Хоулинэн задумчиво смотрел на него.
— Думаю, мне придется организовать собственную рекламную кампанию.
Утомленным тоном Маломар проговорил:
— Просто имей в виду, что это продукция “Маломар Филмз”. Согласовывай все со мной. О’кей?
— Ну конечно, — ответил Хоулинэн со своей особой интонацией, как будто ничто иное ему и в голову не могло придти.
Ровным голосом Маломар сказал:
— Джек, запомни, есть граница, за которую не стоит переходить. Вне зависимости от того, кто ты такой. Хоулинэн ослепительно улыбнулся.
— Я никогда об этом не забываю. Разве я когда-нибудь забывал об этом? Слушай, есть тут одна потрясная баба из Бельгии. Я ее припрятал в отеле Беверли-Хиллз, в бунгало. Как насчет завтра позавтракать вместе?
— В другой раз, — ответил Маломар.
Женщины, прилетающие сюда с разных концов света, чтобы их трахнули, утомили его. Он устал от этих красивых, точеных лиц, стройных, элегантных фигур, этих шикарно одетых красавиц, с которыми постоянно фотографировался на всевозможных вечеринках, премьерах и в ресторанах. Он имел славу не только наиболее талантливого голливудского продюсера, но также и человека, у которого были самые красивые женщины. И только самые близкие друзья знали, что он предпочитает секс с полноватыми мексиканками, работавшими прислугой в его особняке. Когда друзья подтрунивали над его извращенным вкусом, Маломар всегда говорил им, что больше всего ему нравится спускаться по женщине вниз, а у всех этих журнальных красоток как раз ничего и нет, по чему можно было бы спускаться, за исключением костей и волос. Мексиканская же девушка — это сочная плоть. Не то, чтобы все это всегда было правдой; просто Маломар, зная, как элегантно он выглядит, хотел показать свое отвращение к этой элегантности.
В этот период жизни Маломар хотел только одного — делать хорошие фильмы. Счастливейшим временем для него были часы после обеда, когда он входил в монтажную и сидел там до раннего утра, монтируя новый фильм.
Когда Маломар провожал Хоулинэна до двери, секретарша буркнула, что его ожидает автор романа вместе со своим агентом, Дораном Раддом. Маломар сказал ей, чтобы их впустили. Он представил их Хоулинэну.
Быстрым взглядом Хоулинэн оценил обоих вошедших. Радда он знал. Искренний, с шармом, короче говоря, плут. Это был тип. Писатель тоже был тип. Наивный писатель-романист, приехавший для работы над киносценарием по своей книге, обалдевший от Голливуда, одураченный продюсерами, режиссерами, студийным начальством, влюбляется здесь в молоденькую начинающую актрису и ломает себе жизнь тем, что разводится с женой, с которой прожил двадцать лет, ради какой-то бабы, переспавшей чуть не с каждым режиссером по актерскому составу. А потом возмущается тем, в каком изуродованном виде предстает на экране его ублюдочный роман. И этот не был исключением. Спокойный и, по-видимому, застенчивый, и одевается как разгильдяй. Не в смысле нового модного разгильдяйского стиля — поветрия, становившегося все популярнее среди таких продюсеров, как Маломар и среди кинозвезд, отыскивавших специально залатанные потертые голубые джинсы, созданные лучшими модельерами — а он одевался как настоящий разгильдяй. И был страшным к тому же, как тот сраный французский актер, что так высоко котировался в Европе. Ладно, что касается его, Хоулинэна, то он готов прямо сейчас внести свою лепту, чтобы сделать из этого парня сосиску.
Хоулинэн, широко улыбаясь, сказал этому писателю, Джону Мерлину, “хэлло”, а также, что его книга самая лучшая вещь из всех, что он прочел за всю свою жизнь. Книгу он не читал.
Потом, уже у двери, он остановился, и, повернувшись к писателю, сказал:
— Послушайте, Келлино жутко хотел бы сфотографироваться вместе с вами. Чуть позже мы с Маломаром пойдем на совещание по фильму, и это будет отличная реклама. Как насчет трех часов? Вы ведь к этому времени уже будете свободны, верно?
Мерлин сказал: “О’кей”. Маломар скривился. Он знал, что Келлино даже не было в городе, он жарился на солнышке в Палм Спрингс и едва ли появится раньше шести. Хоулинэн хотел заставить Мерлина болтаться здесь в тщетном ожидании Келлино — просто, чтобы дать почувствовать, что Голливуд это вам не хухры-мухры. Ну что ж, будет урок для него.
Маломар, Доран Радд и Мерлин довольно долго обсуждали сценарий будущего фильма. Маломар отметил про себя, что, в отличие от многих другим, Мерлин говорил здраво и по делу. Маломар втюхивал агенту обычную ересь о том, что надо уложиться в миллион, хотя все знали, что в итоге потребуются все пять. И уже после того, как они ушли, Маломар испытал удивление. Он заметил Мерлину, что тот мог бы подождать Келлино в библиотеке. Мерлин взглянул на часы и спокойно произнес:
— Уже десять минут четвертого. Я никого не жду больше, чем десять минут, даже своих ребят.
И пошел к выходу.
Маломар, улыбнувшись, посмотрел на агента:
— Писатели, — сказал он.
Но часто он абсолютно с теми же интонациями говорил “Актеры”, или “Режиссеры”, или Продюсеры”. Об актрисах он так никогда не говорил: ведь нельзя же унижать человеческое существо, которое в одно и то же время должно бороться с неудобствами менструального цикла и при этом желает сниматься в кино. Это и делало их такими бешеными в смысле трахнуться.
Доран Радд пожал плечами:
— Он даже и врачей не ждет. Как-то мы вместе пришли на осмотр, и нам назначили время на десять утра. Вы знаете, как это бывает на приеме у врача. Нужно подождать несколько минут. Он и говорит девушке из регистратуры: “Я пришел вовремя, почему же доктор задерживается?” И он взял и ушел.
— Ну, вообще, — сказал Маломар.
Он почувствовал, что начинает болеть в груди. Зайдя в ванную, он проглотил таблетку, а затем направился к дивану, чтобы вздремнуть, как предписал ему доктор. Кто-нибудь из секретарш разбудит его, когда придут Хоулинэн и Келлино.
Фильм “Каменная женщина” — дебют Келлино в качестве режиссера. Как актер, он всегда вызывает восхищение; как режиссер он более, чем непрофессионален; а в области философии он претенциозен и жалок” Не то, чтобы “Каменная женщина” — плохой фильм. Просто в нем нет огня, это пустышка.
Келлино доминирует на экране, и мы всегда верим персонажу, которого он играет, но в этом фильме его герой не вызывает никаких эмоций. Действительно, растрачивающего свою жизнь ради такой пустоголовой куклы, как Селина Дентон, чья личность оказывается привлекательной для мужчин, ценящих в женщинах главным образом округлости спереди и сзади — в соответствии с шаблонными фантазиями их мужского шовинизма. Игра Селины Дентон, в обычном для нее стиле “непроницаемого индейца”, ее безжизненное лицо, искаженное экстатическими гримасами, заставляет чувствовать себя неловко. Когда же наконец в Голливуде поймут, что зрителям хочется видеть на экране реальных женщин? Такая актриса, как Силли Страуд, всегда приковывающая к себе внимание, чья манера игры интеллектуальна и наполнена мощью, ее потрясающая внешность (она по-настоящему красива, если только отбросить все эти коммерческие “дезодорированные” стереотипы, которым поклоняется американский мужчина со времен изобретения телевидения) могла бы спасти фильм, и удивительно, что Келлино, в чьей игре столько интеллекта и интуиции, не увидел этого, набирая актеров. Вероятно, он обладает достаточным влиянием и как актер, и как режиссер, и как сопродюсер, чтобы по крайней мере провести соответствующие пробы.
Сценарий, написанный Хэскомом Уоттсом, одно из тех псевдолитературных упражнений, которые на бумаге выглядят неплохо, но совершенно бессмысленны, будучи перенесенными на экран. Мы, по замыслу создателей фильма, должны испытывать сочувствие к человеку, с которым не происходит абсолютно ничего трагического, к человеку, в итоге кончающему жизнь самоубийством из-за неудачи при возвращении в мир кино (у всех бывают неудачи) и из-за того, что пустая эгоистичная женщина использует свою красоту (о красоте у всех свое представление), чтобы предать его самым банальным образом, в стиле героинь Дюма-младшего.
Контрапункт Келлино, старающегося спасти мир, всегда находясь на “стороне правых” в любом социальном вопросе, конечно, искренен, но по смыслу своему, фашистский. Всегда готовый к бою либеральный герой вырастает в фашистского диктатора, как это было с Муссолини. Отношение к женщинам в фильме тоже главным образом фашистское; все что они делают — это манипулирование мужчинами посредством собственного тела. И если даже они принимают участие в политических движениях, то непременно уничтожают мужчин, стремящихся что есть сил улучшить этот мир. Хоть на мгновение Голливуд не в состоянии представить себе, что могут существовать отношения между мужчиной и женщиной, в которых секс не играет никакой роли. Разве он не может хоть раз показать, что и женщинам свойственна “мужская” добродетель — вера в человечество и в его отчаянную борьбу за движение вперед? Неужели им не хватает воображения, чтобы предвидеть, что женщинам мог бы, и еще как мог бы, понравиться фильм, где они изображены как реальные человеческие существа, а не как строптивые узнаваемые куклы, рвущие ниточки, за которые их дергают мужчины?
Келлино не обладает режиссерским талантом; он более, чем некомпетентен. Он помещает камеру в ту точку, где она и должна быть, правда, редко уводит ее в сторону от главных героев. Однако его актерское мастерство спасает фильм, обреченный, казалось бы, на полный провал из-за унижающего женский полсценария. Фильм не выигрывает от режиссуры Келлино, но она и не портит его. Остальные актеры, занятые в фильме, просто ужасны. Неприязненно относиться к актеру из-за его внешности, конечно, не правильно, но Джордж Фаулес выглядит слишком скользким даже для такой скользкой роли, которую он играет в фильме, Селина Дентон — слишком безжизненной даже для пустой женщины, которую она играет. Не такая уж плохая мысль — иногда подбирать актеров “против” для роли, и, возможно, именно это Келлино и должен был бы сделать в этом фильме. Хотя может быть, фильм и не стоил этого. Фашистская философия киносценария, концепция сторонников дискриминации женщин о том, что должна представлять из себя “женщина, которую можно любить” — все это обрекло на поражение весь проект еще до того, как пленка была заряжена в камеру.
— Вот стерва вонючая, — сказал Хоулинэн, не со злостью, а с беспомощностью сбитого с толку человека. — Да какого хера ей надо? Это же фильм в конце концов. И, Боже ты мой, с чего это она называет Билли Страуд красивой женщиной? За все свои сорок лет в кино более страшной кинозвезды я не встречал. Я в это просто не въезжаю.
Келлино задумчиво произнес:
— И все другие критики повторяют за ней то же самое. На этом фильме можно поставить крест.
Маломар слушал и того, и другого. Парочка зануд, идеально подходящих друг другу. Разве это так важно, что там сказала эта Клара Форд? Картина с Келлино в главной роли оправдает затраченные на нее деньги и кое-что из перерасходованных студией средств. Больше он ничего от фильма и не ожидал. И теперь Келлино был у него на крючке для серьезной картины, по роману Джона Мерлина. И Клара Форд, хоть и была очень проницательна, не знала, что Келлино имел дублирующего режиссера, делавшего всю черновую работу.
Клару Форд Маломар в особенности ненавидел. Выступала она так убедительно, имела такой превосходный стиль, обладала таким влиянием, но не имела никакого понятия о всей той кухне при производстве любого фильма. Ей не понравился подбор актеров. Ей, видимо, невдомек, что выбор актрисы на главную женскую роль зависит от того, кого трахал Келлино, а на остальные роли, кого трахали ассистенты режиссера по актерскому составу. Разве не знает она, что эти прерогативы ревниво охраняются многими имеющими власть людьми в каждом конкретном фильме? На каждую второстепенную роль можно выбирать из целой тысячи баб, и можно перетрахать половину из них, не давая ничего взамен, лишь пригласив однажды на прослушивание и пообещав, что, возможно, пригласишь на следующее. И все эти долбанные режиссеры, создающие свои собственные частные гаремы, в том, что касается количества красивых, интеллигентных женщин, далеко опережали более могущественных и богатых людей. И тебе даже не приходилось что-то делать для этого. Это не стоило того, чтобы прилагать какие-то усилия. Маломара удивляло, что только Клара могла испортить настроение обычно “непотопляемому” Хоулинэну.
Келлино вывело из себя совершенно другое.
— Что она, черт возьми, имеет в виду, называя его фашистским? Я всю свою жизнь был антифашистом.
Маломар устало ответил:
— Да надоела она уже. Она употребляет слово “фашистский” точно так же, как мы слово “п… а”. Ничего определенного она не имеет в виду.
Келлино был разъярен до крайности.
— Наорать мне на то, как я там играю. Но никому не позволено называть меня фашистом и это ему сходит с рук.
— Хоулинэн ходил взад-вперед по комнате, и уже почти сунул руку, чтобы взять из коробки Маломара сигару “Монте-Кристо”, но передумал.
— Эта баба нас доконает, — сказал он. — Она уже давно к этому стремится. И то, что ты не даешь ей бывать на предварительных просмотрах, Маломар, не помогает.
— И не должно, я делаю это ради своей желчи.
Оба посмотрели на него с любопытством. Что такое желчь, они знали, но они знали и то, что не в характере Маломара говорить об этом. Сегодня утром Маломар вычитал это предложение в сценарии.
Хоулинэн сказал:
— Хорошо, с этой картиной уже все ясно, но как нам быть с Кларой в отношении следующей?
— Ты личный пресс-агент Келлино, делай что хочешь. Клара по твоей части, — ответил Маломар.
Он надеялся закончить это обсуждение пораньше. Будь здесь один Хоулинэн через две минуты все уже было бы закончено. Но, Келлино был действительно звездой, и его задницу нужно было облизывать с бесконечным терпением и яркими проявлениями любви.
Остаток дня и вечер Маломар планировал провести за редактированием фильма. Наивысшее удовольствие. В кинобизнесе он был один из лучших редакторов, и знал это. А кроме того, ему нравилось монтировать фильм таким образом, что головы начинающих актрис летели на пол. Узнать их было просто. Совершенно ненужные крупные планы хорошенькой девчонки, наблюдающей за главным действием. Она переспала с режиссером, и это была его оплата. И Маломар в своей монтажной комнате тут же ее вырезал, за исключением случаев, когда он был расположен к режиссеру, или если (что случалось крайне редко) кадр был действительно к месту. Боже, сколько баб из кожи вон лезло, чтобы на один-единственный миг увидеть себя на экране, полагая что здесь и начнется их путь к славе и успеху. Что их красота и талант сверкнет как молния на небосклоне. Маломару надоели красивые женщины. Они доставали его вдвойне, если были ко всему еще и неглупыми. Это, конечно, не означало, что он время от времени не давал себя подцепить. Неудачных браков и ему не удалось избежать — аж трех, и все три раза он был женат на актрисах. И вот теперь он искал женщину, у которой не было намерения подцепить его с целью использовать его положение. Хорошенькие девушки вызывали у него примерно такое же чувство, какое звонящий телефон вызывает у адвоката: опять какие-нибудь заморочки.
— Позови кого-нибудь из твоих секретарш, — сказал Келлино.
Маломар нажал на кнопку звонка и на своем столе и, словно по волшебству, в кабинете появилась девушка. И совершенно правильно сделала. У Маломара секретарш было четверо: две находились на страже у входных дверей его офиса, и еще две охраняли внутреннюю дверь в святая святых — рабочий кабинет, по одной с каждой стороны двери, будто пара драконов. И какой бы катаклизм не случился — когда Маломар нажимал кнопку, кто-нибудь из них появлялся. Один раз — это было три года назад — случилось невозможное: он нажал на кнопку, но никто не появился. Одна из секретарш в это время билась в нервном припадке в одном административном офисе, и ее приводили в чувство внештатный продюсер вместе с кем-то из руководства. Другая побежала в бухгалтерию за финансовыми сводками по картине. Третья в этот день сидела дома на больничном. Четвертую, и последнюю, одолело сильнейшее желание свалить с работы, и она рискнула. Она установила рекорд среди женщин по прогуливанию работы, но этого ей было мало. И вот в эти фатальные секунды Маломар позвонил в свой звонок — и оказалось, что даже наличие четырех секретарш не дает достаточных гарантий. В дверях никто не появился. Всю четверку уволили.
Келлино принялся диктовать секретарше письмо к Кларе Форд. Стиль его просто восхищал Маломара. Тот догадывался, куда он целит. Но не стал говорить Келлино, что это пустая затея.
— Уважаемая мисс Форд, — диктовал Келлино, — лишь глубочайшее к Вам уважение побуждает меня написать это письмо, где мне хотелось бы отметить несколько моментов, по которым я не могу согласиться с высказанными в Вашей рецензии мыслями по поводу моего последнего фильма. Не думайте, прошу Вас, что я хочу упрекать Вас в чем-либо. Я слишком уважаю Ваш профессионализм и ценю Ваш интеллект, чтобы осмеливаться выражать свое недовольство. Я лишь хочу указать, что неудача, постигшая фильм, если только это и на самом деле неудача, проистекает всецело из моей неопытности как режиссера. Все же я считаю, что сценарий написан превосходно, и полагаю, что актеры занятые в фильме поработали очень хорошо, и лишь моя режиссура не дала это почувствовать в полной мере.
Вот, пожалуй, и все, что я хотел сказать, кроме того, по-прежнему остаюсь Вашим поклонником, и, возможно, когда-нибудь нам удастся встретиться за ленчем, чтобы немного выпить и поговорить о кино и об искусстве. Чувствую, что, прежде чем ставить новую картину, мне предстоит еще очень многому поучиться (но произойдет это, могу Вас уверить, довольно в скором времени), а разве есть кто-нибудь, более подходящий для этого, чем Вы? Искренне Ваш, Келлино.
— Этот номер не пройдет, — сказал Маломар.
— Может быть, — сказал Хоулинэн.
— Тебе придется за ней приударить и вздрючить как следует, — продолжал Маломар. — А она умная бабенка, и мозги ей запудрить будет не так-то просто.
Келлино на это сказал:
— Но я действительно восхищаюсь ею. И действительно хочу у нее поучиться.
— Да брось ты эту херню, — Хоулинэн почти кричал. — Вздрючь ее! Боже ты мой. Ну, а как иначе? Засади ей по самые уши.
Маломар вдруг почувствовал, что больше он их не в силах выносить.
— Прекратите. Не надо это делать в моем офисе, — сказал он. — Шли бы вы отсюда, и дали бы мне поработать.
Они вышли. Он не стал провожать их до двери.
На следующее утро Хоулинэн в своем шикарном офисе в “Три-Калчер Студиоз” предавался своему любимому занятию. Он готовил пресс-релизы, которые должны были представить его очередного клиента в самом выигрышном свете. Он сначала заглянул в контракт Келлино, чтобы удостовериться, что имеет официальные полномочия делать то, что он должен был сделать, и после этого стал писать:
ТРИ— КАЛЧЕР СТУДИОЗ И МАЛОМАР ФИЛМЗ ПРЕДСТАВЛЯЮТ
ПОСТАНОВКА МАЛОМАР-КЕЛЛИНО
В ГЛАВНЫХ РОЛЯХ
УГО КЕЛЛИНО ФЭИ МИДОУЗ
В ФИЛЬМЕ УГО КЕЛЛИНО “ДЖОИРАИД” РЕЖИССЕР-ПОСТАНОВЩИК БЕРНАРД МАЛОМАР
…в ролях… тут он очень мелкими буквами нацарапал несколько фамилий, чтобы было понятно, что тут должен быть шрифт помельче. Затем он написал “Производство Уго Келлино и Хейгана Корда”. Затем: “Продюсеры: Маломар и Келлино”. И вслед за этим еще более мелким шрифтом: “Сценарий Джона Мерлина по роману Джона Мерлина”. Он откинулся на спинку стула, чтобы полюбоваться на дело рук своих. Вызвав звонком секретаршу, он отдал ей листок, чтобы она его отпечатала и попросил ее принести папку с материалами по некрологу Келлино.
Он любил эту папку, и никогда не мог наглядеться на нее всласть. Папка была набита инструкциями о том, что следовало делать в случае смерти Келлино. Они с Келлино, будучи в Палм Спринг, потратили на нее целый месяц, доводя ее содержимое до совершенства. Не то, чтобы Келлино собирался умирать, просто он хотел быть уверен в том, что, когда это все же случится, все узнают, каким великим человеком он был. Были в ней, в частности, имена всех тех его знакомых в шоу-бизнесе, чьи высказывания будут использованы в некрологе после его кончины. Имелся там и план специальной телепередачи, посвященной его памяти. Телепередачи на два часа эфира.
Участвовать в ней будут приглашены все его киношные друзья-актеры. Специальная папка содержала информацию о том, какие куски из лучших фильмов с участием Келлино должны быть использованы в передаче. Упоминался там и клип, где Келлино получает свои две Академические награды как лучший актер. Там был полностью готовый текст комедийного скетча, в котором его лучшие друзья забавлялись над его режиссерскими амбициями.
Там был список всех тех, кому Келлино когда-либо помог, и из них можно будет выбрать нескольких, чтобы они рассказали, как Келлино вытаскивал их из трудных ситуаций при том условии, что они никому об этом не расскажут.
Были указания насчет того, кого из бывших жен можно попросить высказаться о Келлино, а кого — ни в коем случае. В отношении одной из них был даже разработан план, чтобы в день кончины Келлино отправить ее за пределы Штатов, в сафари по Африке, чтобы никто из газетчиков не смог бы до нее добраться. Один из экс-президентов страны уже сказал свои теплые слова по поводу смерти Келлино, и они были зафиксированы и отправлены в досье.
В досье также было недавно отправленное Кларе Форд письмо с просьбой внести свою лепту в некролог Келлино. Написано оно было на фирменном бланке с шапкой “Лос-Анджелес Таймс”; однако идея письма была запущена с подачи Хоулинэна. Он получил копию ответного письма Клары Форд, но Келлино он показывать его не стал. Достав листок, он еще раз перечитал ее ответ. “Келлино — одаренный актер, замечательно сыгравший в нескольких фильмах, и можно только пожалеть, что он ушел от нас столь рано, так и не добившись того величия, которое, возможно, принесла бы ему достойная его роль в фильме с достойной режиссурой”.
Всякий раз, когда он перечитывал это письмо, Хоулинэн наливал себе лишний глоток. Трудно было сказать, кого он ненавидел больше — Клару Форд или Джона Мерлина. Таких писателей-наглецов, как Мерлин, он на дух не выносил. Да кто он, в конце концов, такой, этот засранец, что не мог подождать пару минут, чтобы сфотографироваться с Келлино? Ладно, с Мерлином-то он всегда сможет управиться, а вот Клара Форд была вне пределов его досягаемости. Он пытался добиться ее увольнения, инспирировав компанию возмущенных писем от фэнов, используя всю мощь давления со стороны студии, но все это ей было как слону дробина — она была слишком могущественна. Он надеялся, что Келлино повезет больше — но скоро он это узнает. Келлино назначил ей свидание. Прошлым вечером они должны были обедать вместе, и он обещал позвонить и сообщить результаты.
Глава 28
В первые недели своей жизни в Голливуде я стал думать о нем как о Стране Эмпид. Причудливое сравнение, конечно, даже с оттенком снисходительности.
Эмпида — это насекомое. Женская особь-канибалл; акт совокупления так разжигает ее аппетит, что в момент, когда мужская особь переживает последние мгновения экстаза, он оказывается без головы.
Но результатом одного из удивительных эффектов эволюционного процесса являлось то, что эмпида-мужчина научился подносить эмпиде-женщине небольшой кусочек пищи, завернутый в кокон из паутины, которую он сам и сплетал, доставая из собственного тела. Пока кровожадная эмпидиха распутывает “упаковку”, он залезает на нее, совокупляется и благополучно смывается.
Когда эмпида-муж еще немного продвинулся в своей эволюции, он сообразил, что ему достаточно всего лишь оплести паутиной какой-нибудь крошечный камушек, любую мелкую соринку. Благодаря великому эволюционному скачку мужская особь мухи-эмпиды развилась в голливудского продюсера. Когда я поделился этой мыслью с Маломаром, он сначала скривился и гадко на меня смотрел; потом, правда, рассмеялся.
— Хорошо, — сказал он, — так ты хочешь, чтоб тебе за кусочек задницы откусили твою долбаную тыкву?
Поначалу меня поражало, что все, кого я встречал, производили впечатление людей, готовых ради собственного успеха перегрызть другому глотку. Однако с течением времени, все больше поражать меня стало то, что эти люди вкладывали всю свою душу в то, что они делали. Им всем это дико нравилось. Скрипт-герлз, секретарши, служащие из бухгалтерии, операторы, реквизиторы, технический персонал, актеры и актрисы, режиссеры и даже продюсеры — все они говорили: «Кино, которое я делаю». Все они считали себя людьми творческими. Я обратил внимание, что единственные, кто не говорил подобных вещей, были, как правило, сценаристы. Возможно, потому, что всякий переделывал их сценарии по-своему. Каждый стремился приложить свою руку. Даже скрипт-герл меняла строчку-другую, или жена какого-нибудь актера переделывала текст роли своего мужа, и на следующий день он заявлял, показывая сценарий, что играть это, по его мнению, следует вот так. Понятно, что переделка скорее больше раскрывала его актерские способности, чем оправдывалась замыслом фильма. Писателя все эти вещи раздражали. Каждый хотел заниматься его делом.