Дела закручивались. Все больше молодых людей получали повестки. На горизонте были Куба и Вьетнам. К этому времени я заметил кое-что странное. И раз уж я это заметил, значит это было действительно странно, потому что я совершенно не интересовался своей работой и окружением.
Фрэнк Элкор был старше меня. Он был женат и имел двоих детей. В Гражданской Службе у нас был один и тот же статус, мы работали сами по себе, у него были свои части, а у меня свои. Оба мы получали одинаковую зарплату, около ста долларов в неделю. Но он еще был старшим сержантом армейского резерва и получал дополнительную годовую надбавку. Он приезжал на работу в новом Бьюике и ставил его в ближайший гараж, что обходилось в три бакса в день. Он играл на тотализаторах на все игры с мячом, футбол, баскетбол и бейсбол а я знал, как дорого это стоило. Я удивился, откуда он берет деньги. Я подмазался к нему, и он, подмигнув, сообщил, что действительно знает, как их доставать. Он в доле со своим букмекером. Ну, в этом-то я разбирался и знал, что он врет. Потом однажды он пригласил меня на завтрак в хорошее итальянское заведение на Девятой авеню и раскрыл карты.
За кофе он спросил: — Мерлин, сколько парней ты записываешь в месяц к себе в части? Какую квоту ты получаешь из Вашингтона?
— В последний раз тридцать, — ответил я. — Бывает от двадцати пяти до сорока в зависимости от того, сколько парней от нас уходит.
— Эти вещи стоят денег, — сказал он. — Ты можешь неплохо подняться.
Я не ответил. Он продолжал.
— Дай мне попользоваться пятью твоими вакансиями в месяц, — сказал он. — Я дам тебе сто баксов за каждую.
Я не поддался искушению. Пятьсот баксов в месяц означали для меня стопроцентное увеличение дохода. Но я только покачал головой и порекомендовал ему забыть об этом. Мне хватило на это самообладания. Я за свою взрослую жизнь не сделал ничего непорядочного. Стать обычным взяточником было ниже моего достоинства. В конце концов, я был художником. Великим романистом в ожидании славы. Стать непорядочным значило стать негодяем. Я бы запачкал свой нарциссический образ. Не имело значения, что мои жена и дети жили на краю нищеты. Не имело значения, что я должен был взяться за дополнительную вечернюю работу, чтобы свести концы с концами. Я был прирожденным героем. Хотя мысль о том, что ребята платят за поступление в армию, позабавила меня.
Фрэнк не сдавался.
— Ты ничем не рискуешь, — сказал он. — Эти листки можно подделать. Здесь нет проблем. Тебе не нужно брать деньги или совершать сделки. Я все это организую. Ты просто запишешь их, когда я скажу. Тогда деньги перейдут из моих рук в твои.
Что ж, если он давал мне сотню, то сам должен был получить две сотни. И у него было своих пятнадцать вакансий, а на уровне две сотни каждая это составляло три тысячи в месяц. Я только не понимал, почему он не может сам использовать все пятнадцать вакансий. У офицеров, командовавших его частями, были свои люди, требовавшие внимания. Политические воротилы, конгрессмены, сенаторы Соединенных Штатов посылали мальчиков, стремившихся избежать призыва. Они вырывали хлеб изо рта Франка, и это расстраивало его. Он мог продать только пять вакансий в месяц. Но все-таки, ежемесячная прибавка, не облагаемая налогами. Но я сказал “нет”.
Есть некоторые оправдания, когда становишься мошенником. У меня было о себе определенное представление. Что я достойный человек, и никогда не солгу и не обману ближнего. Что я никогда не совершу ничего предосудительного ради денег. Я думал, что похож на своего брата Арти. Но Арти был честен до мозга костей. Он никоим образом не мог стать мошенником. Он рассказывал мне о давлении, оказанном на него на работе. Как инженер-химик, проверявший новые лекарства в Управлении Продуктов и Лекарств, он имел определенную власть. Он зарабатывал хорошие деньги, но, проводя испытания, отвергал многие лекарства, пропускавшиеся другими лабораториями. Потом на него вышли большие фармацевтические компании и дали понять, что у них есть работы, за которые заплатят гораздо больше денег, чем он когда-нибудь сможет заработать на государственной службе. Если бы он был чуть более гибок, то мог бы существенно подняться. Арти их отмел. Потом одно из забракованных им лекарств было аттестовано через его голову. Годом позже лекарство пришлось отозвать и запретить вследствие токсического воздействия на пациентов, некоторые из которых умерли. История проникла в газеты, и Арти ходил в героях. Он даже был произведен на следующий уровень Гражданской Службы. Но ему дали понять, что выше он никогда не пойдет и никогда не станет главой агентства из-за недопонимания политических сторон работы. Он не обратил на это внимания, и я гордился им.
Я хотел жить честной жизнью, это была моя основная цель. Я гордился своим реализмом, поэтому не стремился к совершенству. Но если и совершал что-нибудь грязное, то не оправдывал этого и не обманывал себя, и обычно никогда больше не делал подобного. Но я часто разочаровывался в себе, так как существовало такое множество грязных дел, что они всегда заставали меня врасплох.
Теперь я должен был продаться идее стать мошенником. Я хотел быть честным потому, что мне удобнее было говорить правду, чем лгать. Мне легче было быть невинным, чем виновным. Я продумал это. Это было прагматическим, а не романтическим стремлением. Если бы мне было удобнее лгать и красть, я так бы и поступал. И таким образом находил бы общий язык с теми, кто так себя ведет. Это было инстинктом, думал я, а не обязательно нравственным выбором. Я объявил, что моральные принципы тут не при чем. Но в действительности я не верил в это. По существу, я верил в добро и зло как в ценности.
К тому же, по правде говоря, я пребывал в соревновании с другими людьми. И поэтому стремился стать лучшим человеком, лучшей индивидуальностью. Я находил удовлетворение в том, что не алчен до денег, когда и другие люди отстранялись от них. Презирать славу, быть честным с женщинами, быть сознательно незапятнанным. Мне доставляло удовольствие не подозревать других и доверяться им почти во всем. Но себе я никогда не доверял. Быть честным одно, а быть упрямцем — совершенно другое.
Короче говоря, мне лучше быть обманутым, нежели обмануть; я радостно соглашался, чтобы меня провели, пока я сам никого не провел. И я понимал, что это броня, в которую сам себя заковал, что это вовсе не заслуживало восхищения. Слово не могло оскорбить меня, если оно не вселяло чувства вины. Если я был о себе хорошего мнения, то какая разница, если другие думают обо мне плохо? Конечно, это не всегда срабатывало. В броне были трещины. И с годами я совершил несколько промахов.
И все же — все же — я чувствовал, что, как бы элегантно это ни звучало, но было в некотором роде низшей разновидностью хитрости. Что моя моральность покоилась на холодном каменном основании. Что в жизни попросту не было ничего такого, чего мне бы хотелось настолько, чтобы совратиться. Единственное, чего я жаждал это создать великое произведение искусства. Но не ради славы или денег, или власти, как я думал. Просто чтобы осчастливить человечество. Ах! Однажды в подростковом возрасте, удрученный чувством вины и никчемности, я набрел на роман Достоевского “Братья Карамазовы”. Эта книга изменила мою жизнь. Она придала мне силу. Она позволила мне увидеть хрупкую красоту всех людей независимо от того, насколько неприглядно они выглядели внешне. И я навсегда запомнил тот день, когда, закончив читать книгу, сдал се в библиотеку приюта, а потом вышел под лимонный свет осеннего дня. Я испытывал светлое чувство. Пределом моих мечтаний было написать книгу, которая заставила бы людей испытать то, что я испытал в тот день. Это было для меня высшим проявлением власти. И чистейшим. И вот, когда был опубликован мой первый роман, над которым я трудился пять лет и который мне так трудно было издать без художественного компромисса, я в первом же обзоре прочел, что он грязен, никчемен, книга, которую ни в коем случае не следовало писать, а уж если написана — издавать.
Книга принесла очень немного денег. Она получила несколько хвалебных отзывов. Согласились, что я создал подлинное произведение искусства, и, конечно, до некоторой степени удовлетворил свои амбиции. Кое-кто писал мне, что я могу достичь уровня Достоевского. Я обнаружил, что утешение, содержавшееся в этих письмах, не уравновешивало чувства отверженности из-за коммерческого провала.
У меня был еще один замысел великого романа, моего “Преступления и наказания”. Мой издатель не давал мне аванса. И никакой издатель не дал бы. Я прекратил писать. Долги копились. Семья жила в нищете. У моих детей не было ничего, что было у других детей. Моя жена, за которую я отвечал, была лишена всех материальных радостей общества и т. д., и т. и. Я уехал в Вегас. И поэтому я не мог писать. Теперь это стало ясно. Чтобы стать художником и хорошим человеком, каким я стремился быть, я должен был некоторое время брать взятки. Самому себе можно продать все, что угодно. И все же, я заставил Фрэнка Элкора уламывать меня шесть месяцев, а потом он одержал победу. Я был заинтригован Франком, поскольку он представлял из себя законченного игрока. Покупая подарок жене, он всегда находил, что заложить в ломбард, если у него не хватало денег. И мне понравилось, как он пользуется своим чековым счетом.
По субботам Фрэнк отправлялся за покупками для семьи. Все соседние продавцы знали его и обналичивали его чеки. В мясном магазине он покупал лучшие куски телятины и говядины и тратил добрые сорок долларов. Он давал мяснику чек на сто и получал шестьдесят баксов сдачи. То же происходило в бакалее и овощной лавке. Даже в магазине напитков. К субботнему полудню у него было около двухсот баксов сдачи от похода по магазинам, и он использовал их для ставок на бейсбол. На его чековом счету не было ни пенни. Если в субботу он проигрывал наличные, то брал кредит у своего букмекера под удвоенные ставки на воскресные игры. Если он выигрывал, то бежал в банк в понедельник утром, чтобы оплатить свои чеки. Если проигрывал, то оставлял чеки без оплаты. Потом в течение недели он вымогал взятки за устройство молодых ловкачей-призывников на шестимесячную программу, чтобы оплатить чеки, когда они будут предъявлены во второй раз.
Фрэнк брал меня на вечерние матчи и оплачивал все, включая горячие бутерброды. Он был по природе щедрым парнем, и когда я пытался расплатиться, он отодвигал мою руку и говорил что-нибудь вроде: “Честные люди не могут позволить себе интересоваться спортом”. Я всегда хорошо чувствовал себя с ним, даже на работе. В обеденный перерыв мы играли в джин, и я обычно выигрывал у него несколько долларов, и не потому, что лучше играл в карты, а потому, что у него голова была занята спортом.
У каждого есть оправдание, если он оступится па пути добродетели. На самом деле, вы оступаетесь, когда внутренне готовы к этому.
Однажды утром я пришел на работу и увидел, что холл перед моей конторой заполнен молодыми людьми, записывавшимися на шестимесячную армейскую программу. Весь дом был полон. На всех восьми этажах записывали во все части. А это было одно из тех старых сооружений, которые предназначались для размещения целых батальонов.
Моим первым клиентом был старичок, который привел юношу приблизительно двадцати одного года. Он был в конце моего списка.
— Извините, мы вас не будем вызывать по крайней мере шесть месяцев, — сказал я.
У старикашки были ужасающе голубые глаза, источавшие власть и уверенность.
— Лучше посоветуйтесь со своим начальником, — сказал он.
В этот момент я увидел, что мой босс, майор регулярной армии, энергично сигналит мне через стеклянную перегородку. Я встал и вышел из конторы. Майор с лентами по всей груди был в бою в Корейской и Второй Мировой войнах. Но он потел и нервничал.
— Послушайте, — сказал я, — этот старикан сказал мне, что я должен переговорить с вами. Он хочет, чтобы его парнишка был первым в списке. Я сказал ему, что не могу этого сделать.
Майор сердито сказал:
— Дайте ему все, что он хочет. Этот старикан — конгрессмен.
— А как же список? — сказал я.
— Плевать на список, — сказал майор.
Я возвратился за свой стол, где сидели конгрессмен и его молодой протеже, и начал заполнять формы. Я услышал имя мальчишки. Когда-нибудь он будет стоить сто миллионов долларов. Его семья — одна из достигших наибольшего успеха в американской истории. А теперь он был в моей конторе и поступал на шестимесячную программу, чтобы избежать полной двухлетней службы.
Конгрессмен вел себя безукоризненно. Он не важничал передо мной, не намекал на то, что его власть заставила меня переступить правила. Он говорил тихо, дружески, избрав самый правильный тон. Его обращение со мной заслуживало восхищения. Он старался дать мне почувствовать, что я делаю ему одолжение, и упомянул, что если он что-нибудь может сделать для меня, я должен позвонить ему в офис. Мальчишка держал язык за зубами и только отвечал на мои вопросы, когда я печатал ему форму.
Но я несколько нервничал. Не понимаю, почему. У меня не было моральных возражений против употребления власти и не было ощущения несправедливости. Получалось так, что они как будто наехали на меня, и я ничего не мог с этим поделать. Или, может быть, от мысли, что мальчишка так круто богат, что почему бы ему не послужить два года в армии для страны, которая столько хорошего принесла его семье?
Так что я подпустил небольшую зацепку, о которой они не могли знать. Я дал мальчику рекомендацию на специфическую военную специальность, то есть, на армейскую работу, к которой его будут готовить. Я рекомендовал его на одну из немногих электронных специальностей в наших частях. А в действительности обеспечивал, что мальчишку одним из первых призовут на действительную службу в случае какой-либо угрозы национальной безопасности. Это было дальним прицелом, но что из того?
Вышел майор и принял у мальчишки присягу, заставив его повторить клятву, включавшую факт, что он не принадлежит к коммунистической партии или к одному из ее фронтов. Потом все друг другу пожимали руки. Мальчик следил за собой, пока они с конгрессменом не стали выходить из моей конторы. Тогда мальчик слегка улыбнулся конгрессмену.
Эта улыбка была улыбкой ребенка, когда он почему-либо произведет впечатление на своих родителей или на других взрослых. Ее неприятно видеть на детских лицах. А тогда еще более. Я понял, что из этой улыбки не следует, что он плохой мальчик, но она освободила меня от всякой вины за то, что я ему подсунул в качестве специальности ловушку для дураков. Фрэнк Элкор наблюдал за этой сценой из-за своего стола на другом конце комнаты. Он не терял времени.
— Долго ты будешь болваном? — спросил Фрэнк. — Этот конгрессмен вынул сто баксов из твоего кармана. И Бог знает, что он с этого имеет. Тысячи. Если бы этот мальчик пришел к нам, я бы выдоил из него по крайней мере пятьсот. — Он был положительно рассержен, и это меня рассмешило.
— Ах, ты не относишься к вещам серьезно, — сказал Фрэнк. — Ты мог загрести кучу денег, ты мог решить множество своих проблем, если бы только послушался.
— Это не для меня, — сказал я.
— Ладно, ладно, — сказал Фрэнк. — Но сделай мне одолжение. Мне очень нужна открытая вакансия. Ты заметил за моим столом рыжеволосого мальчишку? Он тянет на пятьсот. Он ожидает повестки каждый день. Как только он получит повестку, его нельзя будет приписать к шестимесячной программе. Против правил. Поэтому я должен приписать его сегодня. А в моих частях нет вакансий. Запиши его к себе, а я поделюсь с тобой деньгами. Только один раз.
В его голосе слышалось отчаяние, так что я сказал:
— Ладно, присылай парня ко мне. Но деньги оставь у себя. Мне их не надо.
Фрэнк кивнул.
— Спасибо. Я сохраню твою долю. На случай, если ты передумаешь.
Этим вечером, когда я пришел домой, Валли накормила меня ужином, и я поиграл с детьми перед сном. Позже. Валли сказала, что ей потребуется сто долларов на одежду и обувь детям к Пасхе. Она ничего не сказала про одежду для себя, хотя, как и для всех католиков, для нее получить обновку к Пасхе было почти что религиозной обязанностью.
На следующее утро я пришел в контору и сказал Фрэнку:
— Слушай, я передумал. Я возьму свою половину.
Фрэнк похлопал меня по плечу.
— Молодец, — сказал он. Он отвел меня в туалет, отсчитал пять пятидесятидолларовых купюр из бумажника и передал их мне. — У меня будет еще один заказчик до конца недели. — Я не отвечал ему.
Это был единственный случай в моей жизни, когда я совершил нечто действительно непорядочное. И я чувствовал себя не так уж скверно. К своему удивлению, я чувствовал себя превосходно. Я радовался, как дурак, и по дороге домой купил подарки Валли и детям. Когда я пришел и выдал Валли сто долларов на детскую одежду, видно было, что она чувствует облегчение от того, что не должна просить деньги у отца. Этой ночью я спал лучше, чем обычно.
Я занялся бизнесом самостоятельно, без Франка. Вся моя личность начала претерпевать изменения. Мошенничество зачаровывало меня. Оно выявляло мои лучшие стороны. Я забросил игры и даже писательство, и потерял всякий интерес к роману, над которым работал. Впервые в жизни я сконцентрировался на своей государственной службе.
Я начал изучать толстые тома армейских документов, разыскивая все законные увертки, с помощью которых жертвы призыва могли избежать армии. В самом начале я узнал, что медицинские стандарты произвольно занижались и завышались. Если в данном месяце мальчишка не проходил медкомиссию и был забракован для призыва, он мог с легкостью пройти ее шесть месяцев спустя. Все зависело от призывных квот, установленных Вашингтоном. Это могло зависеть даже от бюджетных ассигнований. Были статьи, согласно которым подвергавшиеся шоковой терапии при психических заболеваниях не могли быть призваны по состоянию здоровья. Также гомосексуалисты. Призывник с некоторых технических работ в частной промышленности, на которых парень представлял собой слишком большую ценность для солдата.
Потом я изучил своих заказчиков. Они были от восемнадцати до двадцати пяти лет, и самые настырные были обычно около двадцати двух — двадцати трех, только что из колледжа и в панике от возможности потерять два года в армии Соединенных Штатов. Они безумно стремились попасть в резерв и отбыть шестимесячную активную службу.
У всех этих ребят либо были деньги, либо же они происходили из состоятельных семей. Все они готовились получить профессию. Однажды они выйдут в верхушку среднего класса, станут богачами, будут ведать различными сторонами американской жизни. В военное время они боролись бы за место в Офицерской Кандидатской Школе. Теперь же они хотели устроиться поварами и специалистами по починке униформы, либо в авторемонтные части. Один из них в возрасте двадцати пяти лет имел место на Нью-йоркской фондовой бирже; другой был сотрудником безопасности. В это время Уолл-Стрит ожила за счет новых акций, поднимавшихся на десять пунктов сразу, как только их выпускали, и эти ребята богатели. Деньги катались туда-сюда. Они платили мне, а я платил своему брату Арти, я ему был должен несколько тысяч. Он был удивлен и слегка заинтригован. Я сказал ему, что удачно сыграл на тотализаторе. Мне было стыдно сказать ему правду, и это был один из немногих случаев, когда я солгал ему.
Фрэнк стал моим советником.
— Следи за этими ребятами, — говорил он. — Все они нечисты на руку. Надави на них, и они больше тебя зауважают. Я пожал плечами. Я не понимал его моральных категорий.
— Проклятый выводок младенцев, — говорил Фрэнк. — Почему они не могут отслужить два года своей стране вместо того, чтобы шесть месяцев сношаться в этом дерьме? Ты и я, мы сражались на войне, мы сражались за нашу страну, и мы не говно. Мы бедны. А этим парням страна сделала добро. Все их семьи процветают. У них хорошая работа, большое будущее. И эти гады не хотят даже исполнить своего долга.
Я был удивлен его гневом. Он всегда был таким добродушным, ни о ком не говорил дурного слова. И я знал, что его патриотизм был подлинным. Фрэнк был ревностно добросовестен как старший сержант резерва и мошенничал только в качестве гражданского служащего.
В последующие месяцы я без проблем организовал круг клиентов. Я составил два списка: один был для официальной очереди, в другом — мои взяткодатели. Я тщательно избегал жадности: использовал десять вакансий для оплаты и десять вакансий из официальных списков. И я автоматически получал свою тысячу в месяц. Мои клиенты начали торговаться, и вскоре моя входная цена стала триста долларов. Я чувствовал вину, когда приходил бедный мальчик, и я знал, что он никогда не пробьется в официальный список потому, что его призовут раньше. Это меня настолько озаботило, что я полностью стал пренебрегать официальным списком. С десяти парней я брал месячную плату, а десятерых счастливцев принимал бесплатно. Короче говоря, я злоупотреблял властью, чего никогда не собирался делать. Это было неплохо. Сам того не зная, я создал в своих частях группу друзей, которые впоследствии помогли спасти мою шкуру. Я также разработал еще одно правило. Все художники, писатели, артисты и начинающие режиссеры поступали бесплатно. Это была моя десятина, так как сам я больше не писал, не имел потребности писать, и из-за этого также испытывал вину. Я копил вину так же быстро, как деньги. И пытался искупить ее классическим американским способом, совершая добрые дела.
Фрэнк ругал меня за отсутствие делового инстинкта. Я был слишком приятным парнем, мне следовало быть круче, а не то все будут мною пользоваться. Но он был неправ. Я не был таким уж приятным парнем, как полагал он и все остальные. Я смотрел вперед. Пользуясь минимумом рассудка, можно было предположить, что это вымогательство однажды лопнет: слишком много народу было вовлечено. Сотни гражданских служащих на работах, подобных моей, брали взятки. Тысячи резервистов записывались на шестимесячную программу только по внесении существенной входной платы. Меня все еще забавляло, что они платили, чтобы попасть в армию.
Однажды пришел человек лет пятидесяти с сыном. Он был богатым бизнесменом, а его сын — начинающим юристом. У папаши была пачка писем от политиков. Он поговорил с майором регулярной армии, а потом снова пришел вечером, когда собиралась часть, и встретился с полковником запаса. Все они были очень вежливы с ним, но послали его ко мне по обычной квоте. Так что папаша подошел с сыном к моему столу, чтобы занести имя мальчика в список официальной очереди. Его звали Хиллер, а сына Джереми. Мистер Хиллер занимался автомобильным бизнесом, он торговал Кадиллаками. Когда его сын заполнил анкету, мы разговорились. Мальчик молчал, он выглядел смущенным. Мистер Хиллер сказал:
— Сколько ему придется ждать?
Я откинулся на стуле и ответил ему обычным образом.
— Шесть месяцев, — сказал я.
— Его призовут до этого, — сказал мистер Хиллер. — Я был бы благодарен, если вы сможете что-нибудь сделать, чтобы помочь ему.
Я ответил ему обычным образом.
— Я только чиновник, — сказал я. — Единственные, кто мог вам помочь, — это офицеры, с которыми вы уже разговаривали. Или можете попробовать обратиться к своему конгрессмену.
Он долго испытующе смотрел на меня, а потом достал визитную карточку.
— Если вы будете покупать машину, обратитесь ко мне. Я достану вам по хорошей ей цене.
Я посмотрел на его карточку и засмеялся.
— В день, когда я смогу купить Кадиллак, — сказал я, — мне не надо будет больше здесь работать.
Мистер Хиллер дружески улыбнулся мне.
— Я полагаю, вы правы, — сказал он. — Но если вы сможете мне помочь, я действительно буду благодарен.
На следующий день мистер Хиллер позвонил мне. Он внезапно испытал дружеское чувство дельца к художнику. Он спросил о моем здоровье, как мои дела, и заметил, какой чудесный день. А затем сказал, какое впечатление на него произвела моя учтивость, столь необычная для государственного служащего в отношениях с посетителями. Он настолько был переполнен благодарностью, что, когда услышал о годовалом додже, выставленном на продажу, купил его и желал бы продать мне по той же цене. Не мог бы я с ним позавтракать, чтобы обсудить это?
Я сказал мистеру Хиллеру, что не смогу с ним позавтракать, но зайду к нему на автостоянку по дороге домой. Стоянка была в Рослине, на Лонг-Айленде, не более чем в получасе езды от моего квартала в Бронксе. Когда я туда добрался, было еще светло. Я припарковал свою машину и бродил вокруг Кадиллаков, и там меня обуяла алчность среднего класса. Кадиллаки были красивыми, длинными, лоснящимися и тяжелыми; некоторые сверкали золотом, другие молочной белизной; были темно-синие и красные, цвета пожарных машин. Я заглядывал внутрь и видел шикарные ковры, богатые сиденья. Я никогда не думал о машинах, но в этот момент жаждал иметь Кадиллак.
Я направился к длинному кирпичному зданию и прошел мимо голубого доджа. Это была очень неплохая машина, которая понравилась бы мне, если бы я уже не прошел мили мимо Кадиллаков. Я заглянул внутрь. Обстановка была комфортабельной, но небогатой.