Страница:
Все ж таки едва ли как Зиновьев, так и Каменев действительно хотели быть на первых ролях в стране. Свое отношение к власти они уже достаточно хорошо показали в октябре 1917-го, перепугавшись насмерть, едва на горизонте замаячила тень возможности того, что большевики возьмут власть. Это были последовательные оппозиционеры, критики – зачем же им отказываться от такой удобной позиции, брать на себя ответственность и подставлять себя под огонь? Другое дело иметь почет, хорошее место, возможность сколько угодно печатать свои писания, участвовать в дискуссиях, наслаждаясь собственной гениальностью – и, упаси Марксе, никакой серьезной работы! Ну, и сидели бы себе тихо – кто бы их тронул! Но их подвела страсть к партийным интригам и дискуссиям.
Другая крупная сила в партии – московские большевики – группировалась вокруг Бухарина. Они перезнакомились и подружились еще в ходе революции 1905 года. Были бухаринцы, кстати, в основном, сугубо непролетарского происхождения, родом из довольно богатых семей – дети купцов, чиновников и так далее. В основном были они русскими, но юдофилы и русофобы – такой странный тип русского интеллигента нередок и сейчас.
Социальное происхождение москвичей определяло и их политические симпатии – неистребимую левизну, свойственную выходцам из обеспеченных классов. Именно они составили основу левого коммунизма и военной оппозиции в 1918–1919 годах. Они выступали за срыв Брестского мира – не из каких-либо шкурных соображений, а потому, что хотели развязать мировую войну и устроить из нее мировую революцию. Это было самое радикальное крыло в партии, и, как и любых радикалов, их было немного. А кроме того, у них не было лидера. Бухарин не в счет – он был очень слабовольным человеком и всегда состоял при ком-то, а когда жизнь требовала от него принятия самостоятельного решения, впадал в панику, начинал метаться из стороны в сторону и предавать своих более стойких соратников. (Позднее эти свойства он великолепно проявил в конце 20-х – начале 30-х годов). Этим отчасти, возможно, объясняется тот факт, что Сталин так и не привлек Бухарина к серьезной работе, хотя мог бы, и «любимец партии» состоял бы при Сталине, как при любой другой сильной фигуре. И говорлив, говорлив невероятно. Не зря язвительный Троцкий прозвал его «Коля Балаболкин», ох не зря….
Бухарин долгое время был в оппозиции к Ленину, в отличие от Зиновьева. Зиновьев выступил против Ленина только один раз в жизни – но какой это был раз! В канун Октября он вместе с Каменевым в левоменьшевистской газете «Новая жизнь» осудил ленинский план вооруженного восстания – по существу, написав печатный донос на собственную партию. Это его и погубило. Единичное предательство Зиновьева в глазах партии стоило всей многолетней оппозиционности Бухарина.
Реально самой сильной фигурой, кроме Сталина, был Троцкий. Однако имелись в его положении и существенные недостатки. Главным недостатком в положении Льва Давидовича был он сам, неповторимые особенности его светлой личности. Невероятно склочный по натуре, он умудрялся оскорбить, обидеть всех, с кем имел дело. Самовлюбленный эгоцентрист, он работал только на себя. Волкогонов писал о нем: «Я не знаю ни одного русского революционера, который бы так много, подробно, красочно говорил о себе…» Наконец, была у него еще одна милая черта – он все время предавал: людей, которые были рядом, дело, которому вроде бы служил…
Еще будучи совсем молодым, он бежит из ссылки, бросив на произвол судьбы последовавшую за ним туда жену с двумя крохотными дочерьми. В конечном итоге, кормить их пришлось отцу Левы, который не мог допустить, чтобы его внучки жили в нищете. И так с тех пор и пошло. В Брест-Литовске, где он должен был, как нарком иностранных дел, подписать мир с немцами, он делал все для того, чтобы этот мир сорвать. Отдавая провокационные приказы, нарушавшие договоренности с чехословацким корпусом, фактически спровоцировал чехов на восстание. Внезапными репрессиями оттолкнул от Советов Махно и его армию. И т. д., и т. п.
Кстати, то, что Троцкий был леваком – чистой воды миф. Он происходил из меньшевиков, до 1917 года все время выступал против Ленина и его команды с правых, умеренных позиций. К большевикам Троцкий попал почти случайно, войдя в партию в составе группы «межрайонцев» в августе 1917 года и, оказавшись в их среде, начал поддерживать Ленина. Потом каким-то загадочным образом стал считаться «левее левых» – но лишь потому, что основным его занятием была критика всего, что исходило от власти, а критиковать Политбюро в 20-е годы выгоднее всего было слева, с позиций «за что боролись?!».
По какой-то загадочной причине Троцкий считается основным конкурентом Сталина в качестве главы государства. Ну да, если решать задачу подсчетом, за кого из партийной верхушки громче кричали, так оно и есть. Но давайте взглянем на ситуацию с другой точки зрения.
Писатель Леонид Млечин Троцкого любит. Это видно. И вот что он, с откровенной симпатией к своему герою, пишет в книге «Русская армия между Троцким и Сталиным»: «Лев Давидович не знал, чем заняться. Пристрастился к охоте, положив начало этому повальному увлечению советских руководителей. 10 октября 1921 года появился приказ Реввоенсовета о создании Центральной комиссии охоты и рыболовства при Штабе РККА… Ленин тоже искал Троцкому занятие. 16 июля 1921-го Ленин предложил назначить его наркомом продовольствия Украины, где был голод. Троцкий не захотел… Ленин предлагал Льву Давидовичу пост своего заместителя в правительстве. Троцкий вновь отказался. Ему не хотелось быть заместителем…»
Повторяю, автор относится к Троцкому с симпатией. Правда, похоже, при этом не очень думает, что пишет. На дворе 1921 год. Только что окончилась тяжелейшая война. Страна лежит в развалинах, полная дезорганизация всего и вся. И в это время человек, которого называют вторым лицом в государстве, не знает, чем заняться. Охотой балуется. Ленин предлагает ему второстепенный пост наркома продовольствия Украины. Потом своего заместителя – может быть, хоть это порадует капризного сотоварища. Между тем Троцкий все еще остается наркомвоеном – армия же после войны находится в совершенно неописуемом состоянии. И этого человека называют претендентом на верховную власть?
Нет, главным его политическим убеждением, принципом, страстью была даже, пожалуй, не жажда власти, как принято думать, – Лев Давидович имел реальную возможность взять власть и мудро не воспользовался ею. В самом деле, ведь власть предполагает конкретную работу и конкретную ответственность, а по этой части «демон революции» был слабоват. Его стихия – митинги, «буча боевая, кипучая», но не каждодневная созидательная работа. Страшновато, тем более что не остыл еще в памяти печальный пример Временного правительства. Троцким руководила, скорее, жажда самоутверждения, в порядке которого он и мутил воду, шарахаясь от любого серьезного дела. Если он так уж хотел власти – то почему же дважды отказывался, когда Ленин предлагал ему стать заместителем председателя Совнаркома?
Но в массах авторитет у него был высоким. Говоря современным языком, пиар Лев Давидович себе делать умел. Участники революции помнили, что именно Троцкий склонил на их сторону петроградский гарнизон, и никогда не подсчитывали его реальный вклад в работу. (Феликс Чуев, автор книги «Сто сорок бесед с Молотовым», спросил своего именитого собеседника: «Троцкий большую роль сыграл?» «Большую, ответил Молотов, – но только агитационную роль. В организационных делах он мало принимал участия, его не приглашали, видимо…») Во время Гражданской войны он был наркомвоеном, стоял во главе армии и флота: как стоял – это другой вопрос. Подведомственная ему армия выиграла войну, а чьими усилиями – это опять же другой вопрос. Наконец, он был лучшим оратором в партии, да и вообще считался одним из лучших ораторов XX века и имел колоссальную митинговую популярность. Он не только на митингах делал с людьми что хотел, он останавливал словом бежавшие полки! (Впрочем, и угрозой децимации – расстрела каждого десятого – тоже.)
Так что неудивительно, что Троцкий быстро становится рупором и эмблемой партии. Например, на места рассылались два портрета вождей – Ленина и Троцкого. В популярнейшей песне тех времен пели: «Так пусть же Красная сжимает властно свой штык мозолистой рукой. С отрядом флотским товарищ Троцкий нас поведет в последний бой». Но партийная элита, знавшая Льва Давидовича лично, его терпеть не могла и за нрав, и за быструю карьеру – без году неделя большевик, а туда же… Еще во время Гражданской войны было сделано несколько попыток его «задвинуть» – попыток, в которых участвовали Зиновьев, Сталин и Дзержинский. Но тщетно. Позднее уже Ленин, которого Троцкий «достал», предложил собирать Политбюро, не ставя того в известность о заседаниях. Ясно, что мира под оливы это не принесло…
И опять слово Молотову: «Ленин понимал, что с точки зрения осложнения дел в партии и государстве очень разлагающе действовал Троцкий. Опасная фигура. Чувствовалось, что Ленин рад бы был от него избавиться, да не может. А у Троцкого хватало сильных, прямых сторонников, были также и ни то ни се, но признающие его большой авторитет. Троцкий – человек достаточно умный, способный и пользовался огромным влиянием. Даже Ленин, который вел с ним непримиримую борьбу, вынужден был опубликовать в „Правде“, что у него нет разногласий с Троцким по крестьянскому вопросу. Помню, это возмутило Сталина как несоответствующее действительности, и он пришел к Ленину. Ленин отвечает: „А что я могу сделать? У Троцкого в руках армия, которая сплошь из крестьян. У нас в стране разруха, а мы покажем народу, что еще и наверху грыземся!“» Сталин не спорил с Ильичом, но, взяв власть, перестал заигрывать с Троцким, и результат превзошел все ожидания: Лев Давидович, бессильный справиться со своей неуемной страстью к борьбе, тут же наделал глупостей и, проигрывая бой за боем, в итоге оказался в Мексике на положении эмигранта.
И наконец, Сталин. Этот – работник, «пахарь». То и дело, в самых разных книгах, мелькают фразы типа: все Политбюро было на отдыхе, в Москве «на хозяйстве» оставался один Сталин. В самом деле – ведь кроме рассуждений о судьбах мировой революции Политбюро решало множество практических дел, руководя жизнью огромной страны. Кто, интересно, ими занимался? «Теоретики» Зиновьев и Каменев? Горлопан Троцкий? Кто?
И людей себе в команду Сталин отбирал вполне определенного склада – в первую очередь надежных и работоспособных. Кроме Молотова, Кагановича, Ворошилова, очень близок к Сталину в 20-е годы был Дзержинский. Сейчас его пытаются представить в основном руководителем ВЧК, как бы «отцом террора». На самом деле Дзержинский уделял ВЧК не так уж много внимания, возложив большую часть работы на плечи заместителей. Он возглавлял Всероссийский Совет Народного Хозяйства, он был наркомом путей сообщения – в начале 20-х в охваченной смутой стране эта была одна из наиважнейших должностей. Работал, само собой, как умел, но хозяйство все-таки существовало, и поезда ходили – значит, человеком был толковым.
«Железный Феликс» занимался очень большими проблемами, был человеком государственного масштаба, причем без всяких амбиций. Кто знает, как сложилась бы дальнейшая история, если бы у него оказалось более крепкое сердце. Ведь это была крупнейшая фигура не только среди сталинистов, но и во всей партии.
(Кстати, он был человеком исключительной храбрости. В самые смутные и страшные дни войн и мятежей он ходил по Москве один, ночью, без всякой охраны. Когда ему за это делали выволочку на Политбюро, он как-то ответил: «Не посмеют, пся крев!» И не посмели.)
В большей ли, меньшей степени, таковы были и остальные сталинисты – в первую очередь люди не амбиций, а дела.
«Революционеры» и «государственники»
Итак, в 1923 году в партии формально было три лидера, претендующих на первую роль – Троцкий, Зиновьев и набирающий силу Сталин. Пока Ленин был работоспособен, он как-то ухитрялся привести эту разношерстную компанию к хотя бы относительному единению. Но в мае 1922 года он тяжело заболел и фактически отошел от руководства страной, ненадолго вернувшись лишь осенью – до следующего приступа.
По поводу ленинской болезни тоже ходит множество мифов. Главный из них – тот, что к концу 1923 года он вроде бы стал поправляться и даже приезжал в Кремль, попутно заметив исчезновение каких-то важных бумаг из своего кремлевского кабинета. Может статься, что бумаги и исчезли. Если Политбюро для работы нужен был какой-либо документ из рабочего стола Ильича, так его и взяли, в чем проблема-то? А что касается того, что Ленин будто бы мог поправиться… Да не мог он поправиться, не мог! Мог еще прожить некоторое время в Горках на положении инвалида, время от времени подавая советы, которые, по причине постоянно меняющейся ситуации, были бы все менее и менее актуальными. На самом деле уже с декабря 1922 года стало ясно, что впредь придется справляться без Ленина. И нельзя сказать, что кто-либо был этим так уж сильно напуган.
И все же пока вождь был жив и мог, хотя бы гипотетически, выздороветь, разбираться с дальнейшей судьбой власти было неприлично, и в Политбюро царила атмосфера ожидания: Ленина нет, но он как бы с нами. Откровеннее всех вел себя несдержанный Троцкий. Он фактически отошел от работы, даже присутствуя на заседаниях Политбюро, не участвовал в обсуждении, а демонстративно читал английский или французский роман, либо же выискивал ошибки и оговорки у товарищей по власти, чтобы затем обрушиться на них с язвительной критикой. Не самая лучшая позиция, право…
Впрочем, толку от всей демонстративности Троцкого было мало, потому что все большее влияние приобретал Сталин и его команда. Сын грузина-сапожника был абсолютно чужд интеллигентско-эмигрантскому братству, и вставать в позу перед ним обычно оказывалось себе дороже.
Между тем время на дворе стояло веселое. Война закончилась, исчезла внешняя вынуждающая сила, сплачивавшая большевиков против смертельной опасности. И сразу же с уменьшением давления проявились разногласия, отложенные «на потом». Собственно партия, или, пользуясь терминологией Оруэлла, «внутренняя партия», проявила отчетливую тенденцию по любому поводу вступать в бесконечные дискуссии, подавая дурной пример партии «внешней». То есть ничего нового-то не происходило, процесс этот шел с самого начала существования партии, в бесконечных дискуссиях проходила вся ее жизнь, не исключая и военного времени – но во время войны спорили как-то между делом и по не слишком глобальным поводам. А теперь словесная река вырвалась наконец из теснины и разлилась на просторе…
Первым вестником нового жизненного этапа – еще, кстати, до окончания Гражданской войны, стала «дискуссия о профсоюзах». Часть видных большевиков, размышляя о том, как организовать государство после победы в войне, выступила за передачу верховной власти профсоюзам. Троцкий тут же потребовал заодно их чистки и всеобщей милитаризации. (У него был свой интерес, он рассчитывал играть в этих милитаризованных профсоюзах ведущую роль.) Очередной теоретический спор, делов-то! – мало ли глупостей уже предлагали и еще будут предлагать. Охота в такое время заниматься такими проектами!
Но, как без труда догадается хоть немного продвинутый в реальной политике человек, дело-то было совсем не в профсоюзах. Вот ведь интересно – когда в наше время в верхах происходит какое-нибудь новое назначение или изменение, политическое ли, партийное или какое другое, то все правильно понимают происходящее и спрашивают, не кто что предлагает, а кто чью руку держит и в чьей команде шагает. А как речь заходит о двадцатых годах, так словно туман глаза застит. Кто бы об этом времени ни писал, сразу же начинает разбираться, кто что говорил, кто на каких позициях стоял, кто был не прав и в чем именно, и так там, в этом идеологическом болоте, и остается.
На самом деле все куда проще. Как писал эмигранту Илье Британу кто-то из видных большевиков (подозревали, что Бухарин): «Помните, когда пресловутая дискуссия о профсоюзах угрожала и расколом партии, и заменой Ленина Троцким (в этом была сущность дискуссии, скрытая от непосвященных тряпьем теоретического спора…)» Вот именно: тряпье теоретического спора – а суть-то совсем иная, самая банальная борьба за власть в партии была сутью как этой, так и последующих дискуссий. И партийные массы, кстати, прекрасно это понимали. Они могли быть малограмотными и не отличать Второго от Третьего Интернационала, но чего хочет оппозиция, знали четко, ибо это вопрос житейский, а в житейских вопросах излишняя грамотность только помехой.
Надо сказать, что время для верхушечных разборок было самое подходящее. Семь лет войн и революций отбросили Россию на добрых полстолетия назад. Сельское хозяйство давало 65 % продукции от далеко не идеального для страны уровня 1913 года, промышленность – всего лишь 10 %. Нэп оживил торговлю, но неспособен был поднять производство. Железнодорожный транспорт агонизировал. Недовольные продразверсткой крестьяне поднимали восстание за восстанием. Голод в Поволжье унес миллионы жизней. Положение было хуже некуда, но выходить из него предполагалось по-разному.
Трещины шли по поверхности – теория, идеология, политика, – но раскол-то шел гораздо глубже, до самой коренной породы, до природы человеческой. Психологически тогдашних большевиков можно поделить на «революционеров» и «государственников». Первые – нормальные, чистопородные смутьяны-радикалы – не видели для себя ни малейшего интереса в какой бы то ни было хозяйственной прозе. Возиться с промышленностью, сельским хозяйством и прочей экономической дребеденью им было смертельно скучно, как скучно было бы путешественнику-землепроходцу работать председателем колхоза. Это были по сути своей че гевары, горевшие желанием «раздувать мировой пожар на горе буржуям», нести знамя социалистической революции в Европу, которая почему-то задерживалась с выступлением. Поэтому их совершенно не интересовали никакие экономические проблемы, они хотели одного – продолжать делать мировую революцию. А не выйдет – так на что им эта страна?
«Государственники» же – некоторое количество случайно оказавшихся в этой лихой компании нормальных людей – собирались заняться приведением в порядок страны. «Мировая революция»? Ну ладно, может быть, но это когда-нибудь потом… Едва ли нашелся бы в то время среди большевиков человек, который не верил бы в мировую революцию, но эти верили в нее как в светлое будущее, а не в то, чем надо заняться срочно и немедленно.
Это не взгляды и не позиции, это психологические типы, они легко прослеживаются и в обычной жизни. Кто-то работает, а кто-то воду мутит. Беда в том, что к власти пришла сила, где первых, то есть «революционеров», было подавляющее большинство.
Чистопородным смутьяном оказался Троцкий, взгляды которого несколько позже вылились в теорию «перманентной революции», суть которой ясно видна из названия. «И вечный бой, покой нам только снится!» Победу большевиков в России он считал «недоразумением» и мог примириться с ней лишь как со ступенькой к долгожданной революции на Западе, которую он готов был приближать и разжигать любыми способами, вплоть до вооруженной интервенции. В середине 30-х годов троцкизм дошел до совершенно безумной теории о том, что в России вообще все «неправильно», что надо вернуть ее в капитализм, «дорастить» до состояния, соответствующего промышленно развитой державе по Марксу, и потом вместе с Западом вести к революции. Но это будет потом. А пока что Троцкий рассматривал мир как «передышку» перед «последним и решительным боем» и проявлял полное отсутствие интереса к какому бы то ни было мирному строительству, тем более что в принципе был не способен ни к какому созидательному труду, разваливая все, к чему прикасался.
Однако сплошь и рядом авторитет в массах добывается не созидательным трудом, а митинговыми талантами, и авторитет у Троцкого был чрезвычайно велик. Он опирался на «молодых» партийцев, вступивших в партию в годы Гражданской войны. Молодежь сама по себе не любит рутинной работы, зато легко находит «упоение в бою и бездны мрачной на краю», не задумываясь, что другие поколения, может быть, хотят совсем другого. Большинство молодых партийцев и не знали, что до 1917 года Троцкий был меньшевиком и главным противником Ленина. Для них он был прежде всего победоносным наркомом, портреты которого висели на каждом углу. Сам же Лев Давидович видел себя, конечно, только на первых ролях. «Я не гожусь для поручений, – писал он впоследствии в автобиографии. – Либо рядом с Лениным, если бы ему удалось поправиться, либо на его месте, если бы болезнь одолела его».
Основным «государственником» в большевистских верхах был Сталин, практический ум которого двигался не от теории к теории, а от задачи к задаче. Если же надо было что-нибудь теоретически обосновать, то он, вооруженный изобретенным им «творческим марксизмом» и семинарским образованием, мог без труда придумать обоснование «по Марксу» для всего, что бы ни происходило в стране. Уж на что Молотов – твердокаменный сталинист, и тот признавал, что Сталин в теории был не особенно силен, зато как практика равного ему не было. Но в той мере, в какой это было необходимо, он мог пристегнуть марксизм к текущему моменту и, главное, объяснить это массам простым и доходчивым языком. Попробуй-ка, пойми писания Троцкого, даже имея за плечами университет! А Сталина любой красноармеец с церковноприходской школой понимал превосходно…
Посередине же до 1922 года находился Ленин – странный персонаж, кажется, находивший одинаковое удовольствие как в теоретизировании, так и в решении конкретных задач. Он был чистый интеллектуал, мозг которого равно питался как воздушной сладостью идей, так и черным хлебом повседневности. Сей «абсолютный разум», не останавливавшийся ни перед чем ради реализации своих идей, чистопородный теоретик и такой же чистопородный авантюрист, был, однако, тоже малопригоден к практической работе, правда, по другой причине – умен, изворотлив и практичен, но недостаточно вынослив. Пять лет тяжелой работы по управлению государством уложили его в могилу (зато, правда, удовольствие он получил!). Сталин же выдержал тридцать пять лет – пять при Ленине и тридцать после него.
Людей, способных к практической работе, в партии было мало, ценились они на вес золота и пахали на них, как на волах. Убедившись, что Сталин справляется с работой в двух наркоматах, значение которых после войны намного выросло, и с кучей прочих дел, Ленин решил нагрузить его еще одним «маленьким порученьицем» – взвалить на его плечи партию. Пока шла война, до партийных дел у ЦК, что называется, руки не доходили, организационной работой, аппаратом занимался секретариат в меру своего секретарско-письмоводительского умения. Если бы это была просто политическая партия – так и пусть себе! Бардак болтать не мешает. Но беда в том, что РКП(б) была даже не правящей партией – она была самим государством! При полной дезорганизации государственного аппарата большевики сделали то единственное, что можно было сделать в тех условиях – стали использовать для управления то, что имели, то есть партию. Это был приводной ремень, ведущий ко всем начинаниям, он дублировал, а сплошь и рядом и подменял государственный, хозяйственный и прочие аппараты власти. То, в каком состоянии этот приводной ремень находился, – картинка не для слабонервных.
Собственно, то, что называлось РКП(б), вообще трудно было назвать партией. В верхах они все Маркса с Лениным читали, это точно, что же касается низов, то их теоретическую подкованность превосходно передает умилительная сцена из фильма «Чапаев». «Василий Иваныч, ты за большевиков или за коммунистов?» «Я – за Интернационал!» – «А за какой ты Интернационал, за второй или третий?» – «А за какой Ленин!» (С той только разницей, что кто-то скажет: «За какой Ленин», кто-то: «За какой Троцкий!», а кто-то назовет Бухарина, Зиновьева и пр., кому чей портрет больше нравится.) Если таков командир, каковы же были у него бойцы?!
Единство и сплоченность партии были под стать политической грамотности. Методы тоже не отличались разнообразием. Молотов вспоминал: когда он назвал книгу Зиновьева «Ленинизм» «не ленинской», Серго Орджоникидзе, не говоря худого слова, попросту на него кинулся. По счастью, рядом оказался Киров, мужик не из слабых, не то быть бы Вячеславу Михайловичу битым… Если даже «наверху» время от времени доходило до мордобоя – то что же творилось «внизу»?
Впрочем, Россия не являлась чем-то уникальным в Коминтерне. В то же время в Германии политические разногласия тоже выяснялись кулаками, а несколько позже во Франции, например, в таких случаях шли в ход велосипедные цепи, а горячие испанцы применяли револьверы… Культура дискуссии была та еще!
Пока шла война, рядовому партийцу достаточно было не путать красных и белых – большего от него не требовалось, все сложные дискуссии проходили в «верхах» и его не касались. Но в условиях мирного строительства этого становилось недостаточно, ибо любые спорщики прежде всего апеллировали к массам, совершенно задурив своими идеями голову рядовому составу.
Другая крупная сила в партии – московские большевики – группировалась вокруг Бухарина. Они перезнакомились и подружились еще в ходе революции 1905 года. Были бухаринцы, кстати, в основном, сугубо непролетарского происхождения, родом из довольно богатых семей – дети купцов, чиновников и так далее. В основном были они русскими, но юдофилы и русофобы – такой странный тип русского интеллигента нередок и сейчас.
Социальное происхождение москвичей определяло и их политические симпатии – неистребимую левизну, свойственную выходцам из обеспеченных классов. Именно они составили основу левого коммунизма и военной оппозиции в 1918–1919 годах. Они выступали за срыв Брестского мира – не из каких-либо шкурных соображений, а потому, что хотели развязать мировую войну и устроить из нее мировую революцию. Это было самое радикальное крыло в партии, и, как и любых радикалов, их было немного. А кроме того, у них не было лидера. Бухарин не в счет – он был очень слабовольным человеком и всегда состоял при ком-то, а когда жизнь требовала от него принятия самостоятельного решения, впадал в панику, начинал метаться из стороны в сторону и предавать своих более стойких соратников. (Позднее эти свойства он великолепно проявил в конце 20-х – начале 30-х годов). Этим отчасти, возможно, объясняется тот факт, что Сталин так и не привлек Бухарина к серьезной работе, хотя мог бы, и «любимец партии» состоял бы при Сталине, как при любой другой сильной фигуре. И говорлив, говорлив невероятно. Не зря язвительный Троцкий прозвал его «Коля Балаболкин», ох не зря….
Бухарин долгое время был в оппозиции к Ленину, в отличие от Зиновьева. Зиновьев выступил против Ленина только один раз в жизни – но какой это был раз! В канун Октября он вместе с Каменевым в левоменьшевистской газете «Новая жизнь» осудил ленинский план вооруженного восстания – по существу, написав печатный донос на собственную партию. Это его и погубило. Единичное предательство Зиновьева в глазах партии стоило всей многолетней оппозиционности Бухарина.
Реально самой сильной фигурой, кроме Сталина, был Троцкий. Однако имелись в его положении и существенные недостатки. Главным недостатком в положении Льва Давидовича был он сам, неповторимые особенности его светлой личности. Невероятно склочный по натуре, он умудрялся оскорбить, обидеть всех, с кем имел дело. Самовлюбленный эгоцентрист, он работал только на себя. Волкогонов писал о нем: «Я не знаю ни одного русского революционера, который бы так много, подробно, красочно говорил о себе…» Наконец, была у него еще одна милая черта – он все время предавал: людей, которые были рядом, дело, которому вроде бы служил…
Еще будучи совсем молодым, он бежит из ссылки, бросив на произвол судьбы последовавшую за ним туда жену с двумя крохотными дочерьми. В конечном итоге, кормить их пришлось отцу Левы, который не мог допустить, чтобы его внучки жили в нищете. И так с тех пор и пошло. В Брест-Литовске, где он должен был, как нарком иностранных дел, подписать мир с немцами, он делал все для того, чтобы этот мир сорвать. Отдавая провокационные приказы, нарушавшие договоренности с чехословацким корпусом, фактически спровоцировал чехов на восстание. Внезапными репрессиями оттолкнул от Советов Махно и его армию. И т. д., и т. п.
Кстати, то, что Троцкий был леваком – чистой воды миф. Он происходил из меньшевиков, до 1917 года все время выступал против Ленина и его команды с правых, умеренных позиций. К большевикам Троцкий попал почти случайно, войдя в партию в составе группы «межрайонцев» в августе 1917 года и, оказавшись в их среде, начал поддерживать Ленина. Потом каким-то загадочным образом стал считаться «левее левых» – но лишь потому, что основным его занятием была критика всего, что исходило от власти, а критиковать Политбюро в 20-е годы выгоднее всего было слева, с позиций «за что боролись?!».
По какой-то загадочной причине Троцкий считается основным конкурентом Сталина в качестве главы государства. Ну да, если решать задачу подсчетом, за кого из партийной верхушки громче кричали, так оно и есть. Но давайте взглянем на ситуацию с другой точки зрения.
Писатель Леонид Млечин Троцкого любит. Это видно. И вот что он, с откровенной симпатией к своему герою, пишет в книге «Русская армия между Троцким и Сталиным»: «Лев Давидович не знал, чем заняться. Пристрастился к охоте, положив начало этому повальному увлечению советских руководителей. 10 октября 1921 года появился приказ Реввоенсовета о создании Центральной комиссии охоты и рыболовства при Штабе РККА… Ленин тоже искал Троцкому занятие. 16 июля 1921-го Ленин предложил назначить его наркомом продовольствия Украины, где был голод. Троцкий не захотел… Ленин предлагал Льву Давидовичу пост своего заместителя в правительстве. Троцкий вновь отказался. Ему не хотелось быть заместителем…»
Повторяю, автор относится к Троцкому с симпатией. Правда, похоже, при этом не очень думает, что пишет. На дворе 1921 год. Только что окончилась тяжелейшая война. Страна лежит в развалинах, полная дезорганизация всего и вся. И в это время человек, которого называют вторым лицом в государстве, не знает, чем заняться. Охотой балуется. Ленин предлагает ему второстепенный пост наркома продовольствия Украины. Потом своего заместителя – может быть, хоть это порадует капризного сотоварища. Между тем Троцкий все еще остается наркомвоеном – армия же после войны находится в совершенно неописуемом состоянии. И этого человека называют претендентом на верховную власть?
Нет, главным его политическим убеждением, принципом, страстью была даже, пожалуй, не жажда власти, как принято думать, – Лев Давидович имел реальную возможность взять власть и мудро не воспользовался ею. В самом деле, ведь власть предполагает конкретную работу и конкретную ответственность, а по этой части «демон революции» был слабоват. Его стихия – митинги, «буча боевая, кипучая», но не каждодневная созидательная работа. Страшновато, тем более что не остыл еще в памяти печальный пример Временного правительства. Троцким руководила, скорее, жажда самоутверждения, в порядке которого он и мутил воду, шарахаясь от любого серьезного дела. Если он так уж хотел власти – то почему же дважды отказывался, когда Ленин предлагал ему стать заместителем председателя Совнаркома?
Но в массах авторитет у него был высоким. Говоря современным языком, пиар Лев Давидович себе делать умел. Участники революции помнили, что именно Троцкий склонил на их сторону петроградский гарнизон, и никогда не подсчитывали его реальный вклад в работу. (Феликс Чуев, автор книги «Сто сорок бесед с Молотовым», спросил своего именитого собеседника: «Троцкий большую роль сыграл?» «Большую, ответил Молотов, – но только агитационную роль. В организационных делах он мало принимал участия, его не приглашали, видимо…») Во время Гражданской войны он был наркомвоеном, стоял во главе армии и флота: как стоял – это другой вопрос. Подведомственная ему армия выиграла войну, а чьими усилиями – это опять же другой вопрос. Наконец, он был лучшим оратором в партии, да и вообще считался одним из лучших ораторов XX века и имел колоссальную митинговую популярность. Он не только на митингах делал с людьми что хотел, он останавливал словом бежавшие полки! (Впрочем, и угрозой децимации – расстрела каждого десятого – тоже.)
Так что неудивительно, что Троцкий быстро становится рупором и эмблемой партии. Например, на места рассылались два портрета вождей – Ленина и Троцкого. В популярнейшей песне тех времен пели: «Так пусть же Красная сжимает властно свой штык мозолистой рукой. С отрядом флотским товарищ Троцкий нас поведет в последний бой». Но партийная элита, знавшая Льва Давидовича лично, его терпеть не могла и за нрав, и за быструю карьеру – без году неделя большевик, а туда же… Еще во время Гражданской войны было сделано несколько попыток его «задвинуть» – попыток, в которых участвовали Зиновьев, Сталин и Дзержинский. Но тщетно. Позднее уже Ленин, которого Троцкий «достал», предложил собирать Политбюро, не ставя того в известность о заседаниях. Ясно, что мира под оливы это не принесло…
И опять слово Молотову: «Ленин понимал, что с точки зрения осложнения дел в партии и государстве очень разлагающе действовал Троцкий. Опасная фигура. Чувствовалось, что Ленин рад бы был от него избавиться, да не может. А у Троцкого хватало сильных, прямых сторонников, были также и ни то ни се, но признающие его большой авторитет. Троцкий – человек достаточно умный, способный и пользовался огромным влиянием. Даже Ленин, который вел с ним непримиримую борьбу, вынужден был опубликовать в „Правде“, что у него нет разногласий с Троцким по крестьянскому вопросу. Помню, это возмутило Сталина как несоответствующее действительности, и он пришел к Ленину. Ленин отвечает: „А что я могу сделать? У Троцкого в руках армия, которая сплошь из крестьян. У нас в стране разруха, а мы покажем народу, что еще и наверху грыземся!“» Сталин не спорил с Ильичом, но, взяв власть, перестал заигрывать с Троцким, и результат превзошел все ожидания: Лев Давидович, бессильный справиться со своей неуемной страстью к борьбе, тут же наделал глупостей и, проигрывая бой за боем, в итоге оказался в Мексике на положении эмигранта.
И наконец, Сталин. Этот – работник, «пахарь». То и дело, в самых разных книгах, мелькают фразы типа: все Политбюро было на отдыхе, в Москве «на хозяйстве» оставался один Сталин. В самом деле – ведь кроме рассуждений о судьбах мировой революции Политбюро решало множество практических дел, руководя жизнью огромной страны. Кто, интересно, ими занимался? «Теоретики» Зиновьев и Каменев? Горлопан Троцкий? Кто?
И людей себе в команду Сталин отбирал вполне определенного склада – в первую очередь надежных и работоспособных. Кроме Молотова, Кагановича, Ворошилова, очень близок к Сталину в 20-е годы был Дзержинский. Сейчас его пытаются представить в основном руководителем ВЧК, как бы «отцом террора». На самом деле Дзержинский уделял ВЧК не так уж много внимания, возложив большую часть работы на плечи заместителей. Он возглавлял Всероссийский Совет Народного Хозяйства, он был наркомом путей сообщения – в начале 20-х в охваченной смутой стране эта была одна из наиважнейших должностей. Работал, само собой, как умел, но хозяйство все-таки существовало, и поезда ходили – значит, человеком был толковым.
«Железный Феликс» занимался очень большими проблемами, был человеком государственного масштаба, причем без всяких амбиций. Кто знает, как сложилась бы дальнейшая история, если бы у него оказалось более крепкое сердце. Ведь это была крупнейшая фигура не только среди сталинистов, но и во всей партии.
(Кстати, он был человеком исключительной храбрости. В самые смутные и страшные дни войн и мятежей он ходил по Москве один, ночью, без всякой охраны. Когда ему за это делали выволочку на Политбюро, он как-то ответил: «Не посмеют, пся крев!» И не посмели.)
В большей ли, меньшей степени, таковы были и остальные сталинисты – в первую очередь люди не амбиций, а дела.
«Революционеры» и «государственники»
– Если бы сейчас была дискуссия, – начала женщина, волнуясь и загораясь румянцем, – я бы доказала Петру Александровичу…
– Виноват, вы не сию минуту хотите открыть эту дискуссию? – вежливо спросил Филипп Филиппович.
М. Булгаков. «Собачье сердце»
Итак, в 1923 году в партии формально было три лидера, претендующих на первую роль – Троцкий, Зиновьев и набирающий силу Сталин. Пока Ленин был работоспособен, он как-то ухитрялся привести эту разношерстную компанию к хотя бы относительному единению. Но в мае 1922 года он тяжело заболел и фактически отошел от руководства страной, ненадолго вернувшись лишь осенью – до следующего приступа.
По поводу ленинской болезни тоже ходит множество мифов. Главный из них – тот, что к концу 1923 года он вроде бы стал поправляться и даже приезжал в Кремль, попутно заметив исчезновение каких-то важных бумаг из своего кремлевского кабинета. Может статься, что бумаги и исчезли. Если Политбюро для работы нужен был какой-либо документ из рабочего стола Ильича, так его и взяли, в чем проблема-то? А что касается того, что Ленин будто бы мог поправиться… Да не мог он поправиться, не мог! Мог еще прожить некоторое время в Горках на положении инвалида, время от времени подавая советы, которые, по причине постоянно меняющейся ситуации, были бы все менее и менее актуальными. На самом деле уже с декабря 1922 года стало ясно, что впредь придется справляться без Ленина. И нельзя сказать, что кто-либо был этим так уж сильно напуган.
И все же пока вождь был жив и мог, хотя бы гипотетически, выздороветь, разбираться с дальнейшей судьбой власти было неприлично, и в Политбюро царила атмосфера ожидания: Ленина нет, но он как бы с нами. Откровеннее всех вел себя несдержанный Троцкий. Он фактически отошел от работы, даже присутствуя на заседаниях Политбюро, не участвовал в обсуждении, а демонстративно читал английский или французский роман, либо же выискивал ошибки и оговорки у товарищей по власти, чтобы затем обрушиться на них с язвительной критикой. Не самая лучшая позиция, право…
Впрочем, толку от всей демонстративности Троцкого было мало, потому что все большее влияние приобретал Сталин и его команда. Сын грузина-сапожника был абсолютно чужд интеллигентско-эмигрантскому братству, и вставать в позу перед ним обычно оказывалось себе дороже.
Между тем время на дворе стояло веселое. Война закончилась, исчезла внешняя вынуждающая сила, сплачивавшая большевиков против смертельной опасности. И сразу же с уменьшением давления проявились разногласия, отложенные «на потом». Собственно партия, или, пользуясь терминологией Оруэлла, «внутренняя партия», проявила отчетливую тенденцию по любому поводу вступать в бесконечные дискуссии, подавая дурной пример партии «внешней». То есть ничего нового-то не происходило, процесс этот шел с самого начала существования партии, в бесконечных дискуссиях проходила вся ее жизнь, не исключая и военного времени – но во время войны спорили как-то между делом и по не слишком глобальным поводам. А теперь словесная река вырвалась наконец из теснины и разлилась на просторе…
Первым вестником нового жизненного этапа – еще, кстати, до окончания Гражданской войны, стала «дискуссия о профсоюзах». Часть видных большевиков, размышляя о том, как организовать государство после победы в войне, выступила за передачу верховной власти профсоюзам. Троцкий тут же потребовал заодно их чистки и всеобщей милитаризации. (У него был свой интерес, он рассчитывал играть в этих милитаризованных профсоюзах ведущую роль.) Очередной теоретический спор, делов-то! – мало ли глупостей уже предлагали и еще будут предлагать. Охота в такое время заниматься такими проектами!
Но, как без труда догадается хоть немного продвинутый в реальной политике человек, дело-то было совсем не в профсоюзах. Вот ведь интересно – когда в наше время в верхах происходит какое-нибудь новое назначение или изменение, политическое ли, партийное или какое другое, то все правильно понимают происходящее и спрашивают, не кто что предлагает, а кто чью руку держит и в чьей команде шагает. А как речь заходит о двадцатых годах, так словно туман глаза застит. Кто бы об этом времени ни писал, сразу же начинает разбираться, кто что говорил, кто на каких позициях стоял, кто был не прав и в чем именно, и так там, в этом идеологическом болоте, и остается.
На самом деле все куда проще. Как писал эмигранту Илье Британу кто-то из видных большевиков (подозревали, что Бухарин): «Помните, когда пресловутая дискуссия о профсоюзах угрожала и расколом партии, и заменой Ленина Троцким (в этом была сущность дискуссии, скрытая от непосвященных тряпьем теоретического спора…)» Вот именно: тряпье теоретического спора – а суть-то совсем иная, самая банальная борьба за власть в партии была сутью как этой, так и последующих дискуссий. И партийные массы, кстати, прекрасно это понимали. Они могли быть малограмотными и не отличать Второго от Третьего Интернационала, но чего хочет оппозиция, знали четко, ибо это вопрос житейский, а в житейских вопросах излишняя грамотность только помехой.
Надо сказать, что время для верхушечных разборок было самое подходящее. Семь лет войн и революций отбросили Россию на добрых полстолетия назад. Сельское хозяйство давало 65 % продукции от далеко не идеального для страны уровня 1913 года, промышленность – всего лишь 10 %. Нэп оживил торговлю, но неспособен был поднять производство. Железнодорожный транспорт агонизировал. Недовольные продразверсткой крестьяне поднимали восстание за восстанием. Голод в Поволжье унес миллионы жизней. Положение было хуже некуда, но выходить из него предполагалось по-разному.
Трещины шли по поверхности – теория, идеология, политика, – но раскол-то шел гораздо глубже, до самой коренной породы, до природы человеческой. Психологически тогдашних большевиков можно поделить на «революционеров» и «государственников». Первые – нормальные, чистопородные смутьяны-радикалы – не видели для себя ни малейшего интереса в какой бы то ни было хозяйственной прозе. Возиться с промышленностью, сельским хозяйством и прочей экономической дребеденью им было смертельно скучно, как скучно было бы путешественнику-землепроходцу работать председателем колхоза. Это были по сути своей че гевары, горевшие желанием «раздувать мировой пожар на горе буржуям», нести знамя социалистической революции в Европу, которая почему-то задерживалась с выступлением. Поэтому их совершенно не интересовали никакие экономические проблемы, они хотели одного – продолжать делать мировую революцию. А не выйдет – так на что им эта страна?
«Государственники» же – некоторое количество случайно оказавшихся в этой лихой компании нормальных людей – собирались заняться приведением в порядок страны. «Мировая революция»? Ну ладно, может быть, но это когда-нибудь потом… Едва ли нашелся бы в то время среди большевиков человек, который не верил бы в мировую революцию, но эти верили в нее как в светлое будущее, а не в то, чем надо заняться срочно и немедленно.
Это не взгляды и не позиции, это психологические типы, они легко прослеживаются и в обычной жизни. Кто-то работает, а кто-то воду мутит. Беда в том, что к власти пришла сила, где первых, то есть «революционеров», было подавляющее большинство.
Чистопородным смутьяном оказался Троцкий, взгляды которого несколько позже вылились в теорию «перманентной революции», суть которой ясно видна из названия. «И вечный бой, покой нам только снится!» Победу большевиков в России он считал «недоразумением» и мог примириться с ней лишь как со ступенькой к долгожданной революции на Западе, которую он готов был приближать и разжигать любыми способами, вплоть до вооруженной интервенции. В середине 30-х годов троцкизм дошел до совершенно безумной теории о том, что в России вообще все «неправильно», что надо вернуть ее в капитализм, «дорастить» до состояния, соответствующего промышленно развитой державе по Марксу, и потом вместе с Западом вести к революции. Но это будет потом. А пока что Троцкий рассматривал мир как «передышку» перед «последним и решительным боем» и проявлял полное отсутствие интереса к какому бы то ни было мирному строительству, тем более что в принципе был не способен ни к какому созидательному труду, разваливая все, к чему прикасался.
Однако сплошь и рядом авторитет в массах добывается не созидательным трудом, а митинговыми талантами, и авторитет у Троцкого был чрезвычайно велик. Он опирался на «молодых» партийцев, вступивших в партию в годы Гражданской войны. Молодежь сама по себе не любит рутинной работы, зато легко находит «упоение в бою и бездны мрачной на краю», не задумываясь, что другие поколения, может быть, хотят совсем другого. Большинство молодых партийцев и не знали, что до 1917 года Троцкий был меньшевиком и главным противником Ленина. Для них он был прежде всего победоносным наркомом, портреты которого висели на каждом углу. Сам же Лев Давидович видел себя, конечно, только на первых ролях. «Я не гожусь для поручений, – писал он впоследствии в автобиографии. – Либо рядом с Лениным, если бы ему удалось поправиться, либо на его месте, если бы болезнь одолела его».
Основным «государственником» в большевистских верхах был Сталин, практический ум которого двигался не от теории к теории, а от задачи к задаче. Если же надо было что-нибудь теоретически обосновать, то он, вооруженный изобретенным им «творческим марксизмом» и семинарским образованием, мог без труда придумать обоснование «по Марксу» для всего, что бы ни происходило в стране. Уж на что Молотов – твердокаменный сталинист, и тот признавал, что Сталин в теории был не особенно силен, зато как практика равного ему не было. Но в той мере, в какой это было необходимо, он мог пристегнуть марксизм к текущему моменту и, главное, объяснить это массам простым и доходчивым языком. Попробуй-ка, пойми писания Троцкого, даже имея за плечами университет! А Сталина любой красноармеец с церковноприходской школой понимал превосходно…
Посередине же до 1922 года находился Ленин – странный персонаж, кажется, находивший одинаковое удовольствие как в теоретизировании, так и в решении конкретных задач. Он был чистый интеллектуал, мозг которого равно питался как воздушной сладостью идей, так и черным хлебом повседневности. Сей «абсолютный разум», не останавливавшийся ни перед чем ради реализации своих идей, чистопородный теоретик и такой же чистопородный авантюрист, был, однако, тоже малопригоден к практической работе, правда, по другой причине – умен, изворотлив и практичен, но недостаточно вынослив. Пять лет тяжелой работы по управлению государством уложили его в могилу (зато, правда, удовольствие он получил!). Сталин же выдержал тридцать пять лет – пять при Ленине и тридцать после него.
Людей, способных к практической работе, в партии было мало, ценились они на вес золота и пахали на них, как на волах. Убедившись, что Сталин справляется с работой в двух наркоматах, значение которых после войны намного выросло, и с кучей прочих дел, Ленин решил нагрузить его еще одним «маленьким порученьицем» – взвалить на его плечи партию. Пока шла война, до партийных дел у ЦК, что называется, руки не доходили, организационной работой, аппаратом занимался секретариат в меру своего секретарско-письмоводительского умения. Если бы это была просто политическая партия – так и пусть себе! Бардак болтать не мешает. Но беда в том, что РКП(б) была даже не правящей партией – она была самим государством! При полной дезорганизации государственного аппарата большевики сделали то единственное, что можно было сделать в тех условиях – стали использовать для управления то, что имели, то есть партию. Это был приводной ремень, ведущий ко всем начинаниям, он дублировал, а сплошь и рядом и подменял государственный, хозяйственный и прочие аппараты власти. То, в каком состоянии этот приводной ремень находился, – картинка не для слабонервных.
Собственно, то, что называлось РКП(б), вообще трудно было назвать партией. В верхах они все Маркса с Лениным читали, это точно, что же касается низов, то их теоретическую подкованность превосходно передает умилительная сцена из фильма «Чапаев». «Василий Иваныч, ты за большевиков или за коммунистов?» «Я – за Интернационал!» – «А за какой ты Интернационал, за второй или третий?» – «А за какой Ленин!» (С той только разницей, что кто-то скажет: «За какой Ленин», кто-то: «За какой Троцкий!», а кто-то назовет Бухарина, Зиновьева и пр., кому чей портрет больше нравится.) Если таков командир, каковы же были у него бойцы?!
Единство и сплоченность партии были под стать политической грамотности. Методы тоже не отличались разнообразием. Молотов вспоминал: когда он назвал книгу Зиновьева «Ленинизм» «не ленинской», Серго Орджоникидзе, не говоря худого слова, попросту на него кинулся. По счастью, рядом оказался Киров, мужик не из слабых, не то быть бы Вячеславу Михайловичу битым… Если даже «наверху» время от времени доходило до мордобоя – то что же творилось «внизу»?
Впрочем, Россия не являлась чем-то уникальным в Коминтерне. В то же время в Германии политические разногласия тоже выяснялись кулаками, а несколько позже во Франции, например, в таких случаях шли в ход велосипедные цепи, а горячие испанцы применяли револьверы… Культура дискуссии была та еще!
Пока шла война, рядовому партийцу достаточно было не путать красных и белых – большего от него не требовалось, все сложные дискуссии проходили в «верхах» и его не касались. Но в условиях мирного строительства этого становилось недостаточно, ибо любые спорщики прежде всего апеллировали к массам, совершенно задурив своими идеями голову рядовому составу.