Я сразу же почувствовал эгоистическое облегчение. Видимо, проблема была у нее, а не у Арти. И все же пораньше ушел с работы и поехал к ней на Лонг-Айленд. Арти жил на северном побережье Лонг-Айленда, а я на южном. Так что это было не столь уже далеко от меня. Я рассчитывал, что поговорю с ней и успею домой к ужину, разве что чуть-чуть опоздаю. Валери я не стал звонить.
Я любил бывать у Арти. У него было пятеро ребятишек, но это были славные дети, имевшие множество друзей, которые постоянно присутствовали в доме, и Пэм, похоже, ничего не имела против. Она покупала для них печенье коробками и всегда имела наготове огромные кувшины с молоком. Кто-то из детей смотрел телевизор, другие играли на лужайке. Я сказал детишкам “Привет”, и они так же коротко поздоровались со мной. Пэм пригласила меня в кухню, огромное окно которой выходило на побережье. Кофе уже был сварен, и она разлила его по чашкам. Потом, подняв голову, взглянула на меня и сказала:
— У Арти есть девушка.
Несмотря на то, что она родила пятерых детей, выглядела Пэм очень молодо и имела прекрасную фигуру, была высокой, стройной. В чувственном лице ее было что-то от Мадонны. Родом она была из маленького городка на среднем Западе. Они познакомились с Арти в колледже, а отец ее был президентом небольшого банка. Никто в ее семействе на протяжении трех поколений не имел более двух детей, и ее родители считали героической жертвой то, что она родила пятерых. Они этого понять не могли, а я мог. Однажды я спросил об этом Арти, и он сказал:
— За этим обликом Мадонны — одна из самых ненасытных женщин на всем Лонг-Айленде. И это меня вполне устраивает.
Если бы о своей жене кто-нибудь другой сказал нечто подобное, меня бы это оскорбило.
— Счастливчик, — сказал я.
— Ага, — ответил Арти. — Но думаю, она испытывает ко мне жалость, ну, знаешь, из-за сиротского приюта. И ей хочется, чтобы я никогда больше не чувствовал себя одиноким. Что-то вроде этого.
— Ты просто счастливчик.
И вот теперь, когда Пэм выдвинула это обвинение, я немного разозлился. Я знал Арти. Обманывать жену было для него делом невозможным. Он не мог подвергать риску развала свою семью, которая столько для него значила.
Пэм всегда державшаяся прямо, сейчас ссутулилась; в глазах ее блестели слезы. Но она вглядывалась в мое лицо. Если у Арти был роман, единственный, кому он рассказал бы об этом, был я. И она надеялась, что мое лицо скажет ей правду.
— Это неправда. Вокруг Арти всегда вились женщины, и его это доставало. Он честнейший парень. Ты же знаешь, я не стал бы выгораживать его. Я не стал бы его закладывать, но и выгораживать тоже не стал бы.
— Да, это я знаю. Но он поздно возвращается домой, по крайней мере, трижды в неделю. А вчера вечером я заметила у него на рубашке губную помаду. А когда я ухожу спать, он поздно вечером звонит кому-то. Он не тебе звонит?
— Нет, — ответил я.
Тут я понял, что дело хреново. Может быть, это правда. Я все еще в это не верил, и должен был все выяснить.
— И он стал тратить больше денег, чего раньше никогда не делал, — сказала Пэм. — Ах, черт.
Теперь она плакала в открытую.
— Придет он сегодня к обеду? — спросил я.
Пэм кивнула. Я набрал номер Валери и сказал ей, что обедаю сегодня у Арти. Время от времени мне вдруг жутко хотелось увидеть Арти, и я навещал его, поэтому Валери не стала задавать никаких вопросов. Повесив трубку, я спросил Пэм:
— А на мою долю еды хватит?
Она улыбнулась и снова кивнула.
— Ну конечно.
— Я тогда поеду встречу его на станцию. И прежде, чем мы сядем обедать, мы обсудим все это начистоту.
Придав всему этому комический смысл, я заявил:
— Мой брат невиновен.
— О, конечно, — ответила Пэм. Но все же улыбнулась.
На станции, ожидая поезда, я почувствовал жалость к Пэм и Арти. Но в этом было чуть-чуть самодовольства. Всегда так бывало, что Арти выручал меня, и вот теперь мне придется его выручать. Несмотря на все очевидные факты, эту губную помаду на рубашке, поздние возвращения и телефонные звонки, непривычные траты, — все же я знал, что по большому счету Арти не виноват. Худшее, что могло бы быть — это какая-нибудь молодая девчонка оказалась столь привязчивой, что Арти мог дрогнуть — может быть. Даже сейчас мне трудно было в это поверить. К чувству жалости примешивалась и зависть, которую я всегда испытывал к способности Арти привлекать женщин, которой я никогда не обладал. С легким удовлетворением я подумал, что быть некрасивым не настолько уж плохо.
Когда Арти сошел с поезда, он не слишком удивился, увидев меня. Я и раньше иногда, нанося визит без предупреждения, встречал его на станции. Мне было всегда приятно делать это, и он всегда был рад встрече со мной. И мне всегда было приятно видеть, что он рад увидеть меня, сидящего на станции и ожидающего его. На этот раз, внимательно приглядевшись, я заметил, что сегодня он не испытывает той обычной радости:
— Какого черта ты тут делаешь? — спросил он, но обнял меня и улыбнулся.
Для мужчины у него была потрясающе приятная улыбка. Точно так же он улыбался, когда был еще ребенком, и с тех пор ничего не изменилось.
— Я приехал спасать твою шкуру, — весело сказал я, — Пэм катит на тебя бочку.
Он рассмеялся.
— О Боже, снова она гонит эту чушь.
Ревность Пэм всегда вызывала у него смех.
— Ну да, — ответил я. — Поздние возвращения, поздние звонки, и вот, наконец, классическая улика: губная помада на рубашке.
Я был в отличном настроении, потому что, увидев Арти и разговаривая с ним, я сразу понял, что все ошибка.
Арти вдруг опустился на станционную скамейку. Он выглядел очень усталым. Я стоял рядом, и постепенно у меня стало появляться чувство неловкости.
Арти посмотрел на меня снизу вверх. На лице его было какое-то странное выражение жалости.
— Не волнуйся, — сказал я. — Я все улажу.
Он сделал попытку улыбнуться.
— Волшебник Мерлин, — сказал он. — Надел бы ты, что ли, свой вонючий волшебный колпак. Сядь, по крайней мере.
Он зажег сигарету. Снова я подумал о том, что он слишком много курит. Я сел рядом. Ах ты, черт возьми, думал я. Мозг лихорадочно перебирал варианты, как бы сделать так, чтобы у них с Пэм все уладилось. Одно я знал наверняка — что лгать ей я не стану, и не хотел, чтобы Арти ей лгал.
— Ладно, — сказал я. — Но ты должен сказать Пэм, что происходит, иначе она сойдет с ума. Она звонила мне на работу.
— Если я расскажу Пэм, то придется рассказать и тебе. Но тебе не захочется это услышать.
— Рассказывай, — сказал я. — Какая разница-то? Ты же всегда мне все говоришь. Как это мне может повредить?
Арти бросил сигарету на бетонный пол платформы.
— О’кей, — сказал он.
Он положил руку на мое предплечье, и я ощутил внезапный ужас. В детстве, когда мы оставались одни, он всегда таким образом успокаивал меня.
— Дай мне закончить, не перебивай.
— О’кей, — снова сказал я.
Я почувствовал, что лицо становится горячим. Что я сейчас услышу — об этом я мог только гадать.
— Последние два года я пытался найти нашу мать. Кто она, где она, кто мы сами такие. И месяц назад я нашел ее.
Я стал подниматься. Я выдернул свою руку из-под его руки. Арти тоже встал и попытался снова взять меня за руку.
— Она пьет, — сказал он. — Она красит губы. Выглядит довольно неплохо. Но она совершенно одинока в целом свете. Она хочет увидеть тебя, она говорит, что ничего не…
Я оборвал его:
— Ни слова больше. Не говори больше ни слова. Ты поступай как знаешь, но я скорее увижу ее в гробу, чем увижу живьем.
— Эй, да ладно, ладно, — сказал Арти, пытаясь снова взять меня за руку, но я вырвался и пошел к машине. Арти пошел следом. Мы сели в машину и я повез его домой. К этому времени я уже овладел собой и видел, что Арти расстроен. И сказал ему:
— Рассказал бы ты обо всем Пэм.
— Расскажу.
Я остановился перед въездом к дому.
— Зайдешь к нам? — спросил Арти.
Он стоял рядом с машиной, стекло было опущено, и он снова протянул руку и положил на мою.
— Нет, — ответил я.
Я смотрел, как он зашел в дом, прихватив с лужайки последнего заигравшегося ребенка. И уехал. Я вел машину медленно и осторожно; всю жизнь приучал себя к тому, чтобы быть особенно осторожным в ситуациях, когда большинство ведет себя беспечно. Приехав домой, я по выражению лица Валли понял, что она знает, что произошло. Дети уже спали, и на кухонном столе был оставлен мой обед. Я ел, а она, подходя к плите, провела рукой по моему затылку и шее. Она села напротив, отхлебывая кофе, и смотрела на меня, ожидая, когда я начну говорить. Потом вспомнила, что Пэм просила меня позвонить ей.
Я позвонил. Пэм пыталась как-то извиниться за то, что впутала меня во все это. Я ответил, что ничего страшного, и чувствует ли она себя лучше теперь, когда узнала правду?
Пэм захихикала.
— Ох, уж лучше бы это была любовница.
Она снова была веселой. И теперь наши роли поменялись. Еще несколько часов назад я жалел ее: она была в ужасной опасности, а я был человеком, который должен ее спасти или попытаться помочь. Теперь, кажется, она считала это несправедливым, что наши роли поменялись. И вот за это она и пыталась извиниться. Я ей сказал, чтобы она не беспокоилась.
О следующую фразу Пэм споткнулась:
— Мерлин, ты ведь на самом деле так не думаешь, о своей матери, что не хочешь видеть ее?
— Арти верит мне? — спросил я.
— Он говорит, что всегда это знал, — ответила Пэм. — Он не сказал бы тебе об этом, не смягчив прежде твоего сердца. А тут я влезла. Он очень на меня рассердился за то, что я подняла эту тему.
Я рассмеялся.
— Видишь, день начался неудачно для тебя, а теперь оказалось, что это плохой день для него. Это он потерпевшая сторона. Но лучше он, чем ты.
— Конечно, — сказала Пэм. — Послушай, я тебе сочувствую, правда.
— Ко мне это не имеет никакого отношения.
И Пэм сказала “о’кей”, “спасибо” и повесила трубку.
Теперь Валери ожидала, что я скажу ей.
Она внимательно смотрела на меня. Пэм предупредила ее, а может быть, даже и Арти, как нужно вести себя, и она была очень осторожной. Но, думаю, сути она все-таки не ухватила. Они с Пэм, конечно же, замечательные женщины, но они не понимали. Родители и той и другой в свое время были настроены отрицательно к тому, что они выходят замуж за сирот неизвестного происхождения. Я мог представить, какие ужасные истории рассказывались о подобных случаях. А вдруг в нашей семье были случаи помешательства или дегенерации? Или черная кровь, или еврейская кровь или протестантская кровь, и вся такая подобная мура. Ну вот, и теперь наконец всплыло это миленькое свидетельство, когда в нем уже не было нужды. Я полагаю, что ни Пэм, ни Валери не слишком-то обрадовались этому проявлению романтизма Арти, докопавшегося до наших родственных связей.
— Ты не хочешь, чтобы она пришла к нам и повидала детей? — спросила Валери.
— Нет.
Валери выглядела встревоженной и слегка испуганной. А что, если ее собственные дети когда-нибудь отвернутся от нее, видимо, думала она.
— Она твоя мать, — сказала Валери. — У нее, должно быть, была очень несчастливая жизнь.
— Ты знаешь, что означает слово “сирота”? Не смотрела в словаре? Оно означает “ребенок, у которого умерли оба родителя”. Или “Детеныш животного, которого бросили, или потерявший мать”. Какое тебе больше по душе?
— О’кей, — сказала Валери.
Она была испугана. Она пошла взглянуть на детей, а потом прошла в спальню. Я слышал, как она заходит в ванную комнату и готовится ко сну. Я сидел допоздна, читая и делая заметки, и когда я пошел спать, она уже крепко спала.
Все закончилось через пару месяцев. Как-то раз мне позвонил Арти и сказал, что наша мать снова исчезла. Мы договорились встретиться в городе и вместе пообедать, чтобы поговорить наедине. В присутствии жен мы никогда не могли об этом говорить, словно это было что-то постыдное. Арти выглядел веселым. Он сказал, что мать оставила записку. Он рассказал, что она много пила и ее всегда тянуло в бары, где она снимала мужчин. Что она потаскушка средних лет, но ему она понравилась. Он заставил ее бросить пить, купил ей новую одежду, снял для нее квартиру с хорошей обстановкой, дал ей денег. Она рассказала ему все, что с ней произошло. На самом деле в этом было мало ее вины. Здесь я его прервал. Я ничего не хотел слышать об этом.
— Снова примешься ее разыскивать? — спросил я его.
— Нет, — ответил он. — Ты знаешь, даже теперь я был для нее лишь головной болью. Ей действительно не нравилось мое присутствие рядом с ней. Сначала, когда я только отыскал ее, она стала играть роль, которую я хотел, чтобы она играла, думаю, из-за чувства вины, что она как бы расплачивалась со мной, позволяя мне что-то для нее сделать. Но вообще-то это ей не нравилось. Один раз она даже заигрывала со мной, думаю, просто чтобы повеселиться.
Он засмеялся.
— Я хотел, чтобы она пришла к нам в дом, но она все время отказывалась. Да теперь уже все равно.
— А как Пэм все это восприняла? — спросил я.
В ответ Арти хохотнул.
— Ты знаешь, она даже приревновала меня к матери. Когда я сказал ей, что все кончилось, ты бы видел, какое облегчение было написано на ее лице. Но что я хочу сказать тебе, брат, — ты даже ухом не повел, когда узнал о ней.
— Это потому, что мне на все это наплевать.
— Да, — сказал Арти. — Я знаю. Но не важно, думаю, она бы тебе не понравилась.
Спустя полгода у Арти случился сердечный приступ. Не слишком серьезный, но несколько недель Арти пролежал в больнице, и еще месяц был на больничном. Я ходил навещать его в больницу каждый день, и он все твердил, что это было вроде расстройства желудка, что это пограничный случай. Я пошел в библиотеку и прочел все, что касалось сердечных приступов. Оказалось, что его реакция была типичной для переживших сердечный приступ, и что иногда они оказывались правы. Однако Пэм овладела паника. Как только Арти вышел из больницы, она посадила его на диету, выбросила все имевшиеся в доме сигареты, и сама прекратила курить, чтобы Арти смог бросить. Это было тяжело, но он бросил. Приступ, видимо, все-таки напугал его, потому что теперь он стал следить за здоровьем, совершал долгие прогулки, предписанные докторами, обращал внимание на то, что ест, и не прикасался к табаку.
Через шесть месяцев он выглядел лучше, чем когда-либо, и мы с Пэм уже больше не переглядывались озабоченно, как только Арти выходил из комнаты.
— Благодарение Богу, что он бросил курить, — говорила Пэм. — Он уже дошел до трех пачек в день. Это-то его и свалило.
Я кивнул, хотя и не верил в это. Я всегда считал, что его свалили как раз те два месяца, которые он посвятил матери.
И как только у Арти все стало о’кей, у меня случились неприятности. Я потерял работу в литературном обозрении, не из-за какой-то своей провинности, а потому, что уволили Осано, а вместе с ним и меня, как его главного помощника.
Осано противостоял всем штормам. Его неуважительное отношение к наиболее влиятельным литературным кругам в стране, к политической интеллигенции, фанатикам культуры, либералам, консерваторам, Фронту за Освобождение Женщин, радикалам, его сексуальные эскапады, его спекуляции на спорте, использование своего положения для создания лобби для борьбы за Нобелевскую премию плюс его книга в поддержку порнографии, где она рассматривалась не как социально значимый феномен, а как антиэлитисткая отдушина для слабых интеллектом. За все эти вещи издатели охотно бы его уволили, но с тех пор как он стал редактировать литературное приложение, тираж его увеличился вдвое.
К этому времени я стал зарабатывать неплохие деньги. Многие статьи за Осано писал я. Подражать его стилю я научился довольно хорошо, и начинал он с пятнадцатиминутной речи о том, что он думает по тому или иному поводу. Мне не составляло труда написать статью, взяв за основу эти безумные до великолепия разглагольствования. Потом он просматривал написанное, подправлял двумя-тремя мастерскими мазками, и мы делили деньги. Мне за мои статьи платили в два раза меньше, чем половинная сумма его гонорара.
Даже это не привело к нашему увольнению. А подвела нас под монастырь экс-жена Осано Венди. Хотя, может быть, это не совсем верно; Осано подвел нас под монастырь, Венди только помогла.
Осано четыре недели провел в Голливуде, и в это время я редактировал за него наше обозрение. Ему нужно было закончить какую-то работу для киношников, и в течение этих четырех недель ему с курьером доставлялись статьи для обозрения, он давал добро, и тогда уже я отдавал их в печать. Когда наконец Осано вернулся в Нью-Йорк, он решил дать вечеринку для всех своих друзей, чтобы отпраздновать свое возвращение и тот мешок денег, что он заработал в Голливуде.
Вечеринка проводилась в его ист-сайдовском особняке, где жила его последняя экс-жена с выводком из троих детей. Осано жил в небольшой квартире-студии в Виллидже, — единственное, что он мог себе позволить, но для вечеринки она была слишком мала.
Я пошел потому, что он настаивал на этом. Валери не пришла. Она не любила Осано и не любила вечеринок вне семейного круга. С годами мы пришли к негласному соглашению. Мы позволяли друг другу не принимать участия в социальной жизни другого. Я — из-за того, что работа над романом отнимала слишком много времени, плюс основная работа и заказные статьи. Она — потому что ей надо было заниматься детьми и она не доверяла это бэби-ситтерам. Нас обоих это устраивало. Ей это было легче, чем мне, поскольку в моей социальной жизни был только Арти и работа в обозрении.
Вечеринка, даваемая Осано, была все же значительным событием в литературной жизни Нью-Йорка. Пришла руководящая верхушка из “Нью-Йорк Таймс Бук Ревю”, было много литературных критиков и писателей, с которыми Осано все еще поддерживал хорошие отношения. Я сидел в углу, разговаривая с последней экс-женой Осано, когда увидел, что в комнату вошла Венди, и я подумал, О Боже, что-то будет, ведь я знал, что ее не приглашали.
Осано тут же ее заметил и пошел к ней своей пошатывающейся походкой, приобретенной им в последние несколько месяцев. Он был немного пьян, и я боялся, что он может не сдержаться и что-нибудь выкинуть, поэтому я встал и тоже подошел к ним. Я как раз подоспел, когда Осано приветствовал ее.
— Какого хера тебе надо? — спросил он.
Когда злился, он мог выглядеть угрожающе, но из того, что я узнал от него о Венди, было ясно — Венди как раз тот человек, которому нравилось заводить его, и все же ее реакция меня удивила.
Венди была одета в джинсы и свитер, а вокруг шеи повязан легкий шарф. В дополнение к ее худому смуглому лицу это делало ее похожей на Медею. Жесткие черные волосы выбивались из-под шарфа будто тонкие черные змеи.
Она посмотрела на Осано с убийственным спокойствием, в котором присутствовало недоброе торжество. Она источала ненависть. Она окинула комнату долгим взглядом, как будто вбирала в себя то, на что не имела уже никаких прав, этот сверкающий литературный мир Осано, откуда он столь эффектно изгнал ее. Во взгляде ее читалось удовлетворение.
Тогда она сказала Осано:
— Я должна сказать тебе что-то очень важное.
Осано залпом допил свой скотч. Мерзко улыбаясь, он посмотрел на нее.
— Ну так говори и уматывай отсюда.
Очень серьезно Венди произнесла:
— Плохая новость.
Осано расхохотался громко и искренне. Это его действительно забавляло.
— Ты — всегда плохая новость, — сказал он и снова засмеялся.
Венди смотрела на него с тихим удовлетворением.
— Я должна поговорить с тобой наедине.
— Ах ты, черт, — сказал Осано.
Но он знал Венди: скандал пришелся бы ей только по душе Поэтому он повел ее наверх в свой рабочий кабинет. Позже я понял — он не повел ее в одну из спален из опасения, что, возможно, попытается ее трахнуть: до сих пор она имела над ним эту власть. Он знал также, что она с наслаждением отказала бы ему. Но вести ее в кабинет было ошибкой. Кабинет был его любимой комнатой, оставленной ему как место, где он мог работать, и имел огромное окно, из которого он любил смотреть на то, что делается на улице.
Я слонялся внизу, у лестницы. Сам толком не зная почему, я чувствовал, что Осано может понадобиться помощь. Поэтому я первый из всех услышал, как Венди закричала от страха, и первый бросился к ним. В три прыжка я преодолел ступеньки и влетел в кабинет.
И тут увидел, как Осано пытается схватить Венди. Она молотила в воздухе своими тонкими ручонками, стараясь держать его на расстоянии. Растопыренные пальцы были согнуты, наподобие когтей, чтобы вцепиться ему в лицо. Хоть она была и напугана, но схватка в то же время доставляла ей удовольствие. Это было видно. На левой щеке Осано уже были две глубокие борозды от ее ногтей, и они кровоточили. Прежде, чем я смог остановить его, Осано ударил ее в лицо, с такой силой, что она даже качнулась в его сторону. В одно короткое ужасное мгновение он оторвал ее от пола, будто невесомую тряпичную куклу, и с неимоверной силой бросил в свое любимое огромное окно. Брызнули осколки стекла, и Венди полетела вниз.
Не знаю, что более ужаснуло меня — вид хрупкого тела Венди, пробивающего окно, или совершенно безумное лицо Осано. Я выбежал из комнаты и крикнул:
— Вызовите скорую!
Сорвав плащ с вешалки, я бросился на улицу.
Венди, лежащая на бетоне, напоминала насекомое, у которого сломаны ноги. Когда я выходил из дома, она делала попытки подняться, но ей лишь удалось встать на колени. Она выглядела словно паук, пытающийся идти, и тут она снова распростерлась на земле.
Встав подле нее на колени, я накрыл ее плащом. Я снял пиджак, свернул его и примостил ей под голову. Она испытывала боль, но ни изо рта, ни из ушей кровь не текла, и не было этой смертельной поволоки на глазах, которая, я знал это еще с войны, говорила об опасности. Лицо ее теперь выражало спокойствие и мир с самой собой. Я взял ее за руку, — рука была теплой. Она открыла глаза.
— Все будет хорошо, — сказал я. — Сейчас приедет “скорая”. Все будет хорошо.
Она открыла глаза и улыбнулась. Она была очень красивой сейчас, и я впервые понял, почему Осано попал к ней в плен. Ей было очень больно, но все же она улыбалась.
— На этот раз я добралась до этого сукина сына, — сказала она.
Когда ее привезли в больницу, обнаружилось, что у нее сломан палец на ноге и раздроблена ключица. Она была в сознании и рассказала, как все случилось, и полиция приехала за Осано и забрала его. Я позвонил адвокату Осано. Тот сказал мне, чтобы я не говорил лишнего, насколько это будет возможно, и что он попытается все уладить. Осано и Венди он знал уже давно и понял что к чему еще прежде меня. Он попросил, чтобы до его звонка я никуда не уходил.
Само собой разумеется, вечеринка развалилась, как только детективы допросили некоторых присутствующих, включая и меня. Я сказал им, что ничего не видел, кроме того, что Венди выпала из окна. Нет, отвечал я, Осано рядом с ней я не видел. Больше они не стали докапываться. Экс-жена Осано налила мне выпить и села рядом со мной на диван. Она слегка улыбалась с забавным выражением. Она сказала мне:
— Я всегда знала, что когда-нибудь это случится.
Адвокат позвонил лишь три часа спустя. Он сказал, что добился освобождения Осано из-под стражи под поручительство, и что неплохо было бы, если кто-нибудь побудет рядом с ним пару Дней. Осано поедет в свою квартиру-студию в Виллидже. Не мог бы я составить ему там компанию и проследить, чтобы он не наболтал лишнего газетчикам? Я выразил готовность. После этого адвокат проинструктировал меня, сказав, что Осано дал показания о том, что Венди набросилась на него, и он, защищаясь, ее оттолкнул. Потеряв равновесие, Венди выпала из окна. Эта информация была дана газетам. Адвокат был почти уверен, что ему удастся уговорить Венди, ради ее же собственной пользы, придерживаться этого сценария. Если Осано попадет в тюрьму, то не видать ей алиментов и содержания, как собственных ушей. Уже через пару дней все должно утихомириться, главное не давать Осано сказать что-нибудь неподходящее. В своей квартире Осано будет через час, адвокат отвезет его туда.
Покинув особняк, я взял такси до Виллиджа. Сидя на крыльце дома, где находилась его студия, я стал ждать, и вот подкатил адвокатский лимузин с шофером. Из лимузина вышел Осано.
Выглядел он ужасно. Глаза вылезали из орбит, а лицо от перенесенного напряжения было мертвенно-бледным. Он прошел мимо меня, и, догнав его, я зашел в лифт вместе с ним. Он вытащил ключи, но руки его сильно тряслись, и мне пришлось открыть дверь самому.
Оказавшись в своей крохотной квартире-студии, Осано плюхнулся на раскладной диван. Пока он не сказал мне ни одного слова. И вот он лежал, закрыв лицо руками, но не от отчаяния, а от сильной усталости. Я огляделся по сторонам и подумал, вот — Осано, один из известнейших в мире писателей, и живет он в такой дыре. Но потом вспомнил, что здесь он жил лишь изредка, а в основном в своем хемптонском доме, или в Провинстауне. Или с какой-нибудь богатой разведенной женщиной, с которой в течение нескольких месяцев крутил роман.