Страница:
— Чего ей думать?.. Ничего она не думает!
— Ну как же!.. — продолжал Стасек. — Быть того не может, чтобы она ничего не думала. Вот в праздник, когда народ соберется на погосте, издали посмотришь на людей — будто это трава или кусты: тут и зеленые, и красные, и желтые, и всякие, как цветы в поле. Так кабы страшное какое чудище пришло на погост да слизнуло бы всех язычищем, разве они ничего бы не думали?..
— Люди — те кричали бы, а трава-то ничего не говорит, когда ее косишь, — возразил Слимак.
— Как — не говорит? Палку сухую станешь ломать, и то она трещит, а возьмешь свежую ветку, она гнется, да в руки не дается, а траву когда рвешь, она пищит и ногами держится за землю.
— Э, да тебе всё чудеса мерещатся, — сказал отец. — Если всякого спрашивать, охота или неохота ему идти под косу, так и сам не поешь, и скотину не покормишь, и все пойдет прахом.
— А ты, Ендрек, тоже не рад, что идешь в имение? — спросил он другого сына.
— Разве это я иду? Вы идете, — ответил Ендрек, пожимая плечами. — Я бы туда не пошел.
— А что бы ты сделал? Письмо бы написал? Так пан тебе не ровня, да и писать ты не умеешь.
— Скосил бы траву, да и свез бы к себе на двор. Пускай бы он шел ко мне, а не я к нему.
— И ты посмел бы косить господскую траву?
— Какая она господская! Сам он, что ли, ее сеял? Да и луг не возле его хаты!..
— Вот и видно, что дурак, потому что луг-то господский и вон те поля — все господские. — Он показал рукой на горизонт.
— Оно как будто и так, — ответил Ендрек, — покуда никто их не отнял. А я знаю, что и ваша земля и хата прежде тоже были господские, а нынче стали ваши. Так же и луг. Чем он нас лучше, ваш пан: работать он не работает, а земли на сто дворов заграбастал!
— Да вот заграбастал же.
— А у вас почему столько нету, да и у Гжиба и у других?
— На то он пан.
— Велика важность! Вы, тятя, наденьте сюртук, выпустите штаны поверх сапог — и тоже станете паном. Только земли у вас столько не будет, как у него.
— Сказал я тебе: дурак! — рассердился Слимак.
— Я и правда еще глуп, потому что не ученый. А Ясек Гжиб — умный, он даже в канцелярии писал. А он что говорит? Должно, говорит, быть равенство, и тогда, говорит, оно наступит, когда мужики отнимут землю у господ и у каждого будет свое.
— Дурень твой Ясек: если у каждого будет свое, никто на другого не станет работать. Так уж устроено на свете, и Ясек тут ничего не поделает. Лучше бы он у отца деньги из сундука не таскал да не бегал по городу из шинка в шинок. Больно горазд он чужим распоряжаться! Мое бы он отдал Овчажу, господское взял бы себе, а свое-то небось не выпустил бы из рук. Пусть уж лучше будет так, как господь бог по милости своей сотворил и как учит святая церковь, а не так, как хотят Гжибы — старый и молодой.
— А разве помещику землю послал господь бог? — брякнул Ендрек.
— Господь бог установил на свете такой порядок, чтобы не было никакого равенства. Оттого-то небо вверху, а земля внизу, сосна растет высоко, орешник низко, а трава еще того ниже. Оттого и среди людей: один старый, а другой молодой, один отец, а другой сын, один хозяин, а другой батрак, один барин, а другой мужик.
Слимак даже устал говорить, но, отдышавшись, продолжал:
— Ты погляди, к примеру, на умных собак, когда их много бегает во дворе. Вынесут из кухни ушат помоев, сейчас к нему первая идет одна, всех сильнее и всех злее, ну, и жрет, а другие стоят облизываются, хоть и видят, что она хватает все лакомые куски. Когда эта так натрескается, что, того и гляди, лопнет, подходят другие. Каждая сует морду со своего края и без всякой грызни жрет, сколько на ее долю придется. А где собаки глупые, там все они враз летят к ушату, сейчас передерутся и больше вырвут клочьев друг у дружки, чем урвут кусков. А то еще ушат опрокинут и весь корм разольют, но и тут всегда найдется одна какая-нибудь посильней других и всех разгонит. Ей и самой при таком хозяйствовании немного достанется, а другим и вовсе ничего.
Так и с людьми будет, если всякий станет заглядывать в рот другому да кричать: «Отдай, ты больше съел!» Самый сильный разгонит других, а кто послабей, те перемрут с голоду. Оттого бог так и устроил, чтобы каждый берег свою землю, а чужую не отнимал.
— А ведь раз мужикам уже землю раздавали.
— Раздавали, и не один раз, а два раза; может, и еще будут раздавать, но понемножку и с соображением, чтобы каждому досталось, сколько ему положено, а не так, чтобы всякий хватал без толку, что кому понравится. Так установил господь бог по своей милости, чтобы всему на свете было свое время и во всем был порядок.
— Да уж какой порядок, когда Гжиб сразу получил тридцать моргов, а вы насилу семь! — сказал Ендрек.
Слимак остановился посреди дороги, решив передохнуть. Он поправил шапку, уперся левой рукой в бок, а правой показал на холмы:
— Видишь ты горы там, над имением? С них все время земля сыплется вниз. Может, неверно?
— Нет, верно.
— То-то, что верно. А та земля, что осыпается, она на чьи поля падает, а?
— Известно, на господские.
— То-то, что на господские. А та земля, что осыплется с господских полей, к кому упадет на пашню — ко мне или к Гжибу?
— Известно, к Гжибу, раз его поля на косогоре под господскими, а ваши по ту сторону долины.
— Вот видишь, — продолжал Слимак. — Если б мои поля были там, где Гжибовы, я бы с господской земли имел пользу; а как земля мне досталась за рекой, то я меньше и пользуюсь.
— Да еще с ваших же холмов земля падает на господские луга, — подтвердил Ендрек.
— На все воля божья! — сказал мужик и снял шапку. — Тем я хуже наших мужиков, что у меня земли меньше, но тем лучше самого барина, что земля с моего хутора сыплется на его луга и богатство его приумножает.
Ендрек, выслушав это рассуждение, покачал головой.
— Ты что башкой мотаешь? — спросил его отец.
— Не по мне все, что вы говорите.
— Не по тебе, потому что ты моложе меня и глупее.
— А вы, тятя, стало быть, глупее Гжиба, потому что он старше вас и говорит совсем другое.
Мужика так и кольнуло в сердце.
— Ах ты щенок этакий! — крикнул он. — Вот я дам тебе в морду, так ты мигом смекнешь, кто умнее!..
Довод был настолько веский, что Ендрек умолк, и дальше они шли, уже не разговаривая. Стасек о чем-то мечтал, а Слимак то беспокоился, сдадут ли ему луг в аренду, то удивлялся, что его старший сын проповедует столь превратные теории.
— Гм! — ворчал мужик. — Учится, паршивец, у других. Гордый, черт, никому не уступит; слава богу, что хоть не ворует. Ого! Нет, уже он-то не будет мужиком.
Начиная с места, где, плавно поднимаясь в гору, с большаком соединялась дорога, ведущая в имение, Слимак шел все медленнее, Стасек озирался все тревожнее, и только Ендрек становился все бойчее. Но вот из-за холма показались черные, но уже покрывшиеся почками ветви придорожных лип, а затем трубы и крыши помещичьей усадьбы.
Вдруг раздались два выстрела.
— Стреляют! — заорал Ендрек и бросился вперед, между тем как Стасек уцепился за карман отцовского зипуна.
— Ты куда? Сейчас же назад! — крикнул Слимак.
Ендрек насупился, но замедлил шаг.
Они поднялись на холм, где тянулись уже одни только господские поля. Позади, внизу, лежала деревня, еще ниже — луг и река; перед ними за забором стоял господский дом, еще какие-то строения, дальше — сад.
— Видишь, вот и господский дом, — сказал Слимак Стасеку.
— Это который?
— Вон тот, с крыльцом на столбах.
— А там что за хата?
— Налево? Это не хата, а флигель, а тот низкий домик — кухня. Погляди-ка, видишь, во флигеле одни горницы внизу, а другие вверху.
— Вроде как на чердаке.
— Это не чердак, а этаж. Чердак еще выше, под крышей, как у нас.
— А лазят туда по стремянке, — вмешался Ендрек.
— Не по стремянке, а по лестнице, — сурово ответил отец. — В самый раз, станет тебе пан кувыркаться по жердочкам! Пан любит, чтобы все было удобно. Оттого у него и сено воруют с сеновала над конюшней.
— Тятя, а направо это что — все в окнах? — спросил Стасек.
— Тут, видать, сами господа посиживают да на солнышке греются, — ответил Ендрек.
— Не болтай, чего не знаешь! — оборвал его Слимак. — Тут стены, все как есть, из стекла, зовется теплица. В ней всякие цветы, какие только виданы на свете, и цветут круглый год, даже среди зимы, когда в поле снегу по колено.
— Цветы-то, верно, бумажные, как в костеле, — снова вмешался Ендрек.
— То-то и есть, что настоящие. А цветут потому, что садовник всю зиму топит печку.
— А яблоки тут есть зимой? — спросил Ендрек.
— Яблок нет, одни апельсины.
— Верно, раз во сто лучше яблок? — спросил Ендрек, и глаза у него загорелись.
Мужик презрительно махнул рукой:
— Ни-ни… Попробовал я одно такое. Маленькое, как картошка, зеленое, а уж пакостное — собака и та бы выплюнула…
— И они такое едят?
— Чего ж им не есть!
— Вот дураки! — сказал Ендрек.
— Сам ты дурак, потому что толку в этом не знаешь, — ответил мужик. — Тебе небось нравится, когда похлебка круто посолена? А барину нравится, когда от другой еды у него во рту пакостно. У всякого свой вкус: вол любит траву, а свинья — крапиву.
— Гляньте-ка, тятя! — вдруг заорал Ендрек, показывая на двор.
Но не успел он крикнуть, как снова грянули два выстрела. Когда дым рассеялся, они увидели у ворот молодого человека в желтых гетрах до колен и в серой куртке с зелеными лацканами. Сбоку у него висела охотничья сумка, на животе патронташ, а в руках еще дымилась двустволка.
— Это тот самый, что вчера ехал верхом, еще картуз у него с башки свалился, — сказал Ендрек.
Мужик нагнул голову на одну сторону, потом на другую и пристально вгляделся.
— Он и есть, растяпа! — признал Слимак с неудовольствием. И прибавил шепотом: — Ох, не к добру! Теперь уж наверняка мне луг не отдадут, раз нам перешел дорогу этот фармазон.
— Ружьецо-то у него славное! — сказал Ендрек. — В кого это он стрелял? Тут только воробьи летают. А может, просто так? Эх, кабы мне такое ружье, я бы стрелял целый день, хоть по холмам, а пороху — будь он неладен — столько бы сыпал, что гул пошел бы на весь приход.
— А в нас он не выстрелит? — тихо спросил Стасек, не решаясь идти дальше.
— Чего ему в нас стрелять? — ответил отец. — В людей стрелять не позволено, за это в тюрьму сажают. Хотя… кто его знает, что ему вздумается, этому нехристю!
— Ого-го! — подхватил Ендрек. — Пусть-ка попробует!
— А что ты ему сделаешь?
— Вырву ружье и снесу к старшине. Да еще разика два сам выстрелю дорогой.
Между тем охотник, зарядив свой ланкастер, подошел к мужику. Из сумки его, притороченные, свисали окровавленные останки воробья.
— Слава Иисусу Христу! — поклонился Слимак, срывая с головы шапку.
— Добрый день, гражданин! — ответил стрелок, приподнимая бархатный картузик.
— Эх, красота-ружье! — вздохнул Ендрек.
Панич поправил пенсне и внимательно поглядел на мальчика.
— Понравилось, а? — спросил он. — Это не ты ли мне вчера подал картуз?
— Я самый, а вы, пан, ехали верхом и без ружья.
— Значит, я твой должник! — воскликнул панич, доставая из кармана кошелек. — Возьми-ка, — сказал он и протянул мальчику серебряную монету. — А это твой отец?.. Тот, что вчера хотел отстегать тебя кнутом?..
Мужик поклонился до земли.
— Гражданин! — сказал панич обиженным тоном. — Если ты хочешь, чтобы у нас с тобой сохранились дружеские отношения, не кланяйся мне так низко и надень шапку. Пора забыть эти пережитки рабства, которые и нам и вам приносят одни неприятности. Надень шапку, гражданин, прошу тебя…
Слимак оторопел и вконец растерялся; он хотел было исполнить приказание, но рука отказалась ему повиноваться.
— Совестно мне при господах в шапке стоять, — пробормотал он.
— Брось ты дурить! — прикрикнул на него панич.
Он вырвал шапку из руки Слимака, насильно нахлобучил ему на голову, а затем то же самое проделал и с оробевшим Стасеком.
«Вот холера!» — подумал мужик, решительно не понимая демократических настроений панича.
— Вы что, в имение идете? — спросил охотник, закидывая ружье за плечо.
— В имение, панич.
— По какому-нибудь делу к моему зятю?
Мужик опять хотел поклониться в ноги, но панич удержал его.
— А какое у вас дело?
— Хотел просить милости у пана: сдать нам в аренду вон тот лужок, что лежит меж рекой и моим хуторком.
— Зачем он вам?
— Вчера мы с моей бабой сторговали корову, да боимся, что кормов для нее не хватит, вот и хотим просить милости…
— А много у вас скота?
— Всего-то пять голов божьих тварей: стало быть, две лошади да три коровы, — да еще свиньи.
— А земли у вас много?
— Какое там много, панич! Еле-еле десять моргов, и то из года в год все меньше родит, — вздохнул мужик.
— Потому что вы не умеете хозяйничать, — сказал панич. — Десять моргов земли, любезный, — это огромное состояние! За границей на таком участке живет с удобствами несколько семейств, а у нас и на одно не хватает. Что ж удивительного: ведь вы сеете одну рожь…
— А что сеять, панич, раз пшеница не родится?
— Овощи, приятель, вот настоящее дело! Под Варшавой огородники платят за аренду по нескольку десятков рублей за морг и, несмотря на это, прекрасно живут.
Слимак грустно понурил голову, но сердце у него так и кипело: слушая доводы панича, он пришел к заключению, что или ему вовсе не сдадут луг в аренду, раз у него уже есть десять моргов, или заставят платить несколько десятков рублей за морг. А то зачем стал бы панич рассказывать про все эти чудеса, если бы не хотел ему внушить, что у него и так чересчур много земли, а потому он должен дороже платить за аренду?
Они подошли к воротам.
— Я вижу, сестра в саду, — сказал панич, — вероятно, там же и зять. Я пойду попрошу его уладить ваше дело. До свидания.
Мужик поклонился до земли, но одновременно подумал:
«Холера бы тебя взяла, и за что ты на меня взъелся! Вчера к моей бабе приставал, малого подстрекал, нынче мне как будто кланяться не велит, а сам этакие деньги хочет содрать за луг! Ох, чуяло мое сердце, что не к добру я его встретил».
Из дома донеслись звуки органа.
— Тятенька, играют!.. Где это играют? — закричал Стасек.
— Верно, пан играет.
И действительно, хозяин дома играл на американском органе. Крестьяне внимательно слушали непонятную им, но прекрасную музыку. У Стасека раскраснелось лицо, он весь дрожал от волнения. Ендрек присмирел, а Слимак снял шапку и стал читать молитву, прося бога смилостивиться над ним и защитить от ненависти панича, которому он, ей-ей, не сделал ничего худого.
Орган умолк. Как раз в это время панич встретил в саду сестру и оживленно начал ей что-то рассказывать.
— На меня наговаривает, — пробормотал мужик.
— Гляньте-ка, тятенька, — начал Ендрек, — пани-то как на шершня смахивает! Вся желтая, в черную крапинку, в поясе тонкая, а в боках толстая. А так ничего — красивая пани.
— Похуже всякого шершня этот подлец на желтых ногах, хоть он и тонкий, как жердь, — ответил отец.
— А чем он плох? Он мне денежку дал. Вот что дурак он — это пожалуй, но, как видно, добрый пан.
— Ничего, отберут они еще свою денежку.
Между тем панич, изложив сестре дело Слимака, стал ее отчитывать.
— Меня поражают, — разглагольствовал он, — черты рабства, которые я вижу в народе. Этот несчастный неспособен разговаривать, не сняв шапку с головы, к тому же он до того растерян и запуган, что мне просто жалко смотреть на него. Он мне на весь день испортил настроение.
— Но чем же я виновата и что я должна делать? — спросила пани.
— Подойти к ним ближе, добиться, чтобы они тебя не боялись…
— Ты просто неподражаем, — ответила она, пожав плечами. — Прошлой осенью я устроила праздник для детей наших батраков именно затем, чтобы они меня не боялись, и на другой же день они переломали у меня все персики. Ближе к ним подойти?.. Я и это делала. Однажды я зашла в хату, где лежал больной ребенок, и за один час так пропиталась всякими запахами, что мне пришлось почти новое платье отдать горничной. Нет, благодарю за такое миссионерство…
Оживленно беседуя по-французски, они подошли к ограде, у которой стоял мужик.
— По крайней мере для него ты должна что-нибудь сделать, — сказал панич, — он мне очень нравится.
Пани поднесла к глазам лорнетку.
— Ах, это Слимак! — воскликнула она. — Limacon.[1] Подумай, какая смешная фамилия!
— Почтеннейший, — обратилась она к мужику, — брат хочет, чтобы я для тебя что-нибудь сделала; я, конечно, очень рада. У тебя есть дочь?
— Нету, пани, — ответил мужик, целуя сквозь решетчатую ограду край ее платья.
— Жаль. Я могла бы научить девочку плести кружева. Предварительно вымыв ее, — прибавила она по-французски.
«А насчет луга — ни словечка!» — подумал мужик.
— Это твои мальчики? — продолжала пани расспрашивать Слимака.
— Наши, дорогая пани.
— Так присылай их ко мне, я буду учить их грамоте.
— Разве есть у них время, пани? Старший всегда в хозяйстве нужен…
— Тогда пришли младшего.
— Так и он уже ходит за свиньями…
Пани подняла глаза к небу.
— Вот и сделай что-нибудь для них! — сказала она брату по-французски.
«Ох, и страсти ж они затевают против нас!» — подумал мужик, сильно обеспокоенный беседой на незнакомом языке.
Из дома вышел помещик; заметив жену и шурина, он прибавил шагу и через минуту был уже возле них. Слимак опять принялся кланяться, у Стасека от волнения навернулись слезы на глаза, и даже Ендрек в присутствии пана утратил свою обычную смелость. Между тем «вооруженный» ланкастером демократ передал зятю просьбу Слимака, горячо защищая его интересы.
— Да пускай его арендует этот луг! — воскликнул помещик. — По крайней мере я избавлюсь от скандалов за потраву, к тому же это один из самых честных мужиков во всей деревне.
Весь этот разговор велся по-французски, и у Слимака мурашки бегали по спине при мысли, что господа что-то замышляют против него. Он готов был вернуться ни с чем, лишь бы поскорее убраться с глаз долой.
Выслушав доводы шурина, помещик обратился к мужику:
— Значит, ты хочешь, чтобы я дал тебе в аренду два морга луга у реки?
— Ежели милость ваша будет, — ответил мужик.
— И чтобы пан скинул нам рублика три, — быстро прибавил Ендрек.
У Слимака захолонуло сердце, а господа переглянулись.
— Что это значит? — спросил пан. — С чего, собственно, скинуть три рубля?
Слимак машинально потянулся за ремнем, но, спохватившись, что в такую минуту нельзя выдрать Ендрека, впал в отчаяние и решился сказать всю правду.
— Да не слушайте вы, пан, этого прохвоста! — закричал он. — Дело было так: баба моя совсем меня заела, что я, дескать, не умею торговаться, и наказала мне выторговать рублика три за луг. А теперь этот щенок такое сделал, что мне впору провалиться со стыда!
— Да ведь маменька велели, чтобы я за вами смотрел и чтобы мы оба ноги у пана целовали. Тогда, говорит, он, может, сколько-нибудь уступит, — оправдывался Ендрек.
Тут Слимак совсем лишился языка, а пани и оба ее спутника так и покатились со смеху.
— Ну вот, — снова по-французски обратился помещик к шурину, — вот он, твой мужик. Тебе он не позволит разговаривать с его женой, боясь, что ты ее соблазнишь, а между тем без нее шагу ступить не смеет. Предложи ему самую выгодную сделку, он не решится на нее без санкции жены и, пожалуй, не поймет без ее пояснений.
— Очень хорошо! Так и следует! — поддакнула пани, закрывая лицо батистовым платочком. — Они восхитительны, наши мужики… Если бы ты меня так же слушался, мы давно бы уже продали эту скучную деревню и укатили в Варшаву.
— Но, дорогой мой, мужики вовсе не такие идиоты, какими ты их изображаешь, — не соглашался шурин.
— Мне незачем изображать их идиотами: они таковы в действительности. Наш мужик состоит из желудка и мускулов, а от воли и разума он отрекся в пользу жены. Слимак — один из самых смышленых мужиков во всей деревне, однако ты сию минуту мог убедиться в его глупости.
— Но…
— Никаких «но», дорогой мой мужикоман. Если угодно, я еще раз могу тебе доказать, какие это олухи.
— Но, друг мой…
— Прости, пожалуйста, — прервал помещик, — через секунду ты сам увидишь, где его ум.
И он обернулся к Слимаку, который в величайшей тревоге ждал, чем кончится этот веселый, но непонятный ему спор.
— Как же, Юзеф? Значит, жена велела тебе взять у меня луг в аренду?
— Так оно и есть.
— И велела хорошенько поторговаться?
— Так оно и есть. Что правда, то правда.
— Ты знаешь, сколько Лукасяк платит мне в год за морг луга?
— Говорил, будто десять рублей.
— Следовательно, ты должен будешь мне платить двадцать рублей за два морга.
Мужик на минуту задумался.
— Все ж таки, может, вы сделаете такую милость… — не договорил он.
— И хоть рубля три скину? — подхватил помещик.
Слимак смутился и умолк.
— Хорошо, — сказал помещик, — я тебе уступлю три рубля, так что ты будешь платить всего семнадцать рублей в год. Ну что, доволен?
Мужик поклонился до земли, но не мог дотянуться до ног пана и обхватил решетку; однако лицо его вместо удовольствия выражало растерянность.
«Неспроста он не торгуется! — подумал Слимак. — Видать, этот шуринок тут что-то подстроил!..»
И прибавил вслух:
— Так уж сделайте милость, примите от меня задаток. Моя-то дала мне аккурат десять рублей, а остальные велела занести завтра.
Он достал из-за пазухи платок, вынул из узелка десять рублей и протянул их помещику.
— Погоди, — прервал помещик, — деньги я возьму после, а пока хочу тебе кое-что предложить. Ты помнишь, за сколько в прошлом году купил у меня морг луга Гжиб?
— За восемьдесят рублей.
— И, кроме того, он оплатил нотариуса и землемера, не так ли?
— Святая истина.
— Ну, так слушай. Я продам тебе два морга луга, которые ты хочешь арендовать, по шестидесяти рублей, то есть на двадцать рублей дешевле, чем Гжибу. Мало того, ты не потратишь ни гроша на землемера и на нотариуса. Но знаешь, с каким условием?
Мужик смиренно пожал плечами.
— С тем условием, чтобы ты решил это дело сам, сейчас же, не спрашиваясь жены. Итак, слушай: ты заплатишь сто двадцать рублей за луг, которому цена больше ста шестидесяти, выгадаешь ты на этом чистых сорок рублей, но… решай немедленно. Завтра, даже сегодня вечером, после того как ты посоветуешься с женой, я уже не продам на этих условиях.
У Слимака заблестели глаза. Ему показалось, что наконец-то он проник в сущность заговора, направленного против него.
— Странный каприз бросать на ветер сорок рублей, — проговорила по-французски пани.
— Не беспокойся, — ответил муж. — Я ведь их знаю!..
— Ну как, — повернулся он к Слимаку, — купишь луг, не советуясь с женой?
— Да не годится оно как-то, — отвечал мужик с деланной усмешкой. — Вы — пан, а и то советуетесь с пани и с паничем, а я и подавно…
— Вот видишь? — обратился к шурину помещик. — Ну, не идиот ли?
Панич через решетку похлопал Слимака по плечу.
— Ну, приятель, соглашайся скорее, и ты оставишь пана с носом… Он уже решил, — обратился он к зятю.
— Что, покупаешь, Юзеф? Значит, по рукам? — спросил помещик.
«Дурак я, что ли?» — подумал мужик, но вслух сказал только:
— Да не годится как-то без жены покупать…
— Может, подумаешь?
— Да не годится оно этак, — повторил мужик, довольный тем, что пан сам подсказал ему удобную отговорку.
Он притворился, будто очень огорчен, но уперся на своем и не собирался покупать этот луг.
— В таком случае бери луг в аренду. Давай задаток, а завтра приходи за квитанцией.
— Вот тебе твой мужик, пан демократ! — обратился он к шурину, который с досады грыз ногти.
Слимак уплатил десять рублей, господа попрощались и ушли. Убедившись, что на него не смотрят, мужик окинул их горящим взглядом и в волнении зашептал:
— Эге! Хотели мужика надуть, не хуже немцев! Но и мне тоже ума не занимать стать! Правильно, значит, говорил Гроховский, что в нынешнем году наверняка будут землю раздавать; то-то им и не терпится продать!.. Сто двадцать рублей за этакий луг, да ему цена не меньше как двести… Нашли дурака… Они рады бы хоть и сто двадцать взять, коли придется отдавать землю задаром.
— А что-то здорово мудрят наши господа, будь им неладно… — заметил Ендрек.
— Цыц! — напустился на него отец, но про себя подумал: «На что сопляк, а и то смекнул, что мудрят…»
Вдруг его поразила другая мысль:
«А может, и не будут нынче землю раздавать, а просто господам взбрела такая блажь — продать мне луг по дешевке?»
Его бросило в жар. В эту минуту он готов был бежать за помещиком, броситься ему в ноги и умолять, чтобы тот отдал ему луг хотя бы и за сто тридцать. Но господа уже дошли чуть не до середины сада. Вдруг панич отделился от них и опять подбежал к мужику.
— Покупай луг, говорю тебе! — крикнул он, запыхавшись. — Зять еще согласится, только попроси его.
При виде ненавистного панича у Слимака снова вспыхнули прежние подозрения.
— Да не годится как-то покупать без жены, — ответил Слимак, усмехаясь.
— Болван! — буркнул панич и повернул к дому.
Луг был упущен.
— Чего ж вы не идете, тятя? — вдруг спросил Ендрек, заметив, что отец в раздумье оперся на решетку.
— Ну как же!.. — продолжал Стасек. — Быть того не может, чтобы она ничего не думала. Вот в праздник, когда народ соберется на погосте, издали посмотришь на людей — будто это трава или кусты: тут и зеленые, и красные, и желтые, и всякие, как цветы в поле. Так кабы страшное какое чудище пришло на погост да слизнуло бы всех язычищем, разве они ничего бы не думали?..
— Люди — те кричали бы, а трава-то ничего не говорит, когда ее косишь, — возразил Слимак.
— Как — не говорит? Палку сухую станешь ломать, и то она трещит, а возьмешь свежую ветку, она гнется, да в руки не дается, а траву когда рвешь, она пищит и ногами держится за землю.
— Э, да тебе всё чудеса мерещатся, — сказал отец. — Если всякого спрашивать, охота или неохота ему идти под косу, так и сам не поешь, и скотину не покормишь, и все пойдет прахом.
— А ты, Ендрек, тоже не рад, что идешь в имение? — спросил он другого сына.
— Разве это я иду? Вы идете, — ответил Ендрек, пожимая плечами. — Я бы туда не пошел.
— А что бы ты сделал? Письмо бы написал? Так пан тебе не ровня, да и писать ты не умеешь.
— Скосил бы траву, да и свез бы к себе на двор. Пускай бы он шел ко мне, а не я к нему.
— И ты посмел бы косить господскую траву?
— Какая она господская! Сам он, что ли, ее сеял? Да и луг не возле его хаты!..
— Вот и видно, что дурак, потому что луг-то господский и вон те поля — все господские. — Он показал рукой на горизонт.
— Оно как будто и так, — ответил Ендрек, — покуда никто их не отнял. А я знаю, что и ваша земля и хата прежде тоже были господские, а нынче стали ваши. Так же и луг. Чем он нас лучше, ваш пан: работать он не работает, а земли на сто дворов заграбастал!
— Да вот заграбастал же.
— А у вас почему столько нету, да и у Гжиба и у других?
— На то он пан.
— Велика важность! Вы, тятя, наденьте сюртук, выпустите штаны поверх сапог — и тоже станете паном. Только земли у вас столько не будет, как у него.
— Сказал я тебе: дурак! — рассердился Слимак.
— Я и правда еще глуп, потому что не ученый. А Ясек Гжиб — умный, он даже в канцелярии писал. А он что говорит? Должно, говорит, быть равенство, и тогда, говорит, оно наступит, когда мужики отнимут землю у господ и у каждого будет свое.
— Дурень твой Ясек: если у каждого будет свое, никто на другого не станет работать. Так уж устроено на свете, и Ясек тут ничего не поделает. Лучше бы он у отца деньги из сундука не таскал да не бегал по городу из шинка в шинок. Больно горазд он чужим распоряжаться! Мое бы он отдал Овчажу, господское взял бы себе, а свое-то небось не выпустил бы из рук. Пусть уж лучше будет так, как господь бог по милости своей сотворил и как учит святая церковь, а не так, как хотят Гжибы — старый и молодой.
— А разве помещику землю послал господь бог? — брякнул Ендрек.
— Господь бог установил на свете такой порядок, чтобы не было никакого равенства. Оттого-то небо вверху, а земля внизу, сосна растет высоко, орешник низко, а трава еще того ниже. Оттого и среди людей: один старый, а другой молодой, один отец, а другой сын, один хозяин, а другой батрак, один барин, а другой мужик.
Слимак даже устал говорить, но, отдышавшись, продолжал:
— Ты погляди, к примеру, на умных собак, когда их много бегает во дворе. Вынесут из кухни ушат помоев, сейчас к нему первая идет одна, всех сильнее и всех злее, ну, и жрет, а другие стоят облизываются, хоть и видят, что она хватает все лакомые куски. Когда эта так натрескается, что, того и гляди, лопнет, подходят другие. Каждая сует морду со своего края и без всякой грызни жрет, сколько на ее долю придется. А где собаки глупые, там все они враз летят к ушату, сейчас передерутся и больше вырвут клочьев друг у дружки, чем урвут кусков. А то еще ушат опрокинут и весь корм разольют, но и тут всегда найдется одна какая-нибудь посильней других и всех разгонит. Ей и самой при таком хозяйствовании немного достанется, а другим и вовсе ничего.
Так и с людьми будет, если всякий станет заглядывать в рот другому да кричать: «Отдай, ты больше съел!» Самый сильный разгонит других, а кто послабей, те перемрут с голоду. Оттого бог так и устроил, чтобы каждый берег свою землю, а чужую не отнимал.
— А ведь раз мужикам уже землю раздавали.
— Раздавали, и не один раз, а два раза; может, и еще будут раздавать, но понемножку и с соображением, чтобы каждому досталось, сколько ему положено, а не так, чтобы всякий хватал без толку, что кому понравится. Так установил господь бог по своей милости, чтобы всему на свете было свое время и во всем был порядок.
— Да уж какой порядок, когда Гжиб сразу получил тридцать моргов, а вы насилу семь! — сказал Ендрек.
Слимак остановился посреди дороги, решив передохнуть. Он поправил шапку, уперся левой рукой в бок, а правой показал на холмы:
— Видишь ты горы там, над имением? С них все время земля сыплется вниз. Может, неверно?
— Нет, верно.
— То-то, что верно. А та земля, что осыпается, она на чьи поля падает, а?
— Известно, на господские.
— То-то, что на господские. А та земля, что осыплется с господских полей, к кому упадет на пашню — ко мне или к Гжибу?
— Известно, к Гжибу, раз его поля на косогоре под господскими, а ваши по ту сторону долины.
— Вот видишь, — продолжал Слимак. — Если б мои поля были там, где Гжибовы, я бы с господской земли имел пользу; а как земля мне досталась за рекой, то я меньше и пользуюсь.
— Да еще с ваших же холмов земля падает на господские луга, — подтвердил Ендрек.
— На все воля божья! — сказал мужик и снял шапку. — Тем я хуже наших мужиков, что у меня земли меньше, но тем лучше самого барина, что земля с моего хутора сыплется на его луга и богатство его приумножает.
Ендрек, выслушав это рассуждение, покачал головой.
— Ты что башкой мотаешь? — спросил его отец.
— Не по мне все, что вы говорите.
— Не по тебе, потому что ты моложе меня и глупее.
— А вы, тятя, стало быть, глупее Гжиба, потому что он старше вас и говорит совсем другое.
Мужика так и кольнуло в сердце.
— Ах ты щенок этакий! — крикнул он. — Вот я дам тебе в морду, так ты мигом смекнешь, кто умнее!..
Довод был настолько веский, что Ендрек умолк, и дальше они шли, уже не разговаривая. Стасек о чем-то мечтал, а Слимак то беспокоился, сдадут ли ему луг в аренду, то удивлялся, что его старший сын проповедует столь превратные теории.
— Гм! — ворчал мужик. — Учится, паршивец, у других. Гордый, черт, никому не уступит; слава богу, что хоть не ворует. Ого! Нет, уже он-то не будет мужиком.
Начиная с места, где, плавно поднимаясь в гору, с большаком соединялась дорога, ведущая в имение, Слимак шел все медленнее, Стасек озирался все тревожнее, и только Ендрек становился все бойчее. Но вот из-за холма показались черные, но уже покрывшиеся почками ветви придорожных лип, а затем трубы и крыши помещичьей усадьбы.
Вдруг раздались два выстрела.
— Стреляют! — заорал Ендрек и бросился вперед, между тем как Стасек уцепился за карман отцовского зипуна.
— Ты куда? Сейчас же назад! — крикнул Слимак.
Ендрек насупился, но замедлил шаг.
Они поднялись на холм, где тянулись уже одни только господские поля. Позади, внизу, лежала деревня, еще ниже — луг и река; перед ними за забором стоял господский дом, еще какие-то строения, дальше — сад.
— Видишь, вот и господский дом, — сказал Слимак Стасеку.
— Это который?
— Вон тот, с крыльцом на столбах.
— А там что за хата?
— Налево? Это не хата, а флигель, а тот низкий домик — кухня. Погляди-ка, видишь, во флигеле одни горницы внизу, а другие вверху.
— Вроде как на чердаке.
— Это не чердак, а этаж. Чердак еще выше, под крышей, как у нас.
— А лазят туда по стремянке, — вмешался Ендрек.
— Не по стремянке, а по лестнице, — сурово ответил отец. — В самый раз, станет тебе пан кувыркаться по жердочкам! Пан любит, чтобы все было удобно. Оттого у него и сено воруют с сеновала над конюшней.
— Тятя, а направо это что — все в окнах? — спросил Стасек.
— Тут, видать, сами господа посиживают да на солнышке греются, — ответил Ендрек.
— Не болтай, чего не знаешь! — оборвал его Слимак. — Тут стены, все как есть, из стекла, зовется теплица. В ней всякие цветы, какие только виданы на свете, и цветут круглый год, даже среди зимы, когда в поле снегу по колено.
— Цветы-то, верно, бумажные, как в костеле, — снова вмешался Ендрек.
— То-то и есть, что настоящие. А цветут потому, что садовник всю зиму топит печку.
— А яблоки тут есть зимой? — спросил Ендрек.
— Яблок нет, одни апельсины.
— Верно, раз во сто лучше яблок? — спросил Ендрек, и глаза у него загорелись.
Мужик презрительно махнул рукой:
— Ни-ни… Попробовал я одно такое. Маленькое, как картошка, зеленое, а уж пакостное — собака и та бы выплюнула…
— И они такое едят?
— Чего ж им не есть!
— Вот дураки! — сказал Ендрек.
— Сам ты дурак, потому что толку в этом не знаешь, — ответил мужик. — Тебе небось нравится, когда похлебка круто посолена? А барину нравится, когда от другой еды у него во рту пакостно. У всякого свой вкус: вол любит траву, а свинья — крапиву.
— Гляньте-ка, тятя! — вдруг заорал Ендрек, показывая на двор.
Но не успел он крикнуть, как снова грянули два выстрела. Когда дым рассеялся, они увидели у ворот молодого человека в желтых гетрах до колен и в серой куртке с зелеными лацканами. Сбоку у него висела охотничья сумка, на животе патронташ, а в руках еще дымилась двустволка.
— Это тот самый, что вчера ехал верхом, еще картуз у него с башки свалился, — сказал Ендрек.
Мужик нагнул голову на одну сторону, потом на другую и пристально вгляделся.
— Он и есть, растяпа! — признал Слимак с неудовольствием. И прибавил шепотом: — Ох, не к добру! Теперь уж наверняка мне луг не отдадут, раз нам перешел дорогу этот фармазон.
— Ружьецо-то у него славное! — сказал Ендрек. — В кого это он стрелял? Тут только воробьи летают. А может, просто так? Эх, кабы мне такое ружье, я бы стрелял целый день, хоть по холмам, а пороху — будь он неладен — столько бы сыпал, что гул пошел бы на весь приход.
— А в нас он не выстрелит? — тихо спросил Стасек, не решаясь идти дальше.
— Чего ему в нас стрелять? — ответил отец. — В людей стрелять не позволено, за это в тюрьму сажают. Хотя… кто его знает, что ему вздумается, этому нехристю!
— Ого-го! — подхватил Ендрек. — Пусть-ка попробует!
— А что ты ему сделаешь?
— Вырву ружье и снесу к старшине. Да еще разика два сам выстрелю дорогой.
Между тем охотник, зарядив свой ланкастер, подошел к мужику. Из сумки его, притороченные, свисали окровавленные останки воробья.
— Слава Иисусу Христу! — поклонился Слимак, срывая с головы шапку.
— Добрый день, гражданин! — ответил стрелок, приподнимая бархатный картузик.
— Эх, красота-ружье! — вздохнул Ендрек.
Панич поправил пенсне и внимательно поглядел на мальчика.
— Понравилось, а? — спросил он. — Это не ты ли мне вчера подал картуз?
— Я самый, а вы, пан, ехали верхом и без ружья.
— Значит, я твой должник! — воскликнул панич, доставая из кармана кошелек. — Возьми-ка, — сказал он и протянул мальчику серебряную монету. — А это твой отец?.. Тот, что вчера хотел отстегать тебя кнутом?..
Мужик поклонился до земли.
— Гражданин! — сказал панич обиженным тоном. — Если ты хочешь, чтобы у нас с тобой сохранились дружеские отношения, не кланяйся мне так низко и надень шапку. Пора забыть эти пережитки рабства, которые и нам и вам приносят одни неприятности. Надень шапку, гражданин, прошу тебя…
Слимак оторопел и вконец растерялся; он хотел было исполнить приказание, но рука отказалась ему повиноваться.
— Совестно мне при господах в шапке стоять, — пробормотал он.
— Брось ты дурить! — прикрикнул на него панич.
Он вырвал шапку из руки Слимака, насильно нахлобучил ему на голову, а затем то же самое проделал и с оробевшим Стасеком.
«Вот холера!» — подумал мужик, решительно не понимая демократических настроений панича.
— Вы что, в имение идете? — спросил охотник, закидывая ружье за плечо.
— В имение, панич.
— По какому-нибудь делу к моему зятю?
Мужик опять хотел поклониться в ноги, но панич удержал его.
— А какое у вас дело?
— Хотел просить милости у пана: сдать нам в аренду вон тот лужок, что лежит меж рекой и моим хуторком.
— Зачем он вам?
— Вчера мы с моей бабой сторговали корову, да боимся, что кормов для нее не хватит, вот и хотим просить милости…
— А много у вас скота?
— Всего-то пять голов божьих тварей: стало быть, две лошади да три коровы, — да еще свиньи.
— А земли у вас много?
— Какое там много, панич! Еле-еле десять моргов, и то из года в год все меньше родит, — вздохнул мужик.
— Потому что вы не умеете хозяйничать, — сказал панич. — Десять моргов земли, любезный, — это огромное состояние! За границей на таком участке живет с удобствами несколько семейств, а у нас и на одно не хватает. Что ж удивительного: ведь вы сеете одну рожь…
— А что сеять, панич, раз пшеница не родится?
— Овощи, приятель, вот настоящее дело! Под Варшавой огородники платят за аренду по нескольку десятков рублей за морг и, несмотря на это, прекрасно живут.
Слимак грустно понурил голову, но сердце у него так и кипело: слушая доводы панича, он пришел к заключению, что или ему вовсе не сдадут луг в аренду, раз у него уже есть десять моргов, или заставят платить несколько десятков рублей за морг. А то зачем стал бы панич рассказывать про все эти чудеса, если бы не хотел ему внушить, что у него и так чересчур много земли, а потому он должен дороже платить за аренду?
Они подошли к воротам.
— Я вижу, сестра в саду, — сказал панич, — вероятно, там же и зять. Я пойду попрошу его уладить ваше дело. До свидания.
Мужик поклонился до земли, но одновременно подумал:
«Холера бы тебя взяла, и за что ты на меня взъелся! Вчера к моей бабе приставал, малого подстрекал, нынче мне как будто кланяться не велит, а сам этакие деньги хочет содрать за луг! Ох, чуяло мое сердце, что не к добру я его встретил».
Из дома донеслись звуки органа.
— Тятенька, играют!.. Где это играют? — закричал Стасек.
— Верно, пан играет.
И действительно, хозяин дома играл на американском органе. Крестьяне внимательно слушали непонятную им, но прекрасную музыку. У Стасека раскраснелось лицо, он весь дрожал от волнения. Ендрек присмирел, а Слимак снял шапку и стал читать молитву, прося бога смилостивиться над ним и защитить от ненависти панича, которому он, ей-ей, не сделал ничего худого.
Орган умолк. Как раз в это время панич встретил в саду сестру и оживленно начал ей что-то рассказывать.
— На меня наговаривает, — пробормотал мужик.
— Гляньте-ка, тятенька, — начал Ендрек, — пани-то как на шершня смахивает! Вся желтая, в черную крапинку, в поясе тонкая, а в боках толстая. А так ничего — красивая пани.
— Похуже всякого шершня этот подлец на желтых ногах, хоть он и тонкий, как жердь, — ответил отец.
— А чем он плох? Он мне денежку дал. Вот что дурак он — это пожалуй, но, как видно, добрый пан.
— Ничего, отберут они еще свою денежку.
Между тем панич, изложив сестре дело Слимака, стал ее отчитывать.
— Меня поражают, — разглагольствовал он, — черты рабства, которые я вижу в народе. Этот несчастный неспособен разговаривать, не сняв шапку с головы, к тому же он до того растерян и запуган, что мне просто жалко смотреть на него. Он мне на весь день испортил настроение.
— Но чем же я виновата и что я должна делать? — спросила пани.
— Подойти к ним ближе, добиться, чтобы они тебя не боялись…
— Ты просто неподражаем, — ответила она, пожав плечами. — Прошлой осенью я устроила праздник для детей наших батраков именно затем, чтобы они меня не боялись, и на другой же день они переломали у меня все персики. Ближе к ним подойти?.. Я и это делала. Однажды я зашла в хату, где лежал больной ребенок, и за один час так пропиталась всякими запахами, что мне пришлось почти новое платье отдать горничной. Нет, благодарю за такое миссионерство…
Оживленно беседуя по-французски, они подошли к ограде, у которой стоял мужик.
— По крайней мере для него ты должна что-нибудь сделать, — сказал панич, — он мне очень нравится.
Пани поднесла к глазам лорнетку.
— Ах, это Слимак! — воскликнула она. — Limacon.[1] Подумай, какая смешная фамилия!
— Почтеннейший, — обратилась она к мужику, — брат хочет, чтобы я для тебя что-нибудь сделала; я, конечно, очень рада. У тебя есть дочь?
— Нету, пани, — ответил мужик, целуя сквозь решетчатую ограду край ее платья.
— Жаль. Я могла бы научить девочку плести кружева. Предварительно вымыв ее, — прибавила она по-французски.
«А насчет луга — ни словечка!» — подумал мужик.
— Это твои мальчики? — продолжала пани расспрашивать Слимака.
— Наши, дорогая пани.
— Так присылай их ко мне, я буду учить их грамоте.
— Разве есть у них время, пани? Старший всегда в хозяйстве нужен…
— Тогда пришли младшего.
— Так и он уже ходит за свиньями…
Пани подняла глаза к небу.
— Вот и сделай что-нибудь для них! — сказала она брату по-французски.
«Ох, и страсти ж они затевают против нас!» — подумал мужик, сильно обеспокоенный беседой на незнакомом языке.
Из дома вышел помещик; заметив жену и шурина, он прибавил шагу и через минуту был уже возле них. Слимак опять принялся кланяться, у Стасека от волнения навернулись слезы на глаза, и даже Ендрек в присутствии пана утратил свою обычную смелость. Между тем «вооруженный» ланкастером демократ передал зятю просьбу Слимака, горячо защищая его интересы.
— Да пускай его арендует этот луг! — воскликнул помещик. — По крайней мере я избавлюсь от скандалов за потраву, к тому же это один из самых честных мужиков во всей деревне.
Весь этот разговор велся по-французски, и у Слимака мурашки бегали по спине при мысли, что господа что-то замышляют против него. Он готов был вернуться ни с чем, лишь бы поскорее убраться с глаз долой.
Выслушав доводы шурина, помещик обратился к мужику:
— Значит, ты хочешь, чтобы я дал тебе в аренду два морга луга у реки?
— Ежели милость ваша будет, — ответил мужик.
— И чтобы пан скинул нам рублика три, — быстро прибавил Ендрек.
У Слимака захолонуло сердце, а господа переглянулись.
— Что это значит? — спросил пан. — С чего, собственно, скинуть три рубля?
Слимак машинально потянулся за ремнем, но, спохватившись, что в такую минуту нельзя выдрать Ендрека, впал в отчаяние и решился сказать всю правду.
— Да не слушайте вы, пан, этого прохвоста! — закричал он. — Дело было так: баба моя совсем меня заела, что я, дескать, не умею торговаться, и наказала мне выторговать рублика три за луг. А теперь этот щенок такое сделал, что мне впору провалиться со стыда!
— Да ведь маменька велели, чтобы я за вами смотрел и чтобы мы оба ноги у пана целовали. Тогда, говорит, он, может, сколько-нибудь уступит, — оправдывался Ендрек.
Тут Слимак совсем лишился языка, а пани и оба ее спутника так и покатились со смеху.
— Ну вот, — снова по-французски обратился помещик к шурину, — вот он, твой мужик. Тебе он не позволит разговаривать с его женой, боясь, что ты ее соблазнишь, а между тем без нее шагу ступить не смеет. Предложи ему самую выгодную сделку, он не решится на нее без санкции жены и, пожалуй, не поймет без ее пояснений.
— Очень хорошо! Так и следует! — поддакнула пани, закрывая лицо батистовым платочком. — Они восхитительны, наши мужики… Если бы ты меня так же слушался, мы давно бы уже продали эту скучную деревню и укатили в Варшаву.
— Но, дорогой мой, мужики вовсе не такие идиоты, какими ты их изображаешь, — не соглашался шурин.
— Мне незачем изображать их идиотами: они таковы в действительности. Наш мужик состоит из желудка и мускулов, а от воли и разума он отрекся в пользу жены. Слимак — один из самых смышленых мужиков во всей деревне, однако ты сию минуту мог убедиться в его глупости.
— Но…
— Никаких «но», дорогой мой мужикоман. Если угодно, я еще раз могу тебе доказать, какие это олухи.
— Но, друг мой…
— Прости, пожалуйста, — прервал помещик, — через секунду ты сам увидишь, где его ум.
И он обернулся к Слимаку, который в величайшей тревоге ждал, чем кончится этот веселый, но непонятный ему спор.
— Как же, Юзеф? Значит, жена велела тебе взять у меня луг в аренду?
— Так оно и есть.
— И велела хорошенько поторговаться?
— Так оно и есть. Что правда, то правда.
— Ты знаешь, сколько Лукасяк платит мне в год за морг луга?
— Говорил, будто десять рублей.
— Следовательно, ты должен будешь мне платить двадцать рублей за два морга.
Мужик на минуту задумался.
— Все ж таки, может, вы сделаете такую милость… — не договорил он.
— И хоть рубля три скину? — подхватил помещик.
Слимак смутился и умолк.
— Хорошо, — сказал помещик, — я тебе уступлю три рубля, так что ты будешь платить всего семнадцать рублей в год. Ну что, доволен?
Мужик поклонился до земли, но не мог дотянуться до ног пана и обхватил решетку; однако лицо его вместо удовольствия выражало растерянность.
«Неспроста он не торгуется! — подумал Слимак. — Видать, этот шуринок тут что-то подстроил!..»
И прибавил вслух:
— Так уж сделайте милость, примите от меня задаток. Моя-то дала мне аккурат десять рублей, а остальные велела занести завтра.
Он достал из-за пазухи платок, вынул из узелка десять рублей и протянул их помещику.
— Погоди, — прервал помещик, — деньги я возьму после, а пока хочу тебе кое-что предложить. Ты помнишь, за сколько в прошлом году купил у меня морг луга Гжиб?
— За восемьдесят рублей.
— И, кроме того, он оплатил нотариуса и землемера, не так ли?
— Святая истина.
— Ну, так слушай. Я продам тебе два морга луга, которые ты хочешь арендовать, по шестидесяти рублей, то есть на двадцать рублей дешевле, чем Гжибу. Мало того, ты не потратишь ни гроша на землемера и на нотариуса. Но знаешь, с каким условием?
Мужик смиренно пожал плечами.
— С тем условием, чтобы ты решил это дело сам, сейчас же, не спрашиваясь жены. Итак, слушай: ты заплатишь сто двадцать рублей за луг, которому цена больше ста шестидесяти, выгадаешь ты на этом чистых сорок рублей, но… решай немедленно. Завтра, даже сегодня вечером, после того как ты посоветуешься с женой, я уже не продам на этих условиях.
У Слимака заблестели глаза. Ему показалось, что наконец-то он проник в сущность заговора, направленного против него.
— Странный каприз бросать на ветер сорок рублей, — проговорила по-французски пани.
— Не беспокойся, — ответил муж. — Я ведь их знаю!..
— Ну как, — повернулся он к Слимаку, — купишь луг, не советуясь с женой?
— Да не годится оно как-то, — отвечал мужик с деланной усмешкой. — Вы — пан, а и то советуетесь с пани и с паничем, а я и подавно…
— Вот видишь? — обратился к шурину помещик. — Ну, не идиот ли?
Панич через решетку похлопал Слимака по плечу.
— Ну, приятель, соглашайся скорее, и ты оставишь пана с носом… Он уже решил, — обратился он к зятю.
— Что, покупаешь, Юзеф? Значит, по рукам? — спросил помещик.
«Дурак я, что ли?» — подумал мужик, но вслух сказал только:
— Да не годится как-то без жены покупать…
— Может, подумаешь?
— Да не годится оно этак, — повторил мужик, довольный тем, что пан сам подсказал ему удобную отговорку.
Он притворился, будто очень огорчен, но уперся на своем и не собирался покупать этот луг.
— В таком случае бери луг в аренду. Давай задаток, а завтра приходи за квитанцией.
— Вот тебе твой мужик, пан демократ! — обратился он к шурину, который с досады грыз ногти.
Слимак уплатил десять рублей, господа попрощались и ушли. Убедившись, что на него не смотрят, мужик окинул их горящим взглядом и в волнении зашептал:
— Эге! Хотели мужика надуть, не хуже немцев! Но и мне тоже ума не занимать стать! Правильно, значит, говорил Гроховский, что в нынешнем году наверняка будут землю раздавать; то-то им и не терпится продать!.. Сто двадцать рублей за этакий луг, да ему цена не меньше как двести… Нашли дурака… Они рады бы хоть и сто двадцать взять, коли придется отдавать землю задаром.
— А что-то здорово мудрят наши господа, будь им неладно… — заметил Ендрек.
— Цыц! — напустился на него отец, но про себя подумал: «На что сопляк, а и то смекнул, что мудрят…»
Вдруг его поразила другая мысль:
«А может, и не будут нынче землю раздавать, а просто господам взбрела такая блажь — продать мне луг по дешевке?»
Его бросило в жар. В эту минуту он готов был бежать за помещиком, броситься ему в ноги и умолять, чтобы тот отдал ему луг хотя бы и за сто тридцать. Но господа уже дошли чуть не до середины сада. Вдруг панич отделился от них и опять подбежал к мужику.
— Покупай луг, говорю тебе! — крикнул он, запыхавшись. — Зять еще согласится, только попроси его.
При виде ненавистного панича у Слимака снова вспыхнули прежние подозрения.
— Да не годится как-то покупать без жены, — ответил Слимак, усмехаясь.
— Болван! — буркнул панич и повернул к дому.
Луг был упущен.
— Чего ж вы не идете, тятя? — вдруг спросил Ендрек, заметив, что отец в раздумье оперся на решетку.