— А вы продолжаете ходить к нему за советом, — заметил ксендз.
— А куда же пойти, благодетель, скажите, сделайте милость? Мужик — человек темный, а еврей во всем знает толк, так иной раз и хорошо посоветует.
Ксендз пошевелился. Мужик, возбужденный медом, продолжал:
— Как пан уехал, кончились мои заработки в имении да еще пришлось отдать немцам те два морга земли, что я арендовал у пана.
— Ааа!.. — прервал ксендз. — Это не тебе ли помещик хотел продать за сто двадцать рублей луг, который стоил не меньше ста шестидесяти?
— Правильно, мне.
— Почему же ты не купил? Ты не поверил ему. Вам все кажется, что господа только и думают, как бы вас обидеть.
— Кто их знает, благодетель, что они думают? Между собой лопочут, будто евреи, а станут с тобой говорить — все им смешки. Я и сейчас помню, как тогда пан со своей пани да с шуряком начали надо мной мудрить насчет этого луга, так до того меня напугали, что я и за сто рублей его бы не взял. Да еще толковали люди в ту пору, что будут землю раздавать.
— А ты и поверил?
— Да как тут сообразишь, когда со всех сторон все только мутят, а истинной правды ни от кого не узнаешь? Всех лучше в этих делах разбираются евреи, но один раз они скажут так, другой — этак, а мужик тому верит, к чему у него душа лежит.
— Гм! А на железной дороге у тебя был какой-нибудь заработок?
— Гроша ломаного не видел, немцы сразу меня прогнали.
— И ты не мог прийти ко мне? — негодовал ксендз. — Ведь у меня все время жил главный инженер.
— Простите, благодетель, откуда же мне было знать? Да и не посмел бы я к вам пойти.
— Гм, гм! А что, немцы тоже тебе досаждали?
— Ой, ой! — вздохнул мужик. — Как приехали, так и начали из меня душу тянуть: продай да продай им землю! Так на меня насели, так приставали, что, когда господь наслал на меня огонь, я не устоял и перебрался с женой к ним…
— И продал?..
— Господь бог уберег да моя покойница. Встала со смертного одра, утащила меня от них и так заклинала, что лучше я помру, а продавать не стану. Ну, теперь они меня заедят… — уныло прибавил Слимак, понурив голову.
— Ничего они тебе не сделают.
— Ну, не они, так старый Гжиб. В случае Хаммеры отсюда уйдут, Гжиб у них купит ферму. А он еще похуже немца.
«Нечего сказать, хорош пастырь! — подумал про себя ксендз. — Мои овцы грызутся между собой, как волки, немцы их донимают, евреи дают им советы, а я разъезжаю по гостям!..»
— Побудь здесь, брат мой, а я заеду в деревню.
Он поднялся с порога. Слимак еще раз поклонился ему в ноги и проводил до саней.
— Поезжай за мост, — приказал ксендз вознице.
— За мост?.. А туда не поедем? — удивился кучер, повернув к нему пухлое, точно искусанное пчелами, лицо.
— Поезжай, куда велят! — нетерпеливо ответил ксендз и порывисто опустился на сиденье.
Сани тронулись. Слимак остался один; опершись на плетень, как когда-то, в лучшие времена, он прислушивался к замиравшему вдали звону бубенчиков и думал: «Откуда же это благодетель про нас узнал? Видать, от ксендза, как от господа бога, ничто не укроется… Чудеса! Из здешних никто не мог ему сказать: ни немцы, ни Собесская… Может, Иойна? Добрый он еврей, жалостливый, коров моих напоил, но какая ему охота бежать среди ночи в этакую даль! Да и шел-то он в деревню. Неслыханное дело: сам благодетель приехал к мужику, накормил его, напоил да еще обласкал. Господи боже мой, мне, право, совестно, как это я его облапил… А я и к органисту не смел бы подступиться…»
Он стоял, задумавшись, и шептал:
— Видать, круто все переменилось на свете, ежели такой важный духовный чин не постыдился сидеть с мужиком запанибрата, да еще на пороге конюшни. Или землю опять стали раздавать?.. Или, может, совсем упразднили шляхту?.. А добрый у нас ксендз, душевный. Аккурат, как тот святой епископ, что своими руками поднял Лазаря и перевязал ему раны. Верно, и наш тоже будет святой; да, пожалуй, он и сейчас уже святой, раз он ясновидящий и знает, что за полмили делается. Теперь сунься ко мне кто-нибудь с советами, не поздоровится ему… Эх, если б еще благодетель отпустил мне грех за беднягу Овчажа и за сиротку, уж тогда бы я ничего не боялся.
Слимак вздохнул и долго смотрел на небо, усыпанное звездами.
— Любопытно мне знать, — пробормотал он, — как там на небе: жгут ли всю ночь лампады, или само оно так светится?
Вдалеке, на мосту, снова зазвенели бубенчики, зафыркали лошади, и вскоре у хутора остановились сани ксендза. Мужик выбежал на дорогу.
— Это ты, Слимак?
— Я, благодетель.
— Завтра у тебя будет старый Гжиб: он хочет тебе помочь. Помиритесь и больше не ссорьтесь. А к вечеру надо похоронить покойницу. Я уже послал за гробом в местечко.
— Спаситель вы мой!.. — простонал мужик.
— Ну, Павел, гони что есть мочи, — сказал ксендз кучеру.
Он достал часы с репетиром и, когда они пробили три четверти десятого, пробормотал:
— Да, поздновато, но еще успею!..
Он снова видел перед собой зеленоватые глаза — то на снегу, то среди звезд, то на спине разжиревшего кучера.
— Господи, смилуйся надо мной… Господи, смилуйся… — шептал ксендз, борясь с дьявольским искушением.
Слимак стоял посреди дороги до тех пор, пока сани не растаяли во тьме. А когда все кругом затихло, он вдруг почувствовал крайнюю усталость и непреодолимое желание уснуть. Он медленно поплелся к конюшне, но туда не вошел. Теперь он боялся спать подле умершей жены и лег в закуте.
Сны у него были тяжелые, как всегда после сильных потрясений. То он куда-то падал, то тонул в ледяной воде или блуждал по незнакомой местности, где царил вечный полумрак и никогда не бывало дня, то ему почудилось, что жена убежала из конюшни и хочет пробраться к нему в закут; вот она тихонько отворяет дверь, вот отдирает доску в стене… Он проснулся усталый и печальный; на минуту ему показалось, что ночное посещение ксендза было только сном. В тревоге он заглянул в конюшню и успокоился, лишь когда увидел хлеб, мясо и початую бутылку меду, которую ему вчера оставил ксендз. Свет занимающейся зари упал на покойницу и зажег два тусклых луча в ее полуоткрытых глазах.
«Нет, никуда она не уходила ночью», — подумал мужик и вздохнул, поминая душу усопшей.
Вдруг какие-то сани, ехавшие по дороге, остановились у ворот. Через минуту во двор вошли два мужика с большой корзиной. Слимак с изумлением увидел, что это старик Гжиб и его батрак.
— Ну, Куба, теперь поезжай в город за гробом, да живо! — сказал Гжиб батраку, когда они поставили корзину возле закута.
Батрак ушел, а Гжиб обернулся к Слимаку, но седая голова его тряслась, а желтоватые глаза беспокойно бегали.
— Моя вина, — крикнул он, ударяя себя в грудь. — Моя вина!.. Ну, что… сердитесь еще?..
— Пошли вам бог всякого благополучия за то, что вы не оставили меня в моей беде, — проговорил Слимак и низко ему поклонился.
Старику понравилось его смирение. Он схватил Слимака за руку и сказал уже мягче:
— Я вам говорю: моя вина, потому что так мне велел ксендз. Оттого я, старик, к вам первый пришел и говорю: моя вина!.. Но и вы, кум (не в укор вам будь сказано), здорово мне досаждали.
— Простите и вы, ежели я кому что сделал худого, — молвил Слимак, склоняясь к плечу Гжиба, — но, по правде сказать, не припомню, чем же я вас-то обидел?
— Да я не жалуюсь. А все ж таки с дорожниками вы торговали без меня…
— Вот и наторговал… — вздохнул Слимак, показывая на пожарище.
— Да, тяжелое испытание послал вам отец наш небесный, потому я и говорю: моя вина! Но и вы тоже могли тогда у костела, когда покойница ваша (вечная ей память!) накупила себе фуляров, могли вы хоть полчетверти на радостях поставить, а то сразу возгордились и невесть чего наговорили мне, старику…
— Ох, правда, зря я лаялся.
— Ну, и с немцами вы тоже зря братались, — подхватил Гжиб. — Ендрек — тот даже пил с ними (помните, когда они место под дом выбирали?), а вы с ними заодно молились…
— Я только шапку снял. Ведь бог-то один — что у них, что у нас.
Гжиб замахал руками.
— Это так только говорится, что один, — ответил он. — А я думаю, что у них бог другой, раз с ним надо по-немецки лопотать… Ну, да что там! — вдруг повернул он разговор. — Что было, то прошло и не воротится. А благодетель вчера мне сказал, что вы много заслужили перед богом, потому что землю не отдали немцам. И правильно сказал. Вчера уже приходил ко мне Хаммер: хочет на святого Яна продать свою ферму.
— Может, и так!..
— Так оно и есть. Прохвосты-то эти, швабы, — погрозил старик кулаком, — всего год назад говорили, что всех нас отсюда помаленьку выкурят, гусей моих на лугу перестреляли, скотину раз захватили, а теперь — на-ка!.. Свернули себе шею, стервецы, одного мужика на десяти моргах не одолели, а ведь как нос задирали!.. За это одно, Слимак, стоите вы милости божьей и людской дружбы. Ну, что покойница?
— Лежит в конюшне.
— Пусть покоится с богом, покуда мы в святом месте ее не схороним. А не раз она против меня вас подзуживала; ну, да я ни на кого не обижаюсь… А тут, — заговорил Гжиб о другом, — я привез вам из деревни, от всех нас, малость харчей. Вот крупа, — показал он на один мешок, — а это горох, мука, шматок сала…
С дороги, на этот раз сверху, донесся топот копыт и скрип саней, которые тоже остановились возле хутора.
— Неужто благодетель?.. — спросил Гжиб, насторожившись.
— Нет, это мужик, — ответил Слимак. — Вон как грузно шагает, вроде старосты Гроховского.
Действительно, показался Гроховский. Увидев Гжиба, он крикнул:
— А!.. И вы тут? А я к вам ехал… Что у тебя, Юзек? — обернулся он к Слимаку.
— Баба моя померла — вот что.
— Говорил мне вчера Иойна, да я ему не поверил. Скажите-ка, а? Где же она?.. Ага, тут…
Взглянув на покойницу, староста снял шапку и стал на колени прямо в снег. Гжиб опустился рядом. Несколько минут слышались шепот молитв и тихие всхлипывания Слимака. Потом мужики поднялись, поохали, похвалили покойницу, помянув ее добродетели; наконец староста обратился к Гжибу.
— Птенца вашего везу, — сказал он, — маленько подстрелен, но не шибко.
— А? — спросил Гжиб.
— Да чего «а»? Ясека вашего привез. Нынче ночью он у меня лошадей воровал, ну я и влепил ему несколько дробинок.
— Ах он, мерзавец!.. Да где он?..
— Сидит в санях на дороге.
Гжиб рысью побежал за ворота. Оттуда послышались удары, крики, а затем старик показался снова, волоча за волосы Ясека, который, несмотря на свой рост и красоту, ревел, как малое дитя.
Вышитая куртка его была изорвана, высокие сапоги испачканы в навозе, левая рука обмотана окровавленной тряпкой, лицо залеплено пластырем.
— Воровал ты лошадей у старосты?.. — спрашивал разгневанный старик.
— А что мне не воровать? Воровал.
— Но тут ему не повезло, — вмешался Гроховский, — зато повезло у Слимака: это ведь он украл у него лошадей.
— Ты украл?.. — заорал Гжиб, бросаясь на сына с кулаками.
— Я, я, только не сердитесь, тятенька, — хныкал Ясек.
— Господи боже мой, что же это делается! — кричал Гжиб.
— А что делается? — презрительно возразил Гроховский. — Парень здоровый, нашел себе дружков под стать, вот они всех по очереди и обворовывали, пока я его вчера не подстрелил.
— Что же теперь будет? — кричал старик, снова принимаясь тузить Ясека.
— Больше не буду, тятенька… Уж теперь-то я женюсь на Ожеховской и возьмусь за хозяйство…
— Вот-вот, в самый раз! Теперь-то впору в тюрьму идти, а не свадьбу играть, — заметил Гроховский.
Старый Гжиб призадумался.
— Вы, что же, будете на него жаловаться? — спросил он старосту.
— Лучше бы не жаловаться, а то из-за такого дела по всей округе завороха пойдет. Но ежели вы мне отступного не дадите, придется жаловаться.
Гжиб снова задумался.
— Ну, а сколько это будет стоить?
— Со ста пятидесяти рублей гроша не скину, — ответил староста, разводя руками.
— Господи боже мой! — возмутился Ясек. — Стреляли вы в меня из одностволки, а денег требуете, словно за пушку.
— Коли так, — сказал Гжиб, — пускай посидит в тюрьме, я за этого мерзавца сто пятьдесят рублей не стану платить.
— Мне сто пятьдесят за секрет, — продолжал Гроховский, — а Слимаку восемьдесят за украденных лошадей.
Гжиб снова бросился колотить парня.
— Ах ты разбойник!.. Говори, кто тебя подучил?..
— Известно кто — Иосель… Да хватит вам драться, — вопил Ясек, — право, совестно перед чужими людьми. Что вы все бьете меня да бьете?..
— А ты зачем Иоселя слушал?
— Да я ему задолжал сто рублей!
— Господи Иисусе! — простонал Гжиб и принялся рвать на себе волосы.
— Ну, не с чего вам голову терять, — заметил Гроховский. — Всего-то триста тридцать рублей — мне, Слимаку да Иоселю. Для вас это пустое дело.
— Нет, не буду столько платить! — заявил Гжиб.
— Да я сам заплачу, как только женюсь на Ожеховской, — выкрикнул Ясек.
— Холеру ты заплатишь!.. Дождешься от тебя!.. — не унимался старик.
— Ну, коли так, — рассердился староста, — пускай идет под суд. Ты не в шутку у нас воровал, и я с тобой не стану шутить. Собирайся!
И он потащил огромного парня за шиворот.
— Тятенька, смилуйтесь… ведь один я у вас!.. — взмолился Ясек.
Старый Гжиб поочередно взглядывал то на сына, то на Гроховского, то на Слимака.
— Ух, и жадный же вы, тятя!.. Ни за грош губите меня на всю жизнь! — причитал Ясек.
— Вишь, как он теперь запел, — подтрунивал староста. — А помнишь, как ты возле правления курил сигару да посмеивался, что меня обворуют… Я сказал, что не обворуют, и вышло по-моему, а ты теперь ревешь, как баба! Ты вот сейчас посмейся… Ну, пойдем. Увидишь, отец твой не вытерпит, догонит нас дорогой.
— Постой, постой!.. — засуетился Гжиб, видя, что староста и вправду тащит парня к саням.
Гроховский остановился. Гжиб кивнул Слимаку, и они отошли за сарай.
— Вот что, кум, я вам посоветую, — начал Гжиб понизив голос. — Ежели хотите, чтобы мы жили с вами по-добрососедски, вы знаете, что сделайте?..
— Почем я знаю? И откуда мне знать?
— Женитесь на моей сестре.
— На Гавендиной? — спросил Слимак.
— Ну да. Вы вдовец и она вдова, у вас десять моргов, у нее пятнадцать и нет детей. Я возьму себе ее землю, раз уж она рядом с моей, а вам дам пятнадцать моргов из Хаммеровой, — вот и будет у вас двадцать пять моргов в одной полосе.
Слимак задумался.
— Сдается мне, — заметил он, — будто ее земля, стало быть вашей сестры, получше Хаммеровой.
— Ну, так я вам дам побольше лугов. По рукам? — настаивал Гжиб.
— Кто его знает? — протянул Слимак, почесывая затылок.
— Ну, по рукам, — твердил свое Гжиб. — А вы за мою доброту заплатите сто пятьдесят рублей Гроховскому да сто Иоселю.
Слимак заколебался.
— Я еще не схоронил свою бабу, как же тут жениться на другой? — вздохнув, сказал он.
Старик вышел из себя.
— Не дури! — крикнул он. — Ты что? Разве без бабы обойдешься в хозяйстве? Все равно женишься, не сейчас, так через полгода! Померла покойница — и крышка! А кабы могла она теперь голос подать, сама бы сказала: «Женись, Юзек, и не вороти нос от такого благодетеля, как Гжиб!»
— Чего это вы повздорили? — спросил, подходя, Гроховский.
— Я говорю, чтобы он женился на моей сестре, на Гавендиной, а он артачится, — ответил Гжиб.
— Ну, а как же! Вы хотите, чтобы я из своего кармана заплатил Гроховскому и Иоселю, — оправдывался Слимак.
— А пятнадцать моргов земли, а четыре коровы, а пара лошадей и всякая утварь — это что? — петушился Гжиб.
— Дело стоящее, — вмешался Гроховский. — Да только как ему управиться на двух полях?
— А я с ними поменяюсь, — объяснил Гжиб. — Сестрину землю возьму себе, а им выделю пятнадцать моргов здесь, возле его хутора.
— Да ведь это Хаммерова земля! — возразил Гроховский.
— Какая там Хаммерова! — крикнул Гжиб. — Они нынче же мне ее продадут, а денька через три, не позже, мы съездим к нотариусу, и я куплю у Хаммера всю ферму. Вот для этого лоботряса! — прибавил он, кивнув головой в сторону Ясека.
— Так они, что же, удирают отсюда? — спросил Гроховский.
— Э-э-э… Они бы тут до скончания века сидели, да Слимак не захотел продать свою землю и спутал все их расчеты. Они и обанкротились…
Гроховский размышлял.
— Ну, ничего не поделаешь, Юзек, женись, — вдруг сказал он Слимаку. — Будет у тебя двадцать пять моргов земли, да и женка хоть куда.
— Фью!.. — присвистнул Гжиб. — Дородная баба.
— И достатки у нее немалые, — прибавил Гроховский.
— И еще народит душ шесть ребятишек, — подхватил Гжиб.
— Барином заживешь, — заключил Гроховский.
Слимак вздохнул.
— Эх! — сказал он. — Одно жалко, что моя Ягна этого не увидит…
— А кабы она видела, не было бы у тебя двадцати пяти моргов, — вразумлял его Гроховский.
— Ну, так по рукам? — спросил Гжиб.
— Воля божья! — снова вздохнул Слимак.
— Жалко, нечем вспрыснуть, — подосадовал Гроховский.
— Осталось у меня чуток меду, что привез благодетель, — сказал Слимак и медленно, повесив голову, пошел в конюшню.
Через минуту он принес бутылку и зеленоватую рюмку, наполнил ее и обратился к Гжибу.
— Ну, кум, — поклонился он, — ну, кум, пью за ваше здоровье и за то, чтоб никогда больше у нас с вами не было ссор. А еще прошу вас, как брата или как отца, замолвить за меня словечко перед вашей сестрицей, стало быть Гавендиной, ибо имею я охоту на ней жениться — с вашего дозволения и благословения господня.
Он выпил, поклонился Гжибу в ноги и подал ему полную рюмку.
— А я тебе говорю, брат Слимак, — отвечал Гжиб, — что дражайшая моя сестрица уже вчера, когда был у нас ксендз, подумала о тебе. А нынче прислала тебе самый большой кулек крупы, пшеничную булку и кусок масла, да еще наказывала, чтобы ты перешел к ней жить, покуда сызнова не отстроишь свою хату. И я, то же самое, от души тебе рад, как родному брату, потому что ты один изо всей деревни не поддался этим вероотступникам и немало потерпел в войне с ними, за что тебя наградит господь.
Гжиб выпил и подал рюмку Гроховскому.
— Очень я доволен, — сказал староста, когда ему налили меду, — очень я доволен, что все так хорошо обернулось. А потому желаю тебе, брат Слимак, радости от новой жены и от Ендрека, благо его нынче выпустят из каталажки. А вам, брат Гжиб, желаю радости от нового зятюшки и от вашего непутевого Ясека да еще — чтоб этот негодяй наконец остепенился. А тебе, Ясек, желаю на новом месте хозяйничать лучше немцев и в чужие конюшни не заглядывать, а то против тебя мужики уже сговариваются и раскроят тебе башку при первой оказии, аминь.
— На той неделе куплю у Хаммера ферму, а после праздников сыграем сразу две свадьбы! — крикнул повеселевший Гжиб.
После этих слов все четверо принялись обниматься и лобызать друг друга, а Слимак, заметив, что мед уже выпили, послал батрака Гроховского в деревню к Иоселю за бутылкой водки и бутылкой арака.
— Мало будет, брат! — вмешался Гроховский. — Накажи Иоселю прислать штофа три водки да бочонок пива: увидишь, нынче на похороны покойницы привалит тьма народу.
Слимак послушался разумного совета старосты и правильно сделал.
Под вечер, когда привезли гроб из местечка, проводить Слимакову пришло столько народу, что и старожилы не помнили таких похорон.
Договор свой мужики выполнили в точности. Гжиб в течение недели приобрел у Хаммеров ферму и еще до великого поста справил обе свадьбы — Ясека с Ожеховской и Слимака с Гавендиной.
Как раз к началу весны в деревню приехал землемер и произвел обмен земель между Гжибом и Слимаком. А в тот самый час, когда забили в землю первый колышек, из колонии выехали фургоны, увозившие имущество Хаммеров.
Осенью Ясек Гжиб с женой перебрался на ферму, а у Слимака к тому времени уже была хата и все основания надеяться на прибавление семейства. Пользуясь этим обстоятельством, вторая жена Слимака частенько отравляла ему жизнь, обзывала нищим и кричала, что ей он обязан всем своим богатством. Расстроившись, Слимак удирал из хаты на холм и там, лежа под сосной, размышлял о той удивительной борьбе, в которой немцы потеряли землю, а он четырех близких ему людей.
В деревне давно позабыли Слимакову, Стасека, Овчажа и сиротку, но Слимак помнил даже околевшего Бурека и корову, которую из-за нехватки кормов отдали мясникам на убой!..
Из других лиц, причастных к борьбе Слимака с немцами, дурочка Зоська умерла в тюрьме, а старуха Собесская — в корчме Иоселя. Остальные, в том числе и Иойна Недопеж и поныне живы и здоровы.
— А куда же пойти, благодетель, скажите, сделайте милость? Мужик — человек темный, а еврей во всем знает толк, так иной раз и хорошо посоветует.
Ксендз пошевелился. Мужик, возбужденный медом, продолжал:
— Как пан уехал, кончились мои заработки в имении да еще пришлось отдать немцам те два морга земли, что я арендовал у пана.
— Ааа!.. — прервал ксендз. — Это не тебе ли помещик хотел продать за сто двадцать рублей луг, который стоил не меньше ста шестидесяти?
— Правильно, мне.
— Почему же ты не купил? Ты не поверил ему. Вам все кажется, что господа только и думают, как бы вас обидеть.
— Кто их знает, благодетель, что они думают? Между собой лопочут, будто евреи, а станут с тобой говорить — все им смешки. Я и сейчас помню, как тогда пан со своей пани да с шуряком начали надо мной мудрить насчет этого луга, так до того меня напугали, что я и за сто рублей его бы не взял. Да еще толковали люди в ту пору, что будут землю раздавать.
— А ты и поверил?
— Да как тут сообразишь, когда со всех сторон все только мутят, а истинной правды ни от кого не узнаешь? Всех лучше в этих делах разбираются евреи, но один раз они скажут так, другой — этак, а мужик тому верит, к чему у него душа лежит.
— Гм! А на железной дороге у тебя был какой-нибудь заработок?
— Гроша ломаного не видел, немцы сразу меня прогнали.
— И ты не мог прийти ко мне? — негодовал ксендз. — Ведь у меня все время жил главный инженер.
— Простите, благодетель, откуда же мне было знать? Да и не посмел бы я к вам пойти.
— Гм, гм! А что, немцы тоже тебе досаждали?
— Ой, ой! — вздохнул мужик. — Как приехали, так и начали из меня душу тянуть: продай да продай им землю! Так на меня насели, так приставали, что, когда господь наслал на меня огонь, я не устоял и перебрался с женой к ним…
— И продал?..
— Господь бог уберег да моя покойница. Встала со смертного одра, утащила меня от них и так заклинала, что лучше я помру, а продавать не стану. Ну, теперь они меня заедят… — уныло прибавил Слимак, понурив голову.
— Ничего они тебе не сделают.
— Ну, не они, так старый Гжиб. В случае Хаммеры отсюда уйдут, Гжиб у них купит ферму. А он еще похуже немца.
«Нечего сказать, хорош пастырь! — подумал про себя ксендз. — Мои овцы грызутся между собой, как волки, немцы их донимают, евреи дают им советы, а я разъезжаю по гостям!..»
— Побудь здесь, брат мой, а я заеду в деревню.
Он поднялся с порога. Слимак еще раз поклонился ему в ноги и проводил до саней.
— Поезжай за мост, — приказал ксендз вознице.
— За мост?.. А туда не поедем? — удивился кучер, повернув к нему пухлое, точно искусанное пчелами, лицо.
— Поезжай, куда велят! — нетерпеливо ответил ксендз и порывисто опустился на сиденье.
Сани тронулись. Слимак остался один; опершись на плетень, как когда-то, в лучшие времена, он прислушивался к замиравшему вдали звону бубенчиков и думал: «Откуда же это благодетель про нас узнал? Видать, от ксендза, как от господа бога, ничто не укроется… Чудеса! Из здешних никто не мог ему сказать: ни немцы, ни Собесская… Может, Иойна? Добрый он еврей, жалостливый, коров моих напоил, но какая ему охота бежать среди ночи в этакую даль! Да и шел-то он в деревню. Неслыханное дело: сам благодетель приехал к мужику, накормил его, напоил да еще обласкал. Господи боже мой, мне, право, совестно, как это я его облапил… А я и к органисту не смел бы подступиться…»
Он стоял, задумавшись, и шептал:
— Видать, круто все переменилось на свете, ежели такой важный духовный чин не постыдился сидеть с мужиком запанибрата, да еще на пороге конюшни. Или землю опять стали раздавать?.. Или, может, совсем упразднили шляхту?.. А добрый у нас ксендз, душевный. Аккурат, как тот святой епископ, что своими руками поднял Лазаря и перевязал ему раны. Верно, и наш тоже будет святой; да, пожалуй, он и сейчас уже святой, раз он ясновидящий и знает, что за полмили делается. Теперь сунься ко мне кто-нибудь с советами, не поздоровится ему… Эх, если б еще благодетель отпустил мне грех за беднягу Овчажа и за сиротку, уж тогда бы я ничего не боялся.
Слимак вздохнул и долго смотрел на небо, усыпанное звездами.
— Любопытно мне знать, — пробормотал он, — как там на небе: жгут ли всю ночь лампады, или само оно так светится?
Вдалеке, на мосту, снова зазвенели бубенчики, зафыркали лошади, и вскоре у хутора остановились сани ксендза. Мужик выбежал на дорогу.
— Это ты, Слимак?
— Я, благодетель.
— Завтра у тебя будет старый Гжиб: он хочет тебе помочь. Помиритесь и больше не ссорьтесь. А к вечеру надо похоронить покойницу. Я уже послал за гробом в местечко.
— Спаситель вы мой!.. — простонал мужик.
— Ну, Павел, гони что есть мочи, — сказал ксендз кучеру.
Он достал часы с репетиром и, когда они пробили три четверти десятого, пробормотал:
— Да, поздновато, но еще успею!..
Он снова видел перед собой зеленоватые глаза — то на снегу, то среди звезд, то на спине разжиревшего кучера.
— Господи, смилуйся надо мной… Господи, смилуйся… — шептал ксендз, борясь с дьявольским искушением.
Слимак стоял посреди дороги до тех пор, пока сани не растаяли во тьме. А когда все кругом затихло, он вдруг почувствовал крайнюю усталость и непреодолимое желание уснуть. Он медленно поплелся к конюшне, но туда не вошел. Теперь он боялся спать подле умершей жены и лег в закуте.
Сны у него были тяжелые, как всегда после сильных потрясений. То он куда-то падал, то тонул в ледяной воде или блуждал по незнакомой местности, где царил вечный полумрак и никогда не бывало дня, то ему почудилось, что жена убежала из конюшни и хочет пробраться к нему в закут; вот она тихонько отворяет дверь, вот отдирает доску в стене… Он проснулся усталый и печальный; на минуту ему показалось, что ночное посещение ксендза было только сном. В тревоге он заглянул в конюшню и успокоился, лишь когда увидел хлеб, мясо и початую бутылку меду, которую ему вчера оставил ксендз. Свет занимающейся зари упал на покойницу и зажег два тусклых луча в ее полуоткрытых глазах.
«Нет, никуда она не уходила ночью», — подумал мужик и вздохнул, поминая душу усопшей.
Вдруг какие-то сани, ехавшие по дороге, остановились у ворот. Через минуту во двор вошли два мужика с большой корзиной. Слимак с изумлением увидел, что это старик Гжиб и его батрак.
— Ну, Куба, теперь поезжай в город за гробом, да живо! — сказал Гжиб батраку, когда они поставили корзину возле закута.
Батрак ушел, а Гжиб обернулся к Слимаку, но седая голова его тряслась, а желтоватые глаза беспокойно бегали.
— Моя вина, — крикнул он, ударяя себя в грудь. — Моя вина!.. Ну, что… сердитесь еще?..
— Пошли вам бог всякого благополучия за то, что вы не оставили меня в моей беде, — проговорил Слимак и низко ему поклонился.
Старику понравилось его смирение. Он схватил Слимака за руку и сказал уже мягче:
— Я вам говорю: моя вина, потому что так мне велел ксендз. Оттого я, старик, к вам первый пришел и говорю: моя вина!.. Но и вы, кум (не в укор вам будь сказано), здорово мне досаждали.
— Простите и вы, ежели я кому что сделал худого, — молвил Слимак, склоняясь к плечу Гжиба, — но, по правде сказать, не припомню, чем же я вас-то обидел?
— Да я не жалуюсь. А все ж таки с дорожниками вы торговали без меня…
— Вот и наторговал… — вздохнул Слимак, показывая на пожарище.
— Да, тяжелое испытание послал вам отец наш небесный, потому я и говорю: моя вина! Но и вы тоже могли тогда у костела, когда покойница ваша (вечная ей память!) накупила себе фуляров, могли вы хоть полчетверти на радостях поставить, а то сразу возгордились и невесть чего наговорили мне, старику…
— Ох, правда, зря я лаялся.
— Ну, и с немцами вы тоже зря братались, — подхватил Гжиб. — Ендрек — тот даже пил с ними (помните, когда они место под дом выбирали?), а вы с ними заодно молились…
— Я только шапку снял. Ведь бог-то один — что у них, что у нас.
Гжиб замахал руками.
— Это так только говорится, что один, — ответил он. — А я думаю, что у них бог другой, раз с ним надо по-немецки лопотать… Ну, да что там! — вдруг повернул он разговор. — Что было, то прошло и не воротится. А благодетель вчера мне сказал, что вы много заслужили перед богом, потому что землю не отдали немцам. И правильно сказал. Вчера уже приходил ко мне Хаммер: хочет на святого Яна продать свою ферму.
— Может, и так!..
— Так оно и есть. Прохвосты-то эти, швабы, — погрозил старик кулаком, — всего год назад говорили, что всех нас отсюда помаленьку выкурят, гусей моих на лугу перестреляли, скотину раз захватили, а теперь — на-ка!.. Свернули себе шею, стервецы, одного мужика на десяти моргах не одолели, а ведь как нос задирали!.. За это одно, Слимак, стоите вы милости божьей и людской дружбы. Ну, что покойница?
— Лежит в конюшне.
— Пусть покоится с богом, покуда мы в святом месте ее не схороним. А не раз она против меня вас подзуживала; ну, да я ни на кого не обижаюсь… А тут, — заговорил Гжиб о другом, — я привез вам из деревни, от всех нас, малость харчей. Вот крупа, — показал он на один мешок, — а это горох, мука, шматок сала…
С дороги, на этот раз сверху, донесся топот копыт и скрип саней, которые тоже остановились возле хутора.
— Неужто благодетель?.. — спросил Гжиб, насторожившись.
— Нет, это мужик, — ответил Слимак. — Вон как грузно шагает, вроде старосты Гроховского.
Действительно, показался Гроховский. Увидев Гжиба, он крикнул:
— А!.. И вы тут? А я к вам ехал… Что у тебя, Юзек? — обернулся он к Слимаку.
— Баба моя померла — вот что.
— Говорил мне вчера Иойна, да я ему не поверил. Скажите-ка, а? Где же она?.. Ага, тут…
Взглянув на покойницу, староста снял шапку и стал на колени прямо в снег. Гжиб опустился рядом. Несколько минут слышались шепот молитв и тихие всхлипывания Слимака. Потом мужики поднялись, поохали, похвалили покойницу, помянув ее добродетели; наконец староста обратился к Гжибу.
— Птенца вашего везу, — сказал он, — маленько подстрелен, но не шибко.
— А? — спросил Гжиб.
— Да чего «а»? Ясека вашего привез. Нынче ночью он у меня лошадей воровал, ну я и влепил ему несколько дробинок.
— Ах он, мерзавец!.. Да где он?..
— Сидит в санях на дороге.
Гжиб рысью побежал за ворота. Оттуда послышались удары, крики, а затем старик показался снова, волоча за волосы Ясека, который, несмотря на свой рост и красоту, ревел, как малое дитя.
Вышитая куртка его была изорвана, высокие сапоги испачканы в навозе, левая рука обмотана окровавленной тряпкой, лицо залеплено пластырем.
— Воровал ты лошадей у старосты?.. — спрашивал разгневанный старик.
— А что мне не воровать? Воровал.
— Но тут ему не повезло, — вмешался Гроховский, — зато повезло у Слимака: это ведь он украл у него лошадей.
— Ты украл?.. — заорал Гжиб, бросаясь на сына с кулаками.
— Я, я, только не сердитесь, тятенька, — хныкал Ясек.
— Господи боже мой, что же это делается! — кричал Гжиб.
— А что делается? — презрительно возразил Гроховский. — Парень здоровый, нашел себе дружков под стать, вот они всех по очереди и обворовывали, пока я его вчера не подстрелил.
— Что же теперь будет? — кричал старик, снова принимаясь тузить Ясека.
— Больше не буду, тятенька… Уж теперь-то я женюсь на Ожеховской и возьмусь за хозяйство…
— Вот-вот, в самый раз! Теперь-то впору в тюрьму идти, а не свадьбу играть, — заметил Гроховский.
Старый Гжиб призадумался.
— Вы, что же, будете на него жаловаться? — спросил он старосту.
— Лучше бы не жаловаться, а то из-за такого дела по всей округе завороха пойдет. Но ежели вы мне отступного не дадите, придется жаловаться.
Гжиб снова задумался.
— Ну, а сколько это будет стоить?
— Со ста пятидесяти рублей гроша не скину, — ответил староста, разводя руками.
— Господи боже мой! — возмутился Ясек. — Стреляли вы в меня из одностволки, а денег требуете, словно за пушку.
— Коли так, — сказал Гжиб, — пускай посидит в тюрьме, я за этого мерзавца сто пятьдесят рублей не стану платить.
— Мне сто пятьдесят за секрет, — продолжал Гроховский, — а Слимаку восемьдесят за украденных лошадей.
Гжиб снова бросился колотить парня.
— Ах ты разбойник!.. Говори, кто тебя подучил?..
— Известно кто — Иосель… Да хватит вам драться, — вопил Ясек, — право, совестно перед чужими людьми. Что вы все бьете меня да бьете?..
— А ты зачем Иоселя слушал?
— Да я ему задолжал сто рублей!
— Господи Иисусе! — простонал Гжиб и принялся рвать на себе волосы.
— Ну, не с чего вам голову терять, — заметил Гроховский. — Всего-то триста тридцать рублей — мне, Слимаку да Иоселю. Для вас это пустое дело.
— Нет, не буду столько платить! — заявил Гжиб.
— Да я сам заплачу, как только женюсь на Ожеховской, — выкрикнул Ясек.
— Холеру ты заплатишь!.. Дождешься от тебя!.. — не унимался старик.
— Ну, коли так, — рассердился староста, — пускай идет под суд. Ты не в шутку у нас воровал, и я с тобой не стану шутить. Собирайся!
И он потащил огромного парня за шиворот.
— Тятенька, смилуйтесь… ведь один я у вас!.. — взмолился Ясек.
Старый Гжиб поочередно взглядывал то на сына, то на Гроховского, то на Слимака.
— Ух, и жадный же вы, тятя!.. Ни за грош губите меня на всю жизнь! — причитал Ясек.
— Вишь, как он теперь запел, — подтрунивал староста. — А помнишь, как ты возле правления курил сигару да посмеивался, что меня обворуют… Я сказал, что не обворуют, и вышло по-моему, а ты теперь ревешь, как баба! Ты вот сейчас посмейся… Ну, пойдем. Увидишь, отец твой не вытерпит, догонит нас дорогой.
— Постой, постой!.. — засуетился Гжиб, видя, что староста и вправду тащит парня к саням.
Гроховский остановился. Гжиб кивнул Слимаку, и они отошли за сарай.
— Вот что, кум, я вам посоветую, — начал Гжиб понизив голос. — Ежели хотите, чтобы мы жили с вами по-добрососедски, вы знаете, что сделайте?..
— Почем я знаю? И откуда мне знать?
— Женитесь на моей сестре.
— На Гавендиной? — спросил Слимак.
— Ну да. Вы вдовец и она вдова, у вас десять моргов, у нее пятнадцать и нет детей. Я возьму себе ее землю, раз уж она рядом с моей, а вам дам пятнадцать моргов из Хаммеровой, — вот и будет у вас двадцать пять моргов в одной полосе.
Слимак задумался.
— Сдается мне, — заметил он, — будто ее земля, стало быть вашей сестры, получше Хаммеровой.
— Ну, так я вам дам побольше лугов. По рукам? — настаивал Гжиб.
— Кто его знает? — протянул Слимак, почесывая затылок.
— Ну, по рукам, — твердил свое Гжиб. — А вы за мою доброту заплатите сто пятьдесят рублей Гроховскому да сто Иоселю.
Слимак заколебался.
— Я еще не схоронил свою бабу, как же тут жениться на другой? — вздохнув, сказал он.
Старик вышел из себя.
— Не дури! — крикнул он. — Ты что? Разве без бабы обойдешься в хозяйстве? Все равно женишься, не сейчас, так через полгода! Померла покойница — и крышка! А кабы могла она теперь голос подать, сама бы сказала: «Женись, Юзек, и не вороти нос от такого благодетеля, как Гжиб!»
— Чего это вы повздорили? — спросил, подходя, Гроховский.
— Я говорю, чтобы он женился на моей сестре, на Гавендиной, а он артачится, — ответил Гжиб.
— Ну, а как же! Вы хотите, чтобы я из своего кармана заплатил Гроховскому и Иоселю, — оправдывался Слимак.
— А пятнадцать моргов земли, а четыре коровы, а пара лошадей и всякая утварь — это что? — петушился Гжиб.
— Дело стоящее, — вмешался Гроховский. — Да только как ему управиться на двух полях?
— А я с ними поменяюсь, — объяснил Гжиб. — Сестрину землю возьму себе, а им выделю пятнадцать моргов здесь, возле его хутора.
— Да ведь это Хаммерова земля! — возразил Гроховский.
— Какая там Хаммерова! — крикнул Гжиб. — Они нынче же мне ее продадут, а денька через три, не позже, мы съездим к нотариусу, и я куплю у Хаммера всю ферму. Вот для этого лоботряса! — прибавил он, кивнув головой в сторону Ясека.
— Так они, что же, удирают отсюда? — спросил Гроховский.
— Э-э-э… Они бы тут до скончания века сидели, да Слимак не захотел продать свою землю и спутал все их расчеты. Они и обанкротились…
Гроховский размышлял.
— Ну, ничего не поделаешь, Юзек, женись, — вдруг сказал он Слимаку. — Будет у тебя двадцать пять моргов земли, да и женка хоть куда.
— Фью!.. — присвистнул Гжиб. — Дородная баба.
— И достатки у нее немалые, — прибавил Гроховский.
— И еще народит душ шесть ребятишек, — подхватил Гжиб.
— Барином заживешь, — заключил Гроховский.
Слимак вздохнул.
— Эх! — сказал он. — Одно жалко, что моя Ягна этого не увидит…
— А кабы она видела, не было бы у тебя двадцати пяти моргов, — вразумлял его Гроховский.
— Ну, так по рукам? — спросил Гжиб.
— Воля божья! — снова вздохнул Слимак.
— Жалко, нечем вспрыснуть, — подосадовал Гроховский.
— Осталось у меня чуток меду, что привез благодетель, — сказал Слимак и медленно, повесив голову, пошел в конюшню.
Через минуту он принес бутылку и зеленоватую рюмку, наполнил ее и обратился к Гжибу.
— Ну, кум, — поклонился он, — ну, кум, пью за ваше здоровье и за то, чтоб никогда больше у нас с вами не было ссор. А еще прошу вас, как брата или как отца, замолвить за меня словечко перед вашей сестрицей, стало быть Гавендиной, ибо имею я охоту на ней жениться — с вашего дозволения и благословения господня.
Он выпил, поклонился Гжибу в ноги и подал ему полную рюмку.
— А я тебе говорю, брат Слимак, — отвечал Гжиб, — что дражайшая моя сестрица уже вчера, когда был у нас ксендз, подумала о тебе. А нынче прислала тебе самый большой кулек крупы, пшеничную булку и кусок масла, да еще наказывала, чтобы ты перешел к ней жить, покуда сызнова не отстроишь свою хату. И я, то же самое, от души тебе рад, как родному брату, потому что ты один изо всей деревни не поддался этим вероотступникам и немало потерпел в войне с ними, за что тебя наградит господь.
Гжиб выпил и подал рюмку Гроховскому.
— Очень я доволен, — сказал староста, когда ему налили меду, — очень я доволен, что все так хорошо обернулось. А потому желаю тебе, брат Слимак, радости от новой жены и от Ендрека, благо его нынче выпустят из каталажки. А вам, брат Гжиб, желаю радости от нового зятюшки и от вашего непутевого Ясека да еще — чтоб этот негодяй наконец остепенился. А тебе, Ясек, желаю на новом месте хозяйничать лучше немцев и в чужие конюшни не заглядывать, а то против тебя мужики уже сговариваются и раскроят тебе башку при первой оказии, аминь.
— На той неделе куплю у Хаммера ферму, а после праздников сыграем сразу две свадьбы! — крикнул повеселевший Гжиб.
После этих слов все четверо принялись обниматься и лобызать друг друга, а Слимак, заметив, что мед уже выпили, послал батрака Гроховского в деревню к Иоселю за бутылкой водки и бутылкой арака.
— Мало будет, брат! — вмешался Гроховский. — Накажи Иоселю прислать штофа три водки да бочонок пива: увидишь, нынче на похороны покойницы привалит тьма народу.
Слимак послушался разумного совета старосты и правильно сделал.
Под вечер, когда привезли гроб из местечка, проводить Слимакову пришло столько народу, что и старожилы не помнили таких похорон.
Договор свой мужики выполнили в точности. Гжиб в течение недели приобрел у Хаммеров ферму и еще до великого поста справил обе свадьбы — Ясека с Ожеховской и Слимака с Гавендиной.
Как раз к началу весны в деревню приехал землемер и произвел обмен земель между Гжибом и Слимаком. А в тот самый час, когда забили в землю первый колышек, из колонии выехали фургоны, увозившие имущество Хаммеров.
Осенью Ясек Гжиб с женой перебрался на ферму, а у Слимака к тому времени уже была хата и все основания надеяться на прибавление семейства. Пользуясь этим обстоятельством, вторая жена Слимака частенько отравляла ему жизнь, обзывала нищим и кричала, что ей он обязан всем своим богатством. Расстроившись, Слимак удирал из хаты на холм и там, лежа под сосной, размышлял о той удивительной борьбе, в которой немцы потеряли землю, а он четырех близких ему людей.
В деревне давно позабыли Слимакову, Стасека, Овчажа и сиротку, но Слимак помнил даже околевшего Бурека и корову, которую из-за нехватки кормов отдали мясникам на убой!..
Из других лиц, причастных к борьбе Слимака с немцами, дурочка Зоська умерла в тюрьме, а старуха Собесская — в корчме Иоселя. Остальные, в том числе и Иойна Недопеж и поныне живы и здоровы.
Примечания
Повесть впервые опубликована в 1885 году в журнале «Вендровец» («Путешественник»), пропагандировавшем в то время обращение к народной тематике. Во главе журнала стояли польские писатели Ст.Виткевич, А.Сыгетинский и А.Дыгасинский.
Прус работал над повестью несколько лет. В 1890 году, отвечая на упрек польского писателя Александра Свентоховского, обвинившего его в том, что он якобы недостаточно обдумывает свои произведения, Прус пишет: «В каждом произведении, которое я до сих пор издал, я использую едва третью или четвертую часть собранного мною материала, обдумываю произведение в течение нескольких лет, и когда начинаю его писать, то материал и план бывают уже обработаны.
«Форпост» я начал писать около 1880 года под названием «Наш форпост». Когда это начало я прочитал моему товарищу Д.X., он посоветовал мне назвать повесть «Форпост» и сказал, что начало плохое. Это замечание заставило меня еще глубже исследовать теорию композиции и предпринять новые исследования жизни крестьян, в результате чего повесть появилась на несколько лет позже».
Прус так формулирует основную идею повести: «Не продавай землю немцам, хотя бы тебя соблазняло много +С и принуждало много —С». (В сокращениях Пруса «+С» значит счастье, «-С» — несчастье).
Публицистика Пруса свидетельствует о том, что его беспокоила немецкая колонизация в Польше. «Немцы слишком близко от нас, — пишет он в 1883 году. — Слишком близкий сосед часто забывает о том, что он гость и во имя пограничных отношений любит добираться до шевелюры хозяина».
Наблюдая борьбу с немецкими колонистами, Прус видит, что по-настоящему противостоят натиску прусского юнкерства только крестьяне. «Около 1880 года, — рассказывает он, — вышел „Дневник варшавской губернии“, где представлена почти столетняя история немецкой колонизации в этой губернии. Посмотрите только, из скольких деревень колонисты изгоняли наших крестьян, а из скольких наши крестьяне изгоняли колонистов, и вы убедитесь, что между этими двумя стихиями происходила и происходит борьба за каждый кусок земли. Это не идеология, это факты.
А кто же приводил немецких колонистов в страну — может быть, крестьянин? И кто заставляет колонистов уходить из Царства Польского? Может быть, не крестьянин?»
Прус неоднократно писал о необходимости для писателя обратиться к жизни крестьянства, он считал, что человек из народа — интересный объект для художника. Полемизируя с А.Свентоховским, который, признавая талант Пруса в описании психологии крестьянина, высказал мысль о том, что Прус никогда не сможет нарисовать титана мысли, какого-нибудь Цезаря, Наполеона или Колумба, Прус пишет: «Пан Свентоховский, критик, не понимает даже того, что психология крестьянина ничем не отличается в принципе от психологии Наполеона, и что бесконечно легче описать Наполеона, чем крестьянина. Ибо крестьянина нужно наблюдать лично, а Наполеона уже описало множество его поклонников и врагов. Ибо действия Наполеона так поражают воображение читателя, что рядом с ним кажутся незаметными ошибки в описании, в то время как вся ценность характеристики крестьянина заключена в тщательно продуманном определении».
«Форпост» был по-разному принят критикой.
В консервативном лагере «Форпост» вызвал недовольство тем, что Прус именно крестьянина, а не помещика показал защитником родины. В защиту шляхты выступил в своей полемике с Прусом писатель и критик реакционного лагеря Теодор Еске-Хоинский. Он стремился доказать, что шляхта всегда дорожила землей, что помещик всегда был не только хозяином, но и защитником земли. Для Еске-Хоинского Слимак и крестьянин вообще — «это зверь, животное, со всеми присущими ему инстинктами, подлое, глупое, лишенное каких-либо благородных идей».
Прогрессивная польская критика приветствовала появление повести «Форпост». Так, Владислав Богуславский, подчеркивая хорошее знание Прусом жизни деревни и реалистическое ее отражение в повести, пишет: «Крестьянин у него — настоящий крестьянин, хата — крестьянская хата, корчма — крестьянская корчма, недостатки и достоинства — недостатки и достоинства крестьянской натуры, вся жизнь — крестьянская жизнь; есть во всем этом убедительная правда».
Другой критик называет «Форпост» «крестьянской эпопеей» и отмечает, что Прус в ней «затронул самые основные проблемы крестьянской жизни в связи с общественными судьбами всего общества». «Это настоящая жемчужина нашей литературной прозы, золото высокой пробы», — пишет он в заключение.
Восторженно отзывался о «Форпосте» Стефан Жеромский. 15 июня 1887 года он пишет в своем дневнике: «Читали с Ясем „Форпост“ Пруса. Самого Пруса встречаем по нескольку раз в день на улице. Такой нескладный, похожий на Гоголя, в сером сюртуке, с двумя парами очков — и пишет такие чудесные вещи! „Форпост“ я читал уже третий раз».
Прус работал над повестью несколько лет. В 1890 году, отвечая на упрек польского писателя Александра Свентоховского, обвинившего его в том, что он якобы недостаточно обдумывает свои произведения, Прус пишет: «В каждом произведении, которое я до сих пор издал, я использую едва третью или четвертую часть собранного мною материала, обдумываю произведение в течение нескольких лет, и когда начинаю его писать, то материал и план бывают уже обработаны.
«Форпост» я начал писать около 1880 года под названием «Наш форпост». Когда это начало я прочитал моему товарищу Д.X., он посоветовал мне назвать повесть «Форпост» и сказал, что начало плохое. Это замечание заставило меня еще глубже исследовать теорию композиции и предпринять новые исследования жизни крестьян, в результате чего повесть появилась на несколько лет позже».
Прус так формулирует основную идею повести: «Не продавай землю немцам, хотя бы тебя соблазняло много +С и принуждало много —С». (В сокращениях Пруса «+С» значит счастье, «-С» — несчастье).
Публицистика Пруса свидетельствует о том, что его беспокоила немецкая колонизация в Польше. «Немцы слишком близко от нас, — пишет он в 1883 году. — Слишком близкий сосед часто забывает о том, что он гость и во имя пограничных отношений любит добираться до шевелюры хозяина».
Наблюдая борьбу с немецкими колонистами, Прус видит, что по-настоящему противостоят натиску прусского юнкерства только крестьяне. «Около 1880 года, — рассказывает он, — вышел „Дневник варшавской губернии“, где представлена почти столетняя история немецкой колонизации в этой губернии. Посмотрите только, из скольких деревень колонисты изгоняли наших крестьян, а из скольких наши крестьяне изгоняли колонистов, и вы убедитесь, что между этими двумя стихиями происходила и происходит борьба за каждый кусок земли. Это не идеология, это факты.
А кто же приводил немецких колонистов в страну — может быть, крестьянин? И кто заставляет колонистов уходить из Царства Польского? Может быть, не крестьянин?»
Прус неоднократно писал о необходимости для писателя обратиться к жизни крестьянства, он считал, что человек из народа — интересный объект для художника. Полемизируя с А.Свентоховским, который, признавая талант Пруса в описании психологии крестьянина, высказал мысль о том, что Прус никогда не сможет нарисовать титана мысли, какого-нибудь Цезаря, Наполеона или Колумба, Прус пишет: «Пан Свентоховский, критик, не понимает даже того, что психология крестьянина ничем не отличается в принципе от психологии Наполеона, и что бесконечно легче описать Наполеона, чем крестьянина. Ибо крестьянина нужно наблюдать лично, а Наполеона уже описало множество его поклонников и врагов. Ибо действия Наполеона так поражают воображение читателя, что рядом с ним кажутся незаметными ошибки в описании, в то время как вся ценность характеристики крестьянина заключена в тщательно продуманном определении».
«Форпост» был по-разному принят критикой.
В консервативном лагере «Форпост» вызвал недовольство тем, что Прус именно крестьянина, а не помещика показал защитником родины. В защиту шляхты выступил в своей полемике с Прусом писатель и критик реакционного лагеря Теодор Еске-Хоинский. Он стремился доказать, что шляхта всегда дорожила землей, что помещик всегда был не только хозяином, но и защитником земли. Для Еске-Хоинского Слимак и крестьянин вообще — «это зверь, животное, со всеми присущими ему инстинктами, подлое, глупое, лишенное каких-либо благородных идей».
Прогрессивная польская критика приветствовала появление повести «Форпост». Так, Владислав Богуславский, подчеркивая хорошее знание Прусом жизни деревни и реалистическое ее отражение в повести, пишет: «Крестьянин у него — настоящий крестьянин, хата — крестьянская хата, корчма — крестьянская корчма, недостатки и достоинства — недостатки и достоинства крестьянской натуры, вся жизнь — крестьянская жизнь; есть во всем этом убедительная правда».
Другой критик называет «Форпост» «крестьянской эпопеей» и отмечает, что Прус в ней «затронул самые основные проблемы крестьянской жизни в связи с общественными судьбами всего общества». «Это настоящая жемчужина нашей литературной прозы, золото высокой пробы», — пишет он в заключение.
Восторженно отзывался о «Форпосте» Стефан Жеромский. 15 июня 1887 года он пишет в своем дневнике: «Читали с Ясем „Форпост“ Пруса. Самого Пруса встречаем по нескольку раз в день на улице. Такой нескладный, похожий на Гоголя, в сером сюртуке, с двумя парами очков — и пишет такие чудесные вещи! „Форпост“ я читал уже третий раз».