Пронин Виктор Алексеевич. Банда 7

   — Куда едем? — спросил Худолей.
   — Есть одно местечко, — усмехнулся Андрей. — Совсем недалеко.
   — Недалеко от чего?
   — От города.
   Трасса тоже была пустой, и десять километров пролетели незаметно. Высмотрев по каким-то, одному ему известным признакам поворот, Андрей свернул направо и, выключив мотор, продолжал катиться вниз по проселочной дороге совершенно бесшумно. Он даже свет выключил, лунного света было вполне достаточно, чтобы видеть наезженные колеи. Так они проехали километра три, миновали несколько темных изб и остановились только у последней, такой же темной, как и все остальные, такой же безжизненной.
   — Что это? — озадаченно спросил Худолей.
   — Берлога. Здесь я отлеживаюсь, зализываю раны и прячу награбленное.
 

* * *

 
   Все-таки Худолей оставался экспертом-криминалистом, несмотря на все свои сердечные потрясения. Едва проснувшись на жестком топчане и глядя в деревянный прокопченный потолок, он прежде всего подумал о том, что надо бы у Андрея спросить про ацетон.
   В этот момент в прихожей хлопнула дверь, звякнула дужка ведра. Худолей поднялся и вышел из комнаты.
   — Привет, — сказал Андрей. — Что снилось на новом месте?
   — Собаки снились.
   — Собаки — это хорошо.
   — А кошки?
   — И кошки хорошо. И коровы. И козы. И покойники.
   — Ни фига себе! А они-то к чему? Чего от покойников ждать?
   — От покойников ничего ждать уже не надо. А вот если приснятся — к перемене погоды.
   — И все? — Худолей был разочарован.
   — А в жизни и нет ничего более важного, — невозмутимо сказал Андрей, наливая воду в чайник. — Если говорить о планете, о нашей матушке-Земле, то только в погоде проявляется ее жизнь. А наши страсти-мордасти... — Андрей поднес спичку к газовой горелке, повернул краник, и под чайником вспыхнуло голубоватое пламя. Свою мысль он не закончил, полагая, что и так все ясно — страсти-мордасти не стоят того, чтобы на них обращать внимание.
   — Ладно. Допустим. У тебя есть ацетон?
   — Есть. А зачем тебе? — удивился Андрей.
   — Посмотри на свои пальцы.
   Андрей недоуменно повертел перед глазами руки и увидел, что подушечки всех пальцев покрыты темным налетом.
   — Что это? — спросил он.
   — Клей «Момент».
   — А, вспомнил.
   — Надо смыть.
   — Думаешь, кто-то заинтересуется?
   — А зачем об этом думать? Смыть, и все. И пусть другие думают, почему в разгромленной квартире гомика и сутенера не осталось ни одного чужого отпечатка пальцев.
   — Ох, Худолей, какой ты все-таки хитрый!
   — Да, я такой. Что будем делать с деньгами? У нас же целое состояние.
   — Пусть лежат. И деньги, и оружие всегда дожидаются своего часа.
   — Ты так уверенно говоришь, будто приходилось в этом убеждаться.
   — Приходилось.
   — Тогда пусть полежат. Только положить их надо в такое место, чтобы они уцелели и в случае наводнения, и в случае пожара, — рассудительно заметил Худолей.
   — Есть такое место. В погребе.
   — Лучше всего деньги хранить в банке.
   — И банка найдется, — усмехнулся Андрей. — Пьем чай — и в машину. Как раз к девяти приезжаем на службу. Пафнутьеву докладываем о наших ночных похождениях?
   — Конечно. Но не сразу. Постепенно. Малыми дозами. Иначе не выдержит. Или впадет в неистовство. Неси ацетон. Да, где чулок, который ты вчера на голову напяливал?
   — А он-то тебе зачем?
   — Давай сюда. Надо сжечь.
   — Ну, ты даешь, — Андрей послушно полез в карман куртки за половиной колготины.
   Сначала Худолей тщательно протер пальцы Андрея ацетоном, начисто сдирая с них остатки клея, потом очистил свои пальцы. Разыскав в углу старую газету, завернул в нее обе половинки колгот и, выйдя во двор, поджег этот комок. Дождавшись, пока пламя полностью сожрет и газету, и остатки синтетики, он еще и потоптался по этому месту, вдавливая в землю пепел. Увидев лопату, прислоненную к избе, он подцепил на нее остатки костра вместе с землей и, с силой бросив по кругу, развеял все это по сырой, едва освободившейся от снега земле.
   — Можно было бы и в печке сжечь, — сказал Андрей, когда Худолей вернулся в избу.
   — Нельзя. Следы остаются. Во всяком случае, я без труда обнаружил бы, что сжигалось в твоей печи.
   — Худолей, ты не просто хитрый, ты кошмарный человек.
   — И это за мной водится. Пряники давно покупал? — спросил Худолей, с подозрением рассматривая странные черные комки.
   — Осенью.
   — Тогда еще ничего. Почти свежие.
   — В мешке всю зиму висели к потолку подвешенные.
   — Для красоты?
   — От мышей. Все, Худолей, поехали. Ты что-нибудь взял для Пафнутьева, будет чем порадовать?
   — Авось, — Худолей похлопал себя по карманам. — Кто-нибудь знает об этой берлоге?
   — Пафнутьев. В случае чего догадается, где меня искать.
   — Это хорошо, — одобрил Худолей. — Это правильно.
   В город они въехали в половине девятого. Сначала Андрей загнал в какой-то двор свой «жигуленок» и пристроил его там, сделав совершенно неприметным. Потом оба пешком прошли к гаражу, где Андрей оставлял служебную «Волгу», и уже на ней, чистой от всевозможных криминальных похождений, подъехали к зданию управления. Андрей остался в машине, а Худолей быстрым шагом направился к главному входу. Поднявшись на ступеньки, он оглянулся, махнул Андрею рукой: дескать, держись, старик. Андрей посигналил ему светом фар.
   Пафнутьев сидел за своим столом, подперев щеки кулаками, и грустно смотрел в пространство. Худолей вошел несмело, от робости он, кажется, даже заворачивал носки туфель внутрь, чтобы занять как можно меньше места в этом кабинете, в этом городе, в этой жизни.
   — Разрешите, Павел Николаевич? — спросил он от двери, готовый тут же исчезнуть, если будет такое решение начальства.
   — Входи. Садись. Рассказывай.
   — О чем, Павел Николаевич?
   — Как ночь прошла, какие сновидения посетили?
   — Собаки в основном. Лохматые. Но незлобивые, хорошие такие собаки. Терлись об меня.
   — А ты где отирался?
   — Не понял?
   — Твой телефон не отвечал. Тебя дома не было. Отсутствовал.
   — Да, я поздно вернулся.
   — Ну, ты даешь, Худолей! — развеселился Пафнутьев. — Последний раз я звонил, когда уже светало.
   — Что-нибудь случилось, Павел Николаевич?
   — Беспокоился, — Пафнутьев пожал плечами, давая понять, что не всем, ох не всем доступны такие вот порывы, когда человек волнуется, переживает, не случилось ли чего, не нужна ли помощь... Черствеют люди, черствеют — такие примерно чувства были написаны на безутешном пафнутьевском лице.
   — Ориентировку уже посмотрели, Павел Николаевич? — спросил Худолей, увидев на столе Пафнутьева бумагу казенного формата. — Ничего такого не произошло?
   — А чего ты ждешь?
   — Ну... Вы знаете, чего я жду.
   — Женских трупов нет.
   — Это прекрасно! — с подъемом воскликнул Худолей. — А мужские?
   Пафнутьев некоторое время рассматривал Худолея с нескрываемым изумлением. По своей привычке он склонял голову в одну сторону, в другую, словно не решался, к чему склониться, какую версию принять.
   — Простите, Павел Николаевич... Я хочу заглянуть в ориентировку, если вы не возражаете.
   Не отвечая, Пафнутьев сдвинул листки бумаги к краю стола — бери, изучай. Худолей подошел и тут же, не возвращаясь к креслу, быстро пробежал глазами по строчкам. Не найдя описания происшествия с Пияшевым, он снова прочел ориентировку, уже медленнее, пристально всматриваясь в фамилии, названия улиц, время того или иного происшествия.
   И опять фамилии Пияшева он не нашел.
   Вывод можно было сделать только один — тот не позвонил в милицию, не сообщил о ночных посетителях, об ограблении. Значит, восемьдесят тысяч долларов для него не такая уж и значительная сумма или же опасность, которая таится в этих долларах, перевешивает деньги.
   — Не нашел? — спросил Пафнутьев.
   — А я ничего и не искал... Просто так... Из любопытства... Надо же все-таки хотя бы в общих чертах...
   — Значит, все чисто?
   — Да, Паша, — Худолей поднял наконец глаза и насколько мог твердо посмотрел на Пафнутьева. — Все чисто. Можно сказать, обошлось.
   — Похвастайся.
   — Охотно. — Худолей вынул из кармана два листка бумаги и, развернув их, положил перед Пафнутьевым на стол. На одном Пияшев не возражал против изъятия у него фотографии голых женщин, на второй сообщал, что паспорта их он находил каждый раз случайно и в разных концах города. Когда Пафнутьев прочел оба документа, Худолей положил перед ним стопку паспортов. — Вот этим он их держал. Без паспорта они даже билет домой не могли взять.
   Посмотрев несколько паспортов, Пафнутьев сдвинул их в сторону.
   — Кто помогал? Андрей?
   Худолей промолчал.
   — Таким образом, можно считать, что в городе появилась новая банда.
   — Какая? — живо спросил Худолей.
   — Опытная, — продолжал Пафнутьев. — Профессионально подготовленная, знающая оперативные методы работы, банда, которая не оставляет следов.
   — Вот здесь, Паша, ты можешь быть совершенно спокойным.
   — Но ты же знаешь, что следы всегда остаются?
   — Так-то оно так, — оживился Худолей, почувствовав, что грозы не предвидится, — да ведь следы-то прочитать надо! А кто их прочитает? Кто?
   — Ладно, — Пафнутьев махнул рукой. — Значит, заявления он не подал, в милицию не позвонил.
   — А ему нельзя.
   — Знаешь, то, что ты мне сейчас положил на стол... Это ведь явка с повинной, а? — усмехнулся Пафнутьев. — Сам продиктовал? Сам сообразил?
   — С Андреем.
   — А как убедили?
   — По-разному.
   — Понятно. Это все? — спросил Пафнутьев, показывая на листки бумаги и паспорта.
   — Нет. Часть. Малая часть.
   — А остальное?
   — В надежном месте.
   — Я, кажется, знаю это надежное место. Что там еще?
   — Договоры, протоколы, адреса, расписки... Деньги.
   — Много денег?
   — Да.
   — Отпечатков не оставили?
   — Паша! — обиженно закричал Худолей, воздев руки к потолку. — И это спрашиваешь ты?! И это ты спрашиваешь у меня?!
   — Ладно, — опять махнул рукой Пафнутьев. — Я вот о чем подумал... Если молчит, если не сообщил об ограблении... Он хоть жив остался?
   — Паша!
   — Так вот, если не сообщил, значит, слинял. Или ушел в подполье, или вообще его уже нет в городе. Скажи мне вот что, Худолей... Скажи мне вот что... Ты давно был в Италии?
   — Паша! — восторженно заорал Худолей. — Маханем вместе, а? Мы теперь многое можем себе позволить! Паша, мы теперь можем себе такое позволить, такое позволить... Ты даже удивишься, Паша. Очень.
   — Видишь ли... Что-то в этом есть несимпатичное... Грабанули мужика, взяли деньги, отправились в Италию... Если у тебя есть оправдание — Света, то у меня такого оправдания нет. Деньги я должен тратить легко и беззаботно, не задумываясь о том, как они достались.
   — Паша! — возопил Худолей. — Разве в тебе угасло святое чувство справедливости? А возмездие? Жажда возмездия тоже тебя покинула?! О, горе мне, горе! Что делают с людьми годы!
   — Не понял? — недоуменно проговорил Пафнутьев. — При чем тут годы?
   — Тебе уже не хочется раскрутить международный бардак? Ты уже не хочешь поганого гомика Пияшева подвесить за одно место на солнышке? Если, конечно, у него это место имеется в наличии...
   — Сколько вы взяли?
   — Восемьдесят тысяч.
   — Долларов?
   — Разумеется.
   — Неплохие деньги, — раздумчиво проговорил Пафнутьев. — Хорошую квартиру можно купить. Даже в Москве.
   — О чем ты говоришь, Паша? — упавшим голосом сказал Худолей. — Какую квартиру?.. Я свою продал.
   — Как продал?
   — За деньги. Аванс уже взял. Деньгами сорю, рестораны посещаю.
   — А зачем продал?
   — Знаешь, Паша... Могу сказать, конечно, только ты не обижайся. Я хотел уговорить тебя, может быть, Андрея тоже... все-таки махнуть в Италию. Сколотить небольшую такую, компактную банду и это... Навести небольшой шорох в этой провинции.
   — Ну ты даешь!
   — Да, Паша, да. Я продал квартиру за двадцать тысяч, и нам бы этих денег хватило, чтобы навести порядок в Северной Италии. От Генуи и Милана до Римини и Монако. Мы сможем, Паша, сможем.
   Пафнутьев долго молчал, глядя на Худолея неотрывно, но чувствовалось, что вряд ли он его сейчас видит — мысли его были далеко, может быть, в той же Италии.
   — Ты думаешь, что мы с Андреем вот так легко взяли бы твои квартирные деньги? Думаешь, мы бы с ним не наскребли по тысяче?
   — А зачем мне об этом думать, Паша? — спросил Худолей голосом простым, будничным и спокойным. — Зачем мне вас грузить? Вас или кого бы то ни было... Я бы просто сказал: «Ребята, давайте паспорта, я оформляю билеты, и через неделю летим».
   — Ты не прав, Худолей.
   — Я прав, Паша. Конечно, вы бы смогли наскрести по тысяче долларов. Но все это обросло бы таким количеством бытовых подробностей, потребовало бы такого количества времени... Что сам по себе испарился бы смысл затеи.
   — Где жить собирался?
   — А я не собирался жить.
   — Даже так? — ужаснулся Пафнутьев. — Ну ты даешь, Худолей. Неужели так бывает?
   — Мы летим в Италию?
   — Ты говоришь, что взял за квартиру только аванс?
   — Да, пять тысяч.
   — Можешь вернуть?
   — Вернуть-то я могу, но, понимаешь, Паша... Потеряю лицо. — Худолей слабо улыбнулся.
   — Забудь о своем лице. Если хочешь, возьму эту тяжелую работу на себя. Верну аванс покупателю. Но меня смущают эти деньги. Даже не могу сказать почему... Видимо, есть какой-то закон, который нужно переступить.
   — В чем дело, Паша? Я выделяю тебе необходимую сумму из своих. Твоя совесть чиста. А со своей я уж сам как-нибудь разберусь. Заметано?
   — Понимаешь, деньги-то блудом заработаны.
   — Вот мы их на борьбу с блудом и потратим. И потом, Паша... Тебе начальник может выписать командировку в Италию на две недели? Может дать командировку с оплатой всех расходов, включая посещение ресторанов, распитие спиртных напитков и общение с прекрасным полом?
   — Нет, — Пафнутьев улыбнулся, зная уже, что ответит Худолей.
   — А я тебе такую командировку даю. И отчета не потребую. Более того, буду склонять все к новым и новым тратам. Тебя Пахомова звала в полет?
   — Звала.
   — Ты обещал?
   — Я сказал, что чуть попозже.
   — Час пробил.
   — Нет, Валя, еще не пробил. Нужно допросить Пияшева, выяснить, откуда у него фотографии, откуда паспорта... Он тебя узнает?
   — Нет.
   — Ты уверен?
   — Мы приняли меры.
   — Банда, — коротко сказал Пафнутьев. — Самая настоящая банда. А отпечатки?
   — Я же сказал — предусмотрели.
   — Значит, в случае чего я могу туда посылать группу с обыском? На вас с Андреем не выйдем?
   — Я тоже могу участвовать, в качестве эксперта.
   — Это мысль!
   — Он меня может узнать только как своего клиента. Я у него девочку снял.
   — Хорошую?
   — Обалденную. Только она запугана немного.
   — Значит, договоримся так... Италию я не отвергаю. Но вначале — Пияшев. Кроме того, мне нужно выяснить отношения с Величковским.
   — Как он там?
   — Плачет.
   — В каком смысле? — не понял Худолей.
   — В самом прямом. Обливается горючими слезами. Хочет дать чистосердечные показания.
   — Надо уважить мужика, — серьезно сказал Худолей.
   — Я уже вызвал его, сейчас приведут.
   — Ухожу. — Худолей поднялся. — У меня много дел в связи с предстоящей поездкой, да, Паша?
   — Да, у тебя много дел. Но аванс за квартиру ты все-таки верни.
   — Понял, Паша. Я тебя понял. Я тебя правильно понял?
   — Нисколько в этом не сомневаюсь.
   — Мы победим, Паша, — сказал Худолей уже из коридора. — На всех фронтах!
   — И в этом не сомневаюсь.
   — К тебе гости, — Худолей открыл дверь пошире, пропуская в кабинет несчастного Величковского с подозрительно красными глазами и конвоира.
   — Прошу! — Пафнутьев сделал широкий жест рукой. — Располагайся!
   — Спасибо, — буркнул Величковский обиженно и сел в угловое кресло.
   — Подожду в коридоре? — спросил конвоир.
   — Далеко не уходи, встреча у нас будет не слишком длинной.
   — Это почему вы так решили? — спросил Величковский.
   — Думаешь, разговор затянется?
   — Ну.
   — Понял, — кивнул Пафнутьев в ответ на это «ну», которое в устах Величковского приобретало иногда самые неожиданные значения. Выйдя из-за стола, Пафнутьев выглянул в коридор, поплотнее закрыл дверь, постоял у окна, освобождаясь от худолеевских затей, снова вернулся к столу. — Слушаю тебя, Дима.
   — Я домой хочу. В Пятихатки. У меня там мама болеет.
   — Что с мамой?
   — Ноги у нее.
   — Ноги — это плохо, — сочувственно произнес Пафнутьев и даже головой покачал, давая понять, как тяжело ему слышать подобное. — Маму надо беречь.
   — И отец тоже.
   — А что с отцом?
   — Сердце.
   — Да, — протянул Пафнутьев. — Сердце — это плохо.
   — Вы специально посадили меня в эту камеру?
   — А что случилось?
   — Они же там все сексуальные маньяки.
   — Скучают, наверное.
   — Еле отбился.
   — Наверное, ты им что-то о своих девочках рассказал?
   — Обычный мужской треп, — Величковский передернул плечами.
   — В камере обычных трепов не бывает.
   — Надо было предупредить.
   — Виноват, — сказал Пафнутьев. — Следующий раз буду иметь в виду.
   — Я лекарства обещал привезти в Пятихатки.
   — Для мамы?
   — И для отца тоже. Когда вы меня выпустите?
   — Поговорим, — неопределенно сказал Пафнутьев. — И решим. Если надо в Пятихатки... Ну, что ж, значит, надо. Если разговора не получится, попытаемся поговорить завтра.
   — А до завтра опять в камеру?
   — У нас больше некуда тебя девать.
   — В ту же самую? — Величковский уставился на Пафнутьева красным напряженным взглядом. Для него, видимо, не было сейчас в мире ничего страшнее камеры, в которой он провел ночь.
   — У нас же не гостиница, выбирать не приходится... И потом, Дима, тебя поместили далеко не в самую плохую. Не советую настаивать на другой камере.
   — Так вы меня не отпустите?
   — Как поговорим, Дима! — искренне воскликнул Пафнутьев. — Помнишь, как ты вел себя в прошлый раз? Бросился в окно, начал по подворотням метаться... Так ведут себя преступники, которым нечего терять.
   — С перепугу. Думаю, вот окно, прыгай, и ты на свободе. Я же не знал, что у вас там все перекрыто.
   — Ладно. Замнем для ясности. Девочек ты фотографировал?
   — Так они же не возражали! Они все улыбаются на этих снимках! У нас с ними все было по согласию. Они за мной бегали по Пятихаткам, чтобы сняться.
   — Деньги тебе за это платили?
   — Кто, они?! Да я еще им дарил всякие трусики-лифчики!
   — Пияшев платил?
   — Я плиткой живу! Мне за один метр десять долларов платят. А я за день могу пять метров положить. Не напрягаясь особенно... Ха! Пияшев.
   — Он деньги тебе платил?
   — Ну.
   — Сколько?
   — Десятку за снимок. Долларов, конечно.
   — А сколько за девочку?
   Величковский наклонился, протер ладошкой носок туфли, потом увидел какое-то пятнышко на другой туфле, тоже протер, потом вытер ладонь о штаны.
   — Сколько, сколько... Они сами приставали... Полсотни давал.
   — Долларов?
   — Ну не рублей же!
   — С Пахомовой давно знаком?
   — Не понял?
   — О Пахомовой спрашиваю. О Ларисе. Ну? — Пафнутьев даже сам не заметил, как это словечко выскочило из него. И надо же, Величковский принял его легко и тут же ответил на вопрос:
   — Да так... Знакомы, в общем.
   — Плитку у нее клал?
   — Жаловалась?
   — Не так чтобы очень...
   — У нее две квартиры оказались совмещенные... Пришлось повозиться. В одной она ванную совместила с кухней, получилась такая ванная... С окном!
   — Девочек ей сдавал или Пияшеву?
   — Каких девочек? — искренне спросил Величковский. — А, девочек, — не мог он, ну просто не мог сразу переключаться на другую тему, ему требовалось время, чтобы понять, чего от него хотят. — Они у нее работают по очереди. Жлобиха. А может, и того...
   — Что того?
   — Может, у нее привязанность ненормальная.
   — Это точно?
   — Жаловались девчонки, — Величковский наклонился и протер пальцами туфли, на которых опять обнаружил какое-то помутнение.
   — Так, Лариса Анатольевна, — пробормотал Пафнутьев озадаченно, — значит, и здесь отметилась, значит, и здесь соблазнилась. Надо же, какое разнообразие. А Сысцов?
   — Что Сысцов?
   — Не жлобился?
   — Да все они хитрожопые! — вырвалось у Величковского. — Как деньги платить, уж так страдают, так страдают... И болезни у них вдруг обнаруживаются, и неожиданные поездки, траты...
   — Плитку у него клал?
   — Ну.
   — Хорошо получилось?
   — Испанская плитка плохо не ложится.
   — Где клал? На кухне?
   — На кухне? — возмутился Величковский. — Какая там кухня! Кухня — это так... Забава. Там ванная тридцать квадратных метров! Я год из этой ванной не вылезал!
   — Хорошо заплатил?
   — Догнал и еще раз заплатил.
   — Это где, у него на даче?
   — Сысцов сердится, когда его дом называют дачей. У меня нет дачи! — так он говорит. — У меня вот домишко, и это все, что я имею. А в этом домишке ванная под тридцать метров. С сауной и бассейном.
   — Знаю я этот домишко, бывал, — вздохнул Пафнутьев. — Ведь, чтобы его убрать, работники нужны. Один человек не управится.
   — С работниками у него все в порядке.
   — Девочки из Пятихаток?
   — Не только, — буркнул Величковский.
   Пафнутьев помолчал, склоняя голову то в одну, то в другую сторону, и вдруг замер на какое-то время, ошарашенный собственной мыслью, и, пока с нею, с этой мыслью, пронзившей все его существо, не разобрался, продолжал молчать. И наконец, словно вспомнив, что он в кабинете не один, заговорил снова, подбираясь к этому своему диковатому озарению издалека, как бы с тыла:
   — Значит, пятихатские девочки знают, где живет Иван Иванович Сысцов?
   — Не все, но кое-кто знает! — Странная манера была у Величковского — не мог ни на один вопрос ответить спокойно. Самые невинные слова Пафнутьева он воспринимал с подергиванием плеч, с каким-то почти кошачьим фырканьем. Это было свойство людей с Украины — Пятихатки, Магдалиновка, Анназачатовка... Жестами и вскриками удивления или возмущения проявлялся интерес к собеседнику, ответить просто и спокойно — невежливо, даже оскорбительно, надо обязательно показать свое заинтересованное отношение и к словам собеседника, и к нему самому.
   Пафнутьев помолчал, подвигал бумаги по столу, вчитался в какие-то показания, отодвинул их в сторону.
   — Дима, послушай меня... Ты побывал в камере не самой плохой. Есть получше, есть и похуже, есть гораздо хуже. Могу тебе сказать по дружбе одну вещь... Во всех камерах, и плохих и хороших, уже знают, кто ты такой, чем занимаешься, кроме кладки плиток... Знают. Там система оповещения отлажена очень хорошо. Иногда случается так, что человека, я имею в виду преступника, после камеры наказывать и не надо. Его уже не накажешь сильнее. Он на всю жизнь все понял и все запомнил.
   — Инте-е-ре-е-сно, — протянул Величковский. — Это что же получается?.. Вы мне угрожаете?
   — Да, — кивнул Пафнутьев.
   — И это допускается?
   — Как видишь, — Пафнутьев развел руки в стороны, показывая свое бессилие что-либо изменить. — Мне как, вызывать конвоира, чтобы он отвел тебя в камеру, или мы еще поговорим?
   — Так мы же еще не начинали! — удивился Величковский.
   — И я так думаю. Продолжим?
   — Ну... Если у вас есть ко мне вопросы...
   — Есть несколько. Если я сегодня устрою хороший обыск в доме Сысцова... я найду там пачку твоих фотографий? Этих голеньких пятихатских красавиц?
   — А их и искать не надо! — воскликнул Величковский с недоверием. — Они у него всегда на пианино лежат. И получше моих, покрупнее. И глянец там, и все, что надо. Глаз не оторвешь.
   — Значит, ты ему пленку отдал?
   — Конечно. Такой был договор... Ну, я имею в виду, что он как-то попросил на время, я не удержался...
   Понял, сообразил Величковский, что слово «договор» произнес напрасно, ох напрасно. Сорвалось словечко как бы у другого Величковского — хитрого, жесткого, цепкого, не того, который здесь не первый день изображал из себя придурка. Пафнутьев это слово услышал. Но вида не подал. Его устраивала та роль, которую играл плиточник. Изображая из себя какого-то недоумка, он мог сказать гораздо больше, чем сказал бы всерьез. А сейчас шла беседа, когда он мог сказать что угодно, а потом сделать вид, будто его не так поняли, что-то приписали, обманули.
   А Пафнутьев тоже продолжал валять дурака. Эта роль была для него привычной, и ему в ней было уютно, он мог даже посостязаться в придурковатости, будучи совершенно уверенным в том, что в этом он куда выше Величковского.
   — Сколько девочек работало у Сысцова?
   — Когда как... Тут нельзя сказать наверняка, это же такое дело...
   — Сколько девочек работало у Сысцова?
   — Так я же ж говорю...
   — Сколько девочек работало у Сысцова? — Величковский понял — этот вопрос Пафнутьев будет повторять до конца рабочего дня.
   — Говорю же, когда как... Двое-трое. Так примерно.