Страница:
Он убежал. Приезжий достал из дорожной сумки чернильницу и перо, из кармана — вчетверо сложенный листок бумаги и при свете стеариновой свечи, под звуки музыки, шарканье ног и выкрики распорядителя танцев написал несколько строк. Потом снова погрузился в свою обычную задумчивость.
Через четверть часа мазурка затихла, а вслед за тем в комнату вернулся усталый, но сияющий шляхтич.
— Готово? — спросил он весело.
— Готово.
Помещик прочел и подписал, прибавив с улыбкой:
— Чего стоит такая купчая?
— Для суда — ничего не стоит, а для вашего тестя она имеет значение. Ну, а у него есть деньги, — ответил Гиршгольд.
Он подул на подпись, неторопливо сложил бумагу и в заключение спросил с оттенком легкой иронии:
— Что же, граф уже не сердится?
— Мне удалось его успокоить, — с довольным видом ответил помещик.
— В этом году его ждут большие неприятности от кредиторов, — пробормотал приезжий. — Ну, я прощаюсь, желаю хорошо повеселиться.
Он подал помещику руку, и тот поспешно вернулся в бальный зал.
Гиршгольд не спеша стал надевать шубу. В ту же минуту, точно из-под земли, вырос Матеуш.
— Изволили купить у нас имение? — угодливо спросил он, помогая приезжему одеться.
— А что тут такого?.. Не первое и не последнее, — ответил приезжий. Затем достал бумажник и протянул лакею три рубля.
— Прикажете подавать? — спросил тот, сгибаясь в три погибели.
— Не нужно, — ответил Гиршгольд. — Моя карета осталась в Варшаве, а сюда я приехал в такой дрянной колымаге, что неловко ее показывать.
С этими словами он вышел за ворота пешком в сопровождении почтительно семенившего за ним лакея.
В зале затевали в тридцать пар кадриль, затянувшуюся до ужина. После ужина снова танцевали польку, потом вальс, мазурку — и так без конца. На востоке забрезжил бледный рассвет, в хатах затопили печи, во дворах заскрипели журавли колодцев, на гумнах застучали цепы, а в господском доме все еще продолжался бал.
С восходом зимнего солнца Слимак встал, накинул на плечи зипун и, шепча молитву, потащился во двор. Выйдя за ворота, он то посматривал на небо, точно вопрошая его взглядом, какая будет погода, то, насторожив ухо, оборачивался в сторону имения, откуда доносились собачий лай и обрывки мелодий. Затем, продолжая прислушиваться, вышел на дорогу и машинально направился к затянутой льдом реке; губы его шептали молитвы, но голова была занята другим: Слимак размышлял о том, как это господа могут так долго веселиться.
Он глядел на небесную лазурь, на снег, порозовевший под лучами солнца, на облака, словно искупавшиеся в пурпуре, вдыхал утренний морозный воздух и чувствовал, что ни это небо, ни снег, ни мороз не отдал бы за самую прекрасную музыку и танцы.
— Нет, не сменяю я свою беду на ваши забавы!.. — шептал он. — Измаются, не поспят как следует быть, — вот и вся радость…
Он вспомнил, что не кончил молиться, отогнал прочь мирские заботы и забормотал:
— А теперь вторая молитва… «Отче наш, сущий на небесах…»
Вдруг из-за холма послышались какие-то голоса. Слимак повернул туда и, едва пройдя несколько шагов, увидел двух человек в длинных синих кафтанах. Один был старик с бритым лицом, другой — широкоплечий бородач.
Они тоже его заметили, и старший спросил:
— Это ваша земля, хозяин, там, на горе?
Слимак с изумлением поглядел на них.
— Да что вы все расспрашиваете про мое добро?.. Я уже летом вам говорил, что земля эта моя и гора моя.
— А раз твоя, так продай нам, — сказал бородач.
— Подожди, Фриц, — перебил его старик.
— Вы всегда любите лишнее болтать! — прикрикнул на него бородач.
— Подожди, Фриц, — продолжал старик. — Видите ли, хозяин, — обратился он к мужику, — сегодня мы купили у вашего пана имение.
— Ну, зачем это?.. — прервал его бородач.
— Подожди, Фриц. Но, видите ли, хозяин, нам нужна ваша гора, потому что мы хотим здесь построить ветряную мельницу…
— Herr Jesus![8] — воскликнул бородач. — Вы с недосыпу, кажется, совсем одурели!.. Послушай, — сердито сказал он мужику, — мы хотим купить твою землю…
— Землю? — с удивлением переспросил мужик, оглядываясь назад. — Землю?..
Он с минуту колебался, не зная, что отвечать; наконец сказал:
— А какое вы право имеете покупать мою землю?
— То право, что у нас есть деньги, — бросил бородач.
— Деньги?.. А я не продам за деньги. Это моя земля. Тут мои деды-прадеды жили еще при крепостном праве: тогда уже эту землю называли нашей. А после отцу моему, по уложению, отдали эту землю совсем, так что она стала его собственная, и все это записано в комиссии. Потом я получил три морга за лес, тоже насовсем, и это тоже все записано в комиссии. Землю мерил землемер от казны, и все бумаги имеются как следует быть, с подписями и печатями, стало быть… По какому же такому праву хотите вы купить мою землю, раз она моя? Собственная моя, ну?..
В продолжение этой речи, произнесенной с большой горячностью, бородач, повернувшись боком к мужику, насвистывал сквозь зубы, а старик, потеряв терпение, размахивал перед лицом Слимака обеими руками. Улучив наконец удобную минутку, он закричал:
— Но мы ведь тебе заплатим!.. Чистоганом… По шестидесяти рублей за морг…
— Я и за сто не продам, — отрезал Слимак, — потому что нет у вас никакого такого права.
— Но мы можем договориться по доброй воле.
Мужик подумал и вдруг рассмеялся.
— Вы старый человек, — сказал он, — а того не понимаете, что по доброй-то воле я никогда свою землю не продам.
— Но почему?.. За те деньги, которые мы вам даем, вы могли бы за Бугом купить целую влуку.
— А раз там земля такая дешевая, вы бы ее и купили. Чего же вы лезете в нашу деревню?
— Xa-xa-xa! — захохотал бородач. — А мужик, я вижу, не дурак; он говорит то же самое, что я вам твержу каждый день с утра до вечера.
— Подожди, Фриц, — сказал старик. — Хозяин, — обратился он к Слимаку, схватив его за руку, — будем говорить как христиане, а не как язычники. Мы молимся одному богу, зачем нам ссориться?.. Видишь ли, хозяин, у меня есть сын, который знает мукомольное дело; мне бы хотелось построить для него ветряную мельницу на этой горе. Когда у него будет мельница, он возьмется за дело, женится, остепенится, и я на старости лет буду счастливый человек. А тебе эта гора ни к чему.
— Да ведь это моя гора, моя земля! — возразил мужик. — Сходите в комиссию, они вам покажут, что это моя, собственная моя земля, и на нее никто не имеет никакого права.
— Права никто не имеет, — подтвердил старик, — но я хочу ее купить.
— Ну, а я не продам.
Старик поморщился, точно собираясь заплакать, отвел мужика в сторону и заговорил, понизив голос, дрожавший от волнения:
— Чего вы сердитесь, хозяин? Видите ли, мои сыновья не ладят между собой. Один любит сельское хозяйство, другой — мукомольное дело. Ну, а я хочу пристроить младшего, дать ему мельницу, женить и поселить его возле себя. Мне уже недолго осталось жить на свете, мне восемьдесят лет, так что… Вы уж согласитесь…
— А разве вы не можете купить себе землю где-нибудь еще? — спросил мужик.
— Не можем. Мы покупаем в компании, человек пятнадцать. Это долго рассказывать. Но мой младший сын — Вильгельм — он не земледелец… Если у него не будет мельницы, он опустится или уйдет из дому. А я старый человек, я хочу, чтобы он был возле меня… Продай нам свою землю, — говорил он, все крепче сжимая руку Слимака. — Впрочем, послушай, — прибавил он тише, — я тебе дам семьдесят пять рублей за морг… Это очень большие деньги!.. Бог свидетель, что я даю тебе больше, чем стоит земля… Ну, продашь? Да? Ты ведь честный человек, христианин…
Мужик с удивлением и жалостью поглядел на старика, у которого глаза покраснели от слез.
— Ну, пан, — сказал Слимак, — видать, вы в уме повредились, что так на меня наседаете. Сами сообразите, мыслимое ли это дело — просить человека, чтобы он дал себе руку отрубить или глотку перерезать? Да что же я-то, мужик, буду делать без земли?..
— Купишь себе участок в другом месте… У тебя будет вдвое больше земли… Я сам найду тебе такую деревню…
Слимак, покачав головой, сказал:
— Уговариваете вы меня, как мужик уговаривает дерево, когда выкопает его в лесу и хочет посадить возле дома. «Пойдем, говорит, будешь ты теперь возле хаты, между людей будешь». Дерево-то глупое и идет из лесу — что ж ему делать, раз заставляют, а покуда его посадят на новом месте, оно и засохнет. Вот и вы хотите, чтобы я так пропал вместе с женой, с ребятишками и скотиной. Ну, куда я денусь, если продам свою землю?
Разговор прервал бородач, раздраженно и решительно сказав что-то отцу по-немецки.
— Так не продашь? — спросил старик.
— Не, — ответил Слимак.
— По семьдесят пять рублей за морг?
— Не.
— А я тебе говорю, что продашь! — крикнул бородач, грубо схватив отца за руку.
— Не.
— Продашь, хозяин? — повторил старик.
— Не.
Отец и сын взошли на мост, крича по-немецки друг на друга. Мужик, подперев щеку рукой, смотрел им вслед.
Вдруг он перевел взгляд на потемневшие окна господского дома, где уже смолкла музыка, и в голове у него мелькнула новая мысль. Он бросился домой.
— Ягна! — закричал он, отворяя дверь в сени. — Ягна!.. Знаешь, наш пан продал имение немцам!..
Хозяйка, возившаяся у печи, перекрестилась ложкой.
— Во имя отца и сына!.. Да ты с ума спятил, Юзек?.. Кто это тебе сказал?..
— Сейчас пристали ко мне на дороге два немца, сказали насчет продажи имения, и еще… Слышишь, Ягна? Хотели купить у нас землю… Нашу кровную землю!
— Да ты вовсе спятил! — крикнула Слимакова. — Ендрек, сбегай-ка посмотри, есть ли там на дороге немцы, а то отец что-то заговаривается.
Ендрек убежал и через несколько минут вернулся, сообщив, что за мостом по дороге в самом деле идут двое в долгополых синих кафтанах. Между тем Слимак молча уселся на лавку, опустив голову и упершись руками в колени. В хату вливался серый утренний свет и, смешиваясь с красными отблесками огня, падавшими из печки, придавал людям и предметам какой-то мертвенный зловещий вид.
Хозяйка вдруг взглянула на мужа.
— А ты чего побелел? — спросила она. — Ты чего осовел? Говори, что с тобой?
— Что со мной? — повторил мужик. — Еще спрашивает, тоже голова!.. Ты, что же, не понимаешь? Если пан продал имение, немцы отнимут у нас луг…
— Чего ради им отнимать? — неуверенно ответила хозяйка. — Ведь мы будем им платить за аренду так же, как и помещику.
— Вот уж язык болтает, а голова не знает. Известное дело, немцы жадны до лугов. Да еще как! Они держат помногу скота… И хоть ради того они отнимут у меня луг, — прибавил он, подумав, — чтобы мне досадить и выжить меня отсюда.
— Ну, это мы еще посмотрим, кто кого выживет! — сердито сказала Слимакова.
— Да уж не я их, — вздохнул Слимак.
Женщина уперлась руками в бока и начала, постепенно повышая голос:
— Ну, видали вы такого мужика!.. Только взглянул на немецкое отродье, у него и душа в пятки ушла. Да хоть и заберут у тебя луг, так что же? Будем к ним скотину гонять до тех пор, покуда они луг не продадут.
— И перестреляют у меня всю скотину.
— Перестреляют?.. — вскинулась хозяйка. — А суд? А острог?.. Господам нельзя бить мужицкий скот, а немцам можно?..
— Ну, не перестреляют, так захватят скотину, да и вытянут по суду больше, чем она съест. Немец, он — ох, какой хитрый! Одной охраной да тяжбами со свету сживет.
Хозяйка на минуту умолкла.
— Что ж, — сказала она, подумав, — будем покупать сено.
— У кого? Наши мужики и сейчас не продают, а у немца, когда он переберется в имение, былинки не выклянчишь.
В печке закипел горшок, но хозяйка даже не взглянула на него: гнев и беспокойство охватили ее. Сжимая кулаки, она подступила к мужу:
— Ты что это несешь, Юзек?.. Опомнись!.. И так, мол, худо и этак нехорошо, — как же быть?.. Какой ты мужик, какой ты хозяин в доме, что и сам ничего не надумал и у меня, у бабы, всю душу вымотал? И не совестно тебе перед детьми, не совестно перед Магдой? Что ты расселся на лавке да глаза закатил, точно покойник? Лучше бы поразмыслил, как быть!.. Что же, по-твоему, я из-за твоих немцев дам ребятишкам подохнуть с голоду или без коров останусь? Ты, может, думаешь, я тебе позволю землю продать? Не дождетесь вы этого!.. — крикнула она, поднимая кулаки. — Ни ты, ни твои немцы!.. Хоть вы убейте меня на месте, в могилу заройте, я из-под земли вылезу, а не дам своих детей в обиду… Ну, чего сидишь? Чего ты уставился на меня, как баран?.. — кричала она, пылая от гнева. — Скорей ешь да ступай в имение. Узнай там, вправду ли пан продал свою землю. А в случае если не продал, вались ему в ноги и до тех пор лежи, до тех пор проси и скули, покуда он не уступит тебе луг, хотя бы за две тысячи злотых…
— А ну, как продал?
— Продал? — задумалась она. — Если продал, господь бог его за это накажет…
— А луга-то все-таки не будет.
— Ну и дурак!.. — сказала она, поворачиваясь к печке. — До сих пор мы сами, дети и скотина наша жили милостью божьей, а не господской, так же и дальше будем жить.
Мужик поднялся с лавки.
— Ну, коли так, — сказал он, подумав, — давай завтракать. Ты чего ревешь? — прибавил он.
После бурной вспышки Слимакова действительно залилась слезами.
— Заревешь тут, — всхлипывала она, — когда господь бог наказал меня этаким рохлей-муженьком, что и сам ничего сделать не может, и меня только в грех вводит!..
— Глупая ты баба!.. — ответил Слимак, нахмурясь. — Пойду сейчас к пану и куплю луг, хоть бы мне две тысячи злотых пришлось отдать. Такой у меня нрав!
— А ну, как помещик уже продал имение? — спросила жена.
— Начхать мне на него! Жили мы до сих пор милостью божьей, а не господской, так и теперь не пропадем.
— А где ж ты возьмешь сено для скота?
— Моего ума это дело, я тут хозяин. А ты смотри за своими горшками и в мои дела не суйся, коли ты баба!
— Выкурят тебя отсюда немцы вместе с твоим умом!
Мужик стукнул кулаком по столу, да так, что в хате пыль поднялась столбом.
— Черта лысого они выкурят, а не меня! — крикнул он. — Не двинусь я отсюда, хоть убей, хоть на части меня изруби! Давай завтрак. Такое зло у меня на этих прохвостов, что и тебя стукну, если будешь мне перечить! А ты, Ендрек, слетай за Овчажем да живо поворачивайся, а не то, как сниму ремень…
В этот же самый час в господском доме сквозь щели в ставнях в зал заглянуло солнце. Полосы белого света упали на пол, исшарканный каблуками, ударились о противоположную стену, ярким блеском зажглись на полированной мебели и золоченых карнизах и, отразившись в зеркалах, рассеялись по огромному залу. Пламя свечей и ламп сразу потускнело и пожелтело. Лица дам побледнели, под глазами у них выступила синева, на измятых потрепанных платьях оказались дыры, со сбившихся причесок осыпалась пудра. У вельмож с шитых золотом поясов слезла мишура, роскошный бархат обратился в потертый плис, бобровые меха — в заячьи шкурки, серебряное оружие — в белую жесть. У музыкантов опустились руки, у танцоров одеревенели ноги. Остыло возбуждение, сон смыкал глаза, уста дышали жаром. Посреди зала уже скользило только три пары, потом две, потом — ни одной. Мужчины угрюмо искали вдоль стен свободные стулья; дамы прикрывали веерами усталые лица и искривленные зевотой рты.
Наконец, музыка умолкла, никто не разговаривал, в зале наступила гробовая тишина. Гасли свечи, чадили лампы.
— Не угодно ли чаю? — охрипшим голосом предложил хозяин.
— Спать… спать… — раздалось в ответ.
— Комнаты для гостей готовы, — прибавил хозяин, стараясь быть любезным, несмотря на усталость и насморк.
При этих словах с диванов и с кресел поднялись сначала пожилые, потом молодые дамы; шелестя шелками, они выходили из зала, кутаясь в атласные накидки и отворачивая лица от окон. Через минуту зал опустел, зато в дальних комнатах стало шумно; потом во дворе послышались мужские голоса, а наверху — шаги, наконец все затихло. Музыканты спустились с хор; остались там лишь несколько пюпитров да старый еврей, который заснул, обняв свой контрабас.
В зал, постукивая подковками, вошел помещик. Окинув мутным взглядом стены, он, зевая, сказал:
— Погаси свет, Матеуш… Открой окна… Ааа… Не знаешь, где пани?..
— Пани у себя, — ответил стоявший у порога лакей.
Помещик повернулся и вышел. Пройдя переднюю и столовую, он остановился наконец у двери в самом конце коридора и спросил:
— Можно?..
— Пожалуйста, — ответил из комнаты женский голос.
Помещик вошел. В атласном оранжевом кресле сидела его жена, одетая цыганкой. Облокотясь на ручки кресла, она откинула назад убранную золотыми цехинами голову и, казалось, дремала.
Помещик бросился в другое кресло.
— Бал удался… Ааа! — зевнул он.
— Да, очень, — подтвердила пани, прикрывая ротик рукой.
— Гости, должно быть, довольны.
— Да, я думаю.
Пан с минуту подремал и заговорил снова:
— Знаешь, я продал имение.
— Кому? — спросила пани.
— Гиршгольду. Дал по две тысячи двести пятьдесят рублей за влуку. Ааа!..
— Слава богу, наконец-то мы уедем отсюда, — ответила пани. — Там все уже разошлись?
— Наверное, уже спят. Ааа!.. Ну, поцелуй меня, я пойду спать.
— Что ж, я должна подойти? Нет. Ты меня поцелуй. Я устала.
— Ну, поцелуй же меня за то, что я так удачно продал имение. Ааа!..
— Так подойди сюда.
— Но мне не хочется вставать… Ааа…
— Гиршгольд?.. Гиршгольд?.. — прошептала пани. — Ах, знаю! Это какой-то знакомый папы!.. Как чудесно прошла первая мазурка…
Помещик храпел.
Через четверть часа мазурка затихла, а вслед за тем в комнату вернулся усталый, но сияющий шляхтич.
— Готово? — спросил он весело.
— Готово.
Помещик прочел и подписал, прибавив с улыбкой:
— Чего стоит такая купчая?
— Для суда — ничего не стоит, а для вашего тестя она имеет значение. Ну, а у него есть деньги, — ответил Гиршгольд.
Он подул на подпись, неторопливо сложил бумагу и в заключение спросил с оттенком легкой иронии:
— Что же, граф уже не сердится?
— Мне удалось его успокоить, — с довольным видом ответил помещик.
— В этом году его ждут большие неприятности от кредиторов, — пробормотал приезжий. — Ну, я прощаюсь, желаю хорошо повеселиться.
Он подал помещику руку, и тот поспешно вернулся в бальный зал.
Гиршгольд не спеша стал надевать шубу. В ту же минуту, точно из-под земли, вырос Матеуш.
— Изволили купить у нас имение? — угодливо спросил он, помогая приезжему одеться.
— А что тут такого?.. Не первое и не последнее, — ответил приезжий. Затем достал бумажник и протянул лакею три рубля.
— Прикажете подавать? — спросил тот, сгибаясь в три погибели.
— Не нужно, — ответил Гиршгольд. — Моя карета осталась в Варшаве, а сюда я приехал в такой дрянной колымаге, что неловко ее показывать.
С этими словами он вышел за ворота пешком в сопровождении почтительно семенившего за ним лакея.
В зале затевали в тридцать пар кадриль, затянувшуюся до ужина. После ужина снова танцевали польку, потом вальс, мазурку — и так без конца. На востоке забрезжил бледный рассвет, в хатах затопили печи, во дворах заскрипели журавли колодцев, на гумнах застучали цепы, а в господском доме все еще продолжался бал.
С восходом зимнего солнца Слимак встал, накинул на плечи зипун и, шепча молитву, потащился во двор. Выйдя за ворота, он то посматривал на небо, точно вопрошая его взглядом, какая будет погода, то, насторожив ухо, оборачивался в сторону имения, откуда доносились собачий лай и обрывки мелодий. Затем, продолжая прислушиваться, вышел на дорогу и машинально направился к затянутой льдом реке; губы его шептали молитвы, но голова была занята другим: Слимак размышлял о том, как это господа могут так долго веселиться.
Он глядел на небесную лазурь, на снег, порозовевший под лучами солнца, на облака, словно искупавшиеся в пурпуре, вдыхал утренний морозный воздух и чувствовал, что ни это небо, ни снег, ни мороз не отдал бы за самую прекрасную музыку и танцы.
— Нет, не сменяю я свою беду на ваши забавы!.. — шептал он. — Измаются, не поспят как следует быть, — вот и вся радость…
Он вспомнил, что не кончил молиться, отогнал прочь мирские заботы и забормотал:
— А теперь вторая молитва… «Отче наш, сущий на небесах…»
Вдруг из-за холма послышались какие-то голоса. Слимак повернул туда и, едва пройдя несколько шагов, увидел двух человек в длинных синих кафтанах. Один был старик с бритым лицом, другой — широкоплечий бородач.
Они тоже его заметили, и старший спросил:
— Это ваша земля, хозяин, там, на горе?
Слимак с изумлением поглядел на них.
— Да что вы все расспрашиваете про мое добро?.. Я уже летом вам говорил, что земля эта моя и гора моя.
— А раз твоя, так продай нам, — сказал бородач.
— Подожди, Фриц, — перебил его старик.
— Вы всегда любите лишнее болтать! — прикрикнул на него бородач.
— Подожди, Фриц, — продолжал старик. — Видите ли, хозяин, — обратился он к мужику, — сегодня мы купили у вашего пана имение.
— Ну, зачем это?.. — прервал его бородач.
— Подожди, Фриц. Но, видите ли, хозяин, нам нужна ваша гора, потому что мы хотим здесь построить ветряную мельницу…
— Herr Jesus![8] — воскликнул бородач. — Вы с недосыпу, кажется, совсем одурели!.. Послушай, — сердито сказал он мужику, — мы хотим купить твою землю…
— Землю? — с удивлением переспросил мужик, оглядываясь назад. — Землю?..
Он с минуту колебался, не зная, что отвечать; наконец сказал:
— А какое вы право имеете покупать мою землю?
— То право, что у нас есть деньги, — бросил бородач.
— Деньги?.. А я не продам за деньги. Это моя земля. Тут мои деды-прадеды жили еще при крепостном праве: тогда уже эту землю называли нашей. А после отцу моему, по уложению, отдали эту землю совсем, так что она стала его собственная, и все это записано в комиссии. Потом я получил три морга за лес, тоже насовсем, и это тоже все записано в комиссии. Землю мерил землемер от казны, и все бумаги имеются как следует быть, с подписями и печатями, стало быть… По какому же такому праву хотите вы купить мою землю, раз она моя? Собственная моя, ну?..
В продолжение этой речи, произнесенной с большой горячностью, бородач, повернувшись боком к мужику, насвистывал сквозь зубы, а старик, потеряв терпение, размахивал перед лицом Слимака обеими руками. Улучив наконец удобную минутку, он закричал:
— Но мы ведь тебе заплатим!.. Чистоганом… По шестидесяти рублей за морг…
— Я и за сто не продам, — отрезал Слимак, — потому что нет у вас никакого такого права.
— Но мы можем договориться по доброй воле.
Мужик подумал и вдруг рассмеялся.
— Вы старый человек, — сказал он, — а того не понимаете, что по доброй-то воле я никогда свою землю не продам.
— Но почему?.. За те деньги, которые мы вам даем, вы могли бы за Бугом купить целую влуку.
— А раз там земля такая дешевая, вы бы ее и купили. Чего же вы лезете в нашу деревню?
— Xa-xa-xa! — захохотал бородач. — А мужик, я вижу, не дурак; он говорит то же самое, что я вам твержу каждый день с утра до вечера.
— Подожди, Фриц, — сказал старик. — Хозяин, — обратился он к Слимаку, схватив его за руку, — будем говорить как христиане, а не как язычники. Мы молимся одному богу, зачем нам ссориться?.. Видишь ли, хозяин, у меня есть сын, который знает мукомольное дело; мне бы хотелось построить для него ветряную мельницу на этой горе. Когда у него будет мельница, он возьмется за дело, женится, остепенится, и я на старости лет буду счастливый человек. А тебе эта гора ни к чему.
— Да ведь это моя гора, моя земля! — возразил мужик. — Сходите в комиссию, они вам покажут, что это моя, собственная моя земля, и на нее никто не имеет никакого права.
— Права никто не имеет, — подтвердил старик, — но я хочу ее купить.
— Ну, а я не продам.
Старик поморщился, точно собираясь заплакать, отвел мужика в сторону и заговорил, понизив голос, дрожавший от волнения:
— Чего вы сердитесь, хозяин? Видите ли, мои сыновья не ладят между собой. Один любит сельское хозяйство, другой — мукомольное дело. Ну, а я хочу пристроить младшего, дать ему мельницу, женить и поселить его возле себя. Мне уже недолго осталось жить на свете, мне восемьдесят лет, так что… Вы уж согласитесь…
— А разве вы не можете купить себе землю где-нибудь еще? — спросил мужик.
— Не можем. Мы покупаем в компании, человек пятнадцать. Это долго рассказывать. Но мой младший сын — Вильгельм — он не земледелец… Если у него не будет мельницы, он опустится или уйдет из дому. А я старый человек, я хочу, чтобы он был возле меня… Продай нам свою землю, — говорил он, все крепче сжимая руку Слимака. — Впрочем, послушай, — прибавил он тише, — я тебе дам семьдесят пять рублей за морг… Это очень большие деньги!.. Бог свидетель, что я даю тебе больше, чем стоит земля… Ну, продашь? Да? Ты ведь честный человек, христианин…
Мужик с удивлением и жалостью поглядел на старика, у которого глаза покраснели от слез.
— Ну, пан, — сказал Слимак, — видать, вы в уме повредились, что так на меня наседаете. Сами сообразите, мыслимое ли это дело — просить человека, чтобы он дал себе руку отрубить или глотку перерезать? Да что же я-то, мужик, буду делать без земли?..
— Купишь себе участок в другом месте… У тебя будет вдвое больше земли… Я сам найду тебе такую деревню…
Слимак, покачав головой, сказал:
— Уговариваете вы меня, как мужик уговаривает дерево, когда выкопает его в лесу и хочет посадить возле дома. «Пойдем, говорит, будешь ты теперь возле хаты, между людей будешь». Дерево-то глупое и идет из лесу — что ж ему делать, раз заставляют, а покуда его посадят на новом месте, оно и засохнет. Вот и вы хотите, чтобы я так пропал вместе с женой, с ребятишками и скотиной. Ну, куда я денусь, если продам свою землю?
Разговор прервал бородач, раздраженно и решительно сказав что-то отцу по-немецки.
— Так не продашь? — спросил старик.
— Не, — ответил Слимак.
— По семьдесят пять рублей за морг?
— Не.
— А я тебе говорю, что продашь! — крикнул бородач, грубо схватив отца за руку.
— Не.
— Продашь, хозяин? — повторил старик.
— Не.
Отец и сын взошли на мост, крича по-немецки друг на друга. Мужик, подперев щеку рукой, смотрел им вслед.
Вдруг он перевел взгляд на потемневшие окна господского дома, где уже смолкла музыка, и в голове у него мелькнула новая мысль. Он бросился домой.
— Ягна! — закричал он, отворяя дверь в сени. — Ягна!.. Знаешь, наш пан продал имение немцам!..
Хозяйка, возившаяся у печи, перекрестилась ложкой.
— Во имя отца и сына!.. Да ты с ума спятил, Юзек?.. Кто это тебе сказал?..
— Сейчас пристали ко мне на дороге два немца, сказали насчет продажи имения, и еще… Слышишь, Ягна? Хотели купить у нас землю… Нашу кровную землю!
— Да ты вовсе спятил! — крикнула Слимакова. — Ендрек, сбегай-ка посмотри, есть ли там на дороге немцы, а то отец что-то заговаривается.
Ендрек убежал и через несколько минут вернулся, сообщив, что за мостом по дороге в самом деле идут двое в долгополых синих кафтанах. Между тем Слимак молча уселся на лавку, опустив голову и упершись руками в колени. В хату вливался серый утренний свет и, смешиваясь с красными отблесками огня, падавшими из печки, придавал людям и предметам какой-то мертвенный зловещий вид.
Хозяйка вдруг взглянула на мужа.
— А ты чего побелел? — спросила она. — Ты чего осовел? Говори, что с тобой?
— Что со мной? — повторил мужик. — Еще спрашивает, тоже голова!.. Ты, что же, не понимаешь? Если пан продал имение, немцы отнимут у нас луг…
— Чего ради им отнимать? — неуверенно ответила хозяйка. — Ведь мы будем им платить за аренду так же, как и помещику.
— Вот уж язык болтает, а голова не знает. Известное дело, немцы жадны до лугов. Да еще как! Они держат помногу скота… И хоть ради того они отнимут у меня луг, — прибавил он, подумав, — чтобы мне досадить и выжить меня отсюда.
— Ну, это мы еще посмотрим, кто кого выживет! — сердито сказала Слимакова.
— Да уж не я их, — вздохнул Слимак.
Женщина уперлась руками в бока и начала, постепенно повышая голос:
— Ну, видали вы такого мужика!.. Только взглянул на немецкое отродье, у него и душа в пятки ушла. Да хоть и заберут у тебя луг, так что же? Будем к ним скотину гонять до тех пор, покуда они луг не продадут.
— И перестреляют у меня всю скотину.
— Перестреляют?.. — вскинулась хозяйка. — А суд? А острог?.. Господам нельзя бить мужицкий скот, а немцам можно?..
— Ну, не перестреляют, так захватят скотину, да и вытянут по суду больше, чем она съест. Немец, он — ох, какой хитрый! Одной охраной да тяжбами со свету сживет.
Хозяйка на минуту умолкла.
— Что ж, — сказала она, подумав, — будем покупать сено.
— У кого? Наши мужики и сейчас не продают, а у немца, когда он переберется в имение, былинки не выклянчишь.
В печке закипел горшок, но хозяйка даже не взглянула на него: гнев и беспокойство охватили ее. Сжимая кулаки, она подступила к мужу:
— Ты что это несешь, Юзек?.. Опомнись!.. И так, мол, худо и этак нехорошо, — как же быть?.. Какой ты мужик, какой ты хозяин в доме, что и сам ничего не надумал и у меня, у бабы, всю душу вымотал? И не совестно тебе перед детьми, не совестно перед Магдой? Что ты расселся на лавке да глаза закатил, точно покойник? Лучше бы поразмыслил, как быть!.. Что же, по-твоему, я из-за твоих немцев дам ребятишкам подохнуть с голоду или без коров останусь? Ты, может, думаешь, я тебе позволю землю продать? Не дождетесь вы этого!.. — крикнула она, поднимая кулаки. — Ни ты, ни твои немцы!.. Хоть вы убейте меня на месте, в могилу заройте, я из-под земли вылезу, а не дам своих детей в обиду… Ну, чего сидишь? Чего ты уставился на меня, как баран?.. — кричала она, пылая от гнева. — Скорей ешь да ступай в имение. Узнай там, вправду ли пан продал свою землю. А в случае если не продал, вались ему в ноги и до тех пор лежи, до тех пор проси и скули, покуда он не уступит тебе луг, хотя бы за две тысячи злотых…
— А ну, как продал?
— Продал? — задумалась она. — Если продал, господь бог его за это накажет…
— А луга-то все-таки не будет.
— Ну и дурак!.. — сказала она, поворачиваясь к печке. — До сих пор мы сами, дети и скотина наша жили милостью божьей, а не господской, так же и дальше будем жить.
Мужик поднялся с лавки.
— Ну, коли так, — сказал он, подумав, — давай завтракать. Ты чего ревешь? — прибавил он.
После бурной вспышки Слимакова действительно залилась слезами.
— Заревешь тут, — всхлипывала она, — когда господь бог наказал меня этаким рохлей-муженьком, что и сам ничего сделать не может, и меня только в грех вводит!..
— Глупая ты баба!.. — ответил Слимак, нахмурясь. — Пойду сейчас к пану и куплю луг, хоть бы мне две тысячи злотых пришлось отдать. Такой у меня нрав!
— А ну, как помещик уже продал имение? — спросила жена.
— Начхать мне на него! Жили мы до сих пор милостью божьей, а не господской, так и теперь не пропадем.
— А где ж ты возьмешь сено для скота?
— Моего ума это дело, я тут хозяин. А ты смотри за своими горшками и в мои дела не суйся, коли ты баба!
— Выкурят тебя отсюда немцы вместе с твоим умом!
Мужик стукнул кулаком по столу, да так, что в хате пыль поднялась столбом.
— Черта лысого они выкурят, а не меня! — крикнул он. — Не двинусь я отсюда, хоть убей, хоть на части меня изруби! Давай завтрак. Такое зло у меня на этих прохвостов, что и тебя стукну, если будешь мне перечить! А ты, Ендрек, слетай за Овчажем да живо поворачивайся, а не то, как сниму ремень…
В этот же самый час в господском доме сквозь щели в ставнях в зал заглянуло солнце. Полосы белого света упали на пол, исшарканный каблуками, ударились о противоположную стену, ярким блеском зажглись на полированной мебели и золоченых карнизах и, отразившись в зеркалах, рассеялись по огромному залу. Пламя свечей и ламп сразу потускнело и пожелтело. Лица дам побледнели, под глазами у них выступила синева, на измятых потрепанных платьях оказались дыры, со сбившихся причесок осыпалась пудра. У вельмож с шитых золотом поясов слезла мишура, роскошный бархат обратился в потертый плис, бобровые меха — в заячьи шкурки, серебряное оружие — в белую жесть. У музыкантов опустились руки, у танцоров одеревенели ноги. Остыло возбуждение, сон смыкал глаза, уста дышали жаром. Посреди зала уже скользило только три пары, потом две, потом — ни одной. Мужчины угрюмо искали вдоль стен свободные стулья; дамы прикрывали веерами усталые лица и искривленные зевотой рты.
Наконец, музыка умолкла, никто не разговаривал, в зале наступила гробовая тишина. Гасли свечи, чадили лампы.
— Не угодно ли чаю? — охрипшим голосом предложил хозяин.
— Спать… спать… — раздалось в ответ.
— Комнаты для гостей готовы, — прибавил хозяин, стараясь быть любезным, несмотря на усталость и насморк.
При этих словах с диванов и с кресел поднялись сначала пожилые, потом молодые дамы; шелестя шелками, они выходили из зала, кутаясь в атласные накидки и отворачивая лица от окон. Через минуту зал опустел, зато в дальних комнатах стало шумно; потом во дворе послышались мужские голоса, а наверху — шаги, наконец все затихло. Музыканты спустились с хор; остались там лишь несколько пюпитров да старый еврей, который заснул, обняв свой контрабас.
В зал, постукивая подковками, вошел помещик. Окинув мутным взглядом стены, он, зевая, сказал:
— Погаси свет, Матеуш… Открой окна… Ааа… Не знаешь, где пани?..
— Пани у себя, — ответил стоявший у порога лакей.
Помещик повернулся и вышел. Пройдя переднюю и столовую, он остановился наконец у двери в самом конце коридора и спросил:
— Можно?..
— Пожалуйста, — ответил из комнаты женский голос.
Помещик вошел. В атласном оранжевом кресле сидела его жена, одетая цыганкой. Облокотясь на ручки кресла, она откинула назад убранную золотыми цехинами голову и, казалось, дремала.
Помещик бросился в другое кресло.
— Бал удался… Ааа! — зевнул он.
— Да, очень, — подтвердила пани, прикрывая ротик рукой.
— Гости, должно быть, довольны.
— Да, я думаю.
Пан с минуту подремал и заговорил снова:
— Знаешь, я продал имение.
— Кому? — спросила пани.
— Гиршгольду. Дал по две тысячи двести пятьдесят рублей за влуку. Ааа!..
— Слава богу, наконец-то мы уедем отсюда, — ответила пани. — Там все уже разошлись?
— Наверное, уже спят. Ааа!.. Ну, поцелуй меня, я пойду спать.
— Что ж, я должна подойти? Нет. Ты меня поцелуй. Я устала.
— Ну, поцелуй же меня за то, что я так удачно продал имение. Ааа!..
— Так подойди сюда.
— Но мне не хочется вставать… Ааа…
— Гиршгольд?.. Гиршгольд?.. — прошептала пани. — Ах, знаю! Это какой-то знакомый папы!.. Как чудесно прошла первая мазурка…
Помещик храпел.
VII
Через неделю после костюмированного бала помещик с женой навсегда покинули деревню и переехали в Варшаву. Вместо них появился представитель Гиршгольда — веснушчатый еврей, занявший маленькую комнатку во флигеле. На ночь он запирал дверь железным засовом и спал с двумя револьверами под подушкой, а целыми днями просматривал или писал какие-то счета.
Часть мебели из имения увез пан, остальную Гиршгольд велел продать. Один из окрестных помещиков приобрел обстановку гостиной, другой — столовую, третий — спальню. Библиотеку раскупили на вес евреи; американский орган попал к ксендзу, садовые диванчики и стулья перешли в собственность к Гжибу, а Ожеховскому за три рубля досталась большая гравюра «Леда и лебедь», и он молился перед ней вместе с семьей. Паркет очутился в губернском городе и украсил собой помещение окружного суда; штофные обои раскупили портные, пустившие их на корсажи для деревенских щеголих.
Заглянув в усадьбу через несколько недель после отъезда пана, Слимак обомлел при виде полного запустения. В окнах были выбиты стекла; у раскрытых настежь дверей не осталось ни одной ручки; половицы были выломаны, стены ободраны. Зал напоминал свалку, в будуаре пани жена арендатора Иоселя поставила клетки, в которых кудахтали куры, а в кабинете пана, где поселилось несколько евреев, были свалены в огромную груду пилы, топоры и лопаты. Вся прислуга, которая, по условию, могла оставаться до дня святого Яна, бездельничала и шаталась из угла в угол. Выездной кучер пил мертвую, ключница лежала в лихорадке, один из конюхов и буфетный мальчик сидели в волости под арестом за кражу дверных ручек и печных заслонок.
— Кара господня! — прошептал мужик. Его обуял ужас при мысли о неведомой силе, которая в мгновение ока разорила дом, незыблемо стоявший два или три столетия.
Ему казалось, что над этим тихим уголком, над деревней и долиной, где он родился и вырос и где почили навек простые люди — его предки, нависла незримая туча, из которой низверглась первая молния, разрушив родовое поместье пана.
Через несколько дней жизнь в округе закипела: в имение нахлынули новые люди. Это были дровосеки и плотники, большей частью немцы, нанятые на спешную работу. По дороге, мимо хаты Слимака, они ехали и шли — то гурьбой, то строем, как солдаты. Они разместились в доме, выгнали из клетей прислугу, вывели последний скот из загонов и заняли все уголки. По ночам они жгли на дворе большие костры, а утром всей оравой маршировали в лес.
Вначале их работа была незаметна. Но уже вскоре, поднявшись на холм и прислушавшись, можно было уловить неясный гул, долетавший из лесу. Гул этот день ото дня становился все отчетливее, как будто кто-то пальцами барабанил по столу, и, наконец, совсем ясно стали слышны удары множества топоров и треск валившихся деревьев. Лес, казалось, стал ниже; его волнистые очертания менялись, исчезали высокие верхушки, и в темно-зеленой стене начинали просвечивать — сперва как будто щели, потом окна и, наконец, бреши, через которые проглянуло небо, удивленное тем, что впервые с тех пор, как стоит мир, оно смотрит в долину с этой стороны.
Лес пал. Остались только небо да земля, а на земле лишь купа можжевельника, или орешник, иль несколько молодых сосенок и ряды бесчисленных пней, да еще целые горы поваленных деревьев, с которых поспешно обрубали сучья. Ничего во всем этом зеленом царстве не пощадил хищный топор.
Ничего, даже дуб, который не могли спалить молнии, словно ленты соскальзывавшие по его столетней коре. Гордый своими победами над бурями, он смотрел в небо, почти не замечая жалких червяков, копошившихся у его подножия, а удары топоров беспокоили его не более, чем стук дятлов. Он пал внезапно, с твердым убеждением, что в этот миг рушился мир и что не стоит жить в столь ненадежном мире.
Был тут и другой дуб; некогда на его засохшем суку повесился несчастный Шимон Голомб. С тех пор люди обходили его в страхе. Увидев толпу дровосеков с топорами, он грозно прошумел: «Бегите, бегите отсюда, ибо имя мое — смерть. Лишь один человек коснулся рукой моих ветвей — и он умер». Но дровосеки не послушались доброго совета и принялись рубить, все глубже вонзая в его тело остро отточенное железо; тогда, впав в неистовую ярость, дуб взревел: «Всех раздавлю!..» — и рухнул наземь.
Сосна, в дупле которой спряталась чета белок, видела, что вокруг нее гибнет все, но надеялась избегнуть жестокой участи благодаря своим маленьким обитателям. «Жалость к этим бедным, ни в чем не повинным созданиям тронет их сердца», — шептала она и свалилась, придавив своей тяжестью испуганных зверюшек.
Так одно за другим погибали могучие деревья, и оплакивали их лишь ночной туман да стонавшие птицы, согнанные с родных гнезд.
Старше леса и крепче дубов были огромные камни, во множестве разбросанные по окрестным полям. Мужики их не трогали, потому что нельзя было сдвинуть их с места, да и не были они им нужны. К тому же в народе ходило поверье, что еще в первые дни творения восставшие демоны швыряли этими камнями в ангелов, а потому их лучше не трогать, иначе на весь край может обрушиться бедствие. Так они и лежали, поросшие мохом, каждый на своем месте, среди густой травы. Разве только пастух, ночуя в поле, разведет иной раз у камня костер, или в полдень усталый пахарь ляжет отдохнуть в его тени, или какой-нибудь жадный до денег человек вздумает искать под камнем зарытый клад.
Теперь же и для них настал последний час. В то самое время, когда рубили лес, какие-то люди стали бродить вокруг этих древних камней. Сначала в деревне думали, что немцы ищут клад, но вскоре Ендрек подсмотрел, как они сверлят камни.
— Ну, и дурачье эти швабы: охота им вертеть дыры в камнях, — перемывая посуду, сказала как-то Слимакова, обращаясь к Собесской. — Холера их знает, для чего им это понадобилось?..
— Эх, кума, я-то знаю, для чего они это делают, — ответила бабка, мигая красными глазами.
— Для чего же? Разве что по глупости!
— Нет! — стала объяснять Собесская. — Они, вишь, для того вертят, что слыхали, будто в камне сидит жаба…
— Ну, и что? — спросила Слимакова.
— Вот они и хотят посмотреть, правда ли это.
— Да им-то на что?
— А холера их знает! — ответила Собесская, да так убедительно, что Слимакова вынуждена была признать вопрос исчерпанным.
Однако немцы не искали жаб; просверлив дыру, они закладывали туда патроны, присыпали сверху песком и взрывали камень. Целый день продолжалась канонада; гул ее отдавался в самых отдаленных уголках долины, возвещая всем и каждому, что даже скалам не устоять против немцев.
— Крепкий народ — эти швабы! — буркнул Слимак, глядя на раздробленную глыбу.
И он подумал о колонистах, которые купили господское имение и хотели купить и его землю.
— Что-то их не видать, — заметил он. — Может, и вовсе не приедут?
Но колонисты приехали.
Однажды — это было в начале апреля — Слимак, по обыкновению, едва рассвело, вышел из хаты помолиться и взглянуть, какая будет погода. Восток уже светлел, побледнели звезды, и зорька, словно драгоценный камень, сверкала на небе, а на земле ее встречали щебетом проснувшиеся птицы.
Всматриваясь в туман, который, словно снег, выбелил луга и поля, мужик шептал молитву: «От сна восстав, прибегаю к тебе, владыка…» Вдруг откуда-то сверху, с полей, послышался шум. Скрипели медленно едущие возы, громко разговаривали люди.
Охваченный любопытством, Слимак взбежал на холм, увенчанный сосной, и увидел необычайное зрелище. Тянулась длинная вереница возов, крытых холстом, из-под которого тут высовывалась чья-то голова, там домашняя утварь или земледельческое орудие. Люди в длинных синих кафтанах и в картузах шли рядом с фургонами или сидели на козлах, упираясь ногами в вальки. За фургонами брели привязанные коровы или кучкой бежали свиньи. В самом конце вереницы катилась тележка чуть побольше детской; в ней, касаясь ногами земли, лежал мужчина, а тележку тащили по одну сторону дышла — пес, по другую — женщина.
Часть мебели из имения увез пан, остальную Гиршгольд велел продать. Один из окрестных помещиков приобрел обстановку гостиной, другой — столовую, третий — спальню. Библиотеку раскупили на вес евреи; американский орган попал к ксендзу, садовые диванчики и стулья перешли в собственность к Гжибу, а Ожеховскому за три рубля досталась большая гравюра «Леда и лебедь», и он молился перед ней вместе с семьей. Паркет очутился в губернском городе и украсил собой помещение окружного суда; штофные обои раскупили портные, пустившие их на корсажи для деревенских щеголих.
Заглянув в усадьбу через несколько недель после отъезда пана, Слимак обомлел при виде полного запустения. В окнах были выбиты стекла; у раскрытых настежь дверей не осталось ни одной ручки; половицы были выломаны, стены ободраны. Зал напоминал свалку, в будуаре пани жена арендатора Иоселя поставила клетки, в которых кудахтали куры, а в кабинете пана, где поселилось несколько евреев, были свалены в огромную груду пилы, топоры и лопаты. Вся прислуга, которая, по условию, могла оставаться до дня святого Яна, бездельничала и шаталась из угла в угол. Выездной кучер пил мертвую, ключница лежала в лихорадке, один из конюхов и буфетный мальчик сидели в волости под арестом за кражу дверных ручек и печных заслонок.
— Кара господня! — прошептал мужик. Его обуял ужас при мысли о неведомой силе, которая в мгновение ока разорила дом, незыблемо стоявший два или три столетия.
Ему казалось, что над этим тихим уголком, над деревней и долиной, где он родился и вырос и где почили навек простые люди — его предки, нависла незримая туча, из которой низверглась первая молния, разрушив родовое поместье пана.
Через несколько дней жизнь в округе закипела: в имение нахлынули новые люди. Это были дровосеки и плотники, большей частью немцы, нанятые на спешную работу. По дороге, мимо хаты Слимака, они ехали и шли — то гурьбой, то строем, как солдаты. Они разместились в доме, выгнали из клетей прислугу, вывели последний скот из загонов и заняли все уголки. По ночам они жгли на дворе большие костры, а утром всей оравой маршировали в лес.
Вначале их работа была незаметна. Но уже вскоре, поднявшись на холм и прислушавшись, можно было уловить неясный гул, долетавший из лесу. Гул этот день ото дня становился все отчетливее, как будто кто-то пальцами барабанил по столу, и, наконец, совсем ясно стали слышны удары множества топоров и треск валившихся деревьев. Лес, казалось, стал ниже; его волнистые очертания менялись, исчезали высокие верхушки, и в темно-зеленой стене начинали просвечивать — сперва как будто щели, потом окна и, наконец, бреши, через которые проглянуло небо, удивленное тем, что впервые с тех пор, как стоит мир, оно смотрит в долину с этой стороны.
Лес пал. Остались только небо да земля, а на земле лишь купа можжевельника, или орешник, иль несколько молодых сосенок и ряды бесчисленных пней, да еще целые горы поваленных деревьев, с которых поспешно обрубали сучья. Ничего во всем этом зеленом царстве не пощадил хищный топор.
Ничего, даже дуб, который не могли спалить молнии, словно ленты соскальзывавшие по его столетней коре. Гордый своими победами над бурями, он смотрел в небо, почти не замечая жалких червяков, копошившихся у его подножия, а удары топоров беспокоили его не более, чем стук дятлов. Он пал внезапно, с твердым убеждением, что в этот миг рушился мир и что не стоит жить в столь ненадежном мире.
Был тут и другой дуб; некогда на его засохшем суку повесился несчастный Шимон Голомб. С тех пор люди обходили его в страхе. Увидев толпу дровосеков с топорами, он грозно прошумел: «Бегите, бегите отсюда, ибо имя мое — смерть. Лишь один человек коснулся рукой моих ветвей — и он умер». Но дровосеки не послушались доброго совета и принялись рубить, все глубже вонзая в его тело остро отточенное железо; тогда, впав в неистовую ярость, дуб взревел: «Всех раздавлю!..» — и рухнул наземь.
Сосна, в дупле которой спряталась чета белок, видела, что вокруг нее гибнет все, но надеялась избегнуть жестокой участи благодаря своим маленьким обитателям. «Жалость к этим бедным, ни в чем не повинным созданиям тронет их сердца», — шептала она и свалилась, придавив своей тяжестью испуганных зверюшек.
Так одно за другим погибали могучие деревья, и оплакивали их лишь ночной туман да стонавшие птицы, согнанные с родных гнезд.
Старше леса и крепче дубов были огромные камни, во множестве разбросанные по окрестным полям. Мужики их не трогали, потому что нельзя было сдвинуть их с места, да и не были они им нужны. К тому же в народе ходило поверье, что еще в первые дни творения восставшие демоны швыряли этими камнями в ангелов, а потому их лучше не трогать, иначе на весь край может обрушиться бедствие. Так они и лежали, поросшие мохом, каждый на своем месте, среди густой травы. Разве только пастух, ночуя в поле, разведет иной раз у камня костер, или в полдень усталый пахарь ляжет отдохнуть в его тени, или какой-нибудь жадный до денег человек вздумает искать под камнем зарытый клад.
Теперь же и для них настал последний час. В то самое время, когда рубили лес, какие-то люди стали бродить вокруг этих древних камней. Сначала в деревне думали, что немцы ищут клад, но вскоре Ендрек подсмотрел, как они сверлят камни.
— Ну, и дурачье эти швабы: охота им вертеть дыры в камнях, — перемывая посуду, сказала как-то Слимакова, обращаясь к Собесской. — Холера их знает, для чего им это понадобилось?..
— Эх, кума, я-то знаю, для чего они это делают, — ответила бабка, мигая красными глазами.
— Для чего же? Разве что по глупости!
— Нет! — стала объяснять Собесская. — Они, вишь, для того вертят, что слыхали, будто в камне сидит жаба…
— Ну, и что? — спросила Слимакова.
— Вот они и хотят посмотреть, правда ли это.
— Да им-то на что?
— А холера их знает! — ответила Собесская, да так убедительно, что Слимакова вынуждена была признать вопрос исчерпанным.
Однако немцы не искали жаб; просверлив дыру, они закладывали туда патроны, присыпали сверху песком и взрывали камень. Целый день продолжалась канонада; гул ее отдавался в самых отдаленных уголках долины, возвещая всем и каждому, что даже скалам не устоять против немцев.
— Крепкий народ — эти швабы! — буркнул Слимак, глядя на раздробленную глыбу.
И он подумал о колонистах, которые купили господское имение и хотели купить и его землю.
— Что-то их не видать, — заметил он. — Может, и вовсе не приедут?
Но колонисты приехали.
Однажды — это было в начале апреля — Слимак, по обыкновению, едва рассвело, вышел из хаты помолиться и взглянуть, какая будет погода. Восток уже светлел, побледнели звезды, и зорька, словно драгоценный камень, сверкала на небе, а на земле ее встречали щебетом проснувшиеся птицы.
Всматриваясь в туман, который, словно снег, выбелил луга и поля, мужик шептал молитву: «От сна восстав, прибегаю к тебе, владыка…» Вдруг откуда-то сверху, с полей, послышался шум. Скрипели медленно едущие возы, громко разговаривали люди.
Охваченный любопытством, Слимак взбежал на холм, увенчанный сосной, и увидел необычайное зрелище. Тянулась длинная вереница возов, крытых холстом, из-под которого тут высовывалась чья-то голова, там домашняя утварь или земледельческое орудие. Люди в длинных синих кафтанах и в картузах шли рядом с фургонами или сидели на козлах, упираясь ногами в вальки. За фургонами брели привязанные коровы или кучкой бежали свиньи. В самом конце вереницы катилась тележка чуть побольше детской; в ней, касаясь ногами земли, лежал мужчина, а тележку тащили по одну сторону дышла — пес, по другую — женщина.