знали мы про этого мальчика, знали. Темненький был? Светленький?
   — А это имеет значение? — растерянно протянул Пафнутьев.
   — Нет, не в Италии Надежда подзалетела. Здесь. Поэтому я и спросила.
   — Она была в Италии? — удивился Пафнутьев. — Уже в этом году?
   — Три раза.
   — Это точно?!
   — Точней не бывает. Потому что и я тоже была в Италии три раза. Вместе с Надеждой. И с другими девочками. Кстати, Тая, которую вы нашли возле мусорных ящиков, тоже была с нами. Нас было много, почти половина автобуса.
   — Что же вы там делали? — спросил Пафнутьев изумленно.
   — Работали.
   — Успешно?
   — Нормально.
   — Как же вам удалось?!
   — Пахомова, туристическая фирма «Роксана». А у Надежды ребеночек... Думаю, он возник не случайно. Ожидаемый был мальчик.
   — Не в мальчике ли дело? — предположил Пафнутьев.
   — Очень даже может быть. Надежда так относилась к ребенку, что вполне могла...
   — Что могла? — быстро спросил Пафнутьев, пока мысль Оли не скользнула в сторону.
   — Взорваться. Вы, Павел Николаевич, никогда не взрываетесь?
   — Обычно это происходит незаметно для постороннего взгляда. Но я знаю одного человека, который именно сейчас находится во взорванном состоянии. И готов немедленно взорвать все, что угодно, все, что под руку подвернется.
   — Баба? — проницательно спросила Оля.
   — Он не баба, он мужик. Но причина его состояния... Да, тут ты права, баба.
   — Бывает, — на этот раз в голосе Оли прозвучало резанувшее Пафнутьева безразличие, если не сказать удовлетворенность — кому-то тоже плохо, кто-то тоже бьется в истерике, значит, в своих бедах она не одинока. Это была своеобразная защита, и Пафнутьев подавил в себе обиду.
   — Италия! — громко и резковато сказал он. — Давай, Оля, раскрутим Италию. Поскольку уж мы вышли на международные отношения. Как я понимаю, идет речь о Северной Италии?
   — Да, почти на границе с Францией.
   — Вы своими заботами охватывали и Францию?
   — Монако, Монте-Карло посещали, а что касается Франции, то только самую южную ее часть... Ницца, окрестности.
   — Туда добирались самолетом?
   — Да, чартерный рейс.
   — Римини?
   — О, вы много знаете, оказывается. А все простачком прикидываетесь.
   — Мне еще знакомо слово Аласио.
   — Аласио — это маленький курортный городок. Если вы так много знаете, то я могу колоться с чистой совестью. Я грамотно выражаюсь?
   — Вполне. Но должен сказать, что колоться с чистой совестью ты можешь независимо от моих познаний. Два трупа, которые лежат сейчас в морозильной камере морга, дают тебе такое право, — Пафнутьев сознательно произнес страшноватые подробности, поскольку знал, что частенько слово «смерть» не производит на людей большого впечатления, оно кажется каким-то отстраненным, люди часто не представляют, что именно стоит за этим словом, оно стало почти философским термином. И он, кажется, добился своего — Оля чуть заметно побледнела, нервно загасила сигарету, подняла к нему лицо, на котором уже не было кривоватой ухмылки.
   — Аласио, — опять произнес Пафнутьев. — Там что у Пахомовой? Квартира, фирма, гостиница?
   — И то, и другое, и третье. Есть там у нее квартира с окнами на море, в ней частенько живет какой-то ее знакомый. Достаточно пожилой человек. Но с ним она ведет себя... По-женски. Вы понимаете, о чем речь?
   — Нет.
   — Улыбки, касания, красное вино на набережной, чоканье бокалами, глядя друг другу в глаза... Все эти милые подробности вам о чем-то говорят?
   — Да. Этот мужик... Густые, чуть вьющиеся волосы с проседью?
   — Вы и его знаете?
   — Крупное лицо? Его можно назвать мордатым?
   — Можно, — усмехнулась Оля. — Пахомова называет его Ваней.
   — А по паспорту он Иван Иванович Сысцов, — негромко добавил Пафнутьев. — Теперь фирма... Ты сказала, что у нее есть там какая-то фирма?
   — Мне так кажется... Мы ездили на громадном туристическом автобусе, «Мерседес», между прочим. Водителя зовут Массимо. Максим по-нашему. Он водитель и владелец этого автобуса. Переезды иногда бывали долгие, сотни километров, мы останавливались, разминались, перекусывали и, конечно, фотографировались. На снимках вы можете увидеть и меня, и Пахомову, она обычно всегда нас сопровождает, и Массимо, и вашего приятеля Ивана Ивановича... А если возьмете хорошее увеличительное стекло, то кто знает, может быть, сможете различить и номер автобуса. Это вам интересно?
   — Ты очень умная женщина, — серьезно сказал Пафнутьев.
   — Это не главное мое достоинство.
   — Я говорю о тех достоинствах, в которых уже успел убедиться.
   — Может быть, вы захотите удостовериться и в главном моем достоинстве? — усмехнулась Оля.
   — Чуть попозже, — невозмутимо ответил Пафнутьев. — Ты мне подаришь такой снимок?
   — А почему бы и нет! — Оля не спросила, она негромко воскликнула, утверждающе воскликнула, но Пафнутьев решил закрепить этот маленький успех.
   — Спасибо, — сказал он. — Буду очень признателен.
   — Надеюсь, — закрепила свой маленький успех и Оля.
   — Теперь гостиница.
   — "Верона" — так она называется. Кажется, что-то с Шекспиром связано.
   — Ты еще и начитанная! — восхищенно воскликнул Пафнутьев.
   — Ничуть. Там портрет его висит, маленький бюстик в вестибюле. Насмотрелись и на то и на другое. Повысила культурный уровень. Так что я теперь знаю, где Ромео и Джульетта тусовались. Кстати, у них тоже кончилось не слишком хорошо. Но вы, наверное, об этом слышали.
   — Приходилось, — кивнул Пафнутьев. — Скажи, Оля... Почему именно Аласио?
   — Понятия не имею. Скорее всего, у Массимо там какой-то бизнес. Вполне возможно, что и гостиница принадлежит ему. Как-то уж по-хозяйски он себя там вел. Знаете, это сразу чувствуется, есть какая-то неуловимая разница в поведении — гость и хозяин. Гость может хамить, требовать, бить посуду, но при этом все понимают — гость. Потому и хамит. А хозяин вроде и прислуживает, но все видят — хозяин. Там штору поправит, там бумажку с пола поднимет.
   — На этом роль Массимо заканчивалась?
   — На этом его роль только начиналась.
   — Это как? — не понял Пафнутьев.
   — Сутенер. Если вам это слово не нравится, назовите его диспетчером. Принимает заказы на девочек, развозит, привозит после выполнения задания... Вы понимаете, о каком задании речь?
   — Догадываюсь.
   — Опять же и себя не забывает.
   — В каком смысле?
   — Половой гигант. Перещупал всех наших девочек, включая ту же Пахомову. Пока с ним собеседование не пройдешь, с места не сдвинешься. Вернешься ни с чем. Еще и долги потом отрабатывать приходится, но уже на местном, здешнем материале. Вы меня понимаете?
   — Думаю, что да. Как ты оказалась у Пахомовой дома?
   — Время от времени она берет кого-либо из девочек в качестве даровой прислуги. Квартира громадная, две трехкомнатные в одну соединены, работы хватает. Когда вы появились, как раз моя очередь подошла. Кому-то из нас повезло, — усмехнулась Оля. — Может быть, даже обоим. А, Павел Николаевич?
   — Вполне возможно, — согласился Пафнутьев.
   В этот момент зазвонил телефон.
   Оказалось — Худолей.
   — Паша! — закричал он обрадованно. — Жив?!
   — Местами.
   — А я звоню домой — нет тебя, думаю, может, вернулся к Халандовскому — тоже пусто. Мелькнула мыслишка — неужто на службе? Точно.
   — Сидим вот, беседуем. С Олей.
   — О! Я некстати?
   — Да нет, ничего... Есть новости?
   — Есть, Паша.
   — У меня тоже.
   — Тогда я мчусь к тебе?
   — Встретимся утром. У меня еще маленькое мероприятие. Ты будешь лишним. Я сегодня очень занят. Ну просто очень.
   — Паша! Неужели?! И тебя, оказывается, жизнь может пробрать до костей?
   — Почему же до костей? В таких случаях кости ни при чем.
   — Виноват, Паша! Виноват! — И Худолей отключил мобильник.
   — О вас могут подумать что угодно, — заметила с улыбкой Оля. — Обычно в таких случаях думают худшее.
   — Знаешь, Оля, в таких случаях худшие мысли и лучшие — это одни и те же. А что касается, кто чего подумает... Я уже это проехал. Наверное, ты тоже.
   — Еще нет, Павел Николаевич. Здесь, в городе — да. Но что касается Пятихаток... О! Мне далеко не безразлична людская молва.
   — Это правильно, — сказал Пафнутьев. — Теперь вот что, Оля... Едем к тебе домой.
   — А здесь не найдется подходящего местечка?
   — Найдется. И не одно. Но чуть попозже. Снимки нужны, Оля. Снимки, о которых ты недавно говорила. Вся ваша компания на фоне роскошного автобуса марки «Мерседес». Ты не передумала? Не дрогнула?
   — Два трупа на кону.
   — Это правильно, — повторил Пафнутьев и набрал номер мобильника Андрея. — Андрей, ты где?
   — Во дворе. Жду.
   — Мы выходим.
   Город был совершенно пуст. Прошли времена, когда по весенним улицам до утра бродили теплые компании мужичков, решающих проблемы Южной Африки, марсианских пустынь, обсуждавших загулявших жен, отбившихся детей, когда до рассвета неприкаянно бродили влюбленные пары или же пары, считающие себя влюбленными, когда вообще в городе на ночь не прекращалась человеческая жизнь.
   Теперь она прекратилась.
   Слишком велик риск быть зарезанным, задушенным, просто потехи ради забитым юными отморозками, насмотревшимися американских фильмов — которые для того и крутятся по всем каналам, чтобы вдохновить юных отморозков на подобные подвиги.
   Да-да, ребята, идет крутая работа, брошены бешеные бабки, чтобы из самой духовной нации мира сделать нацию отморозков. И у этих затейников есть успехи, у них есть успехи. Это надо для себя твердо знать — деньги они не тратят зря, и у них есть успехи.
   — Если вы, Павел Николаевич, надеетесь, что я приглашу вас к себе домой, то ошибаетесь, — сказала Оля.
   — А! — Пафнутьев беззаботно махнул рукой. — Одной ошибкой больше, одной меньше... Переживем.
   — Я понимаю, что должна это сделать по законам жанра... Но не могу. Там сейчас девочки.
   — Хорошие девочки? — живо спросил Пафнутьев.
   — А ночью других не бывает, Павел Николаевич. Разве вы этого не знали?
   — Догадывался, — виновато протянул Пафнутьев. — Ты, Оля, сейчас произнесла очень мудрые слова. И сама это знаешь.
   — Но если вас не смущает наша компания...
   — Смущает.
   — Тогда дождемся другого раза, — на Олю, кажется, нашло шалое настроение.
   — Да, — согласился Пафнутьев сокрушенно. — Чуть попозже.
   — Вот здесь остановите, пожалуйста, — сказала Оля, когда машина поравнялась с унылой серой пятиэтажкой, на стенах которой даже при свете тусклых уличных фонарей были видны ржавые потеки от балконов, сваренных из арматурных брусков. — Вот здесь я и живу. Если, конечно, это можно назвать жизнью.
   — Пахомова поселила?
   — Нет, это Игоревая квартира. Загляните как-нибудь, а, Павел Николаевич?
   — Обязательно загляну, — кивнул Пафнутьев совершенно искренне. — Кстати, а номер квартиры?
   — Семнадцатая.
   — Запомнил? — спросил он у Андрея, когда Оля скрылась в подъезде.
   — Навсегда, Павел Николаевич. И дом семнадцатый, и квартира семнадцатая, и девушке этой, как я понял, если и больше семнадцати, то ненамного.
   Оля спустилась минут через пятнадцать, уже была без куртки, которая ее явно тяжелила. Теперь она выглядела действительно на свои семнадцать лет — Пафнутьев удивился проницательности Андрей, который за какие-то секунды в ночном полумраке успел заметить ее семнадцатилетние формы. Оля почти невесомо перепорхнула через лужу и под мелким дождем подбежала к машине.
   — Там у нас небольшое веселье... Копаться в снимках у меня не было возможности. Вот пленка, — Оля протянула черный пенальчик. — Снимала своей мыльницей. Она не слишком хороша, но у нее есть одно достоинство: отщелкивает даты. Может быть, это окажется кстати в вашей сложной и опасной работе, — она засмеялась.
   — Наверняка окажется. Спасибо, Оля.
   — И еще одно — я вам пленку не давала. Это на всякий случай. Вдруг там что-то такое-этакое, да? И тогда уже вам придется фотографировать меня на фоне мусорных ящиков.
   — У вас там много народу? — Пафнутьев поймал себя на мысли, что ему не хочется отпускать девушку.
   — Да нет, не очень... Но я там если и не лишняя, то свободная, — Оля чутко уловила его настроение. — У вас есть шанс, Павел Николаевич.
   — Чуть попозже, Оля, — в который раз за этот вечер пробормотал Пафнутьев. Обычно он эти слова проговаривал с неким вызовом, весело и куражливо, а сейчас понял — виновато произнес, будто не оправдал он чьих-то надежд, будто оплошал в чем-то важном.
   — Между прочим, Павел Николаевич, вы мой должник.
   — Понимаю.
   — Я не пленку имела в виду. Теперь мне придется отстегивать Игорю из своих.