Страница:
Елена Анатольевна Прудникова, Александр Иванович Колпакиди
Двойной заговор. Тайны сталинских репрессий
ВВЕДЕНИЕ
«Репрессии» – одно из тех понятий, которые в последнее время незаметно изменили свое значение. Строго говоря, репрессии – это любая карательная деятельность государства. Например, знаменитое «вор должен сидеть в тюрьме»… И милиция является репрессивным аппаратом точно так же, как и КГБ, а три года за кражу – точно такой же репрессивной мерой, как и пресловутое «десять лет без права переписки».
Но в последнее время в общественном сознании закрепилось иное понимание этого слова. Репрессии – это внезаконная карательная деятельность государства в политической сфере (или такая, когда наказание явно неадекватно преступлению) – скажем, повальная «посадка» политических противников, или тюремный срок за болтовню в сталинском СССР.
Строго говоря, последнюю меру нельзя назвать внезаконной. В 30-е годы в СССР существовала статья 58, «контрреволюционная агитация и пропаганда», по которой за антиправительственные разговоры полагался конкретный срок. Можно, конечно, этим фактом возмущаться, а можно вздохнуть и утешиться любимой фразой древних римлян, которую так часто приводят сторонники концепции «правового государства»: «Закон суров, но это закон». А можно и вспомнить, к каким страшным для государства и народа результатам привела в 80-е годы свобода такой вот неконтролируемой болтовни. Это как управление автомобилем в нетрезвом виде: само деяние вроде бы и невеликое преступление – но последствия!
Пойдем и мы не за словарем, а за обществом, и подкорректируем термин ему в угоду: репрессии – это политическая карательная деятельность государства, внезаконная или неадекватная совершенному преступлению. Немножко коряво, но смысл вроде бы отражает, не так ли? И с этой точки зрения и подойдем к тому процессу, который принято называть «сталинскими репрессиями».
При внимательном рассмотрении видно, что это не один сплошной процесс, а, как минимум, четыре переплетающихся потока, трагическим образом совпавшие во времени и пространстве. Оттого-то так трудно и понять происходившее, что целиком процесс не вписывается ни в одну разумную концепцию – разве что в теорию сталинского безумия (в медицинском смысле). Но если разделить его «по фракциям», то все очень даже вписывается, и без особого напряжения понимается. Другое дело, что иной раз события закладывают такие виражи… и тогда приходится вспомнить старый принцип мисс Марпл: «Когда отброшены все не выдержавшие критику объяснения, надо принимать оставшееся, каким бы оно ни казалось невероятным». Но что делать: если кусочки головоломки складываются в сюрреалистическую картину – приходится признавать именно ее…
Тут что любопытно – Сталин незадолго до «тридцать седьмого года» начал целенаправленно строить в СССР правовое государство. А в правовом государстве репрессии (в народном понимании), равно как и пресловутое «очищение», невозможны в принципе. Вот и вопрос: какой смысл накануне расправы с политическими противниками укреплять законность? Куда удобнее разобраться с ними «по-революционному», а потом посетовать на «головокружение от борьбы», сделать несколько горьких выводов и заняться правовой стороной советской жизни. Так ведь нет: законность стали укреплять непосредственно перед событиями 1937 года. Неувязочка, однако… И, более того, такая неувязочка, которая заставляет искать совершенно иное объяснение вообще всему, что тогда было.
В процессе репрессий можно выделить два магистральных потока: «рациональный» и «иррациональный». Эта книга посвящена первому – рациональному, а именно – борьбе режима с политическими противниками, с которой все началось. Эта борьба идет во все времена и во всех государствах. Не везде она приводит к таким последствиям – но иногда бывает и хуже. Как, например, случилось в гитлеровской Германии. Или в Испании, где слабое демократическое правительство не смогло выполнить эту задачу, и в итоге ручеек крови, не пролитый на эшафоте, отозвался кровавым хаосом, затопившим страну. Или в современной Чечне, события в которой показали, что сталинское решение чеченской проблемы было наиболее гуманным из всех возможных.
Демократия – реальная демократия – на самом деле куда более тоталитарна, чем почти любая диктатура. В свободном демократическом обществе существует такой идеологический террор, который никаким диктаторам и не снился. За примерами далеко ходить не надо. В современной Европе, например, можно получить вполне реальный тюремный срок за утверждение (сколь угодно доказательное), что в гитлеровских концлагерях не существовало газовых камер. Да-да, вы не ослышались: именно за то, что технология массового умерщвления людей не содержала такого технического средства, как газовые камеры. «Бред, – скажете вы. – При чем тут?»
Да, конечно, бред. Но люди-то – сидят!
Или, например, США – оплот свободного мира. Не знаем, что уж там их правительство проделывает со своими гражданами, но надо было видеть, как испугался здоровенный белый мужик, руководитель американского хора, когда у него спросили, почему в его коллективе нет черных. И не зря, кстати, именно в США так развит мрачный жанр антиутопии.
Все правильно: тотальное соблюдение прав человека требует тотального контроля над мыслями человека. Это единственный бескровный способ защиты этих самых прав. Все остальные требуют очень большой крови.
К сожалению, в реальном обществе равная забота о правах волков и овец неизменно оборачивается геноцидом овец. А соблюдение прав овец требует охоты на волков. Если общество не заморачивается демократическими принципами, оно довольно быстро решает эту проблему самым простым способом. Может быть, это и ужасно… Но тем, кто считает, что это неправильно, остается лишь порекомендовать экскурсию в Чечню.
В 30-е годы все тоже начиналось с охоты на волков – и еще каких! Это уже потом, чтобы оправдать, их объявили овечками.
Да, но кому придет в голову оправдывать волков?
А вот это – самое интересное!
Но это уже совсем другая история…
Но в последнее время в общественном сознании закрепилось иное понимание этого слова. Репрессии – это внезаконная карательная деятельность государства в политической сфере (или такая, когда наказание явно неадекватно преступлению) – скажем, повальная «посадка» политических противников, или тюремный срок за болтовню в сталинском СССР.
Строго говоря, последнюю меру нельзя назвать внезаконной. В 30-е годы в СССР существовала статья 58, «контрреволюционная агитация и пропаганда», по которой за антиправительственные разговоры полагался конкретный срок. Можно, конечно, этим фактом возмущаться, а можно вздохнуть и утешиться любимой фразой древних римлян, которую так часто приводят сторонники концепции «правового государства»: «Закон суров, но это закон». А можно и вспомнить, к каким страшным для государства и народа результатам привела в 80-е годы свобода такой вот неконтролируемой болтовни. Это как управление автомобилем в нетрезвом виде: само деяние вроде бы и невеликое преступление – но последствия!
Пойдем и мы не за словарем, а за обществом, и подкорректируем термин ему в угоду: репрессии – это политическая карательная деятельность государства, внезаконная или неадекватная совершенному преступлению. Немножко коряво, но смысл вроде бы отражает, не так ли? И с этой точки зрения и подойдем к тому процессу, который принято называть «сталинскими репрессиями».
При внимательном рассмотрении видно, что это не один сплошной процесс, а, как минимум, четыре переплетающихся потока, трагическим образом совпавшие во времени и пространстве. Оттого-то так трудно и понять происходившее, что целиком процесс не вписывается ни в одну разумную концепцию – разве что в теорию сталинского безумия (в медицинском смысле). Но если разделить его «по фракциям», то все очень даже вписывается, и без особого напряжения понимается. Другое дело, что иной раз события закладывают такие виражи… и тогда приходится вспомнить старый принцип мисс Марпл: «Когда отброшены все не выдержавшие критику объяснения, надо принимать оставшееся, каким бы оно ни казалось невероятным». Но что делать: если кусочки головоломки складываются в сюрреалистическую картину – приходится признавать именно ее…
Тут что любопытно – Сталин незадолго до «тридцать седьмого года» начал целенаправленно строить в СССР правовое государство. А в правовом государстве репрессии (в народном понимании), равно как и пресловутое «очищение», невозможны в принципе. Вот и вопрос: какой смысл накануне расправы с политическими противниками укреплять законность? Куда удобнее разобраться с ними «по-революционному», а потом посетовать на «головокружение от борьбы», сделать несколько горьких выводов и заняться правовой стороной советской жизни. Так ведь нет: законность стали укреплять непосредственно перед событиями 1937 года. Неувязочка, однако… И, более того, такая неувязочка, которая заставляет искать совершенно иное объяснение вообще всему, что тогда было.
В процессе репрессий можно выделить два магистральных потока: «рациональный» и «иррациональный». Эта книга посвящена первому – рациональному, а именно – борьбе режима с политическими противниками, с которой все началось. Эта борьба идет во все времена и во всех государствах. Не везде она приводит к таким последствиям – но иногда бывает и хуже. Как, например, случилось в гитлеровской Германии. Или в Испании, где слабое демократическое правительство не смогло выполнить эту задачу, и в итоге ручеек крови, не пролитый на эшафоте, отозвался кровавым хаосом, затопившим страну. Или в современной Чечне, события в которой показали, что сталинское решение чеченской проблемы было наиболее гуманным из всех возможных.
Демократия – реальная демократия – на самом деле куда более тоталитарна, чем почти любая диктатура. В свободном демократическом обществе существует такой идеологический террор, который никаким диктаторам и не снился. За примерами далеко ходить не надо. В современной Европе, например, можно получить вполне реальный тюремный срок за утверждение (сколь угодно доказательное), что в гитлеровских концлагерях не существовало газовых камер. Да-да, вы не ослышались: именно за то, что технология массового умерщвления людей не содержала такого технического средства, как газовые камеры. «Бред, – скажете вы. – При чем тут?»
Да, конечно, бред. Но люди-то – сидят!
Или, например, США – оплот свободного мира. Не знаем, что уж там их правительство проделывает со своими гражданами, но надо было видеть, как испугался здоровенный белый мужик, руководитель американского хора, когда у него спросили, почему в его коллективе нет черных. И не зря, кстати, именно в США так развит мрачный жанр антиутопии.
Все правильно: тотальное соблюдение прав человека требует тотального контроля над мыслями человека. Это единственный бескровный способ защиты этих самых прав. Все остальные требуют очень большой крови.
К сожалению, в реальном обществе равная забота о правах волков и овец неизменно оборачивается геноцидом овец. А соблюдение прав овец требует охоты на волков. Если общество не заморачивается демократическими принципами, оно довольно быстро решает эту проблему самым простым способом. Может быть, это и ужасно… Но тем, кто считает, что это неправильно, остается лишь порекомендовать экскурсию в Чечню.
В 30-е годы все тоже начиналось с охоты на волков – и еще каких! Это уже потом, чтобы оправдать, их объявили овечками.
Да, но кому придет в голову оправдывать волков?
А вот это – самое интересное!
Но это уже совсем другая история…
Часть первая
ТАЙНОЕ СОТРУДНИЧЕСТВО ГЕРМАНИИ И РОССИИ
Мятеж не может кончиться удачей —
В противном случае зовется он иначе.
…Летом 1921 года на перрон Киевского вокзала в Москве из относительно чистого и комфортабельного по тем временам международного вагона вышли два человека, резко выделявшиеся своим явно заграничным видом из вокзальной толпы. Одного приставленный наблюдать за ними сотрудник ВЧК знал хорошо – с очередным визитом на Родину приехал советский представитель в Берлине Виктор Копп. Другого он обрисовал в донесении так: «На вид лет 35–40. Волосы темные, короткие, лицо круглое, брюзгливое, бритое. Одет: серое кепи, серый костюм, длинные зеленоватые чулки, коричневые полуботинки». Фамилия гостя была Нейман.
Не знаем, что было у сотрудника ВЧК по геометрии, и изучал ли он ее вообще, если эту длинную, типично прусскую физиономию посчитал круглой. Брюзгливое выражение лица служило хорошей маскировкой для зорких, умных глаз. И фамилия гостя была совсем не Нейман. Год назад он уже приезжал в Москву, и тогда звался Зибертом, хотя был Зибертом не более, чем Нейманом. Агент ВЧК не мог знать настоящего имени гостя, но его начальство было прекрасно осведомлено, кто он такой. Под именем Неймана Москву посетил человек примечательный и загадочный. Сейчас его имя почти забыто, а тогда он был широко известен в узких кругах как «немецкий Лоуренс» и, несмотря на молодость, считался асом разведки. В Советскую Россию с важнейшей миссией налаживания германо-советских контактов прибыл Оскар фон Нидермайер.
…Тем же летом 1921 года комфронта Тухачевский переступил порог Академии Генерального штаба, сделав очередной зигзаг своей сюрреалистической карьеры. Подпоручик царской армии, почти всю Первую мировую войну благополучно пробывший в германском плену, в Гражданскую он взлетел до командарма, потом до командующего фронтом. Командовал то более, то менее успешно, провалил одну из крупнейших кампаний польской войны, но все равно был самым популярным военачальником Красной Армии. А теперь, имея за плечами двухлетнее военное училище, был назначен ни больше, ни меньше, как начальником Академии.
Пока что они не знакомы, эти два человека. Пройдет еще несколько лет, прежде чем они встретятся. Им предстоит еще подружиться, перейти на «ты», потом их снова разнесет в разные стороны. Возможно, именно эта встреча сыграет в судьбе маршала Тухачевского роковую роль. В любом случае, Германия – роковая для него страна.
Пройдет время, и эти двое едва не изменят мировую историю. Но пока еще идет 1921 год. Только что закончилась война. Они молоды. У них еще многое впереди…
Не знаем, что было у сотрудника ВЧК по геометрии, и изучал ли он ее вообще, если эту длинную, типично прусскую физиономию посчитал круглой. Брюзгливое выражение лица служило хорошей маскировкой для зорких, умных глаз. И фамилия гостя была совсем не Нейман. Год назад он уже приезжал в Москву, и тогда звался Зибертом, хотя был Зибертом не более, чем Нейманом. Агент ВЧК не мог знать настоящего имени гостя, но его начальство было прекрасно осведомлено, кто он такой. Под именем Неймана Москву посетил человек примечательный и загадочный. Сейчас его имя почти забыто, а тогда он был широко известен в узких кругах как «немецкий Лоуренс» и, несмотря на молодость, считался асом разведки. В Советскую Россию с важнейшей миссией налаживания германо-советских контактов прибыл Оскар фон Нидермайер.
…Тем же летом 1921 года комфронта Тухачевский переступил порог Академии Генерального штаба, сделав очередной зигзаг своей сюрреалистической карьеры. Подпоручик царской армии, почти всю Первую мировую войну благополучно пробывший в германском плену, в Гражданскую он взлетел до командарма, потом до командующего фронтом. Командовал то более, то менее успешно, провалил одну из крупнейших кампаний польской войны, но все равно был самым популярным военачальником Красной Армии. А теперь, имея за плечами двухлетнее военное училище, был назначен ни больше, ни меньше, как начальником Академии.
Пока что они не знакомы, эти два человека. Пройдет еще несколько лет, прежде чем они встретятся. Им предстоит еще подружиться, перейти на «ты», потом их снова разнесет в разные стороны. Возможно, именно эта встреча сыграет в судьбе маршала Тухачевского роковую роль. В любом случае, Германия – роковая для него страна.
Пройдет время, и эти двое едва не изменят мировую историю. Но пока еще идет 1921 год. Только что закончилась война. Они молоды. У них еще многое впереди…
Глава 1
ГОРЕ ПОБЕЖДЕННОМУ
Все войны, в сущности – драка из-за денег.
М. Митчелл
Пылающая Германия
Осень 1918 года. Четыре года длится война, равной которой еще не было в истории человечества. Одно за другим подходят к пределу прочности воюющие государства. Трещат троны, рушатся империи. Первой пала Российская империя, где война привела к революции, а революция обернулась чем-то совсем уж запредельным и никому не понятным, и это непонятное уже год пылает пожаром, рассыпая головни по Европе. На очереди проигрывающая войну сторона – Германия и Австро-Венгрия. Это крушение тоже чревато многими потрясениями, но союзники, увлеченно громящие побежденных, пока что этого не понимают. Они и Россию пока не понимают. Они ничего не понимают, кроме того, что и в той, и в другой стране под шумок можно очень хорошо грабануть. И грабят беззастенчиво в России, предвкушая хорошую поживу в Германии.
Осенью 1918 года войне приходит долгожданный конец. Войска Антанты переходят в наступление по всему германскому фронту. Не выдержав их натиска, измотанная немецкая армия отступает, проклиная тех, кто затеял эту войну. Над фронтом стоит крик, как год назад стоял в России: дайте мир! Любой, пусть самый похабный! Такой же крик стоит и над страной, в которой давным-давно угас патриотический пыл. Населению не до патриотизма – похоронки, голод, а ведь немцы, как и большинство европейцев, привыкли жить хорошо. Эта привычка населения Европы к сытой мирной жизни еще не раз роковым образом скажется на ее судьбах.
Средние классы, непривычные к лишениям, пребывают в жестокой депрессии, рабочие все громче протестуют, присоединяя к выступлениям против войны неизменные социальные и политические требования. Они смешно выглядели бы в агонизирующей державе, если бы не подкреплялись забастовками и стычками с полицией, которые еще больше дезорганизуют жизнь государства – хотя куда уж больше…
Все бы ничего, и катастрофы, и поражения уже не раз бывали в кровавой европейской истории, и совершенно точно известно, что даже если половина населения погибнет от голода и лишений, то ведь вторая-то половина останется! В самом крайнем случае, кто-нибудь еще заселит пустующие земли, и жизнь дальше пойдет своим чередом. Но теперь ситуация иная. Перед глазами немецкого пролетариата – вдохновляющий пример Советской России, где рабочие и солдатские толпы погнали хозяев и приличное демократическое правительство – и ничего, живут! Уже год живут! И этого нельзя было не учитывать, хотя союзники по Антанте этого, как уже говорилось, не понимают и еще пять лет не поймут, пока не встанет заревом на полнеба «германский красный октябрь».
Итак, победоносной войны не получилось. Дела на фронте все хуже, а выступления рабочих идут по нарастающей. Уже в 1917 году общее количество участников стачек в Германии достигло 1, 5 млн человек. Экономические требования перемешивались с политическими: рабочие требовали улучшения снабжения хлебом и углем, мира без аннексий и контрибуций и создания Советов по русскому образцу – всего понемножку. Но прежде всего – мира. В начале 1918 года, когда населению показалось, что процесс мирных переговоров с Россией идет слишком медленно, то, чтобы подстегнуть его, 28 января разразилась колоссальная политическая стачка. Она охватила все крупные промышленные центры Германии, и участвовало в ней около 2 миллионов человек.
Впрочем, стачки стачками, а революционность немецких товарищей переоценивать не стоит. В отличие от русского с его анархическим менталитетом, германцы – народ, уважающий порядок, и неудивительно, что большинство революционно настроенных немецких рабочих находились под влиянием социал-демократической партии, которая была весьма «умеренной и аккуратной». Она оказалась слишком умеренной даже для таких отнюдь не радикальных товарищей, как Каутский и Гаазе, которые в апреле 1917 года откололись от СДПГ и создали свою собственную партию, получившую название Независимой социал-демократической партии Германии. В социал-демократии они занимали позицию «левее правых, но правее левых». А левыми, немецким аналогом большевиков, был появившийся в январе 1916 года «Союз Спартака» во главе с Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург. В начале октября 1918 года спартаковцы, ощутив нарастающее в обществе недовольство, провозгласили курс на революцию. К счастью для Запада, они были относительно маленькой группой, пользовавшейся небольшим, по сравнению с социал-демократами, влиянием в массах – несмотря на всемерную помощь из Советской России. Впрочем, Германия держала курс на революцию и без спартаковских призывов.
…Тем временем кризис в верхах продолжал нарастать. Ясно было, что война проиграна, причем проиграна позорно. Однако немцам было уже все равно – им нужен был мир, мир любой ценой! И 5 октября 1918 года пришедшее к власти правительство принца Макса Баденского попросило страны Антанты о перемирии. 11 ноября 1918 года в Компьенском лесу перемирие было подписано. Фактически Первая мировая война завершилась. Теперь оставалось завершить ее де-юре, то есть ограбить побежденных и закрепить результаты мирным договором.
Дележка пирога началась 18 января в Париже, на мирной конференции. Формально в ней участвовало 27 государств, но на самом деле все решали представители США, Англии, Франции и Японии. Представителей России, одной из основных участниц войны, на конференцию попросту не пригласили, по причине сепаратного мира. То, что три года она честно выполняла союзнические обязательства в ненужной ей войне, никого не интересовало.
Борьба интересов была нешуточной, и вокруг предполагаемого мирного договора разгорелся крупный торг. Самые жесткие требования выдвинула Франция, старинный соперник Германии на европейском континенте: побежденные должны полностью возместить победителям ущерб, нанесенный войной. В этом случае сумма репараций составила бы 800 миллиардов золотых марок, из которых Франция должна была получить больше половины. Кроме собственно денег и утраченных в 1871 году Эльзаса с Лотарингией, французы требовали Саарский угольный бассейн и еще кое-что, по мелочам. То, что эти условия означали полное разорение Германии, их более чем устраивало, они того и хотели, они добивались для себя гегемонии в Европе. Однако могучая Франция без соперников не устраивала Англию и США, которые хотели сохранить хотя бы относительно сильную Германию как противовес, с одной стороны, Франции, а с другой – России. В общем, торг шел отчаянный, не интересовало участников лишь мнение самих немцев. Горе побежденному!
28 июня в Зеркальном зале Большого Версальского дворца был подписан мирный договор. Германия лишилась всех заморских колоний и потеряла около восьмой части собственной территории. Франция вернула себе постоянно переходящие из рук в руки Эльзас и Лотарингию. Саарская область была объявлена территорией под управлением Лиги Наций, но то, чего Франция так упорно добивалась – угольные копи, – она получила. Небольшие кусочки территории отошли Бельгии, Дании и Чехословакии. Независимость и часть спорных земель получила только что появившаяся на карте Европы Польша, хотя и меньше, чем ей бы хотелось – впрочем, поляков, как известно, удовлетворить невозможно. Данциг был объявлен «вольным городом», Мемель (Клайпеда) отошел Литве. Левый берег Рейна, где немецкая территория граничила с Францией, Бельгией и Голландией, а также полоса шириной в 50 километров на правом берегу, были объявлены демилитаризованной зоной, где запрещалось строить военные сооружения и держать войска. Также должны были быть уничтожены все укрепления на германских границах. Сумма репараций к тому времени еще не была установлена, однако никто не сомневался, что она будет большой. Германия должна быть поставлена на колени не только политически, но и экономически, чтобы мысль о реванше даже и не возникала.
Однако отчаянное экономическое положение страны влекло за собой новую опасность. Правда, чтобы понять это, странам-победительницам понадобилось пять лет.
…Итак, 5 октября 1918 года пришедшее к власти правительство принца Макса Баденского попросило страны Антанты о перемирии. Однако долгожданное окончание войны уже не могло спасти положение. Поздно! Страна была пороховой бочкой, и оставалось лишь поднести спичку…
3 ноября в портовом городе Киле вспыхнуло восстание матросов, к которым тут же присоединились солдаты и рабочие. Первым делом восставшие взяли арсенал, и через несколько часов у них уже было 20 тысяч вооруженных бойцов. Они захватили город и, по русскому образцу, создали Совет. Пример оказался очень кстати: восстание тут же перекинулось на другие города и пошло гулять по стране. 5 ноября Совет появился в Гамбурге, 6-го – в Бремене, затем в Ганновере, Лейпциге, Штутгарте, Мюнхене… 9 ноября восстание добралось до Берлина. Рабочие и солдаты захватили рейхстаг, ратушу, вокзалы. Кайзер Вильгельм отрекся от престола и бежал в Голландию, принц Баденский ушел в отставку.
Так пала германская монархия.
По сравнению с обстановкой в Берлине Петроград октября 1917 года мог считаться образцом порядка. 8 ноября, при известии об отречении кайзера, социал-демократы собрались в здании рейхстага и стали думать, что им делать дальше. Среди их лидеров был некий Фридрих Эберт, шорник по профессии. Он сильно не любил революцию, ратовал за конституционную монархию английского типа и видел на престоле одного из сыновей кайзера.
В нескольких кварталах от них, в императорском дворце, заседали спартаковцы, которые собирались провозгласить Германию советской республикой. Когда об этом узнали в здании рейхстага, социал-демократы пришли в ужас. Еще один их лидер, Филипп Шейдеман, высунулся в окно и, обращаясь к собравшейся под окнами немаленькой толпе, объявил республику. На следующий день то же самое сделали и спартаковцы. Но то ли толпа перед рейхстагом была больше, чем перед императорским дворцом, то ли день опоздания сыграл свою роль, однако социалистической революции в Германии не получилось. К власти пришел так называемый Совет народных уполномоченных. Партий в Германии было много, но в Совете оказались представители только двух социал-демократических партий – СДПГ и «независимых», а во главе государства оказался Эберт. Социал-демократом он был правым, но возглавляемое им правительство все равно было левым, революционным, и как он примирял этот факт со своими монархическими симпатиями, знал только он один.
Впрочем, едва эсдеки получили власть, всю левизну с них как ветром сдуло. И неудивительно: правительство Эберта оказалось в положении, которому не позавидуешь. С одной стороны, надо было как-то завершать войну, договариваться с противником об условиях мира, который, как все понимали, будет очень тяжелым. С другой, перед глазами неотступно маячил призрак коммунистической революции, тем более что рядом была Советская Россия, откровенно рассматривавшая Германию как плацдарм для будущего мирового пожара. Рабочие требовали национализации заводов, обыватели требовали порядка, военные страдали от поражения и мрачно хмурились из-под касок. И все без исключения хотели есть…
Балансируя между противоборствующими силами, правительство, с одной стороны, отменило осадное положение, объявило свободу слова, собраний, союзов, ввело 8-часовой рабочий день. С другой, предвидя неминуемые последствия дарованных народу свобод, дать которые, как видно было хотя бы из русского опыта, что бензинчику в костер плеснуть, оно начало искать, кто бы навел в стране порядок. Ну а кто может его навести? Уже 11 ноября Эберт обратился за помощью к Гинденбургу, исполнявшему в то время обязанности главнокомандующего вместо бежавшего кайзера, и Тренеру, фактическому начальнику генштаба. Они договорились, что офицерский корпус поддержит правительство, если возникнет необходимость пустить в ход войска. А то, что такая необходимость возникнет, видно было невооруженным глазом, потому что активность масс, несмотря на победу революции, и не думала идти на спад.
Конец ноября. Бастуют рабочие Берлина, Верхней Силезии, Рурской области. Они требуют повышения зарплаты, что все равно от правительства не зависит, и социализации крупной промышленности, что от правительства зависит, но очень не хочется.
6 декабря. В ответ на забастовку, выполняя договоренность с правительством, офицеры предпринимают попытку разогнать Берлинский Совет. Социал-демократы, пожалуй что, и проглотили бы произвол, однако спартаковцы не дремлют. Они тут же поднимают рабочих, и из «замирения», кроме большой драки, ничего не получается.
16 декабря. В Берлине открывается съезд Советов. Помня, чем год назад закончилось подобное мероприятие в России, вся страна в напряжении. «Союз Спартака», само собой, тут же выкинул лозунг «Вся власть Советам», однако приличное социал-демократическое большинство съезда его не поддержало. В итоге принято решение о выборах в Национальное Учредительное собрание.
30 декабря. Ответный ход спартаковцев – они создают Коммунистическую партию Германии. Учитывая русский опыт, который всем известен, расстановка сил теперь предельно ясна. Члены новорожденной партии горят желанием поучаствовать в чем-нибудь эдаком, революционном, и случай не замедлил представиться.
Собственно, развлекаться начали еще спартаковцы. 23 декабря народная морская дивизия, находившаяся под их контролем, рассердившись по поводу невыплаты жалованья и подняла мятеж, который выражался в том, что они захватили комендатуру и побили коменданта Берлина Отто Вельса, будущего лидера СДПГ. Впрочем, как только требования «народных моряков» были удовлетворены, дивизия тут же вернулась в свои казармы на территории императорского дворца. Так что первый революционный блин вышел комом, зато второй привел к серьезному несварению желудка.
4 января. Уволен полицай-президент Берлина Эйхгорн, «независимый» социал-демократ, популярный среди рабочих. Народу это не понравилось, и на следующий день товарищи Эйхгорна по партии организовали ма-аленькую такую демонстрацию протеста, всего-то на 150 тысяч человек. Естественно, демонстрация увенчалась традиционными столкновениями между рабочими и полицией. «Независимые» создали Военно-революционный комитет – и тут к восстанию радостно примкнули коммунисты.
Первым делом они попытались перехватить руководство и приступить к революции, в то время как заварившие всю эту кашу «независимые», действуя по своему плану, начали переговоры с правительством – в общем, родственные партии явно друг друга не поняли. Пока прежние и новые руководители восстания разбирались между собой, Эберт оперативно передал власть военному министру Носке.
По крайней мере, этому человеку в решительности отказать было нельзя. Заявив: «Кто-нибудь из нас должен же, наконец, взять на себя роль кровавой собаки»[1] – он ввел в Берлин войска и к 15 января навел там относительный порядок. Под шумок, не затрудняя себя юридическими тонкостями, военные расправились с лидерами коммунистов Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург, попросту шлепнув их в какой-то подворотне.
Дальше события развивались по двум параллельным сценариям. С одной стороны все было прилично-демократично: 19 января прошли выборы в Национальное учредительное собрание, Центральный Совет рабочих и солдатских депутатов торжественно передал ему свои полномочия, Учредительное собрание избрало Эберта президентом республики, а новое коалиционное правительство возглавил Шейдеман.
Но у коммунистов-то были свои планы! Не обращая внимания на какие-то там выборы, они еще 10 января подняли на восстание рабочих Бремена. Рабочие отряды выгнали из своей земли войска и провозгласили Бременскую советскую республику. Республика продержалась до 4 февраля, что, в общем-то, совсем неплохо.
А дальше пошел форменный кабак. Едва власти разобрались с Бременом, как в середине февраля началась всеобщая забастовка в Рурской области, перекинувшаяся на Среднюю Германию, Баварию и Вюртемберг. В начале марта снова поднялся Берлин: рабочие захватывали полицейские участки, начали строить баррикады. В город опять ввели войска и «замирили» восставших. Все вроде бы стало утихать – и тут вдруг советскую республику объявили в Баварии, причем на сей раз сделали это резко полевевшие «независимые». Управление смутой у них тут же перехватили коммунисты и стали «делать революцию»: ввели рабочий контроль, национализировали банки и железные дороги, начали формирование Красной Армии. Лишь 1 мая республику удалось ликвидировать, для чего потребовался воинский контингент в 100 тысяч человек.
Осенью 1918 года войне приходит долгожданный конец. Войска Антанты переходят в наступление по всему германскому фронту. Не выдержав их натиска, измотанная немецкая армия отступает, проклиная тех, кто затеял эту войну. Над фронтом стоит крик, как год назад стоял в России: дайте мир! Любой, пусть самый похабный! Такой же крик стоит и над страной, в которой давным-давно угас патриотический пыл. Населению не до патриотизма – похоронки, голод, а ведь немцы, как и большинство европейцев, привыкли жить хорошо. Эта привычка населения Европы к сытой мирной жизни еще не раз роковым образом скажется на ее судьбах.
Средние классы, непривычные к лишениям, пребывают в жестокой депрессии, рабочие все громче протестуют, присоединяя к выступлениям против войны неизменные социальные и политические требования. Они смешно выглядели бы в агонизирующей державе, если бы не подкреплялись забастовками и стычками с полицией, которые еще больше дезорганизуют жизнь государства – хотя куда уж больше…
Все бы ничего, и катастрофы, и поражения уже не раз бывали в кровавой европейской истории, и совершенно точно известно, что даже если половина населения погибнет от голода и лишений, то ведь вторая-то половина останется! В самом крайнем случае, кто-нибудь еще заселит пустующие земли, и жизнь дальше пойдет своим чередом. Но теперь ситуация иная. Перед глазами немецкого пролетариата – вдохновляющий пример Советской России, где рабочие и солдатские толпы погнали хозяев и приличное демократическое правительство – и ничего, живут! Уже год живут! И этого нельзя было не учитывать, хотя союзники по Антанте этого, как уже говорилось, не понимают и еще пять лет не поймут, пока не встанет заревом на полнеба «германский красный октябрь».
Итак, победоносной войны не получилось. Дела на фронте все хуже, а выступления рабочих идут по нарастающей. Уже в 1917 году общее количество участников стачек в Германии достигло 1, 5 млн человек. Экономические требования перемешивались с политическими: рабочие требовали улучшения снабжения хлебом и углем, мира без аннексий и контрибуций и создания Советов по русскому образцу – всего понемножку. Но прежде всего – мира. В начале 1918 года, когда населению показалось, что процесс мирных переговоров с Россией идет слишком медленно, то, чтобы подстегнуть его, 28 января разразилась колоссальная политическая стачка. Она охватила все крупные промышленные центры Германии, и участвовало в ней около 2 миллионов человек.
Впрочем, стачки стачками, а революционность немецких товарищей переоценивать не стоит. В отличие от русского с его анархическим менталитетом, германцы – народ, уважающий порядок, и неудивительно, что большинство революционно настроенных немецких рабочих находились под влиянием социал-демократической партии, которая была весьма «умеренной и аккуратной». Она оказалась слишком умеренной даже для таких отнюдь не радикальных товарищей, как Каутский и Гаазе, которые в апреле 1917 года откололись от СДПГ и создали свою собственную партию, получившую название Независимой социал-демократической партии Германии. В социал-демократии они занимали позицию «левее правых, но правее левых». А левыми, немецким аналогом большевиков, был появившийся в январе 1916 года «Союз Спартака» во главе с Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург. В начале октября 1918 года спартаковцы, ощутив нарастающее в обществе недовольство, провозгласили курс на революцию. К счастью для Запада, они были относительно маленькой группой, пользовавшейся небольшим, по сравнению с социал-демократами, влиянием в массах – несмотря на всемерную помощь из Советской России. Впрочем, Германия держала курс на революцию и без спартаковских призывов.
…Тем временем кризис в верхах продолжал нарастать. Ясно было, что война проиграна, причем проиграна позорно. Однако немцам было уже все равно – им нужен был мир, мир любой ценой! И 5 октября 1918 года пришедшее к власти правительство принца Макса Баденского попросило страны Антанты о перемирии. 11 ноября 1918 года в Компьенском лесу перемирие было подписано. Фактически Первая мировая война завершилась. Теперь оставалось завершить ее де-юре, то есть ограбить побежденных и закрепить результаты мирным договором.
Дележка пирога началась 18 января в Париже, на мирной конференции. Формально в ней участвовало 27 государств, но на самом деле все решали представители США, Англии, Франции и Японии. Представителей России, одной из основных участниц войны, на конференцию попросту не пригласили, по причине сепаратного мира. То, что три года она честно выполняла союзнические обязательства в ненужной ей войне, никого не интересовало.
Борьба интересов была нешуточной, и вокруг предполагаемого мирного договора разгорелся крупный торг. Самые жесткие требования выдвинула Франция, старинный соперник Германии на европейском континенте: побежденные должны полностью возместить победителям ущерб, нанесенный войной. В этом случае сумма репараций составила бы 800 миллиардов золотых марок, из которых Франция должна была получить больше половины. Кроме собственно денег и утраченных в 1871 году Эльзаса с Лотарингией, французы требовали Саарский угольный бассейн и еще кое-что, по мелочам. То, что эти условия означали полное разорение Германии, их более чем устраивало, они того и хотели, они добивались для себя гегемонии в Европе. Однако могучая Франция без соперников не устраивала Англию и США, которые хотели сохранить хотя бы относительно сильную Германию как противовес, с одной стороны, Франции, а с другой – России. В общем, торг шел отчаянный, не интересовало участников лишь мнение самих немцев. Горе побежденному!
28 июня в Зеркальном зале Большого Версальского дворца был подписан мирный договор. Германия лишилась всех заморских колоний и потеряла около восьмой части собственной территории. Франция вернула себе постоянно переходящие из рук в руки Эльзас и Лотарингию. Саарская область была объявлена территорией под управлением Лиги Наций, но то, чего Франция так упорно добивалась – угольные копи, – она получила. Небольшие кусочки территории отошли Бельгии, Дании и Чехословакии. Независимость и часть спорных земель получила только что появившаяся на карте Европы Польша, хотя и меньше, чем ей бы хотелось – впрочем, поляков, как известно, удовлетворить невозможно. Данциг был объявлен «вольным городом», Мемель (Клайпеда) отошел Литве. Левый берег Рейна, где немецкая территория граничила с Францией, Бельгией и Голландией, а также полоса шириной в 50 километров на правом берегу, были объявлены демилитаризованной зоной, где запрещалось строить военные сооружения и держать войска. Также должны были быть уничтожены все укрепления на германских границах. Сумма репараций к тому времени еще не была установлена, однако никто не сомневался, что она будет большой. Германия должна быть поставлена на колени не только политически, но и экономически, чтобы мысль о реванше даже и не возникала.
Однако отчаянное экономическое положение страны влекло за собой новую опасность. Правда, чтобы понять это, странам-победительницам понадобилось пять лет.
…Итак, 5 октября 1918 года пришедшее к власти правительство принца Макса Баденского попросило страны Антанты о перемирии. Однако долгожданное окончание войны уже не могло спасти положение. Поздно! Страна была пороховой бочкой, и оставалось лишь поднести спичку…
3 ноября в портовом городе Киле вспыхнуло восстание матросов, к которым тут же присоединились солдаты и рабочие. Первым делом восставшие взяли арсенал, и через несколько часов у них уже было 20 тысяч вооруженных бойцов. Они захватили город и, по русскому образцу, создали Совет. Пример оказался очень кстати: восстание тут же перекинулось на другие города и пошло гулять по стране. 5 ноября Совет появился в Гамбурге, 6-го – в Бремене, затем в Ганновере, Лейпциге, Штутгарте, Мюнхене… 9 ноября восстание добралось до Берлина. Рабочие и солдаты захватили рейхстаг, ратушу, вокзалы. Кайзер Вильгельм отрекся от престола и бежал в Голландию, принц Баденский ушел в отставку.
Так пала германская монархия.
По сравнению с обстановкой в Берлине Петроград октября 1917 года мог считаться образцом порядка. 8 ноября, при известии об отречении кайзера, социал-демократы собрались в здании рейхстага и стали думать, что им делать дальше. Среди их лидеров был некий Фридрих Эберт, шорник по профессии. Он сильно не любил революцию, ратовал за конституционную монархию английского типа и видел на престоле одного из сыновей кайзера.
В нескольких кварталах от них, в императорском дворце, заседали спартаковцы, которые собирались провозгласить Германию советской республикой. Когда об этом узнали в здании рейхстага, социал-демократы пришли в ужас. Еще один их лидер, Филипп Шейдеман, высунулся в окно и, обращаясь к собравшейся под окнами немаленькой толпе, объявил республику. На следующий день то же самое сделали и спартаковцы. Но то ли толпа перед рейхстагом была больше, чем перед императорским дворцом, то ли день опоздания сыграл свою роль, однако социалистической революции в Германии не получилось. К власти пришел так называемый Совет народных уполномоченных. Партий в Германии было много, но в Совете оказались представители только двух социал-демократических партий – СДПГ и «независимых», а во главе государства оказался Эберт. Социал-демократом он был правым, но возглавляемое им правительство все равно было левым, революционным, и как он примирял этот факт со своими монархическими симпатиями, знал только он один.
Впрочем, едва эсдеки получили власть, всю левизну с них как ветром сдуло. И неудивительно: правительство Эберта оказалось в положении, которому не позавидуешь. С одной стороны, надо было как-то завершать войну, договариваться с противником об условиях мира, который, как все понимали, будет очень тяжелым. С другой, перед глазами неотступно маячил призрак коммунистической революции, тем более что рядом была Советская Россия, откровенно рассматривавшая Германию как плацдарм для будущего мирового пожара. Рабочие требовали национализации заводов, обыватели требовали порядка, военные страдали от поражения и мрачно хмурились из-под касок. И все без исключения хотели есть…
Балансируя между противоборствующими силами, правительство, с одной стороны, отменило осадное положение, объявило свободу слова, собраний, союзов, ввело 8-часовой рабочий день. С другой, предвидя неминуемые последствия дарованных народу свобод, дать которые, как видно было хотя бы из русского опыта, что бензинчику в костер плеснуть, оно начало искать, кто бы навел в стране порядок. Ну а кто может его навести? Уже 11 ноября Эберт обратился за помощью к Гинденбургу, исполнявшему в то время обязанности главнокомандующего вместо бежавшего кайзера, и Тренеру, фактическому начальнику генштаба. Они договорились, что офицерский корпус поддержит правительство, если возникнет необходимость пустить в ход войска. А то, что такая необходимость возникнет, видно было невооруженным глазом, потому что активность масс, несмотря на победу революции, и не думала идти на спад.
Конец ноября. Бастуют рабочие Берлина, Верхней Силезии, Рурской области. Они требуют повышения зарплаты, что все равно от правительства не зависит, и социализации крупной промышленности, что от правительства зависит, но очень не хочется.
6 декабря. В ответ на забастовку, выполняя договоренность с правительством, офицеры предпринимают попытку разогнать Берлинский Совет. Социал-демократы, пожалуй что, и проглотили бы произвол, однако спартаковцы не дремлют. Они тут же поднимают рабочих, и из «замирения», кроме большой драки, ничего не получается.
16 декабря. В Берлине открывается съезд Советов. Помня, чем год назад закончилось подобное мероприятие в России, вся страна в напряжении. «Союз Спартака», само собой, тут же выкинул лозунг «Вся власть Советам», однако приличное социал-демократическое большинство съезда его не поддержало. В итоге принято решение о выборах в Национальное Учредительное собрание.
30 декабря. Ответный ход спартаковцев – они создают Коммунистическую партию Германии. Учитывая русский опыт, который всем известен, расстановка сил теперь предельно ясна. Члены новорожденной партии горят желанием поучаствовать в чем-нибудь эдаком, революционном, и случай не замедлил представиться.
Собственно, развлекаться начали еще спартаковцы. 23 декабря народная морская дивизия, находившаяся под их контролем, рассердившись по поводу невыплаты жалованья и подняла мятеж, который выражался в том, что они захватили комендатуру и побили коменданта Берлина Отто Вельса, будущего лидера СДПГ. Впрочем, как только требования «народных моряков» были удовлетворены, дивизия тут же вернулась в свои казармы на территории императорского дворца. Так что первый революционный блин вышел комом, зато второй привел к серьезному несварению желудка.
4 января. Уволен полицай-президент Берлина Эйхгорн, «независимый» социал-демократ, популярный среди рабочих. Народу это не понравилось, и на следующий день товарищи Эйхгорна по партии организовали ма-аленькую такую демонстрацию протеста, всего-то на 150 тысяч человек. Естественно, демонстрация увенчалась традиционными столкновениями между рабочими и полицией. «Независимые» создали Военно-революционный комитет – и тут к восстанию радостно примкнули коммунисты.
Первым делом они попытались перехватить руководство и приступить к революции, в то время как заварившие всю эту кашу «независимые», действуя по своему плану, начали переговоры с правительством – в общем, родственные партии явно друг друга не поняли. Пока прежние и новые руководители восстания разбирались между собой, Эберт оперативно передал власть военному министру Носке.
По крайней мере, этому человеку в решительности отказать было нельзя. Заявив: «Кто-нибудь из нас должен же, наконец, взять на себя роль кровавой собаки»[1] – он ввел в Берлин войска и к 15 января навел там относительный порядок. Под шумок, не затрудняя себя юридическими тонкостями, военные расправились с лидерами коммунистов Карлом Либкнехтом и Розой Люксембург, попросту шлепнув их в какой-то подворотне.
Дальше события развивались по двум параллельным сценариям. С одной стороны все было прилично-демократично: 19 января прошли выборы в Национальное учредительное собрание, Центральный Совет рабочих и солдатских депутатов торжественно передал ему свои полномочия, Учредительное собрание избрало Эберта президентом республики, а новое коалиционное правительство возглавил Шейдеман.
Но у коммунистов-то были свои планы! Не обращая внимания на какие-то там выборы, они еще 10 января подняли на восстание рабочих Бремена. Рабочие отряды выгнали из своей земли войска и провозгласили Бременскую советскую республику. Республика продержалась до 4 февраля, что, в общем-то, совсем неплохо.
А дальше пошел форменный кабак. Едва власти разобрались с Бременом, как в середине февраля началась всеобщая забастовка в Рурской области, перекинувшаяся на Среднюю Германию, Баварию и Вюртемберг. В начале марта снова поднялся Берлин: рабочие захватывали полицейские участки, начали строить баррикады. В город опять ввели войска и «замирили» восставших. Все вроде бы стало утихать – и тут вдруг советскую республику объявили в Баварии, причем на сей раз сделали это резко полевевшие «независимые». Управление смутой у них тут же перехватили коммунисты и стали «делать революцию»: ввели рабочий контроль, национализировали банки и железные дороги, начали формирование Красной Армии. Лишь 1 мая республику удалось ликвидировать, для чего потребовался воинский контингент в 100 тысяч человек.